Текст книги "Алхимия желания"
Автор книги: Тарун Дж. Теджпал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
– Стефен, я понимаю. Но почему он убил ее?
– Потому что она не хотела его больше. Госпожа болела им, она устала от него. Он использовал ее, обманывал ее, и после стольких лет мемсахиб, наконец, увидела правду Она поняла, кто действительно заботился о ней. Ты знаешь, что Катерина даже не позволяла его детям входить в дом, потому что они обычно воровали вещи. А мы? Мы могли входить и выходить, когда пожелаем. Она любила нас. Госпожа обычно говорила: «Этот Стефен, он станет прекрасным священником, когда вырастет! Я вижу это. У него есть интерес в глазах».
Я посмотрел на Дамианти. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, ее лицо было бесстрастным.
– Стефен, это недостаточная причина, чтобы убить кого-нибудь, – сказал я. – Он ничего не достиг этим.
Тафен разозлился. Он опрокинул стакан в горло, наполнил его снова и снова выпил его залпом. Затем, глядя на мне прямо в глаза, Стефен закричал:
– Ты думаешь, что мы убили ее. Именно это ты думаешь? Вот что однорукий ублюдок пытается внушить тебе? Позволь мне сказать, что мы даже не знали, что она оставила нам поместье. Но его отец, проклятый Ромео, знал. Потому что госпожа рассказала ему. Чтобы поставить его на место. Чтобы показать ему, что все изменилось. Что она разгадала его замысел. И Гадж Сингх не смог этого вынести. Он думал, что мемсахиб принадлежит ему. Катерина всегда была его рабыней. Он всегда давал ей гашиш, чтобы помутить ее разум. И он также подмешивал ей дхатуру, несколько зерен каждый раз. Иногда он давал ей так много, что она даже не понимала несколько дней, что делает или говорит. Кто приглядывал за ней? Кто? Моя мать. Моя мать. Мэри! Банно-Мэри! Мать Иисуса!
Тафен снова наполнил свой стакан. Я ждал. Он еще не закончил.
– И она в конце концов отрезала руку этого бандита. Маадерход накачал ее гашишем, а затем он послал мальчика, чтобы взять вещи из дома, а госпожа увидела его и ударила тростью со стальным наконечником. Посох разрезал его руку, и череяз три недели рука стала нагнивать, как его злые мысли. Им пришлось отвезти его в госпиталь миссии и отрезать руку. Какой же он негодяй всего с одной рукой! С двумя он стал бы настоящим мерзавцем!
– Она не оставила ему – им – ничего? – спросил я.
Теперь Тафен начал кричать:
– Они достаточно из нее высосали. Высосали ее тело и ее душу, забрали все ее вещи. Что еще она могла дать им? Ты знаешь мэмсахиб Катерину ―ее не волновали богатства и имущество. Она оставила все, когда ушла из дворца наваба. Ее волновала любовь, Настоящая любовь. Она отдала все за нее. Но это ублюдок Ромео предал ее. Гадж Сингх разбил ей сердце. Он заставил ее страдать. Этот ублюдок бросил ее дочь. Да, сэр, он бросил ее дочь. Сказал ей, что она была не его и не ее. В последние годы она обычно плакала по девочке. Катерина обычно плакала с утра до ночи. Реки слез. Они проделали борозды на ее лице. Но это было все слишком поздно. Гадж Сингх вел себя как дьявол. И Иисус наказал его за это. Он забрал руку его сына. И тогда ублюдок Ромео так обезумел, что отравил ее. Отравил ее этим проклятым блюдом пудинакарма! Так же, как он это сделал с сыном наваба, с хорошей порцией дхатуры! Каждый день по десять зерен. Свел ее с ума понемногу. Затем в один день сто зерен. Кхаллас! Все! Конец! Все кончено!
И затем Тафен обезумел.
Он встал на ноги, шатаясь, и начал вопить:
И ты пришел сюда с этим чертовым конским хвостом и хорошеньким задом и обвиняешь меня! Мы страдали! Госпожа страдала, и мы страдали! И только потому, что мы стали бедными и нам пришлось продать тебе наш дом – ее дом, – ты думаешь, что у тебя есть право приходить и задавать нам своп глупые вопросы! Убирайся отсюда, прежде чем я возьму свой горячий лоллу и вставлю тебе в yxo! Убирайся, ублюдок!
Его глазные яблоки погрузились в красное море. Он зашатался, как бамбук на сильном ветру. Если бы я остался еще на несколько минут, Тафен упал бы на пол,
Но я узнал то, что хотел. Он кричал мне что-то вслед.
– Стефен, ты – собака, сказа я и ушел.
Снаружи Дамианти сказала:
– Тафен страдал. Он не хороший парень. Но он и не плохой парень тоже. Мы все такие. Порой люди, порой животные.
– Что насчет дочери? Кто убил ее? ― спросил я
– Нет, я ничего не знаю об этом. Но вы знаете, он просто болтает.
– Они всегда ненавидели друг друга?
– Ненависть похожа на какую-то странную любовь. Они никогда не разговаривают, но помогают друг другу. Много лет назад у Тафена была ссора с бакалейщиком в Бховали, мой муж оскорблял его мать и сестру, пока не потерял голос. Вечером бакалейщик с друзьями пришел к нам, чтобы разобраться с ним, но однорукий встал между ними с топором в руке и попросил их уйти, если они не хотят враждовать с ним. И когда вы дали нам деньги за дом, Тафен завернул десять тысяч рупий в кусок газеты и оставил их на постели Ракшаса. Это между ними двумя. Они знают друг друга с детства. Тафен может проклинать его весь день, но он закричит на меня, если я что-нибудь скажу.
Тафен завопил в доме:
– Дамианти! Он пытается залезть тебе под сальвар? Скажи ублюдку, что мой голлулоллу сделает такую большую дыру в его ухе, что птицы будут влетать и вылетать из него, напевая рождественские гимны!
Собаки не лаяли мне вслед. В воздухе не было запаха пантеры, и они улеглись спать. Прогулка мимо дубов в молчании ночи, наполненном насекомыми, вызвала у меня мрачное чувство. На секунду на дороге воцарилась тишина, не раздавалось даже звука работающего двигателя. Так я мог бы гулять здесь сотню лет назад среди темной трагедии, которой не понимал. Луна стояла высоко и озаряла холмы своим светом. Мне потребовалось несколько минут, чтобы добраться до поворота дороги, где начиналось мое имение.
Вверху надо мной возвышался дом, молчаливый и темный, с окнами, напоминающими внимательные глаза. Какие-то ночные птицы шумели в верхних ветках Тришула. Я стоял у нижних ворот у флигеля. Он был закрыт, поскольку Пракаш спал наверху. Именно здесь Стефен встретился с дьяволом много лет назад, и его спасли фары грузовика. Именно отсюда Гадж Сингх выходил каждую ночь, поднимался по задней тропе, по каменным ступеням, оловянной крыше, направляясь к женщине, утонувшей в любви и желании.
Я не стал перелезать через колючую проволоку. Вместо этого я продолжал идти вдоль дороги и предпочел войти через верхние ворота. Лунный свет озарял мраморную дощечку на колонне. «Первые вещи». И под ней наши имена. А затем красиво выбитая ветка нима. Я открыл ворота, затем повесил замок обратно и начал подниматься по дороге к Бхумиадхару.
У падао была маленькая лужа желтого света, и царивший за обедом гам стих. Там было всего несколько припозднившихся водителей грузовиков, но можно было разглядеть только одного борца и его помощника. Я перешел на противоположную сторону дороги и зашел за припаркованные грузовики, не желая быть замеченным. Дорога была освещена, в соснах дул мягкий ветерок, в кустах раздавалось постоянное жужжание насекомых. Иногда выла собака, но было невозможно сказать, откуда идет звук ― сзади или спереди, снизу или сверху.
Несколько раз я пугался, у меня волосы вставали дыбом, и мне приходилось оборачиваться в панике, чтобы посмотреть, не преследуют ли меня. Я был благодарен всякий раз, когда до меня долетал звук двигателя, сообщающий о приближении машины. Появлялся слепящий свет фар, раздавался резкий скрип шин, когда она проезжала мимо, а мне приходилось отступать в сторону на обочину. Затем, когда звук стихал, я снова начинал нервно оглядываться через плечо.
Тропу, которая вела к дому Ракшаса, было легко разглядеть. Бросался в глаза киоск с сигаретами, на котором висело объявление о белой одежде, под ним были нарисованы жокейские штаны. Я осторожно спустился на три террасы, разбудив дюжину собак. В его похожем на амбар доме было темно, даже свет на крыше был выключен, но внутри лаяли собаки. Я надеялся, что они разбудят его. Кричать его имя в это час казалось мне непристойным. Я ждал. Вскоре собаки успокоились. Дубовый лес внизу выглядел неразличимой массой: лунный свет не проникал глубоко внутрь.
Наконец я позвал его по имени, но негромко. Когда я закричал в третий раз, на этот раз громко, собаки снова завыли, и Ракшас ответил. Жители холмов знали, что по ночам приходят духи, которые зовут их по имени: если ты ответишь, то они высосут твою энергию и уйдут. Но духи кричали только дважды, поэтому жители холмов ждали третьего раза, чтобы ответить. Он вышел, держа свой топор с длинной рукояткой, вокруг его головы был обернут грязный шарф, толстая шаль накинута на плечи. Он выглядел даже более небритым, чем несколько часов назад, на подбородке была серая жесткая щетина.
Мы сели в передней комнате с низкой крышей. Она была заставлена стульями и столами: неполированными, с выступающими шляпками гвоздей, очевидно, сколоченными местными плотниками. Планки и брусья над нами были старыми и почерневшими. Пол был выложен плиткой. На стене висел религиозный календарь – Господин Кришна был изображен в виде невинного голубокожего младенца с пером павлина в голове, мальчик ел большой шарик белого масла. Там висел еще один календарь, на котором была нарисована модная старлетка из Болливуда с упругой грудью и соблазнительными глазами.
– Ты ходил к пьяному негодяю Тафену?
– Да, – признался я.
– И сколько новой лжи он тебе рассказал? – спросил Ракшас.
– Он рассказал, что она повредила твою руку, когда ты забирал вещи из ее дома. Так ты ее потерял.
В его глазах вспыхнуло презрение.
– Разве существует правда для людей, которые могут поменять своих богов на несколько рупий? Они построили свою жизнь на лжи. Как ты можешь верить в то, что они говорят?
– А как бы поступил ты?
– Это правда, что я потерял ее не из-за укуса пантеры. Это правда, что она ударила меня, и рука начала гнить. Но госпожа ударила меня, потому что я громко плакал и тащил отца за свитер, когда она пыталась с ним поговорить. Я думаю, она была под действием ганджи, которую ей давала женщина из низшей касты. Катерина просто отвернулась в раздражении. Мой отец почти бросился на нее в гневе. Но это был простой порез – всего длиной с палец. Затем, неделю спустя, моя рука стала зеленой и начала болеть так, что мой крик поднимался до самых гор. Она стала похожей на сырой овощ. Мы пошли в миссионерский госпиталь, и белый доктор спросил: «Гаджрадж, вы хотите расстаться с мальчиком или с его рукой?»
– Так, разозлившись, твой отец дал ей дхатуру?
– Нет, сахиб, – покачал головой Ракшас. – Мой отец слишком ее любил. Он не мог оставаться вдали от нее. Гадж Сингх пытался, но он возвращался назад через нескольких дней. Перед смертью он признался, что был одержим ею. Как некоторые бывают одержимы ганджей. Мой отец сказал: «Если ты побываешь в раю, то никогда не забудешь его». Только в самом конце он начал сопротивляться ей. Эти двое отравили ее разум – она была простой женщиной, великой женщиной. Они заставляли ее проверять душу моего отца. Заставляли ее выжимать из него. Он отдал ей все. Ему было нечего больше давать. Я думаю, Гадж Сингх начал отходить от нее, потому что думал, что это может принести им обоим мир.
Ракшас молчал какое-то время, затем сказал:
– Я не думаю, что это помогло.
– Так кто убил ее? – задал свой вопрос я.
– Я уже говорил тебе, что это сделали эти двое неблагодарных из низшей касты Они наблюдали за ее имуществом. Эти люди боялись, что она оставит все моему отцу. Ближе к концу из Наини приехал падре, чтобы навестить ее, потому что она начала видеть странные сны – госпожа обычно просыпалась ночью с криком. Затем они начали подсыпать дхатуру.
– Она кричала о своей дочери?
– Что? – тихо переспросил Ракшас.
Я повторил свой вопрос
– Она кричала о своей дочери?
– Кто рассказал тебе о ней?
– Я знаю, – сказал я.
– Она написала и об этом в книгах? Госпожа обещала моему отцу, что не скажет об этом ни слова. Никогда.
Я солгал.
– Да, – кивнул я.
– Тогда ты знаешь, – вздохнул он.
– Я только знаю ее точку зрения. И, насколько я понимаю, это не всегда правда. Я хочу, чтобы ты рассказал мне то, что знаешь.
Две собаки спустились вниз по деревянной лестнице и свернулись на диване рядом с ним. У них вокруг шеи были завязаны голубые нейлоновые веревки, слово ошейники. Ракшас сидел, подложив под себя ноги и поглаживая веки. Он был похож на старика. Желтая лампа над его головой казалась более тусклой, чем когда я вошел.
– Они оба отправились в Агру для этого. Госпожа не хотела скандала, и отец заставил мою мать позаботиться об этом. Там они прожили четыре месяца, оставаясь в миссии. Мой отец хотел привезти ребенка, но она была непреклонна, Катерина чувствовала, что это разрушит ее положение здесь, и она боялась потерять моего отца в любом споре. Они так мучили дpyг друга, что, я думаю, им не хотелось, чтобы что-нибудь вставало между ними.
– Ты хочешь сказать, что она жива?
Он резко поднял глаза.
– С чего ты взял? Что она написала?
– Прости, – сказал я. – Продолжай.
– Они оставили ее в миссии вместе с деньгами. Мой отец говорил, что она была такой же смуглой, как он, но у нее было светлые глаза матери. Ей был один месяц, когда они уехали. Сестры убедили их, что им не о чем беспокоиться. О ней будут хорошо заботиться. Для нее найдут дом. Если это будет возможно, в Англии или Америке. Я не думаю, что они когда-нибудь говорили о ней снова. Их обоих тяготила вина. Они знали, что совершили ужасную вещь.
Ракшас замолчал и посмотрел мимо меня на стену. Глядя на него, можно было понять, каким красивым мужчиной был его отец. Крупное лицо, сильный нос, крепкий подбородок. Ребенком я видел таких крестьян в Салимгархе. Это была не просто внешность. Что-то в осанке, выражении лица выдавало его огромное достоинство. Я был убежден, что благородство присуще только тем, кто работает на земле. Я чувствовал, что это имеет отношение к тяжелому труду: нужно отдаться капризам погоды, найти гармонию с животными, растениями и землей, жить с сознанием того, что, когда все идет плохо, нужно просто вернуться, копать, пахать и снова все сеять.
Не было способа ускорить дело для тех, кто обрабатывал землю. Нет машин, которых можно подгонять, дел, которые можно закончить быстро, доходных предприятий, которые можно присвоить, нет богов, которых можно украсть. С огромными усилиями ты отдаешь все земле, и она в свое время возвращает тебе. Нужно считать это главным принципом жизни. Сначала давать, потом ждать. И стойко принимать все, что бы ни возвращалось. Нет министерства погоды, куда можно направить жалобы. Нет начальника, чтобы попросить хороший урожай. Есть только утро следующего дня, плуг и земля.
Фермеры – фаталисты, которые усердно работают каждый день.
Есть немного вещей, которые благородней этого дела.
Казалось, Ракшас витает в мечтах. Его глаза выглядели усталыми. Я ждал.
Не глядя на меня, он сказал очень тихо:
– Моему отцу обычно снились ужасные сны о дочке. В них она была ребенком и падала в ревущую реку, прося его о помощи, протягивая свою маленькую руку, и он наклонялся с лодки, отчаянно пытаясь дотянуться до нее. Гадж Сингх мог только коснуться кончиков ее пальцев, и они тоже ускользали. Он видел, как ее огромные глаза умоляют спасти ее. Отец кричал ей, что приедет, что вернется, чтобы спасти ее; в отчаянии он, наконец, прыгал в воду, стараясь найти ее, но она исчезала, тонула без следа. И не имело значения, как глубоко он нырял или как сильно пытался, он нигде не мог найти ее. Гадж Сингх обычно говорил: «Если бы я мог спасти ее только однажды во сне, я уверен, что нашел бы ее снова в реальной жизни».
–Он когда-нибудь пытался это сделать? – поинтересовался я.
– Только ближе к концу. У них был договор: никогда об этом не говорить. Они знали, что это может разделить их. Отец винил ее в этом, и, возможно, она винила его. Но в последние годы госпожа начала сходить с ума по ней. Она послала моего отца в Агру, чтобы найти ее. Но было слишком поздно. Все изменилось. И старые монашки умерли или уехали. А новые говорили, что это было против правил – сообщать им такую информацию. Гадж Сингх вернулся через неделю. Катерина впала в глубокую депрессию.
– Так кто убил ее?
– Они убили ее. Я говорил тебе, что это они сделали. Негодяи из низшей касты медленно травили бедную доверчивую женщину. Из-за ее дома, платьев, денег. Десять зерен каждый день.
Десять зерен каждый день, пока она медленно нe сошла с ума. И затем однажды сто зерен сразу.
К тому времени, как я добрался до дома, было уже больше двух часов ночи, и луна опустилась за горизонт. Дхаба была закрыта, по дороге назад не было ни единого проблеска света. Даже жужжание и шум в кустах стихли. Я открыл переднюю дверь, медленно заскрипев ею – так, как меня впервые научил Стефен, – и на цыпочках поднялся вверх по лестнице. Даже сильный удар не смог бы разбудить Пракаша. Багира пошла за мной и легла под моей кроватью.
Ночью мне приснилось, как девочка (я не мог сказать, кто она) упала в воду, когда мы сплавлялись по реке, и тонула. В отчаянии я сделал все, чтобы спасти ее, даже прыгнул в воду, но я потерял ее. Я держался на краю плота, выкрикивая се имя: «Фиизз!» – когда Пракаш разбудил меня и сказал, что ко мне пришли.
Я думал, что уже поздно, но было только шесть часов утра – светло и холодно, и солнце еще не перешло через первые горные вершины. Я спустился на переднюю веранду, где Пракаш сидел на ступеньке и жевал лист. Белощекие бульбули носились стрелой в кустах. Свистящий дрозд пил из лужи рядом с цистерной, распушив перья от удовольствия. Ракшас побрился, подчеркнув свои большие пушистые усы. Он не выглядел моложе, чем несколько часов назад, но был меньше похож на привидение.
Ракшас засунул свою правую руку в карман и вытащил кусок бумаги. Она была старой и потемневшей, кусок неправильной формы, вырванный из какой-то записной книжки. Я развернул сильно потертые сгибы. Там было написано три выцветших слова. «Грэмерси. Нью-Йорк».
– Вот, – сказал он. – Это все, что монашки дали ему.
Из-под своего обрубка он вытащил тугой свиток пергамента, перетянутый горчичной лентой. Я открыл его. Там были четыре красивые миниатюры: линии были прекрасные, а цвета невероятно радужные.
Она оставила это ей.
Единственный и всемогущий бог, будь милостив. Будь милостив.
Поза летающей черепахи сзади.
Фаллос случая в дыре истории.
Меньше чем через два месяца я сидел на втором этаже отеля на углу Седьмой авеню и Пятьдесят пятой стрит в Манхэттене, глядя вниз на самых могущественных людей в мире, которые скупали все, что им попадалось на пути, до самой смерти.
Я покинул Дели через два часа, после того как развернул миниатюры. Я попросил Ракшаса снова жить и работать в поместье и оставил ему на попечение Пракаша и дом. Мне потребовалось шесть недель, чтобы сделать визу. Я никогда не ездил за границу, но мы с Физз однажды в порыве желания пережить грандиозное приключение получили паспорта. Это было легко – сомнительных дел мастер Мишраджи в газете сделал их, даже не входя в правительственный офис. Но теперь не было Мишраджи, журналистского удостоверения, только формы, туристические агенты и взятки.
Пока делалась виза, я ходил в интернет-кафе на улице, находящейся за рынком Грин Парк. Связь была плохой, и находиться в сети было очень трудно. Молодой человек с модными подтяжками, который владел этим кафе, имел под своим началом четыре компьютера, и я получил в полное распоряжение один из них. Я проводил там целый день, уходя, только чтобы поесть. По вечерам я дожидался того момента, когда он говорил мне, что ему нужно закрываться, затем брал свою пачку распечаток и уходил.
Я испробовал все ресурсы поиска. Каждый раз, как я вводил слово «Гремэрси», выскакивали тысячи окон. Гремэрси парки, таверны, галереи, отели, апартаменты, ковры, издательства, музеи, риэлторы, страховые компании, агентства по найму машин, постеры, книги, оркестр духовых инструментов, начальная школа, консультанты по сомнительным сделкам, адвокаты, магазины цветов, хирургические центры, лампы, студии, гриль, картины, музыка, плантации. Гремэрси, гремэрси, гремэрси. Это было бесконечно. Сотни названий можно было легко отсеять, но я все же просматривал их.
Я также просматривал списки воспитанников, телефонные справочники, семейные древа. Я совмещал «Гремэрси» с Индией, Агрой, сиротой, попечителем. Каждый день я распечатывал сотни страниц из интернета и по возвращении домой, положив ноги на каменную скамейку, разбирал их. Погода ухудшалась с каждым днем, и дующий со стороны Дир Парк ветер после полуночи был холодным, и гулмохар шуршал своими ветками о стены. Утром я брал список и рассылал дюжину писем по электронной почте.
Я использовал все критерии, чтобы сузить поле поиска. Пол, возраст, семейные истории. На многие письма приходили ответы, которые сами исключали себя из списка. К тому времени, как я получил визу и сел на рейс Бритиш Эйрвэйс, у меня была пачка распечаток, добытых из широкой пасти сети-амебы.
Технология в спешке шла по следам привидений.
Часто поздно ночью ухал господин Уллукапиллу.
Первый раз, когда он это сделал, я почти бросился к Физз за интерпретацией.
Господин говорил, что мы все здесь, чтобы решать наши собственные загадки.
Но когда господин Укп закричал снова, я понял, что сообщение было более прозаичным.
«От величайшего собирателя орехов в мире до величайшего психа».
Мои ночи были более беспорядочными, чем всегда. Она все еще присутствовала в моих снах с лицом, искаженным от гнева. Катерина брала меня как животное, пугая меня и требуя что-то: но теперь там всегда была тонущая девочка, которую я не мог поймать за руку, и однорукий призрак, который нападал на меня в темноте. Я не помню ни одного утра, чтобы я проснулся, чувствуя себя отдохнувшим. Но я всегда был рад наступлению утра – возможности убежать подальше от моих ночных кошмаров, которые встретились лицом к лицу с реальностью дня.
Я посетил банк и был поражен, обнаружив, что Физз не делала никаких денежных переводов. Моя жена не собиралась облегчать мне поиск. Хозяин барсати сказал мне, что она не возвращалась. Я еле сдержался, чтобы не позвонить ее друзьям. Их верность Физз не вызывала никаких сомнений, и я боялся, что кто-то из них меня спровоцирует и скажет что-нибудь обидное.
Когда я приземлился в аэропорту Джона Кеннеди, то не почувствовал никакого любопытства к Мекке свободного мира. Я знал достаточно об этом мире, хотя не ступал ногой на эту землю. Я всегда говорил Физз, что мы знаем об Америке больше, чем нужно. Мир приобрел «америкофильтр», клапан, чтобы регулировать, сколько Микки Маусов, макбургеров, Шварценеггера и Си-эн-эн пролетит через него.
Два правила для того, чтобы наслаждаться свободой. Увеличивайте их количество. Но без рекламы, хвастовства и сплетен. И никаких плодов ханжества. Пожалуйста.
У аэропорта меня встретил таксист-сикх, и он хотел поговорить о сепаратистском движении Кхалистани в Пенджабе. Он приехал сюда пятнадцать лет назад вполне легально и не возвращался на родину с тех пор. Через несколько лет таксист получил документы. Его жена и сыновья последовали за ним. Его акцент невозможно было спутать ни с чем – он был родом из Амритсара. Нa приборной доске висело изображение Гуру Гобинда Сингха. У таксиста была седая борода. Он был очень мудрым; этот человек был убежден, что сикхам нужно отдельное государство. Я посмотрел на него и удивился тому, какие образы своей страны он носит в себе, какую любовь, какое чувство вины.
Воспоминания людей могут быть такими же опасными, как и их фантазии.
Поездка до отеля была скучной: мелькали машины, дорожные развилки, процветало строительство, висели огромные биллборды, надо мной поднималось серое небо, и я был рад, что Нью-Йорк не оказался особенным, как я боялся. Я попал на Манхэттен, и, когда вышел перед отелем, у меня вырвался вздох.
Этот отель должен быть Гранд Каньоном человеческого тщеславия.
Средневековые церкви поднимали свои шпили в небо, чтобы вызвать страх перед Богом; здания из хрома, камня, стали и стекла поднимались друг за другом, чтобы вызвать страх перед людьми. Перед очень-очень богатыми людьми, королевствами которых были брэнды. Их генералы рыскали по миру, а рабы прорывались сквозь предрассудки расы, религии, пола и разных стран. Их неоновые вывески были такими огромными, как корабли, и, возможно, потребляли больше энергии за день, чем многие деревни за месяц.
У людей открывался рот перед неоновыми вывесками, хотя они преклоняли колени перед Господом.
Я был рад добраться до отеля и оказаться в своей комнате. Она была среднего размера со скромной обстановкой. И удивительно, что там была полутораспальная кровать, как в нашей комнате на холмах. Это было убежище от религиозного безумия коммерции, царящего в каньоне человеческого тщеславия Следующие несколько недель я выходил на улицу только если это действительно было необходимо. И чаще всего – чтобы купить булочки, сэндвичи и бутылки с молоком; вся еда была прекрасно упакована, словно требовала к себе почтения. Вскоре половина кровати оказалась завалена распечатками, бумагами, справочниками, картами. Я занимал телефонную линию весь день и всю ночь.
Я спал даже хуже, чем раньше.
Кровать была слишком мягкой, подушки слишком высокими, моя голова слишком забита разными мыслями. Изредка в мои видения проникали люди из разных мест: Пракаш, Филипп, Стефен, мои друзья из колледжа, Биби Лахори. Как будто волшебник доставал бесконечный свиток записей из вагины Биби. А мои родители танцевали фокстрот во дворце наваба. Мать Физз плакала одним глазом и смотрела на меня другим, друзья Физз ходили гуськом по нашему барсати в сапогах и шлемах. Сиед соблазнял меня пышными словами и гибкими пальцами. Двое сикхов, которые привезли нас в Дели, пили на веранде дома в горах с Джимом Корбеттом. Шултери целовал Хайле Селассие. Ракшас дирижировал в Берлинской филармонии своим обрубком. Тафен покорял гору из бутылок, решив установить на ее вершине флаг. Женщина-мокша ласкала мое тело пальцами с запахом ванили. «Ее величество» стонала от ласк Гадж Сингха. Король шеста оседлал Катерину, надев «Стетсон», как Абхэй.
Тишууун!
За несколько минут до моего пробуждения я всегда задыхался по какой-то причине. Вся эта странная команда стояла в отдалении, молча наблюдая. Даже Физз. Я хватал воздух, потеряв голос и прося о помощи, по никто не спешил ко мне. Затем Физз говорила: «Хорошо, парни, шоу окончено!» И отворачивалась, сзади она оказывалась рассерженной Катериной, тогда я испускал последний молчаливый крик ужаса.
После того как я просыпался, мне требовалось много времени, чтобы понять, где я нахожусь.
Поиски шли плохо. Большинство людей старались быть вежливыми, но были ошарашены моими расспросами, которые в конце концов начинали их раздражать. Нет, в их семьях никого не удочеряли. Нет, они не имеют никакого отношения к Индии. Нет, в их доме нет семидесятипятилетней женщины с темной кожей и светлыми глазами. На самом деле, это значило: «Вы не хотите отвалить и позвонить в другой день, когда никого не будет дома?»
День за днем, неделя за неделей, списки и имена заканчивались, и вскоре с булочками и молоком я начал брать бутылки «Джека Дэниелса». Бурбон помогал мне с моими задними зубами, которые начали болеть, следуя какому-то циклу из двенадцати и тридцати шести часов. Двенадцать часов боли, затем тридцать шесть часов покоя.
Я пил и звонил, пил и звонил. Когда я смотрел вниз со второго этажа «Веллингтон отеля», улица была переполнена продавцами и простофилями. Японцы, жители Восточной Европы, Южной Азии – всех охватывала гордость, что они находятся в центре мира. Даже в полночь шум не прекращался, словно треск насекомых в кустах дома, и порой, когда я просыпался в три часа ночи, внизу все еще было оживленно. Кто-то кого-то звал, прохожих становилось меньше, последние весельчаки находили путь домой.
По утрам в воскресенье улица превращалась в базар. Господин играл с рабом. Бедная фантазия богача. Это было похоже на мое детство в городах Уттар-Прадеша только с большим шиком. На улицах были выставлены палатки и киоски. Запах горячего кебаба и холодного щербета наполнял воздух. Торговцы продавали одежду, сумки, предметы нижнего белья, буддийские гончарные изделия, восточные товары, душевную музыку и, конечно, новые достижения техники. Я прошелся по этому базару однажды, в первое воскресенье; затем я просто сидел на подоконнике и наблюдал за происходящим внизу.
Только на пятой неделе мне в голову пришло волшебное слово. Мягко выплыло из моря бурбона.
Я сидел ночью у окна, наблюдая за людьми, гуляющими по Таймс Сквэр и обратно – в середине моего болезненною цикла, когда увидел кровать – не двойную, не односпальную, мою кровать из дома на холмах, и меня осенило.
Я закричал от внезапной догадки и ударил по воздуху.
Через несколько минут я спустился на улицу, попал в водоворот толпы и почувствовал необъяснимую легкость. Я сел в небольшом ресторанчике и взял себе большую порцию «Лафроига» и чашку горячей пасты. Вокруг горели неоновые вывески и двигались люди. После многолетнего перерыва я понял, что замечаю женщин – худых и полных, захвативших улицу, одетых в тугую облегающую одежду, выставляющих свою женскую плоть, которую я долгое время видел в моих галлюцинациях по ночам.
Я проснулся на следующее утро возбужденным. Я позвонил и сказал магическое слово; внезапно стало намного легче. Через три дня низкий нерешительный голос ответил. Я попытлся рассказать мою историю, объяснить, почему я хочу приехать. Но голос было трудно понять, и он был слишком осторожным, чтобы пригласить меня домой. Я перезвонил три часа спустя, держа у трубки носовой платок, и сообщил, изобразив акцент, что у меня есть важное послание для этого человека.
Я проверил адрес у стойки отеля и ранним вечером, избегая метро, прыгнул в такси и направился в Гарлем. Я представлял себе трущобы, изнасилование на обочине, как людям перерезают горло при свете дня. Стояла жара. Но не случилось ничего похожего на чепуху из фильма Честера Хаймса. Конечно, это не был Гранд Каньон тщеславия, но я смотрел на Гарлем, как на колонии в Дели. Вдоль дороги выстроились большие магазины. Здания выглядели надежными. В одном месте мы проехали мимо батальона поднимающихся джеллаб, и если бы люди в них были не в черной форме, можно было бы представить, что ты находишься в арабском городе.
У дома, перед которым мы остановились, был фасад из обожженного кирпича темно-коричневого цвета. Это была большая квадратная коробка, с неустойчивыми железными балконами и лестницами, обступившими здание. Казалось, что этот дом был в худшем состоянии, чем другие здания вокруг. Внутри холл был слабо освещен, и пахло мусором. Воздух был затхлым, вдоль стены лежали завязанные мешки с мусором. Я решил не пользоваться лифтом: кабинка была с закрывающейся дверью и выглядела ненадежной.
