Текст книги "Алхимия желания"

Автор книги: Тарун Дж. Теджпал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

В первом пролете лестницы кто-то небрежно написал: «Иисус придет, как и мы все! – Ниже была еще одна надпись: «Все ради удовольствия веселого белого народа! Веселого белого народа!»

Лестница была широкой, но испорченной. Половик выглядел поношенным, в перилах отсутствовало несколько кусков. В некоторых местах даже стальные петли, поддерживающие их, висели просто так, Мне нужно было подняться на третий этаж, и на лестничной площадке каждого этажа я смотрел в коридор, чтобы разглядеть номера комнат вдоль стены. Повсюду лежали завязанные мешки с мусором. Или порядок сборки мусора был неправильным, или жильцы выставляли свой мусор, как только мешок наполнялся. Я искал комнату 314. Когда я проходил по коридору, то мог слышать звуки и голоса, доносившееся сквозь тонкие стены.

Это была вторая дверь с конца по левую сторону, и снаружи не было никакой таблички или надписи, по которой можно было определить ее жильцов. Я тихо постучал. Затем громче. Кто-то заскрипел крышкой глазка. Я старался выглядеть как можно более безобидно.

– Джоша нет дома, приходите позже, – нерешительно сказал чей-то голос.

– У меня есть пакет для вас, – улыбнулся я и показал свиток.

– Для кого? – спросил голос.

– Для Гетии Гремэрси, – ответил я.

Дверь приоткрылась на цепочке всего на несколько дюймов Женщина была старой, седоволосой, темнокожей и светлоглазой. Она была одета в какое-то платье кремового цвета с пятнами от еды; в комнате стоял спертый воздух.

– Могу я войти на минутку? – поинтересовался я.

Она задумалась, осматривая меня сверху вниз; затем женщина шумно справилась с цепочкой и открыла дверь. С первого взгляда я понял, что у нее ничего нет, что можно было бы украсть. Нужно быть нищим, чтобы напасть на такой дом.

Я сел на первый попавшийся стул.

– Я приехал из Индии, – сообщил я.

Она выглядела совершенно озадаченной.

– Мне нужно кое-что передать вам, – сказал я.

Женщина просто кивнула, рассеянно глядя на меня.

– Вы знаете, где вы родились? – спросил я.

– В Филадельфии, – ответила она.

Я осмотрелся. Комната была старой. Из софы, стоящей у стены, вылезла набивка. Она, очевидно, использовалась в качестве постели: с одной стороны лежала подушка. В дальнем углу тихо шипел телевизор. Мужчина, участвуя в каком-то ток-шоу, привлекал внимание студии дикими взмахами руки. В комнате был фальшивый камин – без претензий, простой и фальшивый, и на нем стояла ваза с грязно-красными тряпичными розами. На стене вверху висела икона, изображающая Христа на кресте, от нее откололась краска. Прямо позади комнаты я мог заметить маленький альков, стены которого были увешаны поношенной одеждой. Обои с маленькими пурпурными цветочками повсюду облезали. В воздухе стоял запах протухших продуктов.

– Чем занимался ваш отец? – спросил я.

– Был проповедником – путешествовал с миссией, – сказала женщина.

– Он когда-нибудь был в Индии?

– Мой отец был везде. Он говорил, что мое имя – это название индийского цветка.

– Что еще он рассказывал вам об Индии?

– Отец просил меня никогда туда не ездить. Это закрытое место для цивилизованного человека. Он говорил, что у них там пять миллионов богов, потому что им нужна защита против пяти миллионов грехов.

Я чувствовал, что нахожусь в середине проклятого голливудского фильма. «Мистер Чинчпокли приезжает в Гарлем».

– А ваша мать?

Женщина не поняла. Я повторил свой вопрос. Я видел, как она пытается сфокусировать свое внимание. Спустя какое-то время она рассеянно спросила:

– Кто вас прислал?

Мне не нужно было отвечать, потому что ее разум отсутствовал, а глаза остекленели.

Я пытался несколько раз расспросить эту женщину о ее жизни и детях, но ее просто здесь не было. В какой-то момент мне показалось, что ее клонит ко сну. Я подождал. Внезапно она с резким звуком проснулась и спросила меня, есть ли у меня деньги. Прежде чем я смог ответить, она начала сбивчиво рассказывать о лишениях своей дочери.

Пока она говорила, на меня нахлынула огромная волна отчаяния. Я прекратил ее слушать и начал удивляться тому, что я здесь делаю. В этой плохо пахнущей комнате, в странном городе – расследую жизнь, которая не имеет ко мне никакого отношения.

Я устал.

Я больше ничего не хотел знать. Все истории должны заканчиваться в нужный момент, прежде чем они успеют надоесть. И если кто-нибудь скажет вам, что у каждой усталости есть своя ценность, можете быть уверены, что этот человек никогда не знал радости от необычного события.

Любознательность отца Джона привела к такой нищете через сто лет. Дух искателя приключения сузился до размера душной коробки. Удивительное любопытство стало дешевым презрением. Благоговение перед миллионом богов уменьшилось до освобождения одной души. Эмилия победила. Просто этот мир закончится не внезапно, а постепенно угаснет.

Желание, даже на расстоянии, обладает особой магией. Вблизи это просто прозаическое совокупление. Без истории и повествовательной основы это не может стать великим памятником. Это только кусочки и части, только совокупление. Я увидел что-то большое и следовал за ним, пока меня не прибило к обыденной стороне этой истории. Просто совокупление.

Я покинул Тадж-Махал, и мне осталась только куча мраморных плит.

Мне захотелось убежать отсюда. Из этого здания, на открытый воздух, назад в мою родную страну. Я развернул свиток и протянул его ей. Я объяснил его ценность и сказал, что это подарок друга ее отца, которому тот оказал важную услугу. Я пообещал, что это сделает ее богатой на всю оставшуюся жизнь.

Гетия выглядела неуверенной, глядя через свои толстые очки на миниатюры.

В этот момент вошел чернокожий мужчина, который прекрасно выглядел и был явно моложе ее.

– Джош, – улыбнулась она.

Прежде чем он успел что-то сказать, я сообщил, что приехал из Индии.

– Друг отца Гетии оставил ей ценное наследство. Позаботьтесь о нем. Отнесите его на аукционы «Сотбис», «Кристи». Вы будете обеспечены на всю жизнь.

Пока он смотрел на рисунки, я написал имя и адрес на клочке бумаги и, протянув его, открыл дверь.

– И если захотите, пошлите ему что-нибудь из тех денег, которые выручите. Он сохранил их для нее. Всего хорошего и пока, – сказал я на прощание.

Джош начал что-то говорить, но я уже прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел из здания. Воздух был холодный и бодрящий. На улице и в магазинах мерцали огни, вечерняя суета набирала силу. Тощий чернокожий мужчина в большой шляпе играл на мандолине, он бросился преследовать меня, прося доллар. Я быстро пошел по тротуару, не оглядываясь, увеличивая как можно быстрее расстояние между мной и зданием.

Когда я добрался до отеля, то пошел не в свою комнату, а прямо к стойке. Я пробрался через холл, полный вновь прибывших румяных туристов, которые бормотали что-то на каком-то восточноевропейском языке – многие из них рухнули на пол, – и попросил блондинку за стойкой помочь мне сесть на первый самолет до Индии.

Войдя в комнату, я подумал об одноруком Ракшасе и одной миниатюре, которую мне следовало спрятать.

Поза летающей черепахи сзади.

Фаллос случая в дыре истории.

Зазвонил телефон.

– Вы можете уехать через два часа или завтра вечером, – сказала блондинка.

– Через два часа, – решил я, – я соберусь меньше чем за два часа.

Рассказчик историй

В первый раз я увидел ее летом 1979 года: она открывала дверь своего дома. Несмотря на крепкую деревянную дверь, там был всего один замок, и она распахнула ее, не задумываясь. Это было невинное время, до терроризма, до убийств, до АК-47 и желатиновых палочек; никто не поступает так сейчас, предварительно не задав достаточно вопросов, чтобы удостовериться в вашей благонадежности. И в этой невинности она была ребенком своего времени, не очень подозрительным, как я потом выяснил.

Был полдень, с веранды поднимался белый пар и наполнял мир. На зеленых улицах города не шевелилось ни листочка, и каллистемон и кусты на газоне около дома низко наклонили головы, словно наказанные.

На улице приходилось щуриться, чтобы что-нибудь разглядеть; и если ты забывал припарковать свой велосипед в тени, то по возвращении были горячими даже сидение и пластиковые ручки, и от раскаленного металла с пальцев могла слезть кожа… Я отвез свой черный велосипед «Атлас» в проход между домами и осторожно прислонил к кирпичной стене, слабая тень которой создавала оазис размером в шесть дюймов.

Ничто в это день – ни мое психическое состояние, ни физическое – не предвещало, что моя жизнь изменится. Если бы судьба хотела выбрать более безобидный день, чтобы изменить направление моей жизни, она не могла бы выбрать лучше.

Позже я всегда настаивал, что влюбился в нее еще до того, как дверь закрылась. Она никогда не верила в это. Девушка, которая открыла дверь, поражала свежей красотой. Эта красота успокаивала, заставляя подольше задержаться в ее сиянии. За много лет, проведенных в общей начальной школе, я так и не научился общаться с девочками, которые казались мне далекими объектами. Я потерял дар речи. Тогда годы изучения этикета в миссионерской школе сделали свое дело.

– Добрый вечер, мэм, – сказал я.

Остаток наших лет она припоминала мне эту формальную фразу. «Добрый вечер, мэм». Так же, как много лет спустя, она наградила меня этим смешным прозвищем «мистер чинчпокли», когда услышала, как мальчишка распевает около автобуса. К ее чести, тогда она даже не захихикала. Это было последней каплей.

Она просто широко распахнула свои глаза.

– Ты, должно быть…

Я кивнул. Девушка улыбнулась – мир осветился. Ее превосходные зубы я заметил только годы спустя, потому что потерял способность замечать детали. Она предложила:

– Входи. Милер будет здесь через минуту. Он провожает мою тетю до рынка.

Когда я вошел внутрь, первое, что я заметил, – это пол, отполированный, словно зеркало, и у нее ничего не было на ногах. Мебель – прямые, крепкие стулья с толстыми ручками и простая софа без подлокотников – не была элегантной. В огромной гостиной-столовой было столько свободного места, что стулья выглядели выброшенными на берег. Я сел на край софы и снял резиновые голубые чаппалы. Пол был холодным и гладким.

Я не чувствовал смущения из-за грязных ног и поношенных тапочек, но не мог начать разговор. Я понятия не имел, что сказать любой девушке, не то, что красивой. Школьником я постиг основы социологии, но за два года, проведенных в колледже, я полностью утратил сноровку, по большей части специально.

В отличие от меня, ей не было неловко. Девушка спросила меня, хочу ли я воды, чая. Я отказался от всего, не глядя на нее, осматриваясь. Она сказала, что знает обо мне от Милера. Он часто говорил обо мне. Это в какой-то степени подняло мою уверенность в себе.

Я хотел спросить ее имя, но не знал как.

В этом вопросе я никогда не был мастером. Как тебя эовут? В этом есть что-то вульгарное. Имя – это то, что следует предлагать. Его нельзя требовать. Я не мог вспомнить, сказала ли она его, когда открывала дверь, а теперь потерялся в своем смущении.

Было проще спросить ее, что она изучает. Географию и психологию, в Государственном колледже для девушек. Мне хотелось знать, она из Чандигарха или, как большинство из нас, студентка, которая переехала в город без прошлого и очевидного будущего. Но я не знал, как задать вопрос, чтобы не показаться назойливым. Я боялся спросить что-нибудь, что может испортить впечатление обо мне в ее дневниках. И я понятия не имел, что пишут в дневниках девушки.

Я сидел молча, изучая уродливый серый ковер с двумя огнедышащими драконами, которые сидели по обе его стороны. Наконец она извинилась и вышла из комнаты. Это был первый раз, когда я смотрел на нее, ее удаляющуюся фигуру, простые голубые вельветовые джинсы, белый топ, развевающиеся волосы. Затем она повернула направо в конце холла и исчезла.

Я осмотрелся. В дальней стене был открыт служебный люк на кухню, и я мог видеть сквозь него раковину и посуду, лежащую рядом с ней. Под служебным люком расположился деревянный буфет вдоль всей стены. Среди множества пустых цветочных ваз и многочисленных семейных фото в рамках лежал катушечный плеер «Грюндиг» с мрачным выражением лица. За те много лет, в течение которых я посещал эту комнату, пока она не стала одним из самых интимных и важных пунктов моей жизни, я никогда не слышал, чтобы он открывал свой рот.

Рядом со шкафом, прикрепленным к стене толстой черной бечевкой, стоял маленький холодильник, содрогавшийся при виде меня. На нем была большая этикетка. Я вытянул шею, чтобы прочитать надпись, и был разочарован, увидев, что это «Оллвин». Глупым сентиментальным образом я был привязан к «Келвинатору». Когда мне исполнилось шесть, мой отец принес домой холодильник, и моя мать тщательно установила его. Ни одному слуге не позволяли открывать его, ничего в нем не оставалось без упаковки, его размораживали и мыли каждые выходные – и после стольких лет работы его продали за цену, за которую он был первоначально куплен. Купили новый. Побольше. Но снова «Келвинатор».

Мои родители были глупыми жертвами традиции. Оплаченные артисты безопасного мира. Во всем от одежды до продуктов питания и безделушек, первая марка, которой они оставались довольны, становилась их единственной на всю жизнь. В нашем доме «Филипс» заменял «Филипс», зубная паста «Бинака» пасту «Бинака», краска «Бомбей» – краску «Бомбей», «Киссан джем» – «Киссан джем», «Бурнавита» – «Бурнавиту», «Бата» – «Бату».

На стене справа от меня висел ужасный горный пейзаж, поддерживающая его проволока выглядывала из-под рамки. Это был любительский рисунок маслом, который изображал дом на холмах, с зелено-голубыми горами, выступающими на заднем плане, и девушкой в длинной рубашке, сидящей на веранде и смотрящей на красное заходящее солнце. Дом был двухэтажный, с покатой крышей и толстыми каменными колоннами на веранде. Побеги зеленого плюща поднимались по стенам. На верхнем этаже был ряд застекленных закрытых окон, кроме одного. Справа от девушки из окна высунулся мужчина и смотрел на нее. В правой части холста росло огромное дерево с толстым стволом и с развевающимися ветками.

Когда девушка вернулась, легко ступая голыми ногами, она опросила меня, не хочу ли я сока бел.

– Это ужасно. Страшный вкус. Я не могу пить его в одиночестве, – сказала она.

– Да, выглядит он тоже неважно, – заметил я.

– Милер – единственный, кого я знаю, кто любит это дерьмо, – улыбнулась она,

– Милер съест и выпьет все что угодно.

И именно тогда я рассказал ей свою первую историю. Историю о том, как я познакомился с Милером.

Я впервые встретил его в кафе в колледже, где среди остатков еды и колы шла шумная игра с жетонами. Идея состояла в том, чтобы кинуть монету в пятьдесят пайс с края стола одним ударом пальцев в стакан, стоящий в центре. Милер, высокий худой сардар с тонкой бородой, большим крючковатым носом и огромным тюрбаном, был первым в этом соревновании. Соседние столы втянулись в игру, словно металлические опилки прилипли к магниту. Я, Соберс и Шит зашли сюда на минуту и планировали наш следующий фильм, но нас тоже заинтересовала эта игра. Соберс выбыл за два кона, а Шит бросил монету так сильно, что она попала в чашку самбара через два стола.

Я попал со второго удара. Как и Милер. На его лице было выражение крайнего спокойствия, которое мне нравилось. У него была своя группа прихлебателей, одобрительно восклицающих; они были из тех людей, которые ходили по коридорам общежития, стараясь изо всех сил, чтобы кто-нибудь узнал об их существовании. Если ты будешь много улыбаться им, вечером они окажутся в твоей комнате, чтобы завязать дружбу. Потом я попал с четвертой попытки, как и Милер.

Тогда Шит решил, что монету нужно бросать другим способом.

– Кинь ее своим носом, – сказал он.

Милер оттолкнул в сторону алюминиевый стул без ручек Он встал на колени на пол и положил монету в пятьдесят пайс на край стола. Его глаза были теперь на одном уровне с поверхностью, а тюрбан поднимался над ней.

Он примерился, опуская и поднимая голову. Затем Милер медленно наклонил голову вперед, пока его длинный нос не оказался под кончиком монеты. Все затаили дыхание. Он поднял правую руку и поправил свои толстые очки. А затем, не сводя глаз с монеты, держа нос под ней, Милер резко поднял голову.

Его тюрбан упал на светлый алюминиевый стол, который поднялся на двух передних ножках, словно взбрыкнувшая лошадь. Тарелки и стаканы свалились и опрокинулись на пол, детонировав, словно бомба.

Шит посоветовал:

– Беги!

Застигнутый врасплох менеджер с усами-кистями закричал:

– Лови этих педиков!

Официанты в модных тюрбанах и белых рубашках с куммербунд бросились к нам без особого энтузиазма, их резиновые тапочки стучали о выложенный плиткой пол.

Через секунду мы – нас было больше пятнадцати человек – выскочили через широкую дверь на спортивную площадку, смеясь и громко ругаясь. Оглянувшись назад, не преследует ли нас кто-нибудь, я увидел, что Милер ищет на полу свои очки в окружении группы официантов в желто-зеленых куммербундах.

Менеджер приказал ему идти к расчетному столу. Милер неуклюже хромал за ним без возражений. Он сел на стул напротив менеджера. Тот начал делать подсчеты на клочке бумаги. Милер смотрел на него со спокойствием учителя, проверяющего студента.

Я решил вернуться.

– Двадцать одна рупия, – сказал менеджер.

Милер посмотрел на меня, затем на менеджера. Он держал переднюю и заднюю часть своего тюрбана, который выглядел словно лодка, разбившаяся в неспокойном море, и пытался водворить его назад на киль – на свой лоб. Милер поставил его прямо, а тюрбан завалился в сторону.

– Девять рупий за три тарелки, три рупии за три чашки, четыре рупии пятьдесят пайс за три стакана и четыре рупии пятьдесят пайс за три досы, – продолжил менеджер.

– Мы не разбивали все эти вещи. И я даже не ел эти досы, – я попытался защитить Милера.

– Он это сделал. – менеджер показал на моего товарища.

– Он съел одну порцию, – возразил я.

– Он съел три порции, – настаивал менеджер. Я посмотрел на Милера. Тот кивнул. С каждым кивком развязавшийся тюрбан сползал все ниже.

– Но мы не несем ответственность за весь этот беспорядок.

– Тогда кто несет? – спросил менеджер. Здесь было больше пятнадцати мальчиков. По по чьей вине сломан стол?

Я нашел банкноту в пять рупий в кармане, вытащил и положил на стол.

– Этого достаточно?

– Еще шестнадцать рупий.

Я посмотрел на Милера. Он невозмутимо засунул руку в карман рубашки, вытащил банкноту в пять рупий и другую в одну рупию и положил их на стол.

Менеджер начал любовно расправлять все загибы на банкнотах грязным ногтем.

Во мне что-то взбунтовалось. Я встал и сказал:

– Идем.

– Еще десять рупий, – напомнил менеджер.

Я пошел к двери. Милер последовал за мной, все еще борясь со своим тюрбаном.

– Сардарджи, я пойду и пожалуюсь начальнику, – закричал менеджер.

– Пожалуйста, он мой дядя, – ответил сардарджи.

– Да, да, и Индира Ганди – твоя тетя! – усмехнулся менеджер.

Мы вышли из столовой и увидели множество мальчиков в разноцветных футболках, играющих в баскетбол, футбол и хоккей, их страстные крики о своевременных пассах и резкие ругательства из-за неправильных движений наполнили воздух. Время отсчитывалось с помощью периодических ударов кожи о дерево, и игроки бежали, передавая друг другу бесконечную эстафету, к сеткам крикета.

Милер посмотрел на меня, и в первый раз на его лице появилось какое-то выражение. Медленная, очень понимающая улыбка. Он сказал:

– Спасибо.

– Этот парень правда твой дядя? – спросил я.

– И Индира Ганди – моя тетя, – улыбнулся Милер.

Мы сели на бетонные ступеньки рядом с баскетбольной площадкой и начали разговор, который не прекращался больше года. Мы говорили с пылом, который трудно даже представить в такой жаркий вечер, наполненный спортивными криками студентов, – нам казалось, что воздушные змеи скользили по горячему воздуху над нами.

Рассказав первую историю, я превратился для нее в рассказчика историй.

Необходимость в историях стала основой нашей любви.

Любопытно, что ее жизнь уже имела свою историю, – а возможно, так и должно было быть. Ее звали Физа, и она происходила из необычного дома. Ее мать была сикхом, а отец – мусульманином. Влюбившись и поженившись сразу после ужасных лет разделения, они навлекли на себя гнев обеих семей. В отчаянии они покинули безумный север и эмигрировали далеко на восток, в Ассам, в 1950-х, сев на поезд, которьи шел больше трех дней до пункта своего назначения.

Они уехали так далеко, как могли, и оказались в уединенном городе, Джорхате, который, по мнению Физз, был знаменит несколькими вещами: военно-воздушной базой, клубом спортивных состязаний для высокомерных чайных плантаторов, ежегодными скачками пони, большим государственным магазином и прекрасной миссионерской школой. Последняя, по ее словам, была экстраординарной: совместное обучение мальчиков и девочек, свободный дух, поддерживаемый монашками из Европы и вылившийся в традицию проведения собраний, празднеств, пикников и безрассудной страсти.

Ризван, ее отец, боролся с магазином одежды, затем открыл кинотеатр. Ее мать, Джасприт, устроилась преподавать хинди в миссионерской школе. Они оба отошли от своих религий, Физа выросла, не зная ничего, кроме смутного «отче наш на небесах и имя твое», постоянно повторявшегося суетливыми монашками. Когда расширение этнической политики в Ассаме начало менять жизнь и систему образования, ее родители решили отправить ее в искусственный оазис Чандигарха, все больше напоминавшего университетский городок. Овдовевшая тетя Джасприт была на ее стороне, и Физа приехала в ее дом в Чандигархе. Милер был праплемянником тетушки, предполагаемым кузеном Физы, но тоже видел ее впервые.

Ей еще не исполнилось и шестнадцати, когда она приехала в консервативный город, и ее потрясла его атмосфера: его агрессия, жестокость, ежедневные предложения от каждого мальчика или мужчины, который встречался на ее пути. В ее родном городе отличительными чертами были спокойная коммерция и совершенная инертность. Это, миссионерская школа и бесконечные фильмы, которые она посмотрела – индийские в зале отца и английские каждые выходные в сонном Клубе спортивных состязаний – сформировали ее чувствительность. Мир был добрым, со своим моральным порядком, и жизнь была очаровательной историей, в которой случались несчастья, но все заканчивалось хорошо в конце концов. Ей нужно было только взглянуть на мать и отца, чтобы убедиться в этом.

Счастливые браки могут испортить детей, дав им ложную надежду.

На севере Физз обнаружила, что там не было правил. С того момента, как она вывезла свой маленький голубой велосипед из дома, ее судьба была определена. Мальчики сопровождали ее в колледж и обратно; они шли группами позади нее, когда она направлялась в Семнадцатый район; они преследовали ее в кинотеатрах, ресторанах, парках; мальчишки бросали в нее камни обожания; они выглядывали из-за деревьев и изгородей, усмехаясь и двигая своими кулаками; они оставляли цветы и подарки в ее почтовом ящике, один даже приносил ей свежее яйцо каждое утро целый месяц. Никто не пытался с ней заговорить. Они были рады предложить ей немедленный секс, но их постоянно игнорировали.

Один из мальчиков в колледже делал подобные вещи каждый день – это называлось pehelwani geda, «увеселительная прогулка мачо». Физз однажды сказала мне:

– Если мы будем продолжать спрашивать, есть шанс, что когда-нибудь мы получим то, что просим.

К тому времени, как я встретил ее, она жила в городе почти год и научилась двигаться внутри собственного кокона. Это сдерживало бешеную атаку мужчин и сохранило ее душу неиспорченной. Физз оставалась смешной и не потеряла своей невероятной свежести, относясь к ежедневному спектаклю как к одному из фильмов, которые она видела в зале отца. Все мальчики играли роль, никто не хотел причинить ей настоящего зла. Это испугало меня, потому что я знал мальчиков, знал, какими опасными они могут быть в своем неведении. Я попытался объяснить ей. Но она была права, а я ошибался. Изменить себя из страха – значит проиграть в этой игре.

Жизнь должна быть рискованной. Всегда на твоих условиях.

Я начал совершенно невинно сопровождать Милера до ее дома каждую неделю. К этому времени мы с Милером дружили уже год. После скандала в кафе мы почувствовали друг к другу невероятную симпатию. Мы не могли молчать и впали в оргию диалога. Для меня это было словно птичья песня на рассвете после молчания долгой ночи. Мы поселились в одной комнате, прекратили посещать уроки, стали бродить по городу и проводить дни, разговаривая о книгах, фильмах, крикете, боксе, философии, политике, порнографии и людях.

Вопреки общему мнению, основа великой дружбы – это полное согласие. Нет такой вещи, как здоровое столкновение мнений: каждое отличие – это термит в балках отношений, съедающий их изнутри, готовящий к краху, в то время как любое согласие, даже ложное – это еще одна балка, поддерживающая конструкцию. Поэтому я и Милер никогда не спорили; и даже если мы чувствовали по-разному, мы скрывали это ради общей радости, получаемой от пребывания вместе.

Милер утвердил меня в моих амбициях. Он готовил меня к ней. Милер, который вырос в Дели, делал много космополитических вещей: летал на самолетах, ел в шикарных отелях, танцевал на дискотеках, посещал джейм-сейшен кислотного рока, ездил на концерт Осибиса. Он знал меру вещей, он был человеком мира. Я не делал ничего из этого, но я делал то, чего не делал он. Я читал. Множество, великое множество произведений классической литературы.

Я делал это раскованно, без всяких указаний, заполняя пустоту длинных скучных дней в этих грязных городах Уттар Прадеша. Книги я доставал в разваливающейся школе и клубных библиотеках. Старые грязные книги с черными метками на переплете вместо названия, печати с красными чернилами, которые заявляли на каждых десяти страницах о принадлежности книги библиотеке, бумага, уже пожелтевшая и хрупкая – погода и насекомые проделали небольшие отверстия по краям. С пальцев осыпалась пыль, когда я переворачивал страницы.

Я проглотил весь объем английской литературы – все, вплоть до шестнадцатого века, даже пытался преодолеть огромный том пьес Шекспира. Бумага была такой тонкой, что можно было смотреть через нее, и приходилось класть ее на стол, чтобы читать.

Я понимал немного и помнил еще меньше. Ценность книг доходила до меня только тогда, когда я видел сияние в глазах Милера. Похоже, ему казалось удивительным, что я прочитал все эти книги. Что я знал столько необычных слов. Как пенка на кипяченом молоке, его восхищение медленно оседало на мне, наполняя меня новым рвением к обложкам еще большего количества книг и даря мне уважение, которого я никогда раньше не испытывал.

Я стал тем, кто пришел к ней и в кого она влюбилась; когда начали показываться трещины, Физз была в недоумении, и ей было больно, как человеку, который в тумане невинности надел маску на другого человека.

Две традиции стали основой и тканью моей любви.

Рассказывать ей истории и заставлять ее смотреть истории.

Смотреть было легко. Это было то, что делали все. Походы в кино напоминали эпидемию в Чандигархе. Цены на билеты были до смешного маленькими – три рупии десять пайс за балкон, и меньше половины этой цены за партер. Можно было посещать пять залов каждую неделю и надеяться на новые фильмы в пятницу. Обычно фильм повторяли несколько раз.

Как и в остальном в городе, здесь тоже была своя иерархия.

По-настоящему хладнокровная толпа смотрела – и ее видели за этим занятием – английские фильмы. Великим ритуалом были утренние сеансы по воскресеньям в таинственном, напоминающем ангар кинотеатре. Демонстрировалась странная смесь новых и старых голливудских фильмов: «Великий побег», «Челюсти», «Герцогиня и Грязный Лис», «Лихорадка субботним вечером», «Близкие контакты третьей степени», «Крамер против Крамера». Не имело значения, какой фильм шел, зал был всегда переполнен.

Воздух наполнял запах духов и одеколонов, было заметно, что посетители тщательно прихорашивались перед этим часами. Зрелые юноши в высоких ботинках из буйволовой кожи, джинсах клеш, которые превосходно сидели на лодыжках, приезжали на сверкающих мотоциклах «Иезди» с ироническими улыбками на губах. Привлекательные молодые женщины Пенджаба – их кожа светилась от возбуждения, их тела уже созрели для фантазии – женщины, которые в девятнадцать были бесподобными сексуальными сиренами, но к тридцати теряли свою привлекательность (их красоту забирали дети и полнота), – эти женщины, безукоризненно одетые в превосходно отглаженные джинсы и обтягивающие курты, качались в толпе, бросали долгие взгляды и чрезвычайно возбуждали парней.

Этого всего было слишком много. Казалось, все были почти на грани оргазма,

В мой первый месяц в городе я получил превосходную дозу притворства от худого, словно тростник, сардара в тугом тюрбане и мешковатых брюках. Он стоял на капоте машины «Фиат» напротив кинотеатра и охотился за зрителями. У него была тонкая борода, его худые плечи были отведены назад, как будто он постоянно кланялся. Этот сардар пронзительно кричал:

– Папииллион! О, Паааааппииилиион! О, Пааааппииилиион!

В его правой руке болталась пачка билетов, а аспиранты Папиллон обступали машину.

Я почти никогда не ходил на утренние шоу. Я чувствовал себя неловко среди людей, демонстрирующих хорошую внешность и уверенность в себе. И была давка и очереди. Мальчики стояли три часа в надежде купить лишние билеты, чтобы продать их девушкам, которым придется сидеть рядом с ними. Я предпочитал быть частью более простого народа.

Более простой парод жил индийскими фильмами. По большей части он состоял из студентов, приехавших из маленьких городов и деревень Пенджаба, Харианы и Гимахал Прадеша. Переезд в большой город был для них огромным событием; учитывая шикарную одежду, поведенческое чутье, рестораны и кофейные магазины, курение и питье, мотоциклы и девушек – учитывая все, это было опасным делом для них. Это можно было увидеть по их глазам. Неуверенность и желание.

Их можно было заметить везде. Они всегда ходили маленькими группами, поддерживали уверенность друг друга отчаянным, часто жестоким, чувством юмора; Эти парни задерживались у Семнадцатого района – снаружи был ресторан, шикарный музыкальный магазин, сверхмодный магазин одежды. В общежитии можно было пройти мимо них, курящих «Данхилл», ласкающих красную упаковку по очереди – пачка открывалась осторожно, чтобы сохранить целлофан. Или сражающихся со странно сидящими голубыми джинсами, которые они храбро надели.