Текст книги "Алхимия желания"
Автор книги: Тарун Дж. Теджпал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
Тафена не было дома. Дамианти сказала, что он проснулся, почувствовал себя плохо и позвонил Майклу, чтобы тот приехал из Халдвани и забрал его в больницу. Она выглядела усталой. Дамианти сидела на ступеньках веранды, между клетками с собаками, ее седые волосы были распущены, они блестели от жира на солнце. Все четыре собаки растянулись на зацементированной площадке напротив нее. Они открыли глаза и посмотрели на меня, не двигаясь. Дамианти рассказала, что они провели плохую ночь. Незадолго до рассвета приходила пантера и свела их с ума. Она добавила, что все утро чистила клетки.
Я сказал, что хочу увидеть портрет.
Дамианти была осторожна. Она осмотрела все: свои ноги, небо, собак – в надежде на помощь.
Уставшая женщина, которая каждый день копалась в своих внутренних ресурсах, чтобы жить.
Дамианти попыталась притвориться, что не знает, куда убрали портрет. Когда я отказался двигаться с места и настоял, чтобы мы осмотрели дом, она сдалась. Портрет был спрятан на огороженной веранде – вроде кладовки – позади их спальни, рядом с несколькими сломанными обеденными стульями. Он был накрыт выцветшей зеленой простыней цвета лайма с нарисованными на ней белыми лилиями. Когда я взял его и, сдернув простыню, поставил на один из стульев, я понял, что в воспоминаниях был слишком добр к его состоянию.
Рама внизу треснула; рисунок потрескался по краям, и широкое пространство ее груди кремового цвета потускнело и испортилось из-за острых предметов, карандашей, ручек, царапин от сваленной здесь мебели. Кто-то, наверное ребенок, даже пытался обозначить соски едва заметными точками серого грифеля. Знак на шее, нарисованный серебристо-голубым цветом, выступал еще отчетливей из-за общих повреждений холста.
Я взял стул и сел напротив нее. Чудесным образом ее лицо выжило без видимых повреждений. Кожа была гладкой с розовыми светлыми пятнами на щеках. Нос нисколько не потерял своей остроты. Рот был приглашением, спелой сердцевиной холста. Его обещание смягчало надменность носа. Дамианти вышла, чтобы сделать мне чашку чая. Женщина оценивала меня уверенным взглядом – худого, преждевременно седеющею мужчину в голубых джинсах и темно-бордовом пуловере, небритого два дня, а маленький золотой гвоздик блестел в ее левом ухе. Она посмотрела в его глаза и поняла, что преследовать его будет легко; он был из тех людей, кого соблазняли демоны. Эта женщина понимала подобных мужчин. Ей стало интересно, знает ли он, на что его толкают. Это заставило ее улыбнуться.
Глядя на портрет, я почувствовал, что мои глаза начали щуриться. Я отвернулся и посмотрел на покрытые деревьями горные склоны Бхумиадхара, чтобы освежить голову. Это было прекрасное утро. Голубое небо, яркий солнечный свет, орлы начали чертить круги в воздухе. Пришла Дамианти с чаем в большой керамической кружке с нарисованным на ней Дональдом Даком. Я снова посмотрел на женщину. Она перестала улыбаться, но все еще смотрела на меня.
– Дамианти, садись, – сказал я
Дамианти завязала волосы. Они были влажными и ровными, ее череп просвечивал сквозь них. Жена Тафена была одета просто. Когда я повторил свое требование, она притащила плетеный стул из спальни и села на него.
– Кто это? – спросил я.
– Я знаю только то, что рассказал мне Тафен, – ответила она – Он говорит, что это хозяйка дома.
– Она построила дом? Дом, в котором мы теперь живем?
– Да. Это то, что говорит Тафен.
– Что еще говорит Тафен?
– Ничего. Он отказывается говорить о ней. Вначале, когда я спрашивала, он кричал на меня. Когда он был человеком, то говорил, что не было похожей на нее женщины, она была богиней, полной любви и щедрости. А когда был зверем, то крича «Что ты хочешь знать, ты, сумасшедшая сука? Она была в сотню раз сумасшедшей тебя! Она была кровавой чураил! Белой ведьмой! И больше не задавай вопросов, потому что, если от проникнет тебе между ног, ты будешь бегать по дорогам среди холмов, прося о помощи!
– Так что ты знаешь?
– Ничего, сахиб, – сказала Дамианти. – Эта картина должна была висеть в большом доме, где вы теперь живете, но когда Тафен решил продать дом, он принес ее сюда и поставил в гостиной. Когда я попыталась почистить его, он закричал на меня: «Не трогай ее, ты, сумасшедшая сука! Пусть она так висит».
– Ты не спрашивала его почему?
– Вы когда-нибудь спрашивали у Тафена что-нибудь разумное, сахиб? Несколько месяцев спустя он сидел здесь однажды вечером, превращаясь в животное, и начал вопить: «Дамианти! Дамианти! Убери ее! Убери ее! Гляди, как она смотрит на меня. Говорю тебе, что она что-то хочет от меня! Она собирается наказать меня за продажу дома!» И я сняла портрет со стены и положила его тут, в кладовке. На следующее утро он похвалил меня – теперь уже будучи человеком: «Ты сделала правильную вещь, Дамианти. Теперь прикрой ее лицо покрывалом. Ты знаешь, что здесь обычно говорили? Если посмотришь ей в глаза, то с тобой все кончено».
– Как Тафен получил право управлять домом? – спросил я.
– Я точно не знаю, – ответила она. – Он не хочет мне ничего рассказывать. Но я думаю, что его отец работал на нее, и госпожа оставила ему дом.
– Что еще ты знаешь?
– Ничего. Кроме того, что Тафен говорит, что она вряд ли когда-нибудь выезжала за пределы поместья. Она никогда не ездила в Найнитал, Халдвани, Бхитмал, Сааттал, Наукучиатал, Раникхет или Алмору. Многие окружающие ее люди никогда не видели ее. Тафен рассказывает, что у нее было ружье, и она стреляла в любого, кто входил в поместье без приглашения. Он утверждал, что ей даже не нравилось, когда ее посещали белые люди. Иногда английских офицеров, которые приходили увидеть ее, останавливали у ворот и просили уйти.
– Тафен помнит встречу с ней?
– Он не рассказывает. Стефен говорит, что был слишком маленьким, когда она умерла. И утверждает, что она не хотела, чтобы ее похоронили на большом кладбище, где лежат все белые, вверх по дороге на Найнитал. Она хотела, чтобы ее похоронили в Гетии.
– В Гетии? Где?
–На холме. За домом.
–У тебя есть еще какое-нибудь ее изображение?
–Нет, сахиб, ничего. Я не хочу хранить даже этот портрет. Он меня пугает.
–У Тафена есть еще что-нибудь, что принадлежало ей? – поинтересовался я. – Все что угодно.
– Нет, ничего. Ничего, о чем я знаю. В тот день, когда Дукхи и Бидеши нашли коробку и открыли ее, Тафен обезумел. Он начал лаять и выть, как собака, когда она чувствует пантеру. Он ходил взад-вперед по комнатам, ударяя кулаками по стенам. Стефен не переставал кричать: «Копай, копай, копай! Все хотят копать на свое несчастье! Раскопать прошлое друг друга, выкопать мечети, поднять храмы, церкви, дома! Словно ковыряются в носу! Чем больше копаешь, тем больше грязи получаешь! Придется все это высморкать! Высморкаться и забыть об этом! Высморкаться и уйти! Высморкаться и уйти!»
Я повернулся, чтобы взглянуть на женщину на портрете: она смотрела на меня уверенным взглядом. У нее были серо-голубые глаза, и я смотрел в них так долго, что у меня начали болеть веки. Казалось, что они что-то знают, и мне хотелось понять что именно.
Когда я встал, она смотрела на меня, возражая против моего ухода. Я стоял как вкопанный. Тогда Дамианти вышла вперед и накинула ей на лицо покрывало в цветочек, только тогда смог двигаться.
– Он обсуждал то, что они нашли в коробке, с тобой?
– Обсуждал? Тафен? – удивилась она. – Вы знаете осла, который дает молоко?
На улице солнечные лучи ослепляли, и ленивые собаки не повели даже ухом, когда я спустился по ступеням и пошел по направлению к главной дороге по тропе, которая петляла между старыми дубами.
Вечером, пока в доме приколачивали, штукатурили, обустраивали и приводили в порядок, я спокойно ускользнул по козлиной тропе на вершину горы. Хотя она проходила справа от нашего дома, мы в свое время не нашли ее. Но из дома можне было проследить весь путь до вершины: большие сосновые деревья маршировали единым строем до самого горного пика: выстраивались там, обозревая долину и обсуждая свою стратегию.
Трава здесь росла густыми золотыми островками, a тропа была каменистой, часто почти скользкой, и мне приходилось идти осторожно. Если под ногами не было острого камня, лежал ковер из сосновых иголок, и это – из-за отсутствия силы сцепления с подошвами моих плоских резиновых сандалий – придавало еще большее чувство неуверенности ногам. В это час можно было увидеть случайного козла, жующего на склоне холма, но вскоре владельцы разберут по домам и помесят в загоны всех животных.
Мне потребовалось не больше пятнадцати минут, чтобы до стигнуть вершины холма. От вида, открывающегося отсюда, захватывало дух. Здесь можно было разглядеть ту часть долины, которая была не видна из дома. Прямо подо мной находился большой пруд, напоминавший кусок стекла без единой царапины. Позже я выяснил, что в зимние месяцы он служил полем для крикета, а в сезон дождей – бассейном для местных жителей. Рядом с деревней была глубокая впадина, внутри которой примостилось несколько маленьких хижин. Вокруг меня росли старые сосны; некоторые из них поднимались в высоту на пятьдесят футов и больше. Там было множество колючих растений, в которых жили насекомые и птицы. Если посмотреть на дом, то можно было увидеть только его крышу – ее гладкая красная кожа была аккуратно покрыта рисунком, характерным для Найнитала, – и две дымовые трубы в тугих шляпах.
Несмотря на все мои попытки, я не смог разыскать ее могилу. Повсюду росли кусты ежевики, и, хотя вершина холма выглядела издалека маленькой, она была слишком большой, чтобы обыскать ее за несколько часов. В одном месте я нашел намек на каменную кладку и подумал, что обнаружил могилу. Но когда я очистил ее от ползущих растений, то понял, что это небольшой водоем, давно заброшенный и покрывшийся за много лет трещинами.
Когда я вернулся, Физз ничего не сказала. В этом была вся Физз – она всегда оставалась доверчивой и неподозрительной. Рабочий день закончился, Бидеши и Дукхи сидели на передней веранде и составляли с ней планы на следующую неделю. Шатур кормил свою курицу семенами горчицы с ладони. После каждого клевка Бегам наклоняла голову, чтобы посмотреть в глаза мальчика, и кудахтала от удовольствия и радости. Когда я перебрался через колючую проволоку, чтобы попасть на территорию имения, я заметил Ракшаса, который стоял возле стены кухни и наблюдал за мной. Его красивое лицо было печально, и никто из нас ничего не сказал друг другу.
Я взял книги в кожаном переплете и отправился на террасу. Когда Физз закончила с работниками и пошла принять ванну, я все еще сидел там. Стало смеркаться, а я все еще сидел там. Потом я взял книгу с собой в постель, и, когда Физз попыталась обсудить события дня, я отстранил ее; когда она положила руку на мое бедро, я проигнорировал ее, и, когда она, уставшая за день, отвернулась, чтобы спать, я почувствовал облегчение.
Я выключил лампочку и включил фонарь, который Ракшас, по моей просьбе, поставил с моей стороны кровати.
– Нашел еще какие-нибудь грязные подробности? – спросила Физз сквозь сон.
И она заснула. Я опустил левое плечо и склонился под светом лампы; к тому времени, как я заснул (а книга повисла в моей руке), прошло несколько часов.
Ночью я внезапно проснулся. В лампе догорал последний миллиметр фитиля. Она не давала света; это был просто желтый блеск в серой ночи. Какой-то темный инстинкт пробудил меня ото сна. Я откинул в сторону тяжелое покрывало, спустил ноги. Мне понадобилась минута, чтобы найти резиновые шлепанцы. С крайней осторожностью, двигаясь на цыпочках, я прошел по комнате; половицы скрипели, но не сильно. Я открыл дверь, на цыпочках прошел по краю холла, стараясь ставить ноги только на те концы паркетных досок, где они твердо прилегали к каменным стенам. По пути я посчитал ступеньки и перешагнул через шестую. Когда я дошел до низа, темнота немного рассеялась. Через окно проникал лунный свет. Я осторожно миновал гостиную. Когда я вошел в столовую, она сидела там, на старом легком стуле, и ночной свет очерчивал ее прекрасный силуэт.
Я увидел ее и понял, что она ждет меня.
На ней было шелковое платье темно-бордового цвета с низким вырезом, широкое кружево покрывало ее шею и волосы. Эти глаза – победа художника – смотрели на меня с таинственным блеском. Она медленно улыбнулась, ее сочный рот приоткрылся в необузданном обещании. Я подошел к ней ближе, и она потянулась ко мне руками, положила их мне на плечи и опустила меня на колени. Пока я стоял на коленях, напротив ее стула, она медленно сняла свое объемное платье. Ее ноги были полными, бедра тяжелыми и округлыми, а кожа гладкой, с каким-то внутренним сиянием. Когда она развела ноги, они засверкали от готовности.
Она положила руки на мои волосы и притянула к себе мое лицо. Она держала его там, и единственное, что двигалось, – это мои губы и язык. Ее тело заполнило мой рот. Ее первоисточник попал в мои зубы; ее тело воспарило на широких крыльях орла. Я начал тонуть в ее изобилии, и она, отстранив мою голову, руководила мной, как животным. Затем, странным движением, она распахнула платье над моей головой – и оно заскользило по моей спине, пока я не оказался в нем.
Теперь я очутился в темной пещере шуршащего шелка. Мне не нужно было искать дорогу; она указывала мне путь своими настойчивыми руками. Я сильно возбудился. Впервые с тех пор, как я был мальчиком, я испугался, что кончу, даже не прикоснувшись к женщине. Вскоре она ловко зажала меня ногами и начала медленно управлять мной с искусством опытного человека. Достаточно быстро, чтобы подогреть мое возбуждение, но не настолько, чтобы позволить мне кончить.
Я не знал, где началось мое удовольствие и где оно закончилось.
Я всосал крылья орла ртом и начал летать. Я поднялся слишком высоко. Я не мог дышать и начал задыхаться. Внезапно мир ожил и начал приближаться. Мое лицо промокло, и мускусная вода, полная морских водорослей и солнца, побежала по изгибам моего носа, по моему щетинистому подбородку, и я начал падать, а ее пальцы потащили меня назад еще быстрее. Я закрыл глаза, влажные крылья ласкали мое лицо. Я чувствовал покой, у меня кружилась голова от счастья и бесконечного свободного падения. Мне было понятно, что это был величайший путь, по которому можно было следовать. Сладкая радость от полной капитуляции. Когда я проснулся утром, я чувствовал себя выпитым до дна. По старой привычке Физз потянулась ко мне, ее теплая рука коснулась моего живота, ее сладкое дыхание было рядом с моим ртом. Но я устал. Я обнял ее, поцеловал в щеку и убрал руку, положив ее между нами. Физз попыталась снова, поцеловала меня за ухом, стараясь открыть дверь моего желания, но она была крепко заперта, и мне было больно наблюдать за ее попытками. Всю нашу жизнь от малейшего ее прикосновения, простого взгляда эта дверь распахивалась настежь. Из чувства раскаяния я сам открыл дверь и, положив голову на нее, любил ее, пока она не высвободилась из моих объятий.
Затем я встал, взял дневник в кожаном переплете и пошел в ванную.
Я взял две книги с собой в Дели. Остальные аккуратно упаковал в сундук, накрыв их пленкой, заставил Бидеши установить петли, повесил на него большой замок. Медный ключ лежал в кармане моих джинсов. Странно, но мы ехали почти в полном молчании. Потому что впервые я ничего не замечал вокруг себя. У меня было слишком много мыслей в голове.
Физз пришлось сменить музыку и начинать трудное путешествие с мыслью, что она никогда не закончит его.
Как и мне.
Мы обманывались, думая о будущем. Правда состояла в том, что жизнь непредсказуема. Казалось, в жизни тех, кого мы видим и о ком читаем, царит порядок, но это только потому, что мы мало о них знаем. А хвост, спрятанный за дверью, всегда огромен. В жизни каждого человека полно невидимых демонов – жадность, ревность, обман, похоть, насилие, параноя.
Нет порядка в нашей жизни – большого или маленького. Есть только иллюзия, которую некоторые люди глупо удерживают. Человек у двери – это просто человек у двери.
Все прожитые жизни – хаос.
Порядок в моей жизни начал рушиться некоторое время назад, но теперь он исчез полностью, когда я пропал в мире бесконечно открывающихся дверей, таинственных загадок и отсутствия границ.
Впервые я начал понимать, насколько призрачен этот порядок. Как он стеснял нас, как ограничивал.
Впервые я понял, что правильная жизнь – это жизнь в состоянии комы.
Вскоре самая главная составляющая моей жизни, Физз, исчезла.
Даже теперь, много лет спустя, мне трудно понять, почему это произошло так быстро, но каждое прочитанное слово тех дневников в кожаных переплетах словно распускало еще один стежок, соединяющий наши отношения. Я читал, читал и читал – каждую свободную минуту днем и ночью, и стежки распускались один за другим.
Я погрузился в дневники, словно лягушка в источник с водой. Мне не хотелось выбираться из него. Моя вселенная оказалась завернутой в кожаный переплет. Прочитать эти книги было сложной задачей: потоки слов без хронологии, без грамматики, без пунктуации, со странными архаизмами и орфографическими ошибками Порой мне приходилось перечитывать предложение по десять раз, прежде чем я понимал его. За шесть месяцев мне удалось разобрать только восемь книг, но они оставили от моей прежней жизни одни лохмотья.
Сперва я стал опаздывать на работу. И вскоре уволился. Никто даже не заметил этого. Шултери взял заявление и отправил его Королю шеста с короткой рекомендацией: «Пожалуйста, подпишите». Толстый мальчик Аггарвал из бухгалтерии пришел и забрал мое удостоверение, заставив меня подписать несколько бумаг. Он сказал, что свой полный и последний расчет я получу только через месяц. Я решил обойти всех коллег, чтобы попрощаться, но понял, что никто даже не заметит моего отсутствия, в офисе ничего не изменится. На грязном шесте шла такая же безумная борьба, как и всегда, и восторженные новые члены клуба Блестящих мужчин были заняты тем, что серьезно били друг друга ногами по лицу.
Законы тестостерона, требующие постоянного соревнования и борьбы, были непоколебимы. У каждого мужчины была эрекция, которую трудно было отрицать.
Поэтому я исчез во тьме, словно тень. Я стал таким незаметным, что даже не заслужил традиционного прощального пирога с кусочками ананаса в креме и красной увядшей вишенкой.
Физз забеспокоилась, когда я ушел с работы. Но наша способность вести диалог иссякла до размеров реки летом. Мы продолжали обсуждать необходимые мелочи, ездить в имение каждые выходные. Дом обретал форму: установили крышу, доделали ванные комнаты, провели электричество, проложили трубы; но с каждой неделей понимание в наших отношениях таяло, и вскоре нам трудно было найти даже каплю живительной влаги в пересохшем русле реки.
Я перестал выходить с Физз. А когда приходили наши друзья, я запирался в кабинете под предлогом, что мне нужно закончить кое-что срочное. Иногда я соглашался пойти в кино, но Физз видела, что это была явная уступка ей. Она была права. Я не мог дождаться того момента, когда опять вернусь к книгам. В них была жизнь, которую я мог попробовать на вкус, выпить, ощутить. Ничтожные разговоры наших друзей казались мне скучными, как и подробности рабочего дня Физз.
Ее начало посещать мрачное настроение. Странно, но оно оставляло меня безучастным.
На самом деле я был слишком занят борьбой с самим собой. Иногда я опасался, что схожу с ума. Я был циником и атеистом всю свою жизнь. Я выступал против традиций и религиозности, которые были свойственны моей семье и клану. У всех, кого я знал, было множество суеверий: не кричать вслед тому, кто уходит; не путешествовать в девятый день поездки; если мертвый человек просит тебя о чем-то во сне, ты попал в беду; если кошка перешла тебе дорогу, не ходи дальше…
У всех, кого я знал, был личный священник, гуру или идиот-ученый. Мальчиком я с отвращением наблюдал за своими родителями и другими членами клана – включая моего отца костюме, ботинках и галстуке и моих кузенов Таруна и Кунвара, – униженно преклоняющих колена перед грязными и неграмотными жрецами, мистиками и ясновидящими. Святые люди, чья мудрость проявлялась, когда они жадно поглощали подношения своих фанатиков.
Отвращение возросло, когда я стал старше. Я обнаружил огромные архивы западной литературы и философии и превратился в дитя эмпиризма и рационализма.
Я понял Неру; я не понял Ганди.
Я понял науку и искусство; я не понял традиции и религию.
Я понял романтическое и сексуальное желание; я не понял сверхъестественную и космическую набожность.
Мы ездили куда-то. В Агру к моему дяде, чтобы посмотреть Тадж-Махал, Форт, Фатехпури Сикри, и кто-то – мой дядя, его брат, еще кто-нибудь – вечером говорил: «Бхаисахиб, ты слышал о Бабе Голеболе? Он никогда не разговаривает, а благословляет тебя ударом по голове. Нужно загадать желание ― и в тот самый момент, как он ударит тебя по голове, ты поймешь, исполнится это желание или нет. Некоторые люди сходили с ума, если у них были плохие мысли в эту минуту, они дорого поплатились за это. Мистер Панди, которые работал в Государственном банке и жил на Сивил Лайнес, поссорился с женой по дороге туда и со злости пожелал избавиться от нее, когда его ударили по голове ногой. На следующий день его жена свалилась с непереносимой болью в костях. Каждый день ситуация ухудшалась, и доктора не могли поставить ей диагноз. Наконец, в один прекрасный день, когда миссис Панди почти умерла, Панди вспомнил свою ошибку. Он бросился в ашрам Бабы Голеболе. Помощники Бабы сказали, если его ударили но голове, заклинание нельзя изменить. Панди просил и умолял. Помощники посовещались. Есть один способ. Если Панди получит еще один удар и в этот момент загадает противоположное желание, возможно, это сработает. Поэтому Панди пошел к Бабе Голеболе снова. Баба сидел на деревянной платформе в шесть футов высотой, его ноги свисали вниз, каждый палец украшало серебряное бичус. Панди склонился перед ним, сложив руки в молитве, и его ударили по голове. В этот раз его мысли были правильными. Через два дня миссис Панди начала выздоравливать. Теперь она, толстая и здоровая, вернулась к болтливому мистеру Панди».
На следующий день вся моя семья пошла к Баба Голеболе, чтобы их ударили по голове.
Все, кого я знал, рассказывали придуманные истории о том, как они – или их знакомые – стали свидетелями чуда. Чудесное излечение, чудесное знание, чудесное видение. У меня был кузен в деревне Салимгарх, который работал на поле и рассказывал, что встретил Парашурама – легендарного убийцу кшатриаса, владеющего искусством боя на секирах, – когда ходил ночью по лесу. Он сказал, что полубог ростом десять футов шел очень быстро с большой секирой в руке, а его волосы развевались по плечам. Мой кузен увидел его и отпрянул в ужасе. Но Парашурама остановился и лучезарно улыбнулся ему. Такой водушевляющей была его улыбка, что мой кузен почувствовал, что сила в его руках и ногах выросла в четыре раза. На еледующий день, когда вол, запряженный в плуг, не слушался, он прижал его к земле одной рукой.
У меня есть еще одна тетя – Ладу Масси, кузина моей матери. – которая жила в старой деревне за пределами Амритсара. Она владела искусством вызывать печного бога. Многие в нашем клане были свидетелями этого подвига. Ладу Масси – которая за девять лет родила четырех сыновей и трех дочерей – взяла печку на трех ножках, отполировала ее до блеска, затем поставила в середине медной подставки, отполированной водой с мускусным маслом. Место вокруг печки было украшено мистическим рисунком с красным перцем, белой солью, черным перцем и зелеными листьями фикуса в форме сердца. Смеркалось, и света становилось все меньше. Девта, бога печи, обычновызывали после заката и до наступления ночи. Ладу Масси начала петь заклинания, призывая его явиться. Это была простая просьба, повторяемая снова и снова. Через десять минут во время пения печь начала дрожать. Затем Ладу Масси приказала всем собраться во дворе, крепко закрыть глаза и не говорить ни слова.
Потом она задала свой первый вопрос: «Печной Девта, через сколько дней мой сын вернется с войны с мятежниками в Нагалэнде?» Он служил капитаном в Ружьях Гуркха. Все закрыли глаза и внимательно слушали: в тишине, царившей в переполненном людьми дворе, прозвучало четыре отдаленных удара. У всех перехватило дыхание.
Затем Ладу Масси спросила: «Через четыре дня?»
Ответом ей послужило молчание.
«Через четыре недели?» – спросила она еще раз.
Раздался отчетливый удар по олову.
После этого каждый из собравшихся получил возможность задать свой вопрос, это длилось достаточно долго, пока руки| Печного Девты не устали, и он больше не мог отвечать.
В семье утверждали, что все, что было предсказано, сбылось.
Мои кузены Манхаттани и их шикарные родители тоже имели своего Гуруджи, живущего на окраинах Бомбея. Они спрашивали его совета в отношении денег, собственности, в печали и радости. Молодой Гуруджи – ему было не больше двадцати пяти, и он проявлял свою экстраординарность, цитируя Гиту еще внутри материнского лона – молодой Гуруджи писал мантры пластмассовой шариковой ручкой на клочке бумаги, вырванном из школьного журнала, сворачивал их в маленькие записки и протягивал своим последователям. Мои кузены учились в Стенфорде и Гарварде и обычно разоряли банки, совершая мультимультимиллионные сделки. Но каждый раз, когда они возвращались домой из ночных клубов в Лондоне, Нью-Йорке и Бомбее, счастливые и в хорошем настроении, спокойно потратив сотни долларов на еду, выпивку, наркотики и добившись благосклонности мужчин и женщин, каждый из них клал свою записку в пустой стакан, наполнял его водой и выпивал залпом, прежде чем идти спать. Мокрую записку доставали, раскладывали сушиться на краю стола и возвращали в бумажник на следующее утро. Приняв божественное средство, они были защищены от всяческого вреда и награждены за каждое успешное предприятие.
Мой дядя говорил, а кузены повторяли: «В мире полно неизвестной силы. Зачем рисковать?»
Зачем рисковать?
Ведь происходит то, что всем хорошо известна Зачем рисковать? Каждый человек и любой священник, предсказатель, гуру, баба, астролог, тантрик, ясновидящий, чудак и ненормальный может получить ключ к твоей судьбе. Мы все знали правдивые истории об этом. Зачем рисковать?
Поэтому никто в Индии не рисковал. У всех был свой волшебный билет, спрятанный в заднем кармане. У всех был доступ к какому-то магическому средству.
Я боролся с этим всю свою жизнь, хотя, по общему признанию, прошедшие годы проделали брешь в моем глубоком цинизме. Я долго спорил со всеми, считая, что, если там есть великий бог, тогда его принципы плохо отрегулированы. Ему должны быть важны люди, их порядочность, которая проявляется каждый день, и ежедневное поведение. Зачем ему, чтобы вести верующих, снаряжать армию дешевых посредников в различных масках, каждый из которых извлекал при этом свою пользу? Зачем поощрять это поклонение и обдирание верующих?
Это было поведение второсортного властелина, а не великого бога.
И если нас вели к этому второсортному властелину, меня это не интересовало. С другой стороны, если он был настоящим МакКоем, тогда я поступаю правильно в отношении души и тела.
Я попаду в агностические объятия бога. Если он там есть. Если он достоин, чтобы к нему обращались.
Тогда никто мне не дал ответа, а сегодня – когда все закончится и ничто больше не имеет значения – я знаю ответ: это поклонение и обдирание не для могущественного Короля Донга, который сидит над нами всеми. Мы делаем это для себя, чтобы потренироваться в покорности. Или так должно быть.
Наши ежедневные тренировки в надменности.
Выгуливаем наше «эго», чтобы оно не потолстело. Четыре километра за сорок минут четыре дня в неделю – формула людей, следящих за сердцем. Семь преклонений за семь минут семь дней в неделю – формула людей, следящих за своим «эго».
Чтобы напомнить нам, что мы знаем только то, что ничего не знаем.
Но в то время алгебра моих верований подвергалась серьезной проверке. Перейдя из состояния скептика в состояние неверующего, я чувствовал, что готов к дальнейшим унижениям. От «Ничего не существует» до «Кто знает, может, что-то и существует». Я был действительно смущен этим переходом. До меня доносилось эхо годов резких споров, когда пробирался сквозь теории эмпиризма, рационализма и эволюции, – и гул звучал в моей голове. Я мог слышать, как Физз и я смеемся над идолами, которые заражали даже самых разумных из наших друзей, и удивляемся им.
И я вспоминал надменный голое моего отца: «Твое знание – это на самом деле полное игнорирование признанного».
Поэтому, зная о критическом состоянии, в которое я поверг жизнь Физз, я еще отчетливей сознавал растущий хаос моей собственной жизни. Но я не мог ни с кем об этом разговаривать. Что можно было сказать? Что я глубоко увяз в каких-то странных записях? Что разгадывание этих секретов стало единственным наваждением моей жизни? Но все было не совсем так. Что я видел галлюцинации каждую ночь? Что я ощущал чье-то присутствие? Что я чувствовал прикосновение этой женщины к моему плечу, когда сидел и читал? Что я видел ее в моей постели, когда спал? Что иногда я просыпался по утрам, чувствуя себя изнасилованным и выпитым до дна, обиженным и жаждущим новой встречи? Что я пытался отвлечься от всего этого, но просто невозможно было это сделать? Что я думал, что знаю, чье присутствие ощущаю? Хотя я не знал, что она хотела от меня. Я сопротивлялся соблазну, который пугал своей неосязаемостью и силой.
Что мне было сказать?
Что я могу покидать свое тело? Я чувствовал себя, как мой кузен, который встретил в лесу Парашурама, десяти футов высотой и с огромной секирой на плече, ищущего удобный случай, чтобы совершить еще одно нападение на кшатриаса. Мне хотелось посмеяться над собой и заставить себя выйти из комнаты. Мне нужен был удар по голове от Бабы Голеболе. Мне нужна была сотня ударов по голове от всех, кого я знал.
Но я никому не мог ничего рассказать.
И Физз могла только наблюдать в отчаянии.
Через несколько месяцев после покупки дома мы окрестили его и повесили мраморную дощечку на каменную колонну, которая поддерживала верхние ворота. Элегантным стилем траджаном старый мусульманский резчик в Халдвани высек надпись «Первые вещи», а под этой надписью итальянским шрифтом наши имена. Он в совершенстве скопировал мою распечатку, затем добавил кое-что свое. Росчерком внизу он поместил простой узор в виде веточки нима, красиво изогну-гой, пять листочков которой были выгравированы с особым изяществом.
