Текст книги "Наталья Кирилловна. Царица-мачеха"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Глава 14
НЕПРЕДВИДЕННЫЙ РАЗГОВОР С СЕСТРОЙ

Сестра царя Алексея Ирина Михайловна редко выезжала в Преображенское, и поэтому никого особенно не удивило, что она не участвовала в общей семейной радости в связи с постановкой в Потешной хоромине пьесы «Артаксерксово действо».

Царь тем не менее был недоволен сестрой. Могла бы и поступиться своим монашеским отчуждением от увеселений подобного рода и тем сделать приятное своему брату. Так нет же...

Втайне Алексей догадывался, что сестра недолюбливала Наталью, и видел в том личную обиду с её стороны. Он опасался, что рано или поздно это даст о себе знать, ибо и Наталья отдалилась от его сестры. Ему ничего не оставалось, как держаться особняком. Но однажды всё выплеснулось наружу. Наталье, у которой было много осведомителей, стало известно, что Ирина Михайловна получает какие-то вести от людей боярыни Морозовой, и однажды она выложила всё это супругу.

   – Гляди-ка, государь, сестра-то твоя Арина ссылается с супостаткой нашей, с Морозовой...

Алексей не ожидал этого и некоторое время озадаченно молчал, но, чтобы не драматизировать положение, спокойно заметил:

   – А коли так, она сама о том и объявит.

   – Объявит ли?

   – Так что ж теперь... Не стану же я с Арины допрос снимать...

Алексею было досадно, что в его отношения со старшей сестрой мешалась Наталья: начнутся всякие разборки. Эти отношения и так не заладились ещё с той давней поры, когда отец, покойный государь Михаил Фёдорович, незадолго до смерти начал неудачное сватовство Арины за Вольдемара, принца Датского. Может быть, упорные неудачи этого сватовства и свели родителя преждевременно в могилу. Уж очень ему хотелось выдать дочь за иностранного принца. Сколько хлопот он принял, чтобы привести в порядок запустелый дом царя Бориса: выстроил новые деревянные хоромы в три яруса и соединил их с дворцом внутренними переходами. При этом не была забыта даже мыленка. А сколько расходов, чтобы устроить дворец!

Принц был окружён ласковым вниманием. Царь постоянно говорил Вольдемару, что тот будет ему так же дорог и мил, как и родной сын Алексей. Был торжественный обед в Грановитой палате, были очень дорогие подарки, а Цареборисовский двор отныне стал именоваться двором королевича Вольдемара.

Бедный родитель! Ослеплённый любовью к дочери, он не видел, что датский принц себе на уме. Заверений и обещаний сколько угодно, только бы подольше пороскошествовать да попировать в Русской земле. А как пришло время говорить о свадьбе, он и замолк, словно и речи не шло о том, чтобы принять русское крещение и переменить веру. Вольдемар свёл весь разговор к пререканиям, и Алексей так и не мог понять, на чём были основаны надежды отца.

Но отец внезапно умер, так и не дождавшись благополучного решения дела о свадьбе. И что оставалось ему, Алексею, принявшему царство? Он отпустил королевича домой. А Ирина, опечаленная на всю жизнь, корила его за этот поступок.

Был ропот и в народе, что он, молодой царь, пошёл на поводу у немцев.

Сам же Алексей не считал себя виноватым перед сестрой. Или мало он занимался с королевичем? А сестра... Что ж поделаешь, коли она осталась старой девой. Не она первая, не она последняя. Зарубежные принцы неохотно женились на русских царевнах. У него у самого сейчас невесты на выданье, а статочное ли дело выдавать царевен за князей да бояр?

Этот всполох воспоминаний и мыслей царя Алексея был прерван появлением дворецкого.

   – К твоей государской милости пожаловала царевна Ирина Михайловна...

   – Легка на помине, – заметила Наталья, недовольная тем, что так внезапно был прерван её разговор с царём. Она взглянула на него и поняла, что ей надобно уйти.

Входя в покои брата-государя, царевна Ирина успела бросить взгляд на удалявшуюся Наталью. Ей показалось, что царица словно бы отяжелела. Вспомнила, что боярыни называют её «медведицей»: идёт с перевалочной, будто огрузнела. От Ирины не ускользнуло, что брат проводил Наталью ласковым взглядом.

Но его глаза тотчас потухли, едва обратились к сестре.

   – Проведать пришла или просить о ком?

   – Давно не видела тебя.

   – Что ж не была в Преображенском?

   – Заботы одолели...

Алексей поднял на сестру сонные равнодушные глаза, и она подумала, что разговора с ним у неё не получится.

   – Вижу, пришла просить... Говори!

Царь подумал: «Вся в бабку, старицу Марфу. И лицом схожа. Такая же упёртая и смутьянить горазда».

   – Говори, коли пришла,– повторил он.

Ирина Михайловна сделала усилие, чтоб сказать брату, дабы супостаты перестали мучить боярыню Морозову и её сестру Евдокию. Но от страшных видений, вызванных рассказами о пытках над ними, к горлу подступал комок.

   – Брат мой единородный, не верю. От тебя скрывают истину, – наконец выговорила она и осеклась, встретившись с его недобрым взглядом.

   – Во рту всё ссохлось. Испить бы.

Алексей усадил сестру в кресло, сам сходил к поставцу, налил из кувшина бодрящего квасу.

Ирина сделала несколько глотков и, понемногу приходя в себя, подняла на Алексея глаза. Прочитав в его лице нетерпеливую досаду, она решила идти до конца.

   – Ведаешь ли ты, что сродственницу нашу Феодосию Прокопьевну супостаты жгли калёным железом, подымали на дыбу, били плетьми по спине и животу? Ремни на руках и железный ошейник протёрли ей тело, мясо висит клочьями. А вечор её, не пришедшую в память, влекли по лестнице, так что она все ступеньки головой сочла... Господи!

Ирина закрыла лицо руками.

   – Государь-братец, останови муки сии!

   – Добро, сестрица. А ты ведаешь ли, за что пытали твою болезную? Сам патриарх Питирим чаял образумить упёртую бабу. Разговоры всякие вёл, дабы сняла с себя цепи и железы. Да боярыня, видно, ума лишилась, пуще лютует. «Почто, жена, ты взлюбила железы да позор свой?» А она распаляется: «Не железы на мне, венец мученический принять сподобилась». И вновь увещевал её святой старец: «Прими причастие, яко подобает. Сам тебя исповедаю, сам причащу...» Сам надумал и помазание елеем сотворить. Обещал ей, что всё на прежнее поворотится, и что ответила твоя болезная? Может быть, решила склониться перед благодатью Божьей? Это ли не благодать? Но лютая баба не токмо помазание отринула, самого старца едва не прибила. Руку патриарха оттолкнула, едва елей не пролился на землю, и ну ругаться... И слугой дьявола, и антихристом назвала. И всё это при духовных лицах да при городских начальниках. Столько зла и неудобств оказать... И кому? Святому старцу...

   – Господь с тобой, государь! Ты никак велишь жалеть и сострадать не мученице святой, а старцу, хоть и в сане высоком, да не совладавшему со своей злобой!

   – Уже и ты поносишь святейшего! – вскричал Алексей. Губы его побелели от гнева.

   – Видит Бог, с моего языка не сорвалось ни одного поносного слова, – возразила царевна, – но на чужой роток не накинешь платок. Красная площадь полна недобрых речей. Я сама слышала. И простые люди, и лица духовные одно говорят: быть, мол, беде великой, ежели сам патриарх столь злобен. Ты, братец, называешь его святым старцем. С каких это пор на Руси святые стали злобствовать?

   – Злобствовать? Ты не рехнулась ли, Арина?

   – Нет, я в своём уме, царь-батюшка. Спроси своих бояр. Это они сказывали, что на отказ Феодосии причаститься патриарх взревел, аки медведь. Назвал боярыню ехидной, вражьей дщерью и долго, словно не владел собой от лютости, кричал: «Цепь ей на шею и цепью той влеките её нещадно вон! В сруб её тащите! Огню предайте! Незачем ей на свете жить!»

Уловив в лице царя как бы протестующее движение, Ирина спросила:

   – Да ужели тебе неведомо, что сруб на Болоте поставили? Господи, ужели попустишь злобе патриарха Питирима? Ужели Феодосию предадут сожжению?

   – О чём ты говоришь, Арина? Без приговора боярского патриарх ни в чём не волен.

   – Или боярам неведом приговор царя! – воскликнула Ирина. – Бояре по твоему слову скажут. – И, поддаваясь внезапному наплыву чувств, добавила как бы про себя: – Или по слову царицы Натальи. – И тут же неуверенно, испуганно взглянула на него.

Подобно большинству нерешительных людей, Алексей легко поддавался настроению минуты. Глаза его выдавали готовый выплеснуться гнев, они угрожали.

   – Так вот как ты заговорила, сестрица моя старшая! Не ожидал, что против брата своего, против государя пойдёшь!

   – Против государя? Где уж мне! В кои-то веки и заговорила. Уж не посетуй, братец, на правде!

   – О какой правде ты говоришь? – заревел Алексей. – Дорого же тебе обойдётся сия правда!

   – Угрожаешь? Мне? Опомнись, Алексей! Я каждый день молю Бога о твоём здравии. А вторая моя молитва, чтобы Бог не допустил ближникам твоим надругаться над твоей душой. Дозволь тебе открыть правду! Вспомни батюшку нашего родимого, как он власть свою царскую правдой удержал...

Она видела, как в лице Алексея словно бы промелькнуло какое-то воспоминание, и, торопясь, чтоб не сбиться, продолжала:

   – Помнишь, как вороги едва не уморили батюшку! Не забыл, поди, как его невест со света сживали?

Оба припомнили в эту минуту и «болезнь» невесты Марьи Хлоповой, и внезапную смерть царицы Марии Долгорукой вскоре же после венца.

   – Тут был коварный умысел бабий, – заметил Алексей.

   – Об этом много было говорено. А всё ж батюшка наш с женским полом, с бабами не тягался и тем паче кострами, огненной смертью никому не угрожал.

   – Добро, Арина, что хоть родителя нашего почитаешь. Я, ладно, потерплю. Да всё ж скажу тебе: бабы при нём такой воли себе не брали или я, может, не припомню. Так ты за меня припомни, кто из баб лютовал так при родителе нашем, как Феодосья Морозова?

   – Так и веры святой никто не трогал при нём. Старину почитали. А что творят ныне ближники твои?

Она хотела сказать ещё о Наталье, о Нарышкиных, что поддерживают злобу царя против ревнителей веры, но, будто подслушав её мысли, неожиданно вошла Наталья. Она, видимо, слышала их разговор. Лицо её было каменным. Она словно не видела царевны Ирины. С нежным видом царица приблизилась к супругу, припала к нему.

   – Голубчик мой Алёшенька, засиделся, родимый, за делами, аж с лица сошёл. Пошли, родной. А по тебе Петенька наш соскучился, гукает, будто о тебе спрашивает: «Где мой батюшка любезный?»

Царь поднялся. Чувствовалось, что он весь будто ослабел. Выходя, он оглянулся на сестру:

   – Ты, однако, ступай, Арина. Да не бери шибко в голову думки-то своевольные...

После ухода царя Ирина Михайловна некоторое время сидела словно бы в растерянности. Всполохом летели мысли: «А Наталья чего-то опасается. Ясное дело, свой интерес блюдёт. Всем ведомо, что наследником престола объявлен царевич Фёдор. Вот и думают Нарышкины, как заставить царя изменить завещание в пользу царевича Петра».

Сердце царевны Ирины сжималось от неясных дурных предчувствий. Ей казалось, что Алексей непременно накажет её отлучением от своей царской милости и не дозволит являться «пред очи свои».

Непредсказуем был, однако, государь-батюшка Алексей Михайлович. «Огненная ярость царёва» могла смениться неожиданной лаской. Ожидаешь грозу и немилость царскую, а получаешь такое вот письмо, хотя и полное укоризны, а всё ж родственное и сердечное.

Царевна Ирина знала, что её брат любил писать письма, и, коль скоро душа его была взволнована размолвкой с нею, она получила вдруг такую неожиданную писульку: «Сестра моя единородная, не сердись на меня за слово резкое, а твою вину я тебе отпускаю, ибо опричь Бога на небеси, а на земле опричь меня у тебя никого нет. Ведай, что Бог-милостивец всё на лучшее нам строит». А внизу письма приписка – не то укоризна, не то предостережение: «Вспомни, сестрица, евангельское слово: всяк высокосердечный нечист перед Богом. За что наказует нас Бог? Не за гордость ли?»

Доброе письмо Алексея обрадовало Ирину, хотя и знала, что подобные письма были для него лишь настроением минуты. И всё-таки она пошла к нему по его зову с лёгким сердцем. Пусть Нарышкины злобятся, а государь – брат ей единокровный.

Но всё же сосало где-то под ложечкой. Зачем он позвал её?

И вот его любимая комната-кабинет, очень просто обставленная. Старый стол, помнивший ещё покойного родителя: как поставлен был царём Михаилом в углу возле киота, так и стоит. На столе фамильная Библия в серебряном окладе с застёжками. И рядом куча писем.

Когда она вошла, он читал письмо, и лицо у него было смущённое, озабоченное, доброе.

   – Слышь, Арина, я послал ему, окромя денег, пять белуг, десять осётров, две севрюги, два лосося да коврижек разных. А он, ни слова не говоря о нашей царской милости, требует ещё и винограда в патоке, яблочек, вишенок, слив. Просит, яко милостыню, а этого добра у них в монастырском саду довольно. И ведь как слёзно молит: «Пришлите, Бога ради, убогому старцу!»

Ирина поняла, что речь шла о письме Никона из Ферапонтова монастыря, где он обретался. Алексей между тем продолжал:

   – До слёз разжалобил царицу Наталью. Послала ему именинный пирог и денег двести рублей да ещё полотна разные, а от царевича Петра – меха собольи. И ни слова благодарности в ответ, а только новые требования. Из меха-де шубы не сшить, пришлите в прибавку.

   – Мне припомнилось, что его называли «несытой утробой», – заметила Ирина.

   – Бог с ним. Я не сужу. У всякого есть грехи. Да вот жалобы на него донимают меня. В церковь-де Никон не ходит, в праздник Святого Воскресения отказался христосоваться, к обедне пошёл было в соборную церковь и опять вернулся, братию монастырскую обижает, бьёт. Что скажешь на это, сестрица, какой совет дашь?

Ирине едва удалось скрыть недоумение. Жалуется на Никона, не знает, как утихомирить его, просит у неё совета и сам же балует его гостинцами, только и думает, чем его ублажить! «Добрый ты мой, доверчивый Алёшенька, ну что тебе на это сказать?» На всякий случай ответила сдержанно:

   – Дьявол, видно, Никона-то искушает. Да в этом сам он и повинен.

   – Видно, что так. Старец он святой. За свои грехи великие страдания принял. И ныне вере православной прямит. А дьявол того не любит, чтобы службе его перечили. Ты все эти тонкости лучше ведаешь, как удержать блаженного Никона в границах должного.

   – Старая я стала, чтобы давать тонкие советы. Спроси лучше Наталью.

   – Наталью? Супротив тебя у неё дитячий ум.

«Ох, Алёшенька, чудо ты моё. Вижу, спорить с тобой бесполезно», – подумала Ирина и благоразумно заметила:

   – Да на что тебе мой ум? Я обо всём сужу строго, как монашка. – И, помолчав, добавила: – Ты вот считаешь, будто Никон прямит вере православной. Я же понимаю его как отступника от православия. А тебя, братец, я и вовсе не понимаю. Ты, родной мой, поклоняешься иконам, как святыне, и тем особенно дорог мне. Так почто ты дозволил Никону убрать с престола в Успенском соборе икону Богоматери нашей? Это ли не святотатство?! Православные люди смотрят на опустевшее место, где она стояла, и скорбят.

Алексей поморщился, точно от боли. Вопрос сестры был труден для него. Он и сам скорбел, но против Никона не пошёл и даже прилюдно согласился с ним.

   – Сама ведаешь, Ирина: на иконе Богородицы, снятой с престола, двуперстное изображение. Соблазн для православных великий.

   – Почему же соблазн? – удивилась Ирина. – Двуперстие завещано нам отцами церкви.

   – Ох, Арина! Ты опять-таки норовишь затеять со мною тяжбу. Так ведь напрасно всё. Мне ли идти против собора? Или забыла, что церковный собор 1666 года отлучил старообрядцев от христианства, объявил раскольников вне закона!..

   – Одно лишь слово, что «собор». А силу там взяли сомнительные христиане. Десять архиреев, что жили под властью турецкого султана и во всём ему повиновались, на соборе соединились между собой, чтобы вредить христианству. А командовал ими антиохский патриарх Макарий, известный своими жестокими распоряжениями. А Никон задолго до собора сносился с ними, и в душе у него был чёрный умысел противу тебя. Или тебе неведомо, как он говорил: «Дайте мне только дождаться собора, и я отважу государя от христианства»?

   – Собор, однако, всё решил без Никона. И что о том толковать? Не нами решено, не нами и постановлено...

Ирина печально покачала головой.

   – Дозволь сказать тебе, брат: ты царь и не умаляй своего государского достоинства. Или забыл, что ты наместник Бога на земле:

   – Не всё в моей власти, – вздохнул Алексей.

Он давно так свободно и открыто не разговаривал ни с кем и сейчас был рад этому. Ирине показалось, что он ожидал от неё возражений.

   – Всё в твоей власти, мой державный брат! Всякую минуту помни, что ты наместник Бога на земле. Твои прародители, твои предки об этом не забывали!

   – Ты кого разумеешь, Арина?

   – А хоть бы и великого князя Василия Второго. Помнишь, как он распорядился решениями Флорентийского собора?

   – Знаю. Да что тут равнять? У Василия митрополитом был грек, пришелец. У него и все огрехи наружу.

   – Как сказать... Православные иерархи Греции искони почитались нашими учителями. Они были вольны заграждать уста своим ученикам, – возразила Ирина. В последнее время она много занималась вопросами богословия, отчасти под влиянием брата протопопа Аввакума, служившего у неё псаломщиком.

Несколько озадаченный её настырностью, царь Алексей продолжал возражать ей:

   – И, однако, там велись иные битвы. Там хлопотали не о том, чтобы обновить веру, как у нас, а о том, чтобы заменить её другой. Им было надобно, чтобы мы взяли римскую веру, а потом и соединились с ними под одной короной.

   – Нет, любезный мой брат, иезуиты в те времена також хлопотали как будто бы о малом. Обновим-де вашу веру. Поначалу была уния между католической и православной церквами при условии главенства папы римского. Я сама читала о том в грамоте Флорентийского собора, список которой привёз к нам в Россию грек Паисий Лигарид.

   – Паисий Лигарид? Да как ты о нём сведала?

Грека Паисия Лигарида царь Алексей считал обманщиком и плутом. Но греку верил Матвеев, и благодаря ему тот всякий раз выходил сухим из воды.

   – Зачем этот грек вёл с тобой речь о грамоте Флорентийского собора?

   – Он хочет тайно внушить русским людям, сколь много потеряла Русь, отвергнув эту грамоту.

   – Но эту грамоту не принял князь Василий!

   – Он-де совершил оплошку, и оплошка его была в том, что князь не поверил греку митрополиту Исидору.

В правление великого князя Василия Второго, внука Дмитрия Донского, константинопольский патриарх посвятил в митрополиты грека Исидора. Поверив добрым заверениям патриарха, Василий ласково встретил Исидора, но вскоре был озадачен решением митрополита принять грамоту Флорентийского собора об изменении символа веры. Князь вступил в прения с Исидором в защиту учения святых отцов о символе веры, назвал митрополита еретиком, в то время как остальные духовные лица не решались подать свой голос. Князь велел им основательно изучить грамоту Флорентийского собора, после чего совет епископов тоже назвал Исидора еретиком и благодарил князя за то, что он спас православную веру на Руси. Митрополиту Исидору не удалось оправдаться, князь Василий заключил его под стражу в Чудов монастырь. Митрополит-грек вынужден был отречься от соединения с латинской церковью.

Таким образом, если прежде идею раскола пытался внедрить митрополит-грек, то при царе Алексее гонителем старины стал русский патриарх Никон.

В ответ на похвальные слова Ирины о внуке Дмитрия Донского царь Алексей заметил:

   – Крутенек был, однако, наш прародитель!

Ирина внимательно посмотрела на брата. Она знала, что Романовы хотя и не были Рюриковичами, но всё же от случая к случаю называли своими прародителями потомков Дмитрия Донского. И для этого были веские основания: царь Фёдор Иоаннович, последний из потомков Дмитрия Донского, был сыном Анастасии Романовны, первой супруги Ивана Грозного.

И сейчас, слушая брата, Ирина понимала, что, говоря о прошлом, он искал в нём подтверждения своей правоты, ибо тоже бывал крутенек.

Ею снова овладел дух противоречия.

   – Ты хоть и крутенек, да не с теми, с кем надо!

   – Опять ты за своё, Арина!

   – Ладно, не буду. Дозволь сказать лишь одно слово напоследок. Боюсь я, Алёшенька, не съели бы тебя те, кому ты мирволишь!

Алексей помрачнел. Он панически страшился всяких пророчеств и, чтобы одолеть дурные мысли, пошутил:

   – Ты, сестрица, может, по руке мне погадаешь? Али по звёздам судьбу мою скажешь?

Заметив, как трясутся его руки, лежавшие на столе, Ирина примиряюще произнесла:

   – Ну, будет! Будет! – Она поднялась, перекрестила его. – Ты только Наталье о нашей беседе не говори! – И, помолчав, добавила: – И помни, братец, что, окромя Бога на небе да тебя на земле, у меня никого нет...

   – Ладно... Иди-иди!

Ирина вышла от Алексея со слезами на глазах и с чувством необъяснимой тревоги. Его жалела больше всех. Она опасалась, что Бог не простит ему надругательств над боярыней Морозовой, её мук, в коих он повинен. Да что о том говорить! Толку всё равно не будет! Наталья... Она, ночная кукушка, всё перекукует по-своему…

Вернувшись к себе, Ирина долго молилась. Она поняла, что самый тяжкий крест – это всё видеть, всё понимать и быть не в состоянии помочь.