Текст книги "Алхимия желания"
Автор книги: Тарун Дж. Теджпал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
– И ревность? – спросил я.
– Да, и ревность, – подтвердила она. – Взрываясь, он достигает полного умиротворения. Даже если это на время. Учась любить себя, он учится любить других. Он – истинный Король. Довольный и полностью отдающий себя. Великие онанисты – по-настоящему великие любовники.
– И кто в твоем важном исследовании, доктор Докторола, этот Король онанизма? – поинтересовался я.
– Мой герой! – воскликнула Физз.
Последняя капля
Нас не было в имении, когда они наткнулись на тайник. После половины десятого, когда тарифы на междугородние разговоры были снижены вдвое, зазвонил телефон. Звонил Бидеши из магазина тхакура, и мне было слышно, как Дукхи на заднем плане что-то подсказывал ему. Связь была плохая, их голоса то появлялись, то пропадали. Я догадался, что они спрашивали разрешение открыть что-то, но не смог понять, что именно. Мы то появлялись, то пропадали. Наконец я сказал в раздражении:
– В любом случае, мы приедем через два дня и все выясним.
– Хорошо, сахиб! – закричал Бидеши. – Так вы говорите, что нам следует открыть это?
– Просто подождите, – велел я. – Мы приедем в субботу.
– Хорошо, сахиб! Если вы говорите, мы откроем! – продолжал говорить Бидеши.
После того как я положил трубку, мне стало интересно, зачем Бидеши и Дукхи понадобилось звонить мне. Обычно, когда они хотели что-нибудь уточнить, они обращались к нам через своего однорукого командира. Где был Ракшас? Я попытался позвонить в магазин тхакура на следующее утро, но не смог дозвониться. Вскоре я забыл об этом.
В субботу, когда мы подъехали на джипе к дому в десять часов гтра и припарковались под Тришулом, у мальчиков Бидеши бил перерыв на чай, а Доинчи только что закончил взрывать Грушевое дерево и приводил в порядок гранату. Шатур сидел на солнце со своей Бегам под мышкой и шепотом разговаривал с ней. Глаза курицы были полны любопытства и интереса.
Ракшас ходил вокруг дома, размахивая короткой палкой в руке, словно теннисной ракеткой. Как только я увидел его, то вспомнил странный телефонный разговор.
– Что это было? – спросил я. – Что вы хотели открыть?
Он искренне посмотрел на меня и сказал:
– Я не хотел открывать. Я говорил им этого не делать. Они уверяли, что получили ваше разрешение. Дураки.
Дукхи, сидя на корточках, посмотрел робко на Бидеши и заметил:
– Чем меньше об этом говорить, тем лучше. Мы раскопали гору и нашли мышь.
– Арре, сахиб, в каком государстве мы живем, – вздохнул Бидеши. – Мы думали, что мучения нашей жизни закончились. Но бог дарует бедным лишь мудрость. Бриллианты он дарит богатым.
Оказалось, когда они сломали толстую каменную стену в комнате в задней части дома – в разрушенной комнате, где я стоял в первый день, глядя на небо, а горы камней лежали у моих ног, – они нашли деревянный сундук. Сундук был скрыт в той части стены, где было окно. Эта находка привела рабочих в состояние безумия. Сундук был достаточно большим и достаточно тяжелым, чтобы посеять в их головы фантазии. Они верили, что Физз поделится с ними сокровищами.
Им не нужно было проявлять осторожность, чтобы достать сундук, потому что он находился в аккуратной каменной нише: между ящиком и облицовкой на расстоянии одного дюйма лежали деревянные палки, которые почернели и сгнили. На сундуке висел такой старый железный замок, что понадобился полый ключ, который было необходимо повернуть несколько раз. После того как Бидеши и Дукхи позвонили мне и получили сомнительное разрешение, они боролись с ним несколько часов, и наконец одному из мальчиков Бидеши пришлось сходить в Халдвани и привести слесаря.
Сундук стоял в холле на втором этаже. Физз пришла в восторг, как только увидела его. Он был сделан из толстых досок из гималайского кедра, железные скобы соединяли все его части. Мальчики почистили его, и дерево богато засверкало. Большой железный замок – с него осыпалась ржавчина – висел с открытым ртом, словно тяжело дышащая собака. Слесарь, работая не по своему прямому назначению, сломал его. Физз провела рукой по сундуку, ощупывая его железные кости – полоски, заклепки, болты – и гладкое дерево, перед тем как убрать замок и открыть крышку. В комнате не было электричества, и нам пришлось попросить столпившихся вокруг нас мальчиков отойти от дверей, чтобы не загораживать свет.
Дукхи, который сидел на корточках на полу, закричал:
– Что вы, бездельники, хотите увидеть? Вы думаете, что в этот раз внутри окажутся золотые кирпичи?
– Дайте им каждому по одной! – пронзительно закричал Бидеши. – В школе они только проводили время, бегая от них! Ни у кого нет образования выше пяти классов! И теперь они толкают друг друга, чтобы добраться до них!
Сундук был разделен на четыре равные отделения, каждое и; которых было заполнено на вид одинаковыми книгами. Четыре книги, которые лежали сверху, были в кожаном переплете. Когда я наклонился и взял ближайшую ко мне книгу, под ней обнаружилась точно такая же в кожаном переплете. Прежде чем открыть книгу, которую я держал руке, я взял вторую, и показалась еще одна точно такая же; под ней была по крайней мере еще одна книга внизу.
– Продолжайте, сахиб, продолжайте! – с глупой усмешкой сказал Бидеши. – Веселье только начинается.
Я приказал мальчикам взять сундук и поставить его в нашей спальне, подальше от холла, рядом с окном, выходящим на долину Джеоликоте. Там было светло и имелся стул. Бидеши, Дукхи и мальчики ждали нашей реакции.
– Давайте посмотрим, что это – потому что для некоторых людей это может быть дороже золота, – сказал я.
– Арре, сахиб, нам суждено есть только два раза в день, – вздохнул Бидеши. – Если кто-нибудь даст нам золото, оно обернется в пыль в наших руках.
– Это прекрасный сундук, Бидеши. Вы можете сделать мне такой же? – спросила Физз.
– Арре, диди, я сделаю вам еще лучше! – закричал он хвастливым голосом.
В сундуке лежало шестьдесят четыре одинаковых блокнота в кожаном переплете, в стопках по шестнадцать. Каждая книга была больше двух дюймов в ширину; когда я открыл обложку одной из них, первая страница оказалась чистой, а вторая была исписана сверху донизу плотными строчками маленьким неровным почерком. Я пролистал до последней страницы: весь блокнот до самого конца был исписан тем же сжатым, круглым почерком. Я открыл страницы наугад, и каждая была заполнена непрерывным рядом маленьких круглых букв. Буквы складывались в слова, а те, в свою очередь, в строчки. Насколько я мог понять, там не было абзацев, очевидного начала или конца страницы. Словам не давали пространства, чтобы дышать, словно писатель боялся, что они могут ожить и выпрыгнуть из блокнота.
Я взял другую книгу и просмотрел ее наугад. Не было никакой разницы. Внутри книги были одинаковыми так же, как и снаружи. Страница за страницей маленьких слов, написанных выцветшими королевскими чернилами; толстая бумага, которая распадалась на части, потемнела и стала кремового цвета. Физз делала то же самое, брала блокноты и смотрела, отличаются ли они чем-нибудь. Было очевидно, что мальчики занимались тем же самым, потому что книги не были пыльными, И внутренняя часть сундука была чистой. Если книги лежали по-другому, то не был никакого доказательства этому; если и был какой-то порядок в их первоначальном расположении, то он был утрачен при невнимательном обращении.
Но если осмотреть блокноты тщательно, можно определить, какие из них лежали внизу. Страницы почти прилипли друг к другу, и приходилось медленно рассоединять их по краям. Единственным намеком на хронологию были чернила: они выцвели в большинстве книг, и было почти невозможно их разобрать. Некоторые страницы казались испачканными; трудно было определить, случилось это во время написания или позднее.
К тому времени, как мы без всякой системы просмотрели все книги, прошло несколько часов. Когда Ракшас пришел позвать нас на обед, мы сидели среди стопок книг в кожаных обложках. Как только я увидел его, то понял, что что-то случилось… Исчезло его обычное возбуждение, его красивое лицо было печальным и не улыбалось. Обрубок его руки висел мрачно и не двигался. Я понял, что он не присутствовал при драме, разворачивавшейся здесь последние несколько часов.
– Что все это такое, Ракшас? – спросил я.
Стоя в дверях, он ответил:
– Прошлое следует оставить в земле. Мы с трудом можем справиться с настоящим. Но эти глупые люди равнин ничего не знают.
– Но что это все-таки такое, Ракшас? – повторил я свой вопрос.
Не глядя на меня, он сказал:
– Я не знаю. Я ничего не знаю. Все, что я знаю – прошлое следует оставить в покое. Мой отец обычно говорил, что настоящее принадлежит деятелям, будущее – мыслителям, а прошлое – неудачникам. Прошлое следует оставить в покое.
Этим вечером пришел Тафен. Он узнал, что мы приехали из Дели. Как всегда, от него пахло виски, и он был весь покрыт собачьей шерстью. Но Стефен тоже был странно печальным. Мы сидели на террасе, глядя, как солнце умирает над долиной. Из Биирбхатти ехала провожающая его в последний путь армия: грузовики цвета зеленых оливок держались на равном расстоянии друг от друга, наполняя ревом горы.
– Что вы сделали с ними? – поинтересовался Тафен.
– С сундуком? – спросил я. – С записями? Они лежат в нашей комнате.
– Их не следовало доставать, – сказал Стефен. – Сожгите их, сахиб. Мадам, поверьте мне, прошлое следует оставить нетронутым. Все в горах знают это. Вот почему в горах царит мир, а на равнинах неприятности. Вы выкапываете храмы, мечети, мертвецов и их идеи, приносите старые проблемы и смешиваете их с новыми, превращая все это в еще большие неприятности. Мой мальчик Майкл повторяет: «Папа, я сделаю тебе этот укол, и, благодаря ему, все болезни уйдут». Но на равнине считают по-другому: «Позвольте мне взять старые болезни и добавить их к новым, чтобы создать такую болезнь, от которой никто бы не смог вылечиться» Люди говорят, что прошлое очень важно. Я думаю, что прошлое – это ловушка. Позвольте мне сказать вам, мадам: нет в мире такого мудрого человека, чтобы он учился у прошлого – все они копаются в нем в поисках неприятностей.
– Что это за книги, Стефен? – спросил я.
– Я ничего не знаю, сахиб, – ответил он. – Я просто советую их сжечь, сжечь их, выбросить. Зачем играть с прошлым? Что каждый из нас может в нем найти?
Солнце опустилось за горные вершины и теперь было похоже на сверкающий абажур. Долину освещали последние лучи, чистые и спокойные. Некоторые грузовики из обоза теперь оказались позади нас и поднимались к Бхумиадхару, Бховали и, наконец, в военный городок у Раникхета. Даже ритмичный звук грузовиков не мог нарушить покой убывающего дня.
– Стефен, вы что-то недоговариваете, – сказал я.
– Сэр, поверьте мне, я многое вам рассказал, – вздохнул он. – Я прошу вас оставить в покое то, что было зарыто. Миру нужны живые люди, а не привидения.
Я постарался выяснить у него еще что-нибудь, но он молчал. Тафен продолжал утверждать, что ничего не знает, кроме того, что прошлое не следует трогать. Уже стемнело, когда он встал, чтобы уходить. На склонах холмов и в долине ожили тысячи огней. Свет луны был слабым: луна была в первой своей фазе; через десять дней она будет освещать всю долину.
Тафен хотел, чтобы кто-нибудь проводил его до поворота дороги, откуда он поднимался по тропе к своему дому. Он больше не приводил своих собак, потому что они сходили с ума, когда видели мальчиков, и всегда существовала опасность, что Шатур нападет на них с топором, если они будут угрожать его курице. Теперь некому было сопровождать его. Все рабочие расползлись по своим комнатам и были заняты тем, что мылись, испражнялись, готовили еду. Было бессмысленно просить Ракшаса. Тафен был настойчив. Наконец, он сказал:
– Сэр, вы пройдетесь со мной до моего дома?
По дороге Стефен объяснил, что очень боится темноты. Он рассказал, что, когда ему было девятнадцать и он был здоровым парнем, на него у нижних ворот прыгнул дьявол. Он сказал, что дьявол был больше семи футов в высоту, имел горящие угли вместо глаз и длинные извивающиеся когти вместо пальцев. Когда дьявол открывал рот, раздавалось низкое, утробное рычание, у него не было зубов, просто темная, бесконечная, пустая бездна. Тафен добавил, что в школе был в команде боксеров и попытался защититься, но дьявол схватил его за шею и легко поднял над дорогой. Его собака начала мяукать, словно кошка, убежала и спряталась под трубу. Только когда он собрался умирать, из-за поворота показался грузовик, и, когда его фары осветили дьявола, тот бросил Тафена и исчез.
Мы были внизу у извилистой тропы, которая вела к дому Стефена. Вверху на тропе висела лампочка на мыльном дереве, создавая круг желтого света.
– Стефен, ты хочешь, чтобы я поднялся с тобой? – спросил я.
– Нет, там безопасно, сэр, – покачал он головой. – Я боюсь того места, которое находится рядом с флигелем.
– Но Ракшас живет там. Один, – вспомнил я.
– Но он индус, сэр, – возразил Тафен. – Дьяволу нужны только христианские души.
Это был долгий день: мы уехали из Дели в четыре часа утра; когда мы отправились спать с двумя порциями виски внутри и съеденным обедом, не пробило и десяти. Ракшас обслуживал нас на террасе. Он молчал и вел себя враждебно, когда принес дал, гхоби и рис. В темноте огни на склоне Найнитала были похожи на множество сверкающих бриллиантов. На самой вершине, где начинался этот каскад огней, можно было увидеть темные шпили Святого Джозефа.
Физз ушла раньше меня. Когда я последовал ее примеру через какое-то время, то увидел, что она складывает все книги назад в ящик. Я энергично взялся помогать. Четыре аккуратные стопки по шестнадцать книг в каждой. Когда все было сделано, Физз закрыла крышку и повесила обратно сломанный замок с открытым, тяжело дышащим ртом. В странном порыве она подняла наш чемодан и поставила его на сундук, почти придавив его.
Я посмотрел на нее. Она сделала это неосознанно. Когда мы оказались под одеялом – было так темно, что мы не могли даже видеть друг друга, – Физз спросила:
– Ты думаешь, с этим сундуком все в порядке?
Я держал ее за руку, крепко сжав.
– Конечно, да, – сказал я. – Не позволяй этим двум шутникам пугать тебя.
– Они были очень странными, – заметила она. – Первый раз я видела, что они в чем-то согласны друг с другом.
– Они – жители гор, – сказал я. – В горах любят захватывающие истории. Этот идиот Стефен рассказывал мне, что однажды встретил дьявола. У наших ворот. У нижних.
Физз захихикала.
– И что произошло? Дьявол убежал?
– Нет. Он поднял его и тряс над дорогой. Напротив указателя на Бховали.
– Ладно, прекрати это. Ты пугаешь меня.
– Он сказал, что у нею красные угли вместо глаз и завывающая бездна вместо рта.
– Прекрати!
Я притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Она положила голову мне на грудь, обняв меня руками и ногами. Ее футболка поднялась, и тело было теплым. Волосы только начали пробиваться сквозь ее кожу, и легкая щетина показалась мне возбуждающей. Эта свежая шероховатость была намного сексуальней гладкой, словно шелк, кожи.
– Ты читал какую-нибудь из этих книг? – спросила Физз.
– Нет, – ответил я. – Я просто пролистал их, чтобы понять, отличаются ли они друг от друга.
– Что это, по-твоему?
– Очевидно, какие-то записи, – предположил я. – Дневники или что-то вроде этого.
– Что мы будем с ними делать? – поинтересовалась она.
В ночи раздался стук козодоя. Я решил для себя, что на девятый раз пойду и осмотрю куст лантаны. Я знал: если я спущусь вниз и посижу тихо на корточках несколько часов, то смогу увидеть…
– Так что мы будем с ними делать? – повторила свой вопрос Физз.
– Прочтем их, – сказал я. – Выясним все. Продадим их за миллион долларов какому-нибудь идиоту в Лондоне. Выкинем их, если они скучные.
– Кто, как ты думаешь, написал их?
– Какой-нибудь душевнобольной. Их пугающее количество среди писателей.
– И без «Брата», – усмехнулась она.
– Правда, – сказал я, – настоящий маньяк.
– Не маньяк, мистер чинчпокли, – возразила Физз, – просто вдохновленный и дисциплинированный. Вопрос в том, можешь ли ты повторить то, что сделал он?
– Добрый доктор Докторола, вопрос заключается в том, может ли он сделать это?
Я перевернулся на нее, прижав ее лицо. Мои руки накрыли ее ладони по обе стороны от головы. Мой рот был у ее левого уха. Запах ее волос и кожи заполнил меня. Я начал расти там, где она почти созрела, и Физз задвигалась, чтобы впустить меня. Когда мое желание возросло, оно превратилось в животного, которое почувствовало дорогу домой. Оно скользило по ее влаге и поднималось. Я поцеловал ее сзади в шею, под линией волос, в ее любимое место. Она застонала и изогнулась. Животное скользило, входя и злясь на жару.
– Может он сделать такое?
– Любой может это сделать, – ответила Физз каким-то приглушенным голосом.
Я вышел из нее, а потом снова вошел.
– Любой?
– Никто, – сказала она еще более приглушенным голосом.
Я целовал ее от линии волос до уголков ее рта. Теперь я мог почувствовать ее влажное дыхание. Каждый раз, как я спрашивал ее: «Любой?» – она отвечала: «Никто».
И всякий раз она была немного дальше.
Я сбросил тяжелое покрывало. Так было больше места для действий. Я сказал ей на ухо:
– Никто?
И она ответила:
– Только ты.
И я спросил:
– Никто?
И она сказала:
– Только ты.
И к тому времени, когда я задал ей этот вопрос дюжину раз, она больше не могла слышать меня, и я больше не мог слышать ее, но мы оба были совершенно там же, где всегда.
Позже, приведя в порядок покрывало, она воскликнула:
– Мистер чинчпокли, ты что-то знаешь? Ты отвечаешь всегда вопросом на вопрос!
Борясь с непреодолимой властью сна, я пробормотал:
– В наших вопросах содержатся все ответы!
Не понимая, что это значит.
На следующий день я не вставал с постели до вечера.
Когда я поднялся и пошел в ванную, рабочие собирались отдыхать после рабочего дня, а Физз сидела на террасе, наблюдая за закатом солнца. Утром, когда я проснулся, я попросил ее принести мне одну из книг, чтобы просмотреть ее, пока я буду пить чай. Кончилось тем, что я позавтракал и пообедал в постели и был вынужден оставаться там и читать, пока стук молотка, визг пилы и разговоры наполняли дом.
Когда Ракашас принес мне обед, он сказал без улыбки:
– Мой отец говорил, что самые мудрые люди – те, кто знают границы своей мудрости.
Физз была слишком занята совещаниями с каменщиками и плотниками, чтобы беспокоиться обо мне. Несколько раз она приходила и говорила:
– Великий господин чинчпокли за работой!
В окно напротив нашей постели я видел, как изменялся день. Утром на листьях дуба ожили болтающие птицы, потом листья заблестели под лучами полуденного солнца, а вечером они танцевали с порывами ветра; с приближением ночи они побледнели и успокоились. Когда я отбросил в сторону одеяло, сохранившее запахи сна, чтобы встать и помыться, день прошел, и я прочитал почти десять страниц.
Этого было достаточно, чтобы зацепить меня.
Каракули было трудно читать, и язык был сложный с ужасной грамматикой и ошибками. Часто казалось, что предложения следовали друг за другом не в логическом порядке. Приходилось возвращаться, чтобы понять то, что было написано. Тот, кто так плохо написал шестьдесят четыре книги, демонстрировал невероятную самоуверенность.
Но содержание. Но содержание…
Когда я вышел на террасу, Физз спросила:
– Так что он пишет?
– Ничего, – ответил я.
– То есть?
– Это пишет она.
Странно, но прошла минута, прежде чем Физз переспросила:
– Ты хочешь сказать, что это пишет женщина?
– Да, – подтвердил я. – Нам следовало это понять по почерку
– И кто она?
– Мне удалось прочитать только десять страниц. Из них невозможно понять.
– Очевидно, она жила здесь?
– Я тоже так думаю. Откуда еще мог появиться сундук с этими записями? Должна быть женщина, к которой он имеет отношение. Та, которая построила дом.
– Как ее звали?
– Пока не знаю. Тафен называет ее Мадам. Я не думаю, что он тоже много о ней знает. Я спрашивал его пару раз, и он всегда отвечал туманно. Просто говорил, что она была смелой, очень храброй. По его словам, даже белые люди боялись ее.
– Что ты нашел?
– Я рассказал тебе. Очень немногое. Просто удалось прочитать десять страниц. Это очень сложно. Синтаксис плохой, почерк неразборчивый – нелегко понять.
Физз встала и начала утаптывать землю вокруг серебристого дуба, который мы посадили на террасе. Несколько ударов с правой стороны – и растение немного выпрямилось. Его листья почернели по краям. Возможно, из-за мороза. Она вытерла свои шлепанцы пучком травы и сказала:
– Так что ты выяснил?
– Прочитав десять страниц? – усмехнулся я. – Леди Чаттерлей владеет нижними Гималаями.
– Что?
Мне потребовалось десять минут, чтобы объяснить то, что я имел в виду. Физз недоверчиво заохала. Она не знала, говорю я правду или подшучиваю над ней.
Наконец она спросила:
– Так что это? Своего рода роман?
Я сказал, что понятия не имею.
– Материал потрясающий, но я не знаю, правдивый или выдуманный.
– Но я должна сказать, что ты не потерял способность находить самые грязные отрывки в любой книге! Шестьдесят четыре части, и ты находишь нужные десять страниц!
Ночью, когда я собирался снова взять дневник в постель, я кое-что вспомнил. Я немедленно зашнуровал кеды, натянул куртку и попросил Физз сделать то же самое.
– Куда ты хочешь идти? – спросила она.
– Давай поговорим с Тафеном.
– Сейчас?
– Мне нужно кое-что у него спросить.
– Сейчас?
– Сейчас!
Багира, которую мы приобрели у армейского офицера в отставке в Бхитмале, была еще восьминедельным щенком – черный комочек меха, который ел и спал весь день в плетеной корзине на кухне. Поэтому не было собаки, которая могла бы сопровождать нас, но я взял гладкую палку из сандалового дерева, которую мы купили как-то в Джанпате, а Физз держала маленький черный фонарик. Он прорезал острую дыру в темноте и дьявол не прыгнул на нас у нижних ворот.
Когда мы свернули с дороги на извилистую тропу в сторону дома Тафена, под нашими ногами хрустели опавшие листья дуба и гравий, этот звук заставлял собак волноваться. Голая лампа, подвешенная на мыльном дереве, где тропа на последнем участке поворачивала, смотрела, на зловещие тени вокруг. Когда мы повернули, лаянье собак стало ужасным. У него было много тональностей: дикий лай, низкое рычание, резкое тявканье, и непрерывный вой, который должен был разбудить долину. Но мы были там прежде – когда покупали дом – и знали, что, когда опускается первая завеса темноты, Тафен привязывает своих собак внутри двух больших клеток с железными решетками, которые стояли по бокам от двери его дома. Гулдаар – пятнистый – любил есть собак и мог убить этих четырех дворняжек несколькими ударами лапы. Иногда ночью леопард приходил и садился напротив клеток, и у собак переворачивалось все внутри, и они превращались в мяукающих развалин.
Тафен приложился к спиртному и сидел на своем стуле. Его тонкие руки висели по бокам, кончики пальцев касались зеленого линолеума на полу. Стакан, наполовину наполненный золотой жидкостью, был зажат в его правой руке. Круги золотого цвета – сотни кругов наслаивались друг на друга – покрывали пол вокруг стула, напоминая о золотых вечерах. Маленький телевизор трещал напротив Тафена. Единственный канал, который транслировался здесь, – это национальный канал, «Дурдаршан», приходилось каждый день поворачивать антенну на крыше, чтобы добиться приема. Сейчас ничего не было слышно, кроме треска, и ничего не было видно, кроме неясных фигур.
Мы сели на какие-то предметы мебели яркого цвета с изогнутыми ножками и спинками.
– Иди и раздели его со мной! – закричала Дамианти. – Почему одна Дамианти должна ощущать на себе мудрость великого Тафена Обманщика, шейха Чилли Кумаона!
И она ушла за новыми стаканами.
– Стефен, скажи мне кое-что, – попросил я.
– Почему я должен тебе что-то говорить? – спросил он. – Почему я кому-то должен что-то говорить? Кто-то мне что-нибудь рассказывает? И кто ты?
– Стефен, когда я пришел в твой дом в первый раз, у тебя на стене висел портрет женщины, – сказал я. – Кто это? И где портрет?
– Это королева Шеба, и она спит, – ответил Тафен-: – И она не спит с такими черными, как ты!
Дамианта пришла с двумя толстыми стаканами на пластиковом подносе и предложила их нам с наполовину полной бутылкой «Бэгпайпера». Но я был не в настроении пить.
– Заткнись, Стефен, и отвечай на мой вопрос! – закричал я.
Физз положила на мою руку свою и сказала:
– Я думаю, нам следует уйти.
Но я не хотел возвращаться. Тафен смотрел на меня налитыми кровью глазами. Он взял стакан, осушил его и расставил свои тощие бедра.
– Тафен, не говори ни слова! – попросила Дамианти.
– Ты ублюдочный Дилливалла, ты когда-нибудь ездил на лоллу? – закричал Тафен. – Иди, я покажу тебе горячую езду на толстом лоллу Одним ударом я покажу тебе весь Кумаон! А двумя всю Индию! Три удара за весь мир! От Эйфелевой башни до Импайер Стейт Билдинг. Иди!
Физз встала и сказала:
– Я ухожу.
– Заткнись ты, жалкий пьяница! – воскликнула Дамианти. – О, почему Майкл не сделал тебе укол, который вылечил бы тебя от этой болезни!
– Тафен, ты – собака! – рассердился я. – И ты умрешь, как собака!
– Прекрати! – попросила Физз. – Что с тобой?
Между тем Тафен снял ремень и попытался расстегнуть свои серые брюки.
Физз теперь тянула меня за руку, а Дамианти взмолилась:
– Пожалуйста, сэр, уйдите, прежде чем он заставит нас всех краснеть.
Когда мы вышли, собаки начали лаять, бросаться на решетку, воя на луну. В каждой клетке стояли алюминиевые чашки с водой, покрытые вмятинами и трещинами, раздавалось шуршание и плеск воды, когда собаки налетали на них.
На улице Дамианти сказала, сложив ладони:
– Вы должны простить нас. Он иногда человек, иногда животное. Даже я не знаю, когда и кем он будет.
Прежде чем Физз смогла успокоить ее, я спросил:
– Дамианти, вы знаете картину, о которой я говорю? Кто это? И где картина?
В доме Тафен закричал во весь голос:
– Черный ублюдок, который делает кхуспхус с моей женой! Иди и поговори с лоллу Тафена, тогда ты узнаешь! Кто она? Она – мама твоей мамы! И она будет спать со мной сегодня!
Очень твердым голосом Физз, потянув меня за руку, заявила:
– Мы уходим сейчас же!
– Пожалуйста, сэр., – Дамианти умоляюще посмотрела на меня.
Физз была в ярости. Она шла впереди меня всю дорогу домой, свет ее фонарика сердито покачивался. Когда мы оказались в постели, она спросила:
– Что с тобой случилось? В чем дело?
– Прости, – сказал я.
Вообще-то, я сам очень удивился. Я думал, что научился уходить в сторону, когда Тафен становился чудовищем.
– И что это за картина, из-за которой ты впал в истерику? – поинтересовалась она.
– Пустяки. Правда, ничего, – ответил я.
Физз свернулась калачиком и заснула через несколько минут. Ей приходилось наблюдать за работой целый день, обходить все имение, поэтому она не могла не устать. Но мои мышцы были расслаблены от отдыха, и сон никак не мог соблазнить их. Мне захотелось взять дневники и почитать еще, но единственная вещь, которую Физз не могла переносить, – свет над головой, когда она спит. Дома у меня рядом с кроватью стоял, ночник с абажуром, но здесь была только большая лампа в сто ватт, вставленная в белый пластиковый держатель, льющая яркий свет на наши головы и на побеленные, голубые стены.
Я вспомнил портрет. Это была большая написанная маслом картина, вставленная в широкую деревянную раму. Цвета не были насыщенными, краски немного поблекли. Там не было заднего фона, декораций, портрет занимал всю раму. На нем вполоборота была изображена женщина, выставившая вперед правое плечо. Она определенно была белой женщиной, не нужно было смотреть на ее платье с широким вырезом, чтобы понять это. Черты ее лица были заостренными, но рот – широким, а губы – полными; все вместе представляло собой любопытную смесь сдержанности и безрассудства. Волосы были убраны назад, они закрывали ее уши, исчезая сзади на холсте. Но это было сделано постепенно, объемно, и волосы не выглядели прилизанными.
Хотя она была написана слегка в профиль, художник сделал так, чтобы она смотрела прямо с холста. Его победой были ее глаза. Они были живыми и глядели на тебя со смущающей прямотой. Он смело написал их с намеком на глубину: линия и рядом возвышение. На шее, на цепочке, висел кулон с омом, религиозным символом.
Портрет, который я дважды мельком видел среди безделушек в гостиной Тафена, включая безвкусно нарисованного терракотового Иисуса и милые рождественские сцены, запомнился мне, потому что религиозным символом был не крест, а ом. Я подумал тогда, что это что-то вроде дешевой картинки, которые художники рисовали в 1960-70-х годах в Индии, чтобы распространять среди мелкого дворянства в постколониальных городках, – англизированные фигуры, которые должны олицетворять собой изящество и утонченность. Я думал, что знак был непростительным, грубым промахом художника.
В комнате в темноте было очень тихо. Последние собаки отправились спать, и птица тоже сегодня ушла на покой. Если она и кричала, то я не услышал этого. Я лежал на спине с открытыми глазами, но не мог ничего видеть, даже толстые балки прямо надо мной. Моя голова была занята тем, что я прочитал, мой разум начал хитрить, связывая женщину на портрете со словами в книге в кожаном переплете. Я попытался отделить то, что я прочитал, от образа женщины, но не смог. И даже тогда, когда я смотрел невидящими глазами, женщина начала делать то, что описывала. Я закрыл глаза, натянул покрывало на голову, обнял Физз и зарылся лицом в ее волосы, но все еще видел ту женщину. Она смотрела прямо на меня.
Я тоже смотрел в ее глаза до тех пор, пока не заснул. А затем мне приснился реальный сон, не похожий ни на один, который я видел за много лет. Женщина на портрете скользнула в постель ко мне и делала со мной все те вещи, которые были описаны в дневниках. Ее широкий рот был мучительным, где бы он ни притрагивался ко мне; ее руки касались меня необычным образом. Она двигалась по моему телу. Меня касались руками, мною овладевали, пока я не застонал от удовольствия.
Когда я проснулся утром, я чувствовал себя так, словно вернулся в школу: мое юное тело было лучше всего раскрепощено, когда разум спал. Я вспомнил, что ее соски были полными, что под ее левой грудью была большая родинка. Некоторые события этой встречи оставались для меня словно в тумане. Я не мог вспомнить, заставила ли она меня кончить. Я не думаю, что она это сделала; я перенес свое возбуждение на Физз и, перевернув ее на спину, вошел в нее со страстью, которой давно уже не чувствовал.
Позже, противясь желанию снова взять дневник, я собрался и пошел в дом Тафена. Наш собственный дом к тому времени наполнился жужжанием голосов, которые требовали, командовали, делали замечания, и множеством звуков работающих инструментов, которые прибивали, строгали и штукатурили; Ракшас все еще держался в стороне, и я услышал, как он спрашивал у Физз, зачем мы ходили к Тафену накануне ночью. Гнев Ракшаса был в основном направлен на меня. Я не думаю, что он в чем-нибудь винил Физз. Тогда или потом.
