Текст книги "Ночь длиною в жизнь"

Автор книги: Тана Френч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Да я бы рад, но ведь многие не оставят, а в одной из версий я играю роль ужасного злодея. По-твоему, не стоит обращать на это внимания? Ты же сама хочешь, чтобы я приезжал сюда. Значит, я каждое воскресенье должен приезжать на улицу, где меня считают убийцей?

– Дураки всякое болтают, это пройдет… – Джеки заерзала на ступеньке.

– А если я не злодей и Кевин не злодей, объясните мне, что произошло?

Все надолго замолкли. Внезапно послышался нестройный хор детских голосов, быстрое неразборчивое бормотание, где-то там, за ярким светом вечерних фонарей, в верхнем конце улицы, показалось сплетение черных теней – силуэты мужчин ростом с фонарный столб, детские силуэты в постоянном движении и мелькании. Голос Холли окликнул: «Папа!» – и я помахал в ответ рукой, хотя так и не разобрал, где в этой массе Холли. Тени прыгали по дороге перед ними и рисовали таинственные фигуры у наших ног.

– Все, – тихо сказала Кармела, перевела дыхание и утерла глаза, чтобы не осталось никаких следов слез. – Все.

– Потом, если будет время, доскажете, что случилось в прошлое воскресенье, – попросил я.

– А потом ма с па и я пошли спать, а Кев и Джеки отправились домой. – Шай швырнул окурок через перила и поднялся. – Конец истории.

Мы вернулись в дом, и ма подняла обороты, наказывая нас за то, что бросили ее в ужасном одиночестве. Она с особой жестокостью расправлялась с овощами и бесперебойно отдавала приказы:

– Эй, Кармела… Джеки… Кармела… да кто-нибудь, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, простофиля, туда! Эшли, милая, помоги бабушке вытереть стол! Фрэнсис, ступай, поговори с папой, он снова прилег, и ему нужна компания. Давай! – Ма шмякнула меня кухонным полотенцем по затылку – для скорости.

Холли, которая, уткнувшись мне в бок, показывала раскрашенные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин – я счел это весьма разумным. Я и сам бы так поступил, но ма умеет так долго пилить человека, словно у нее внутри вечный двигатель, да и полотенце снова нацелилось в мою сторону. Я поспешил убраться.

В тихой холодной спальне па сидел в кровати, опираясь на подушки, и прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке – персиковый интерьер, бахрома повсюду, мягкий свет торшера – па выглядел необычайно неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Неудивительно, что в молодости девчонки за ним увивались: уверенная челюсть, надменно выступающие скулы, неугасимый голубой огонь в глазах. На мгновение, в обманчивом свете, он стал похож на прежнего неукротимого Джимми Мэки.

Его выдавали только ужасные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми побелевшими, словно отмирающими ногтями непрерывно двигались по кровати, нервно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными носками.

– Ма говорит, что ты хочешь поболтать.

– Дай сигарету.

Па выглядел вполне трезвым, но ведь он всю жизнь устойчивость к спиртному вырабатывал, так что явных признаков опьянения с ходу не заметишь. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати – впрочем, не слишком близко.

– Ма не разрешает тут курить.

– Пусть идет в задницу, сучка.

– Приятно, что романтика по-прежнему жива.

– Ты тоже иди в задницу. Дай сигарету.

– Ни за что. Зли ма сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету.

От такого заявления па улыбнулся – не слишком ласково.

– Ну, удачи тебе… – Он вздрогнул и внимательно посмотрел на меня. – Почему?

– А почему нет?

– Ты никогда в жизни ее не слушал.

Я пожал плечами.

– Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне нужно один день в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме – чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, – я готов. Если вежливо попросишь, я и к тебе буду подлизываться – по крайней мере в присутствии Холли.

Па откинулся на подушки и рассмеялся так, что все закончилось приступом глубокого, мокрого кашля. Он замахал рукой, тяжело дыша, и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па прокашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать. Наконец он произнес:

– Хрень.

– А поподробнее?

– Тебе не понравится.

– Переживу. Когда мне нравилось то, что исходило из твоих уст?

Па, болезненно морщась, потянулся к прикроватному столику за стаканом с водой – или с чем еще – и стал не спеша пить.

– Все эти разговоры про твою мелкую, – заговорил он, вытирая губы, – гребаная хрень. Нормальный ребенок. Ей совершенно наплевать, как ты ладишь с матерью, и тебе это известно. У тебя какие-то свои причины задабривать мать.

– Иногда, па, люди хорошо друг к другу относятся без всякой причины. Я понимаю, тебе трудно такое представить, но так бывает.

Он покачал головой. Жесткая улыбка снова появилась на его губах.

– Только не ты, – сказал он.

– Это как посмотреть. Между прочим, ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.

– И знать не хочу. Я знаю твоего брата, и знаю, что вы всегда были как две горошины в стручке.

Похоже, речь шла не о Кевине.

– Никакого сходства, – возразил я.

– Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без очень серьезной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не прижмет. Но отказаться от вас обоих я не мог, это точно.

Он наслаждался самим собой. Мне бы помалкивать, но я не сдержался.

– Я не такой, как остальные в семье. Совсем. Я ушел из дому, чтобы быть другим, и всю жизнь старался этого добиться.

Па язвительно поднял брови.

– Только послушайте. Мы недостаточно хороши для тебя? Двадцать лет под нашей крышей жил, и ничего…

– И что тут сказать? Благодарить за бесплатный садизм я не собираюсь.

Папа снова засмеялся, словно густо залаял.

– Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.

– Это другое. С хорошим человеком такого не случилось бы.

– Ну вот! Я – развалина, и тебя это радует. Это кровь, сынок, родная кровь.

– Я никогда не бил женщину, ни разу в жизни не ударил ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться этим станет только больной на всю голову придурок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой нет ничего общего.

Па уставился на меня.

– По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?

– Дело не в том, хорош ли я. Бездомные дворняги и те пекутся о своих щенках лучше, чем ты о детях.

– А если ты весь из себя святой, а мы – куча дерьма, то какого хрена ты прикрываешься своей родной дочерью, чтобы приехать сюда?

Я направился к двери.

– Сядь! – воскликнул он прежним, полным сил голосом.

Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и отбросил на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Оказавшись на стуле, я решил изобразить дело так, будто сел сам.

– Мы, кажется, уже закончили.

Вспышка отняла у па последние силы: он нагнулся вперед и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.

– Закончим, как я скажу, – ответил он, хватая ртом воздух.

– Скажи. Но только если это недолго.

Па задвинул подушки дальше за спину – я даже не предложил помочь: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня по коже мурашки побежали. Трещина, похожая на гоночную машину, по-прежнему виднелась на потолке – я по утрам смотрел на нее, лежа в полудреме и прислушиваясь, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотое свечение погасло; за окном небо над черными садами окрашивалось в глубокий синий цвет.

– Послушай, мне уже недолго осталось, – начал па.

– Это оставь для мамы. У нее лучше получается. – Ма стояла на пороге смерти сколько я себя помню, в основном из-за загадочных болезней, связанных с ее утробой.

– Она всех нас переживет, просто назло. А я вряд ли увижу следующее Рождество.

Он цедил слова, лежа на спине и прижав руку к груди, но что-то в его голосе подсказывало, что говорил он серьезно – хотя бы отчасти.

– И от чего ты собираешься умереть?

– Тебе-то что за дело? Перед тобой хоть заживо гори, ты не потушишь – моч ипожалеешь.

– Твоя правда. Знаешь, мне любопытно: неужели от идиотизма умирают?

– Спина все хуже, – сказал па. – Ног вообще не чувствую. Тут недавно два раза упал, пока трусы надевал утром; ноги подкашивались. Врач говорит, что к лету буду в инвалидном кресле.

– Хм, а он не говорил, что спине станет лучше, или хотя бы не будет хуже, если ты завяжешь с выпивкой?

Папино лицо перекосило от отвращения.

– Этот педик меня в гроб загонит! Нет чтобы оторваться от мамкиной титьки и попробовать настоящего пойла. Пара кружек никому не повредит.

– Ага, кружек пива, а не водки. Если выпивка тебе на пользу, то от чего ты умираешь?

– А зачем настоящему мужчине калекой жизнь доживать? Не хочу, чтобы меня заперли в доме престарелых, чтобы кто-то подтирал мне задницу, клал и вынимал из ванны; у меня нет времени на эту хрень. Если до этого дойдет, я сдохну.

Под жалостью к себе слышались серьезные нотки. Может быть, па переживал, что в доме престарелых нет мини-бара, но я был с ним согласен в широком смысле: смерть раньше подгузников.

– Каким образом?

– Есть мыслишка.

– Что-то я не пойму: от меня ты чего ждешь? Если сочувствия – уволь. А если помощи – наверное, уже очередь выстроилась.

– Ничего я от тебя не жду, хрен тупой. Заткнись на минуточку и послушай, я тебе важные вещи говорю. Или тебе звук своего голоса дороже?

Пожалуй, это был самый трогательный момент за долгие годы: в самой глубине души я верил, что па скажет хоть что-то стоящее. Он оставался моим отцом. В детстве я считал его самым лучшим в мире: самым умным – он знал все обо всем; самым сильным – он мог надавать даже Халку одной левой, а правой в это время качать бицепс с роялем вместо гантели; его улыбка превращала день в праздник. И сегодня вечером мне хотелось услышать перл отцовской мудрости.

– Слушаю, – сказал я.

Па, морщась, сел в кровати.

– Настоящий мужчина понимает, когда нужно оставить все как есть, – заявил он и внимательно посмотрел на меня, словно ждал какой-то реакции. Судя по всему, сказанным исчерпывались все премудрости, которые мне предназначались. Я готов был врезать себе по зубам за то, что надеялся на что-то большее.

– Здорово, – сказал я. – Огромное спасибо. Буду помнить об этом.

Уродливая рука протянулась и цепко ухватила меня за запястье. От прикосновения к папиной коже волосы встали дыбом.

– Ну-ка сядь и слушай меня: я в жизни натерпелся всякого дерьма и никогда не думал руки на себя наложить. Я не слабак, но как только на меня первый раз наденут подгузник, мне конец. Если победа не стоит усилий, нет смысла бороться. Нужно понимать – с чем бороться, а что оставить как есть.

– Ты мне вот что скажи, – попросил я. – С какого перепугу ты вдруг это несешь?

Как ни странно, папаша не стал увиливать. Он отпустил мое запястье и принялся разминать костяшки пальцев, глядя на руку, как на чужую.

– Знаешь, заставлять тебя я не могу и не собираюсь. Жаль, меня давным-давно не научили оставлять все как есть. Было бы лучше для всех: и для меня, и для моих близких.

– Потрясающе! – захохотал я. – Ты берешь на себя ответственность? Значит, ты точно умираешь.

– Издеваешься, да? Вы уже взрослые; раз решили пустить свою жизнь коту под хвост, то сами и виноваты.

– Тогда какого черта ты тут болтаешь?

– Как полвека назад пошло наперекосяк, так до сих пор и продолжается. Пора положить конец. Если бы у меня хватило ума много лет назад оставить все как есть, много изменилось бы. К лучшему.

– Ты про Тэсси О'Бирн?

– Тебя это не касается. И какая она тебе Тэсси? А вот твоей ма совершенно незачем постоянно разбивать сердце на пустом месте, понимаешь?

В его глазах, горящих голубым огнем, таились секреты, которых мне не разгадать. Па никогда прежде не волновало, что кто-то пострадает; в воздухе спальни скопилось нечто огромное и опасное.

– Не очень, – помедлив, ответил я.

– Тогда погоди, пока поймешь, а то натворишь глупостей. Я знаю своих сыновей; они вечно спешат. Я точно знаю, что ты приехал сюда по своим причинам. Держи их подальше от этого дома, пока не будешь чертовски уверен, что прав.

За дверью ма что-то рявкнула, послышался успокаивающий голос Джеки.

– Интересно, о чем ты думаешь, – сказал я.

– Я умираю и перед смертью пытаюсь хоть что-то исправить. Говорю тебе: оставь. Нам только от тебя неприятностей не хватало. Занимайся тем, чем занимался, и оставь нас в покое.

– Па… – растерянно начал я.

Он вдруг осунулся, лицо приобрело цвет мокрого картона.

– Меня тошнит от твоего вида, – прохрипел он. – Убирайся и скажи ма, пусть чаю несет – и покрепче, а не ту мочу, которой утром поила.

Спорить было бессмысленно. Хотелось одного: схватить Холли и дать с ней деру отсюда. Ма, конечно, желчью изойдет, что мы ужин пропустим, но я уже Шая завел, на неделю ему хватит. Похоже, я серьезно переоценил свой порог терпимости к семье. Я уже начал прикидывать, где лучше остановиться по пути к дому Лив – чтобы покормить Холли и смотреть на ее прекрасное личико, пока пульс не придет в норму.

– Увидимся через неделю, – сказал я в дверях.

– Говорю тебе, уезжай! И не возвращайся, – бросил он, не поворачивая головы, откинулся на подушки и вперил взгляд на темное окно, судорожно выдергивая скрюченными пальцами нитки, торчащие из одеяла.

Ма на кухне отчаянно сражалась с огромным полупропеченным окороком и давала Даррену выволочку – через Кармелу («…и на работу его нигде не примут, пока он разъезжает повсюду, одетый, как драный извращенец, и не говори потом, что я не предупреждала, возьми его, тресни как следует по заднице и купи нормальные штаны…»). Джеки, Гэвин и остальное семейство Кармелы застыли с отвисшими челюстями перед телевизором, глядя, как парень без рубашки поедает что-то копошащееся, со множеством усиков. Холли не было. Шая тоже.

21

– Где Холли? – спросил я, не заботясь, нормально ли звучит мой голос.

У телевизора никто даже не обернулся.

– Она вроде потащила дядю Шая наверх, помочь ей с математикой! – крикнула ма из кухни. – Фрэнсис! Если пойдешь к ним, скажи, что ужин через полчаса, никто их ждать не будет… Кармела О'Рейли, слушай меня! Его на экзамен не пустят, если он придет, похожий на Дракулу…

Я летел по ступенькам, как будто ничего не весил. Лестница тянулась бесконечно. Высоко надо мной слышался голос Холли – она болтала о чем-то, милая, довольная и ничего не подозревающая. На верхней площадке, перед квартирой Шая, я глубоко вздохнул, сгруппировался и выставил вперед плечо, собираясь вломиться внутрь.

– А Рози была красивая? – раздался голос Холли.

Я затормозил так резко, что чуть не расплющил физиономию о дверь.

– Красивая, – подтвердил Шай.

– Красивее мамы?

– Я с твоей мамой не встречался, но если судить по тебе, то Рози была почти такая же красивая. Не такая же, но почти.

Я будто наяву увидел, как Холли слегка улыбнулась. Эти двое разговаривали по-дружески, свободно, как дядя и любимая племянница. Шай, наглая скотина, говорил вполне мирно.

– Папа хотел на ней жениться, – сказала Холли.

– Возможно.

– Точно.

– Но ведь не женился. Давай-ка, пока решим вот что: если у Тары сто восемьдесят пять золотых рыбок, а в каждый аквариум можно сажать только семь, сколько понадобится аквариумов?

– Он не женился, потому что Рози умерла. Она написала своим родителям записку, что уезжает в Англию с моим папой, а потом Рози убили.

– Это было давным-давно. И не меняй тему. Рыбки сами в аквариумы не запрыгнут.

Смешок, потом долгая пауза – Холли сосредоточилась на делении – и изредка одобрительное бормотание Шая. Я прислонился к стене рядом с дверью, отдышался и попробовал рассуждать спокойно.

Я каждой клеточкой тела рвался влететь в комнату и схватить дочку в охапку, однако, похоже, Шай еще не окончательно свихнулся, и опасность Холли не грозит. Более того, девочка пытается раскрутить моего братца на разговор о Рози. Я на собственной шкуре убедился, что Холли кого угодно раскрутит. Все, что она вытянет из Шая, станет моим оружием.

– Двадцать семь! – торжествующе произнесла Холли. – И в последнем будет только три рыбки.

– Точно. Молодец!

– Рози убили, чтобы она не вышла замуж за моего папу?

Секунда молчания.

– Это он так говорит?

Вонючая скотина. Я до боли вцепился в перила.

– Я не спрашивала, – небрежно ответила Холли.

– Никто не знает, за что убили Рози Дейли, а теперь выяснять поздно. Что было, то прошло.

Холли сказала с обезоруживающей, незыблемой уверенностью девятилетнего ребенка:

– Папа выяснит.

– Да ну, серьезно? – спросил Шай.

– Ага. Он так сказал.

– Хорошо… – Надо отдать брату должное – в его голосе почти не было злобы. – Твой папа – полицейский. Это его работа – так думать. Теперь взгляни сюда: если у Дезмонда есть триста сорок две конфеты и он разделит их поровну себе и еще восьми друзьям, сколько получит каждый?

– Когда в учебнике написано «конфеты», нам велят писать «кусочки фруктов». Потому что конфеты вредные. По-моему, это глупо, конфеты же воображаемые!

– Конечно, глупо, только все равно – сумма не меняется. Хорошо – сколько кусочков фруктов?

Мерный скрип карандаша – я уже различал самые тихие звуки изнутри, даже моргание.

– А дядя Кевин… – начала Холли.

Снова пауза.

– А что Кевин? – переспросил Шай.

– Его кто-то убил?

– Кевин… – В голосе Шая послышались странные нотки. – Нет, Кевина никто не убивал.

– Точно?

– А что твой папа говорит?

– Так я же не спрашивала, и вообще, он про дядю Кевина говорить не любит. Вот я и решила спросить вас.

– Кевин… – Шай засмеялся резким неприятным смехом. – Может, ты и поймешь, не знаю, но на всякий случай запомни – и поймешь потом. Кевин так и не вырос, остался ребенком. В свои тридцать семь он продолжал думать, что все в мире происходит так, как должно, по его мнению, происходить; ему и в голову не приходило, что мир живет по своим правилам. Кевин отправился в темноте бродить по заброшенному дому, решив, что это здорово. А потом выпал из окна. Вот и все.

Деревянные перила трещали и скручивались у меня под рукой. По ровному голосу Шая я понял, что этой версии мой брат будет придерживаться до конца своей жизни. Может, он даже сам верил в нее, а может, однажды поверит, если оставить его в покое.

– Почему дом забросили?

– Он весь поломанный, там опасно.

– Все равно, – заметила Холли, поразмыслив. – Жалко, что дядя Кевин умер.

– Да, – сказал Шай, но уже совсем без напора; неожиданно его голос зазвучал устало. – Жалко. Никто этого не хотел.

– Но кто-то хотел, чтобы Рози умерла, так?

– Нет, этого тоже никто не хотел, просто так сложилось.

– Если бы папа на ней женился, он бы не женился на моей маме и я не появилась бы на свет, – с вызовом сказала Холли. – Хорошо, что Рози умерла.

Со звуком выстрела сработал таймер выключателя лампы на лестнице, и я остался в кромешной темноте. Сердце бешено колотилось. Внезапно я осознал, что никогда не говорил Холли, кому была адресована записка Рози.

Холли видела записку своими глазами.

В следующую секунду я сообразил, зачем, после всей восхитительной болтовни о родне и общении с кузенами, Холли взяла с собой домашнюю работу по математике: моей дочери нужен был повод остаться с Шаем наедине.

Холли спланировала каждый шаг. Она вошла в этот дом, прямиком направилась к полагающимся ей по праву рождения смертельным секретам и хитроумным средствам убийства, возложила на них руку и провозгласила своей собственностью.

«Родная кровь, – прозвучал в моих ушах тихий папашин голос; и тут же следом, с резкой насмешкой: – Думаешь, из тебя отец лучше?»

А я-то самодовольно вытягивал по капле подробности, как напортачили Оливия и Джеки; ни одна из них ничего не изменила бы, ничто на свете не уберегло бы нас от финала. Во всем виноват я сам. Оставалось завыть на луну, как оборотень, и разгрызть себе запястья, выпустив дурную кровь.

– Не надо так говорить, – сказал Шай. – Ее нет, забудь ее. Пусть покоится с миром, а мы займемся математикой.

Тихий шорох карандаша по бумаге.

– Сорок два?

– Нет. Давай сначала; ты не сосредоточилась.

– Дядя Шай!

– Мм?

– В тот раз, когда я была у вас, а ваш телефон зазвонил и вы пошли в спальню…

Похоже, Холли подбиралась к чему-то важному.

– Ну? – настороженно спросил Шай.

– Я сломала карандаш, а точилки у меня не было, потому что Хлоя у меня ее взяла на рисовании. Я ждала, ждала, а вы все говорили по телефону.

– И что ты сделала? – вкрадчиво поинтересовался Шай.

– Я стала искать другой карандаш. В том комоде.

Долгая тишина – только истерически кричала что-то женщина в телевизоре внизу; звук проникал сквозь толстые стены, плотные ковры и бился под высокими потолками.

– Ты что-то нашла… – сказал Шай.

– Простите меня, – еле слышно ответила Холли.

Я чуть не влетел в комнату сквозь дверь, но удержали меня два обстоятельства. Во-первых, Холли девять лет. Она верит в фей и не совсем уверена насчет Санты; несколько месяцев назад она рассказала, что, когда была маленькой, к ней прилетала лошадка с крыльями и увозила из окна спальни кататься. Если показания Холли когда-нибудь понадобятся в качестве грозного оружия – если однажды я захочу, чтобы ей поверил еще кто-нибудь, – мне надо подкрепить их словами самого Шая.

Во-вторых, сейчас не было смысла вламываться и палить из всех стволов, спасая мою малышку от жуткого злодея. Я уставился на щель света вокруг двери и слушал – как будто находился за миллион миль отсюда или опоздал на миллион лет. Я прекрасно представлял, что сказала бы по этому поводу Оливия, что сказал бы любой разумный человек; но я спокойно стоял, предоставив Холли делать за меня грязную работу. Я совершил много нечестного в своей жизни, и воспоминания не тревожат мой сон, но тут было что-то особое. Если ад существует, именно за эти минуты в темном коридоре я попаду туда.

– Ты кому-нибудь говорила? – нетерпеливо выдохнул Шай.

– Нет. Я сначала даже не знала, что это, и только пару дней назад поняла.

– Холли, милая, послушай… Ты умеешь хранить секреты?

– Я это давным-давно видела… – гордо ответила Холли. – Я много месяцев никому ничего не говорила.

– Это верно, не говорила. Молодец!

– Ну вот…

– А ты можешь и дальше держать это в секрете?

За дверью воцарилось молчание.

– Холли, как ты думаешь, что случится, если ты скажешь кому-нибудь?

– У вас будут неприятности.

– Возможно. Я не сделал ничего плохого, но мне никто не поверит. Меня могут посадить в тюрьму. Ты хочешь этого?

– Нет, – прошептала Холли.

– Я так и думал. Даже если меня не посадят, что, по-твоему, скажет твой папа?

– Он рассердится? – растерянно вздохнула дочурка.

– Разозлится, да еще как! И на тебя, и на меня – за то, что не сказали раньше. Он больше никогда тебя сюда не пустит, запретит тебе видеться с нами: и с бабушкой, и со мной, и с Донной. Будет следить, чтобы твоя мама и тетя Джеки его больше не обманывали. А еще…

– Бабушка расстроится, – еле слышно сказала Холли.

– И бабушка, и твои тети, и твои кузины, все распереживаются, расстроятся, не будут знать, что думать. А некоторые тебе не поверят, и начнется священная война. – Шай помолчал и спросил: – Холли, деточка, ты же этого не хочешь?

– Нет…

– Конечно, нет. Ты хочешь приезжать сюда каждое воскресенье и замечательно проводить вечер с остальными, правда? Ты хочешь, чтобы бабушка приготовила бисквитный торт на твой день рождения, такой же, как делала для Луизы, и чтобы Даррен учил тебя играть на гитаре, когда у тебя пальцы подрастут… – Слова вились вокруг Холли, мягкие и соблазнительные, обволакивали и укутывали. – Ты хочешь, чтобы мы все вместе гуляли, готовили ужин, смеялись…

– Да. Как настоящая семья.

– Правильно. А в настоящих семьях заботятся друг о друге. Семья для этого и нужна.

Холли, как настоящая Мэки, не затруднилась с ответом и еле слышно, но с новой ноткой уверенности, пришедшей изнутри, заявила:

– Я никому не скажу.

– Даже папе?

– Да. Даже ему.

– Умница! – Шай говорил так мягко и спокойно, что тьма перед моими глазами начала наливаться красным. – Молодец, ты моя самая лучшая племянница!

– Ага.

– Это будет наш особый секрет. Обещаешь?

Я подумал о разнообразных способах убить человека, не оставляя следов, и, прежде чем Холли успела дать обещание, набрал в грудь воздуха и толкнул дверь.

В чистенькой, скудно обставленной квартире Шая царила казарменная аккуратность: старые половицы, выцветшие зеленые занавески, несколько невыразительных предметов мебели, на белых стенах – ничего. От Джеки я знал, что Шай живет тут шестнадцать лет, с тех пор как старый безумный мистер Филд умер и квартира освободилась, но жилье все еще выглядело временным. Шай мог собраться и сняться с места за пару часов, совершенно бесследно.

Шай и Холли сидели за небольшим деревянным столом, заваленным книгами: настоящая жанровая сценка со старой картины неизвестно какого столетия – отец и дочь в мансарде, увлеченные загадочной историей. В тусклой комнате под светом торшера они выглядели как самоцветы: рубиново-красная кофточка и золотистые пряди Холли, иссиня-черный глянец волос Шая и густо-зеленый свитер. Шай поставил под стол скамеечку, чтобы ноги Холли не болтались. Похоже, скамеечка была самым новым предметом в комнате.

Эта милая картинка исчезла через мгновение: оба взвились, как пара виноватых подростков, застигнутых за раскуриванием косячка. Две пары голубых глаз вспыхнули одинаковой тревогой.

– Мы математику делаем! Дядя Шай мне помогает, – смущенно объяснила Холли, краснея и становясь обычной девочкой.

Это меня несколько успокоило: я уже начал подозревать, что она превращается в невозмутимую супершпионку.

– Ага, ты говорила, – сказал я. – И как дела?

– Нормально. – Холли мельком глянула на Шая, но брат уставился на меня без всякого выражения.

– Замечательно.

Я обошел стол и небрежно взглянул через их плечи.

– Да, похоже, все правильно. Ты сказала дяде спасибо?

– Ага. Много раз.

Я взглянул на Шая, вопросительно подняв бровь.

– Сказала-сказала, – подтвердил он.

– Приятно слышать, – заметил я. – Мне нравятся хорошие манеры.

Холли с угрюмым видом поднялась со стула.

– Папа…

– Холли, милая, ступай вниз, – сказал я. – Доделаешь математику у бабушки. Если она спросит, где дядя Шай и я, скажи, мы скоро спустимся. Хорошо?

– Хорошо. – Холли медленно собрала вещи в портфель. – Больше ничего не говорить?

– Больше ничего, милая, – кивнул я. – Мы с тобой потом поговорим. А сейчас иди скорей.

Холли еще раз оглядела стол между нами, пытаясь постичь больше, чем под силу любому взрослому. На ее лице читалась такая путаница раздрызганных чувств, что за одно это мне захотелось прострелить Шаю колено. Холли на секунду прижалась к моему боку плечом; мне хотелось обнять ее, чтобы кости затрещали, но вместо этого я легонько потрепал ее мягкие волосы и подтолкнул к двери. Легкая, как феечка, моя дочь сбежала вниз по толстому ковру. Из родительской квартиры донесся приветствующий хор голосов.

– А я-то удивлялся, почему у нее деление в столбик вдруг так хорошо пошло, – заметил я, захлопывая дверь. – Правда, забавно?

– Она же не дура, – сказал Шай. – Ей только нужно немного помочь.

– Да, я знаю. Но помог именно ты, за что тебе большое спасибо. – Я уселся ка стул, оттащив его подальше от яркого снопа света и от Шая. – Милая квартирка.

– Ага.

– Помню, у миссис Филд на стенах висели портреты отца Пио, а пахло гвоздичными леденцами. Честно говоря, все изменилось в лучшую сторону.

Шай расслабился и поудобнее устроился на стуле, но мышцы на его плечах бугрились, как у леопарда, готового к прыжку.

– Где же мои манеры? Я же тебе выпить не предложил! Виски будешь?

– А как же? Перед ужином для аппетита в самый раз.

Шай, откинувшись на стуле, дотянулся до буфета и вытащил бутылку и два стакана.

– Лед?

– Давай. Сделаем как положено.

Судя по напряженному блеску глаз, оставлять меня одного ему не хотелось, но выбора не было. Он понес стаканы в кухню: открылась дверь холодильника, посыпались кубики льда. Виски оказался первый класс: односолодовый «Тирконнелл».

– Хм, у тебя губа не дура, – заметил я.

– А что тебя удивляет? – Шай вернулся, встряхивая лед в стаканах. – А вот разбавлять даже не проси.

– Обижаешь.

– Правильно. Тот, кто разбавляет, не заслуживает виски. – Он налил нам на три пальца и толкнул стакан по столу ко мне. – Твое здоровье! – сказал он по-ирландски, подняв свой стакан.

– За нас, – сказал я.

Стаканы звякнули. Виски потек обжигающей золотой волной ячменя и меда. Мой гнев улетучился; меня переполняла спокойная собранность и готовность. Во всем мире не осталось никого. Мы смотрели друг на друга через шаткий стол; тени от яркой лампы покрыли лицо Шая боевой раскраской, скопились по углам. Все было так знакомо, почти умиротворяюще, как будто мы готовились к этому мигу всю жизнь.

– Ну, – спросил Шай, – как возвращение домой?

– Зашибись. Ни за что бы не пропустил.

– Скажи-ка, ты и вправду будешь теперь приезжать? Или наплел Кармеле, чтобы не расстраивалась?

– Как можно? – улыбнулся я. – Нет, я всерьез. Ты счастлив?

Шай дернул уголком губ.

– Кармела и Джеки считают, что ты скучаешь по семье. Похоже, вскоре их ждет большое разочарование.

– Обидно. Думаешь, мне плевать на семью? Ну, на тебя – допустим, но на остальных…

– Именно! – Шай рассмеялся в свой стакан. – Здесь у тебя планов быть не может.

– Я тебя удивлю: планы есть у всех и всегда. Впрочем, не забивай себе голову. Планы планами, а приезжать буду часто, Кармела и Джеки останутся довольны.

– Хорошо. Напомни, чтобы я показал тебе, как сажать папашу на унитаз и потом снимать.

– Ну да, ты же тут в следующем году не часто будешь, – понимающе кивнул я. – Магазин твой, и все такое.

Что-то промелькнуло в глубине глаз Шая.

– Да. Это верно.

Я поднял стакан.

– Ты молодец. Ждешь не дождешься?

– Я это заслужил.

– Да, конечно. Знаешь, вот какая закавыка: я буду появляться наездами, но вряд ли перееду насовсем. – Я с любопытством оглядел квартирку. – У человека ведь есть собственная жизнь, ты же понимаешь?

В глубине глаз брата что-то вспыхнуло.

– Я и не просил тебя переезжать, – ответил он ровным голосом.

Я пожал плечами.

– Ну, ведь кто-то должен быть рядом. Знаешь, па… совсем не желает в дом престарелых.

– Твоего мнения я не спрашивал.

– Разумеется. Он говорит, что у него план есть. Я бы на твоем месте пересчитывал его таблетки.

Огонь в глазах брата разгорался.

– Секундочку… Ты мне будешь рассказывать о моих обязанностях перед папой? Ты?

– Что ты, я только сообщаю. Не хочется, чтобы тебе пришлось жить с чувством вины, если вдруг что случится.

– Какой, к чертям, вины? Сам считай свои таблетки, если тебе надо. Я за вами приглядывал всю свою жизнь. С меня хватит.