Текст книги "На золотом крыльце сидели"
Автор книги: Татьяна Набатникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Я скис:
– Ждать пятьдесят лет?
У моего дела не было такой самоходной силы.
Ну и пошли отсюда...
(А еще – я не рассказал – я ведь писал телегу на Дулепова в партбюро. Писал, писал, сочинял, потом позвонил Алексею и зачитал ему текст по телефону. Он все выслушал, сперва давал советы, что убрать, что оставить, что поправить. А потом вдруг говорит: знаешь что, никогда не пиши никаких бумаг ни в какие места и органы. Сказать вслух можешь что угодно, но бумаг – никаких! Разница необъяснима, но слишком существенна!
Он так разволновался, так расстроился. Ладно-ладно, говорю.
Как не послушать Алексея, он лучше всех людей на свете.
И вопрос этот сразу отпал.)
Тут меня еще показали нечаянно по телевизору. Шла американская техническая выставка, я там очутился – а тут как раз телевидение. Указали на меня как специалиста, чтоб прокомментировал. И начал я что-то там произносить, описывая руками круги могучего смысла, – а остальное, дескать, элементарно. (Это мы, когда учились еще в институте, один преподаватель давал нам демократическую возможность – самим иногда читать лекции. Заранее готовишься, восходишь на кафедру и поучаешь своих товарищей. Страшный соблазн. Расхаживал у доски Миша Арцимович, небрежно писал выкладки, целые звенья пропуская: ну, а остальное элементарно! – а мы, дураки, сидели, рты разинув, стыдясь, что не понимаем. Думали, и правда элементарно...)
Ну, когда я увидел себя по телевизору... Иногда полезно взглянуть на себя со стороны. Не надо мне вообще высовываться. Где-то читал в старинной насмешливой книге: стоит в церкви дама, вся из себя, свысока поглядывает – а по ее платью ползет вошь.
Ну я и затих. Замолк.
Только каждую седьмую ночь – как заведенный. Репетирую, высказываюсь, разоблачаю. Иду к прокурору.
– Товарищ прокурор!..
И так далее.
Интересно, причиняю ли и я ему такие же муки?
И вот, когда я задал себе этот вопрос, я понял, что потерпел поражение.
Ведь победой над ним было бы полное забвение.
Говорят: кого поминают, у того уши краснеют. Или икота начинается. Или он в гробу переворачивается. Примета такая. Короче, тот, кого поминают, ощущает прилив некой энергии, импульс питания, который немедленно производит в нем тепловую работу.
Значит, я своим постоянным поминанием креплю и питаю врага энергией моей ненависти, а он, как паразит, ходит, греется теплом моего бедного сердца, которое я трачу на него, вместо того чтобы на дело.
Да чтоб он сдох, ни на секунду больше не подумаю о нем. Много чести.
Мы долго и подробно обсуждали с Алексеем научные основы моего энергетического взаимодействия с врагом на расстоянии. Хоть диссертацию пиши.
Со сцены в зал упирались софиты – прямо в глаза: столичное телевидение снимало конференцию.
В боковых рядах всего по четыре места, я сидел один – и ко мне без труда прямо посреди речи пробрался Воронухин.
– Я всех о вас спрашивал – и вот мне вас показали, – счастливо сказал он. – Как ваши дела? – Спохватился: – Да, я не представился: Воронухин.
Скромность – как будто кто-нибудь в этом зале мог его не знать!
– Вы меня ни с кем не спутали? – (Я его перескромничал.)
– Да как же, мне на вас указали, – улыбался он, – а теперь я и сам вижу: это вы. Облик человека имеет ту же структуру, что и его способ мышления. Человек-то весь изготовлен по одной формуле, и все, что он может из себя произвести, тоже подчиняется этой формуле. Как ваши дети похожи на вас – дети есть? – (удовлетворенно кивнул), – так и ваши работы. Я читал, и мне понравилось, как вы мыслите. И если бы мне сказали: это написал вон тот дяденька, – Воронухин кивнул на обернувшееся лицо (растекшееся пятно с гулькиным носом где-то не совсем по центру, а немного сбочку), – я бы не поверил. Сказал бы: нет, не он. Он придумал, верно, что-нибудь великое, но совсем другое, чем то, что я читал. И на вас гляжу – в точности вижу подтверждение вашего авторства.
Он, что называется, балдел, Воронухин, с мальчишьей безудержностью, как будто черт его тыкал в бока и щекотал, а он должен был этого черта утаивать на людях – и они были как заговорщики перед окружающим серьезным человечеством.
Ну вот, сказал я себе, дают – бери. Вот ты бился-бился снизу башкой об лед, а тут тебе сверху – нате – спасительная прорубь: вылезай, дорогой, говори, чего просишь. Напрямую говори, без посредников.
– Вас в президиум вызывали, а вы опоздали, – сказал я от смущения.
– Это я нарочно. Я президиумов боюсь. У меня такое предчувствие: как только я присижусь в президиумах – все, я кончился.
А ведь знал я, всегда таил эту детскую веру – что как в сказке: настанет день, подойдет кто-то и выразит: о-о-о!
– Ничего, что мы с вами во время доклада разговариваем? – Я робел все-таки, как школьница перед директором.
– Да все только ради этого и собираются, оглянитесь. Ну, так как же ваши дела? Как работа?
Кем бы я был, если б стал жаловаться? Дела у меня прекрасно.
– Такое можно услышать только от сибиряка. От москвича вы этого не дождетесь. – Воронухин веселился, как будто шла не просто жизнь, а специальный – для того, чтоб радоваться, – праздник. Готовность радоваться предшествовала причине и находила ее во всем.
– Такие-то результаты мы получили в последнее время, – бубнил я, скромно пропустив его лестное замечание.
– А как у вас с жильем?
Вот сейчас возьмет и позовет к себе работать («Мне нравится, как вы мыслите...» – пелось и повторялось где-то у меня в позвоночнике). Если позовет, соглашусь я или нет? – примерился я. Но нет, не подошло. Не впору. Не люблю, действительно не люблю Москвы. (В метро какая-то дама уперла мне в спину угол своей книги и читает. Я зажат. Вертел-вертел шеей: «Извините, а нельзя вам эту книгу дочитать после?» – «Я что, вам мешаю?» – «Да, мешаете». Помедлила секунду, потерпела – и высвободила с наслаждением: «А мне наплевать, мешаю я вам или нет!» Приличная вполне дама. Это их московская жизнь довела до такой ручки.)
Я успокоил моего высокого внезапного покровителя:
– Спасибо, у меня все есть, не отвлекайтесь, пожалуйста, на мой быт.
– Как там дела у Медведева? – переключился он с благодарностью. – Мы с ним когда-то учились вместе и дружили. Да и сейчас, но дружба – она ведь как технологический процесс: требует непрерывности. Разъехались – не писать же друг другу письма!
Вот Медведев, поганец, никогда не говорил!..
– Медведев – надежнейший человек, – подтвердил я. (Одобрил, сволочь, его выбор. И как он только обходился без моего одобрения?) – Сейчас, правда, у него тяжелое время: развелся с женой.
– А-а-а, – сразу все понял Воронухин, – то-то я смотрю, ничего о нем не слышно. Наверное, все дела забросил. Ну, это так всегда и бывает. На год человек выбит.
Я потом удивлялся, как это могло случиться, что я ни разу не вспомнил про Дулепова. Ни на вопросе «как дела» не пришло в голову, ни на «результатах испытаний», ни даже на Медведеве – а уж тут ли было не вспомнить! – «ничего о нем не слышно...» – а где услышишь, когда Дулепов, окапываясь, укреплял свое кресло костями товарищей: он тему Медведева заслал на заруб, хотя никто ее не запрашивал на оценку и контроль. Добровольно заслал, с опережением. Продемонстрировать свою благонамеренность и осторожность. Нажить себе капитал научной бдительности. Там это понимается однозначно: специалистам на месте виднее – тему зарубили.
И я – я не вспомнил! Развод Медведева – да что развод по сравнению с гибелью темы!
Или я идиот, ошалевший от счастья лицезрения великого человека, или...
А не странно ли, что, полгода ни на миг не упуская из ума этого проклятого Дулепова (язва уже на месте этой мысли образовалась, как выеденная кислотой), я тут как отключился. В нужный и единственный момент. Как кто нарочно позатыкал все щелочки, откуда мне постоянно, день и ночь, смердило Дулеповым.
Неспроста. Неспроста все то.
Мы приятно пробеседовали с Воронухиным до самого перерыва и расстались во взаимном удовольствии бескорыстия. После перерыва Воронухин «слинял». А я так и грелся весь день в блаженстве нашей беседы, как в ванне. Я вспоминал, как в нашу сторону поглядывали с тоскливой завистью. На меня – как сироты на обласканного родительского ребенка. Уж они-то не растерялись бы, выпади эта удача им, а не мне...
И еще несколько дней я не вспоминал про Дулепова. То есть про Дулепова я вспоминал – как обычно, со злостью. И про Воронухина то и дело вспоминал – со счастьем, но ни разу в мыслях я не свел двух этих людей в одну точку; и ни разу мне не пришло в голову, что целый час у меня в руках было все равно что ядерное оружие, и я мог в мгновение ока расправиться с моим врагом. Истребить его одним словом. Воронухин поверил бы мне... Да бодливой корове бог рог не дает.
И только дома, когда я, вернувшись с конференции, рассказывал, слегка захлебываясь, про эту встречу с Воронухиным, Алексей спросил сурово:
– Ну, а про Дулепова ты ему рассказал?
Я ахнул: нет!
Зина громко расхохоталась:
– Дурачина ты, простофиля! Не сумел ты взять выкупа с рыбки! Взял бы ты с нее хоть корыто!
Я растерянно моргал. Не мог понять, как это так случилось.
– Молодец! – с облегчением – гора с плеч – выдохнул Алексей.
– Да как же так! – сокрушался я.
– Все правильно, все правильно, – твердил Алексей.
Я поговорил с Медведевым. Так и так, ты его близкий друг, напиши, позвони ему – он ведь многое может. И мокренького места не останется от нашего самозванца.
Медведев (и откуда в них такая уверенность – в Алексее, в нем?) сразу без раздумий ответил:
– Нет, уволь, я не могу действовать методами Дулепова. В чем тогда будет наше различие?
И я отошел, посрамленный.
Но, сколько веревку ни вить, а концу быть. Кибернетики знают: алгоритм «устает», теряет силу, начинаются сбои. Знают фармацевты и врачи: лекарство тоже устает, действие его снашивается, и тогда нужно искать новое. Может быть, и добро – когда оно слишком долго добро, назойливо, без перемен, как одежда упорно шьется по старой моде – так надоедает, что становится злом. И зло – действует, действует и, глядишь, само себя отравило, захлебнулось в себе и погибло. Скорпион, который сам себя жалит.
Зарвался наш Дулепов, залетел.
Севцову подвернулась годовая командировка за границу. Дулепов тогда захотел отложить свою защиту до его возвращения. А Севцов: да брось ты, зачем откладывать, когда все готово. Да зря ты волнуешься, все будет в порядке, я в тебе уверен.
Козел Адонис. Фильм так назывался, десятиминутная притча про козла Адониса: красивый такой, белый, роскошный домашний козел с колокольчиками на рогах. Идет – позванивает, побрякивает, очарованные козы, овцы и коровы собираются и завороженно следуют за ним. Он ведет их вдоль поля, ромашек, вдоль природы, вдоль изгороди, улицы, вдоль бетонной стены – и приводит наконец к двери. Из двери выходит человек и награждает Адониса куском сахара. Адонис разворачивается и уходит за новыми своими последователями – привести их к этой волшебной двери. Однажды дверь оказалась неосторожно раскрытой, и Адонис увидел, что там делают с теми, кого он приводит. Догадался козел Адонис, кто он. Не берет сахар, опустил голову, поник: не прощает человека. Не хочет больше служить ему. Тогда человек снимает с великолепных рогов Адониса колокольцы и отправляет его туда же, куда всех – за дверь.
И Севцов этому Адонису, козлу-Дулепову: спасибо тебе, козел, подоил я тебя, больше ты мне не надобен. Не бойся, иди, там не страшно. Я оставляю тебе хорошего оппонента вместо себя, мужик-умница, ты зря волнуешься.
Мужик оказался действительно умница, это Севцов не соврал. Главное – и, наверное, самое умное в нем: не задолжал ничего ни Севцову, ни Дулепову и, видимо, вообще никому – в принципе.
Завалил он Дулепова. Народ-то – он трус и помалкивает ради своей безопасности до поры до времени, но на тайном голосовании ему незачем скрывать своего отношения.
Бывают и такие голосования, что вообще ни одного «за» не оказывается, хотя при обсуждении оппоненты рекомендовали диссертацию наилучшими словами... И сами же оппоненты кидали потом черные шары.
А здесь официальный оппонент – «умный мужик» – и вслух выразил полное свое отношение.
Постепенно сняли Дулепова с занимаемой должности. Как несоответствующего. И Севцов оказался как бы ни при чем. Хотя мог бы заступиться за Дулепова из любого далека. «Не бойся, я уверен в твоем будущем!» – откупился.
Нет, мне лично Дулепова жалко. Ходит побитый, в глаза заглядывает. Обнадеженный и потом брошенный. Нет, я лично первый ему руку подаю.
– Ну как дела? – говорю я ему теперь. И вполне искренне беспокоюсь, чтоб дела его пошли как-то получше.
А в тот день, когда его сняли, я ликовал и побежал звонить Зине, чтоб она скорее узнала эту радость. А она как-то даже не обрадовалась.
– Вот видишь...
Как упрекнула.
Как будто это я оказался предателем. Уже горевала за будущего – несчастного Дулепова.
И тогда я сбавил немного свое ликование. Но все равно его сколько-то осталось. В автобусе по дороге домой я сочинил стихи:
Благоприятно город осветило
Сияньем осени. И кажется: давно
Я не был здесь. Попутчица спросила:
«Приезжий вы? Вам нравится?»
И был очень доволен своим творчеством.
Чайка Алины
– Ну что, наших, как всегда, не соберешь? – оглядевшись, презрительно сказала Люся.
В квартире реденько маячили бывшие одноклассники, остывшие и почужевшие, когда-то кровно близкие люди. С каждым приездом Кости собрать их становилось все трудней.
Люся протянула Костиной маме влажный букет, бегло поцеловала в щеку и проследовала к дивану. Там она небрежно бросила себя в сиденье на рассмотрение присутствующим (не боялась дать себя на рассмотрение).
Гошка, ее муж и одноклассник, пожал Косте руку и хохотнул в знак дружбы.
– Что такое, все стали какие-то замотанные, потускнели и мордой в будни! – высказывалась Люся. – Скажешь иногда: ну ребята, давайте соберемся, давайте хоть на природу, что ли, у нас машина, лодка, – нет: у того болячки, у того картошка на даче сохнет – да ску-учно же, дорогие мои!
– Вам-то что, на вас киндеры не виснут! – завистливо сказал один из потускневших.
– Нашел чему завидовать, – тихо заметила его жена.
А Костя услышал. Он вдруг испугался, как опоздавший, как в детстве, когда дружки уходят на рыбалку, а ты проспал и, путаясь, натягиваешь штаны.
С молодой женой Костя развелся после первого же плавания и впредь не собирался повторять «эту глупость». Он был уверен, что поступает разумней всех.
Он забыл в руке приготовленную для дарения детскую игрушку, забыл и задумался, а рука машинально сжимала и мяла ее упругую плоть.
– Да наш уже вырос, в школу пошел, – ответили ему на эту игрушку. – Оставь себе, пригодится еще...
Костя всем привозил подарки из своих загранрейсов, а если стеснялись брать, говорил, что щедрому приваливает еще больше. Морской бог, говорил, заботится о дающих. Так что есть прямая корысть быть бескорыстным. И вот, говорил, ребята, кто тут возьмется определить, где кончается мое бескорыстие и начинается корысть?
А ребята не берутся определить, им уже неинтересна Костина традиционная занимательность, они из нее выросли. У них теперь другое, конкретное: работа, семья, стройматериалы...
И тогда к концу вечера Костя поднялся с рюмкой и сказал:
– Все, ребята, больше не собираемся. Кончилось.
– Да ты что, Костя, что кончилось? – испугалась Люся, не желая мириться с потерями.
– Мне казалось, на то время, пока я там, в океане, живу своей «суровой мужской жизнью», – Костя усмехнулся, – наш сухопутный город замирает и дожидается моего приезда без перемен. И вы все тоже. И забываю, что у вас-то нет отдельного музейного места для сохранения детства, приходится жить и стареть прямо тут же. Когда нет в доме лишней комнаты для старой мебели, ее выбрасывают. Вот и вы бросили ваше прошлое в прошлом. А я лезу дурнем в него возвращаться. Приезжаю и думаю: во будет радости! А от козлика остались рожки да ножки.
Костина мама сейчас же увлекла огорченную Люсю на кухню.
– Он уйдет в плавание на месяц... – говорила она и искала своими измученными глазами Люсиного понимания, чтобы не пришлось договаривать все остальное.
– Понимаешь, Люсенька, обеспеченность и все готовое портят молодых девушек, они так нестойки, я боюсь, что Костя снова нарвется...
Люся помогала ей мыть посуду.
– Как ты думаешь, Люся, ведь нельзя вечно оставаться мальчуганом. Каждому возрасту свои радости. Хорошо, что Костя сам понял.
Люся приуныла: ей не хотелось менять радости, ей нравились старые. Они с Гошей перешли в супружество прямо из школьной дружбы и поддерживали в себе моложавый спортивный дух, который считался еще с девятого класса высшим пилотажем жизнеотношения.
Домой они вернулись поздно вечером. Люсе было тоскливо и тревожно. Она молча напялила длинную юбку – «это тебе, Люська, специально для сидения у камина, ты у нас буржуазная женщина» (Костя умел угадать и угодить).
За окном была ночь и падал дождь, Люся включила электрический камин и зажгла две свечи. Чудная эта картинка отвлекла ее от печального. Люся взяла на колени вязанье, от камина падал красный отсвет, вязкие тени от свеч чуть колебались, ровный шум дождя – все это умиротворяло и отгоняло в темноту опасные предчувствия перемен.
– Почему-то, когда я думаю про Костю, – значительно сказала Люся, – по какому-то непонятному сходству обязательно припутывается Алина...
– Алина? – удивился Гоша. – Да брось ты. Никакого сходства.
Люся молчала, не соглашаясь.
– Алина – вдова, от нее веет чем-то таким...
– Ты не понимаешь! – уперлась Люся.
– Алина – это почти мужик, – настаивал Гоша. – Она ушла в работу, как в пьянство. Недавно в цехе полетела автоматика, так начальник цеха звонит и кричит: срочно пришлите толкового мужика. Алину пришлите, требует. Представляешь? Алина у них – толковый мужик!
– Вот и надо Алину спасать.
– А Костю топить? Впрочем, мне без разницы, – отмахнулся Гоша.
Чистое утро. Сиреневый воздух не шевелясь лежит на воде. Сонная кромка песка, и по берегу спешит опоздавшая Алина, а они ждут ее в лодке, все трое молча сидят и смотрят, как она поспешает.
– Суббота: народу, автобус... – запыхавшись, извиняется она и, оступаясь, неуклюже карабкается в лодку.
– Познакомьтесь, пожалуйста!
Алина и не подозревает, что едут устраивать ее жизнь. Она едет просто за грибами, ее так позвали: за грибами. Люся и Гошка ревниво следят за Алиной: не подвела бы.
Спрячь руки, мысленно подсказывает Люся, досадуя: ногти на виду, обгрызенные в самозабвенном мыслительном труде. «Боже мой, да она забыла уже, что женщина. Она, как старушки и дети, которые не боятся быть смешными: им ни к чему».
Так и хочется загородить ее от Костиного взгляда.
Ну понравься ему, Алина! Понравься. Будет хорошо.
«Лето, ах лето, лето знойное, будь со мной», – поет Алла Пугачева по «Маяку».
Потом заревел мотор и все заглушил.
Лодка вонзается в нетронутую блескогладкую лаву воды, вода распластывается двумя фалдами от носа, и Алина ладонью разрезает надвое ее тугое полотно. Хорошо!
Немедленно все разделись загорать, чтоб не пропадало солнце. Все в общем-то еще молодые и ладные.
– А вода-то теплая, братцы! – кричит Алина, преодолевая шум мотора.
Люся с Гошкой благодушно переглядываются: хозяева-дарители. Пользуйтесь и водой, и солнцем. И грибами – их полно на островах, и водные лыжи будут, и дай вам бог... – вот что в глазах Люси.
За лодкой увязалась чайка, и летит над ними, и летит. Они сидят, запрокинув лица к солнцу, они тонут в теплом воздухе, чуть потревоженном их скоростью, а чайка то залетит вперед, то приотстанет, и они следят за ее игрой, щурясь в небо.
– Алина, смотри, она играет с нами! – говорит Люся, обернувшись назад.
А Алина сидит на задней скамейке рядом с Костей – закаменела, подавшись вперед, коленями стиснула свои ладошки и ничего не отвечает.
– Сбавь ход! – толкнула Люся локтем Гошку. Он сбавил и обернулся от руля:
– Ты чего, Алина? Тошнит?
Она покачала головой: нет.
Он снова наддал, снова мотор загудел, и долго-долго ехали по озеру молча, ровный гул уже врос в мозги, пустил корни и усыпил. Алина нагнулась к Люсиному уху и испуганно сказала:
– Знаешь, есть поверье: души умерших превращаются в чаек и летают поближе к своим. А вдруг это он? Чего она не отстает, а?
Чайка не отставала.
– Алина, ну ты что, всерьез, что ли? – размякнув в долгом блаженстве, лениво пристыдила Люся.
Костя с любопытством покосился. Ему ничего не слышно: гудит мотор.
Мужчины поставили на берегу палатку – на всякий случай: переодеться, может быть, прикорнуть. Или внезапно грянет дождь – лето нынче какое.
Женщины вытряхивали сумки, собирали завтрак.
Алина все еще была не в себе, хотя чайка улетела.
– Детские сказки, Алина, красивые бредни.
Алина рассеянно кивнула, соглашаясь. Потом сказала:
– Ты видела, как он улетел? Как будто отпустил: за грибами. Он еще прилетит.
Это она про чайку-то: он. Сумасшедшая женщина.
Потом завтракали.
– Товарищ старшина, а танки летают? – Нет, Иванов, не летают. – А товарищ полковник говорил, что летают. – Вообще-то, Иванов, они, конечно, летают, но так – низенько-низенько.
Алина вздрогнула на смех и удивленно всех оглядела, как разбуженная. Прослушала. Как рассеянный ученик на уроке.
Потом разбрелись по лесу.
Грибы: откуда ни возьмись – торчит посреди скучной травы такой мохноногий, и шляпа на нем из коричневой замши. Природа – как мудрый правитель: каждому по заслугам. Вот медоносная пчела: ее наградили дорогой меховой одеждой, а рядом суетливо носятся бестолковые подобия пчел, лесной плебс – и брюшко у них из подражания такое же полосатое, но лысое. Не обманешь. А этот подберезовик – он вырос за ночь из простой земли, – и где только он взял бархат шляпы, а разломишь – на разломе чистое тело, тугая плоть – эту плоть он в одно утро насосал из рыхлой земли – поверить этому нет сил, и науке не справиться.
Алчные глаза не оторвать от земли.
Люся набрела в лесу на Алину: та сидела под березой, обняв колени. В маленькой ее корзиночке было пусто.
Алина виновато сказала:
– Так, что-то развспоминалась. Вообще-то я себе этого не разрешаю.
– Первое время, – сказала она, – мне все казалось: вот приду домой, а он, несмотря ни на что, меня встретит. Вырвется о т т у д а и встретит. Потом я себе запретила.
– У меня на стене висела большая панорамная картина: Красная площадь, – снова сказала она. – Когда-то мы были с ним в Москве, там, собственно, все и началось, и Москва для меня – вроде Мекки. И вот я сколько раз: спохвачусь – оказывается, стою перед картиной и ищу его там, высматриваю среди людей. Сняла со стены.
(Алина после похорон месяц сидела на работе за своим столом и изо дня в день выводила на бумаге одно и то же слово: конец. И больше почти ничего не делала. Начальник на нее и план не писал. Пока она сама, наконец, не подошла и не попросила работы. С тех пор она в работе не останавливалась ни на минуту.)
– Это я так просто, – извиняется она за свои воспоминания.
Люсе неуютно: откровенность болезненна – голый под напряжением. Немедленно Люся выстраивает защитную цепочку сопротивлений между собой и Алиной, чтобы не сгореть, ибо мощность у Люси слабенькая и не рассчитана на высокое напряжение. Люся переводит разговор в область слабых токов:
– А Костя у нас в школе был самый знаменитый и странный. Однажды он всех убедил, что его в детстве украли цыгане и он воспитывался в таборе. И ведь поверили. Хотя все знали его мать. Он сказал, что знает черную магию, и мне в десятом классе нагадал, что в двадцать восемь лет я буду одинокой и никому не нужной. И ведь знаешь, я так поверила, что все время боялась. И когда исполнилось двадцать девять – гора с плеч: пронесло!
– Непонятно, – сказала Алина с осуждением, – сводите вы меня с ним, что ли? Это вы зря...
– Ну что, в конце концов, Алина, – защищалась Люся, – не до смерти же тебе жить одной!
Алина побрела в сторонку, наклонивши взгляд к земле, на которой должны расти грибы. Люся пошла за ней.
– Слушай, Алина, вот что я тебе расскажу. На днях я повесила новые занавески на окна – и получился праздник. Все обновилось. И мы сидели, шел дождь, а у нас горел камин, и я зажгла свечи. А? – соблазняла она Алину прелестью картинки. – Ведь жизнь проходит, ты разве не боишься?
– А у тебя разве не проходит?.. А занавески – не знаю... У нас не было реквизита. Без декораций. Ни дождя, ни свеч, ни камина. Просто.
Потом она вздохнула:
– Вот, он теперь прилетел, хочет предостеречь. Он вас понял.
– Алина! – Люся смотрела на нее с укоризной, чтоб ей стало стыдно за свою глупость. – А если бы мы поехали не на лодке по озеру, а на машине по суше, куда-нибудь в лес – как бы он тогда тебя предостерег? Или бы он сорокой обернулся? – Люся потеряла терпение.
– В том-то и дело, – кротко отвечает Алина, – в том-то и дело, что мы поехали не на машине, а именно на лодке. Чтобы он меня предостерег...
– Ну уж это совсем... бабские бредни, чепуха, – Люся рассердилась.
– Есть, – задумчиво говорит Алина, взвешивая свою мысль и еще больше в ней утверждаясь, – есть на свете что-то такое...
– Чему тебя в институте учили! – возмущается Люся, но глаза зацепили гриб, она ахнула на полуслове – и побежала к нему.
– Смотри, еще! Ведьмин круг! – восклицала Люся.
– Алина! – позвала она и оглянулась. Тишина, Алины не было.
– Алина! – она подождала и пошла назад.
Она со страхом обратила внимание, какая топкая, неотзывчивая стоит тишина – как на болоте. Алина не откликалась. Тихо и пасмурно, как в заколдованном сне. Люсе стало жутковато.
Но тут она натолкнулась на Алину. Та стояла тут же, прислонившись спиной к дереву, и беспомощно моргала.
– Алина, что происходит? Ты не слышала, я тебя звала? Ну, с ума тут с вами сойдешь!
Алина затравленно взглянула, как бы обороняясь.
«Проклятая чайка», – мысленно ругалась Люся.
– Алина, пошли-ка на берег, к палатке. Пошли. Будем лучше на водных лыжах кататься. Черт с ними, с грибами!
Костер уже горел.
Рыбы для ухи предусмотрительный Гоша наловил еще накануне. Он старый походник и дело знает. Уж этим он живет.
Мужчины тащили из лесу сушняк на топливо, увлеченно разговаривали и хохотали. И о чем уж таком они разговаривают? – завидно. Вот всегда так: в праздники, когда мужчины поднимаются из-за стола и выходят на лестничную площадку покурить – вот только там и начинается настоящее веселье, а женщины, скучая за поредевшим столом, вежливо спрашивают друг друга о детях, и только хозяйке спасение: она собирает грязную посуду и уходит на кухню.
Люся с Алиной чистили у воды рыбу и картошку и не находили, о чем говорить. (А о чем, правда, говорить? Если не завелось какого-нибудь, хоть небольшенького, наблюдения и если не содержишь в себе мучительного вопроса, который подруга помогла бы разрешить, – о чем говорить, если тебе все ясно?)
– Поеду осенью в Красноярск, – сказала Люся доверительно. – На курорт по бесплодию.
– Что, Гоша хочет детей? – осторожно удивилась Алина.
– Не знаю. Я никогда не знаю, чего он хочет на самом деле.
– Э, – сказала Алина, – да тебе лучше не рожать.
– Почему?
– Это я так, – передумала Алина. – Рожай, конечно, рожай. Это в любом случае хорошо.
Что происходит? – озадачилась Люся. Что-то происходило «за ее спиной», а она не видела. Другим видно, а ей нет. Она чувствовала себя, как ребенок, когда взрослые смеются, а ему непонятно, над чем.
После обеда катались на водных лыжах. Это Гошкина страсть, и он ее всем навяливает. Он спортсмен и больше всего в жизни любит радости тела: еду, баню, крепость мышц, и лечь расслабиться под солнцем, и начерпать кожей энергию солнца, и красиво посмуглеть. Лодка, лыжи, ветер в лицо – это его вотчина.
Алина встала на лыжи в первый раз. Она падала в воду, взвизгивала, была смешной. Но упорствовала. Люсе было досадно: нарочно она, что ли, чтобы не понравиться? Потом, наконец, поехала. Ненадежно поехала, зыбко по неровному лодочному буруну.
– Ну как? – почти виновато спросила Люся Костю, оставшись с ним вдвоем на берегу.
– Будем стараться, – неопределенно ответил он.
Ага, значит, все-таки будут стараться. Люся приободрилась. Она так беспокоилась за его впечатление, как будто выставила на суд свое творение.
– Как инженер, она страшно толковая, – горячо заговорила она. – Таких толковых у нас и мужиков-то нету. Да она красивая! Только она сама про это уже забыла. Она думает, с ней все покончено. А знаешь, какая она была! И еще будет! – спохватившись, добавила.
– Хватит сватать, сам все вижу.
Гошка повез Алину вокруг острова, и они скрылись из глаз.
Солнце пропало, стало пасмурно и неуютно, как под угрозой. Люся и Костя слонялись по берегу, Костя подыскивал камень, чтобы пнуть.
– Кстати, почему твое предсказание – помнишь, ты мне в школе нагадал, что в двадцать восемь лет я буду одинока и никому не нужна? – почему оно не сбылось?
– Почем мне знать, дорогуша, а может, оно и сбылось.
Тут он нашел, наконец, подходящий камень и с чувством запнул его в воду, наблюдая, как пошли по воде круги.
Люся смутилась. Опять что-то происходило «за ее спиной», чего она не могла видеть. Она затаилась, обдумывая горький смысл сказанного. Костя понял, что напугал ее, и отступился от своих слов.
– Сложный вопрос, – уклончиво сказал он.
Люся еще сильнее покраснела и молчала.
Из-за острова, с другой его стороны, показались водники. Издалека было видно, что ноги у Алины загорели только ниже колен – сколько солнцу доставалось ниже платья. Над ней летела чайка. Но Алина, вся в усилии удержаться на лыжах, вряд ли видела ее.
Гошка у берега круто вывернул лодку так, чтобы Алину понесло к кромке песка.
– Бросай фал! – кричал Костя.
Она отпустила фал – глаза вытаращены от напряжения – конечно же, какая там чайка! – и, побалансировав, упала в воду на обе руки вперед. Там было уже мелко: у самого берега.
Ну, а уж восторгаться Алина умеет – как азартный пацан.
– Да езжай, я тебе говорю, знаешь, как здорово! – она хлопала Костю по груди, забывшись и в горячке перейдя на ты. Лицо раскраснелось. Костя улыбался.
– Холодно, – сказал он и как бы нехотя пошел к воде.
– Будет сейчас рисоваться, – неприязненно сказала Люся, не прощая ему скрытного знания о себе.
Костя проехался: он пролетелся, он залихватски замедлился у самой кромки берега и встал на землю, не дрогнув ни единым мускулом, будто от природы был летуч и только сдерживал силы из жалости к другим, неумеющим, чтобы им не стало обидно.
Лицо хранило сдержанное безучастие.
– Пижон! – сверкнув глазами, фыркнула Люся.
Алина вдруг загрустила.
Чайка укромно сидела на берегу и не летала за Костей. Люся все время старалась встать так, чтобы заслонить ее от Алины. Впрочем, Алина забыла про чайку и смотрела на Костю.
