Текст книги "Наталья Кирилловна. Царица-мачеха"
Автор книги: Таисия Наполова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Князь вскочил, осторожно поменял положение головы, но Петруша даже не пошевельнулся.
– Эк мы уморили наше дитятко речами умными! – воскликнула Наталья, касаясь губами лобика сына.
Она испугалась чего-то. А князь, видя испуг царицы, попытался взять на руки сонного мальчика, но сделал это неловко: длинные ноги ребёнка упирались в пол. Да и тяжеленек стал Петруша.
Наталья позвонила спальникам. Они тут же явились и унесли драгоценную ношу. А Наталья с князем остались, чтобы завершить беседу и принять какое-то решение о судьбе полковников.
Глава 27
КАИНОВА ПОДАТЬ
Проследив глазами, как уносили Петрушу, князь сказал:
– Петруша быстро в рост пошёл. И характер у него заметно меняется.
– Да, нравом становится больно упрям. Так и норовит решить всё по-своему.
Но оба думали уже не о Петруше, а о судьбе полковников. Какое принять решение? Первой начала Наталья:
– Что будем делать с полковниками? Какой совет дашь, князь? Как скажешь, так и сделаю.
Князь Борис усмехнулся:
– Сделаешь-то ты всё равно по-своему.
– Да не томи ты душу, говори!
– Полковников надобно наказать ради их же спасения. Не выдавать же их стрельцам!
– А коли они потребуют выдать?
– Сама подумай, на что решиться. – И, помолчав, князь многозначительно добавил: – Не сделать ли какой уступки стрельцам... ради тишины государства?
– А ежели издать указ о наказании полковников, а повременив, отменить его?
– Как бы стрельцы не отменили нас с тобой. Или не видишь, какую силу они взяли? Решай не решай, ныне они станут вершить свою волю.
– Или не слышал, как Петруша сказал: «Я эту волю у них отыму» ?
– Какая сила у ребёнка, хоть и царя? Подождём, пока в возраст войдёт.
– Что стрельцы будут делать с полковниками? – озабоченно спросила Наталья.
– Выведут на Ивановскую площадь.
– Ужели накажут? – испуганно вскричала Наталья.
– Да уж батогов жалеть не станут.
Наталья плотно сжала губы, думая о своём. Князь Борис с любопытством посмотрел на неё. Он, кажется, понимал её мысли. Догадывался, что милосердия полковники от неё не дождутся. Слишком она любит власть, и слишком тяжело она ей досталась. Шесть лет и три месяца терпела царица правление Фёдора, так неужели будет рисковать этой властью, спасая полковников от наказания? Ради власти она и перед гибелью их не остановится.
Впрочем, ему ли судить её? Каково-то ей одной с ребёнком-царём?
На миг в душе его проснулись угрызения совести. Не ему ли и подумать, как облегчить её ношу? Может быть, найти слова сочувствия и поддержки? Но, подумав, он ничего не нашёл, кроме этих скупых слов:
– Ох и тяжёлая у тебя ноша, государыня!
Но сердце Натальи дрогнуло от благодарности и за эти простые слова. Только бы сердцем радел ей князь, а не по одной лишь обязанности дядьки Петруши! Она же найдёт случай, как приласкать его и «отдарить».
В последнее время она часто чего-то опасалась. Немало и за братьев своих душой болела, особенно за Ивана. Такой шалопутный да легковерный и озорной, не натворил бы какой беды! Иное дело – князь Борис. Он и жизнь знает, и рассудить может, что и как. В душе была одна забота: «присушить» бы его, да не стали бы злые люди завидовать и несогласие между ними сеять. Не оттого ли князь держится сторонкой? Ни разу словечка ласкового не сказал...
И только она задумала поговорить с князем сердечно, по-родственному, забыв о проклятых делах, как он заговорил с ней о самом тревожном и горьком:
– Как думаешь, царица, не поспешаем ли мы сдать наших полковников на милость стрельцам?
В ней всё так и оборвалось: «Ах ты боже мой! Да неужто не будет никакого отдыха душе?» – но ответила, как и положено царице:
– Ия також мыслю.
– Ты вели-ка проверить, государыня. Может, оно и не всё так, как пишут стрельцы в своей реляции? Ну, один-два проворовались, так неужто все полковники воры-лихоимцы? А стрельцы всех, почитай, под одну гребёнку стригут.
– Вот и я также мыслю, – повторила машинально и как-то подавленно Наталья. И, подумав, добавила: – Бояре али не ведали о том, что все полковники – воры? А что ж князь Юрий Долгорукий? Или невдомёк, какие дела вершатся в его Стрелецком приказе?
Князь опустил глаза. «Лукавит царица. Тишина в государстве дороже ей судьбы людей, кои до сей поры всеми почитались честными».
– Потолковать бы с князем Юрием. Дело верное, – заметил он.
– Оно бы и хорошо, да глава Стрелецкого приказа тяжко болен, и нет в нём прежней силы. Но всё ж таки поговорю с князем Долгоруким.
Наталья действительно поговорила с князем Юрием. Но что могла дать беседа! Разговорами да полумерами такие дела не решаются.
И вот Ивановская площадь, где полковников должны были примерно наказать перед московским людом. Экзекуции следует быть публичной. Именно публичностью наказания виновных и славилась Ивановская площадь. Это было самое бойкое, самое людное место в Кремле. Здесь размещались все приказы и, значит, была сосредоточена вся приказная служба: судейская, дьяческая и прочая. Возле семи длинных каменных лестниц постоянно толпились люди, большинство из которых были челобитчиками, ожидавшими прихода судей и дьяков. Неподалёку в особой палатке совершались крепостные акты. Здесь же, на Ивановской площади происходили торжественные выходы государя и придворной знати. Но особенно людной бывала площадь во время крестных ходов.
Но та же Ивановская площадь, оставившая в памяти людей воспоминания о торжественных святых минутах, спустя какое-то время начинала оглашаться стонами и криками наказуемых. Среди них бывали и знатные дворяне, и даже князья. Сословия, даже высшие, ничего не значили: перед наказанием все были равны. Так, знаменитый историк той поры Котошихин был бит батогами за то, что в одной важной посольской бумаге вместо слов «великого государя» написал только «великого», а «государя» пропустил. На Ивановской площади был наказан и князь Хотетовский: бит кнутом за то, что продал одну вотчину двум покупателям.
Ни чины, ни звания, ни дворянство полковников не были приняты во внимание, когда их вывели на Ивановскую площадь для наказания. Полковники были в богатых, но изрядно помятых кафтанах: накануне они провели ночь в застенке. Спать им пришлось на видавших виды тюфяках. Измученные допросами и пытками, они тут же засыпали, не замечая, что к их кафтанам пристала грязь.
Полковников вели строем, точно солдат. А им было всё равно. Ни один из них не поднял глаз на храм Николы Гастунского, мимо которого их вели. Но доносившиеся с площади жуткие вопли были услышаны всеми: кого-то нещадно били кнутом на козле[23]23
Козёл – здесь: скамья для порки.
[Закрыть]. А рядом из приказа слышались тяжкие стоны: там в особых помещениях совершались варварские пытки виновных приказных лиц.
Между тем многоголосая площадь гудела голосами людей всех возрастов. Накануне пред храмом Николы Гастунского начали «кликать клич» – традиционное приглашение людей на публичное наказание.
День был майский, солнечный и тёплый.
– Матушка, слышишь, клич кликают? Скорее, а то без нас начнут, – торопил Петруша свою матушку.
Она же, казалось, не слышала ни слов сына, ни гула голосов, но, может быть, всё же ощущала, что все взоры обратились на него, ибо пребывала в великом напряжении, потемнела лицом, только глаза горели еле сдерживаемым гневом.
Петруша видел волнение матери и чувствовал себя без вины виноватым. Перед этим она говорила ему: «Зашатались стрельцы ради твоего малолетства». Петруша в ответ посоветовал ей: «А ты дай стрельцам острастку». – «Не могу. Они волю себе большую взяли. Их пятьдесят пять тысяч человек – что, ежели сговорятся с казаками буйными? А там хитрая Литва ждёт повода, дабы до наших вотчин добраться». Но Петруша и сам слыхал такие речи от князя Бориса.
Ему не понравилось, что его матушка-государыня готова сдаться на милость проклятых стрельцов. Не нравилось и то, что оделась она как монахиня. Тёмная бархатная шапочка скрывала её волосы, которые он так любил. А сверх шапочки ещё тёмное покрывало, опускающееся прямо на плечи. И накидка вся тёмная. И у самой лицо тёмное, будто в печали пребывает. Петруше казалось, что все смотрят на матушку с удивлением.
До него доносились голоса:
– Сказывают, будто полковники внесли деньги по челобитной, дабы откупиться от стрельцов.
– Стрельцы согласились было, да потом на попятный.
– А то... Деньги-то стрельцы получат, да кабы добро было от тех денег.
– Пройдёт смутное время – и полковники со стрельцов всё взыщут.
– Отомстить-то они отомстят...
– Они и ране до смерти батогами забили стрельца.
– А что же патриарх?
– А что патриарх? Он любит одно говорение. Да есть ли толк от тех речей?
Кто-то вздохнул:
– Живёшь и не знаешь, какому Богу молиться...
– Глянь, ужели царица? А я думал, монахиня.
– И сына-царя привела...
– Это чтобы видели её радение полковникам...
– Не стрельцам же ей радеть!
– А могла бы и порадеть.
– Жалованья бы им прибавила. А то огородами да торговлишкой кое-какой пробиваются царские защитники...
– А полковники нет чтобы милость им показать, с них же ещё и драли по три шкуры...
Полковников разбили на три группы, и словно бы эти шестнадцать человек перестали существовать как целое. Они стояли у лестницы Стрелецкого приказа и, казалось, ещё не верили, что их ожидает позорная казнь. Не смешиваясь с остальными, к ступенькам лестницы вышел генерал-майор Бутырского полка Матвей Кровков. Любившие его солдаты хоть и были вынуждены связать ему руки, но обид никаких не чинили. Он был им за отца родного, обучал ратному делу, и солдатская кухня и одёжка была не хуже, чем у стрельцов. Обходился он с солдатами строго, но, не в пример другим, без суровости. Многие из них ходили с ним в Чигиринские походы в 1678 году и помнили, как генерал доблестно сражался рядом с ними. Вместе с ним добывали и славу, показав превосходство русской регулярной пехоты над отборным янычарским войском.
Вспоминал ли генерал в эти минуты о своих военных заслугах? Лица его никто не видел. Матвей Кровков сидел на выступе лестницы, опустив голову на руки, и видны были только концы его больших поседевших усов. Все заметили, как вскинулся мальчик-царь и глаза его округлились, когда он стал смотреть на генерала Кровкова: видимо, прежде знал его.
А Петруша вспомнил вдруг, как его матушка ласково беседовала с генералом, как её комнатная боярыня поднесла ему на подносе дорогую серебряную чашу, и матушка сказала: «Это тебе за отменную службу».
А ныне Петруша вскинул глаза на мать и был поражён суровостью её взгляда. Он знал, что не смеет ни о чём спрашивать её, что ему велено молчать. Ему была ведома её молчаливая суровость. Он знал также, что она не согласилась ни на какие уступки полковникам, в памяти жили её слова, обращённые к князю Борису Голицыну: «Поддержи меня, Борис Алексеевич. И боярыни, и царевны уговаривают меня пойти на попятный. Ты один понимаешь, как легко упустить власть».
Слова матушки казались Петруше резонными. О власти он и сам думал. Ему было известно, что его сестра Софья хотела посадить на престол царевича Ивана, чтобы вернее прибрать к своим рукам все державные дела. В душе Петруши поднимались то гнев против возможных похитителей царства, то неуверенность в себе. Ведь ему присягнули всем миром, сам патриарх благословил его на царство. Но стрельцы затеяли смуту и хотят всё решить своей волей. Они желают поделить власть между Нарышкиными и Милославскими. А как поделить? Иван Милославский старше его и быть-де ему первым царём, а вторым ему, Петру.
Вот отчего матушка и решила ублажить стрельцов и выполнить все их требования. Пусть несправедливые и обидные, но выполнить.
Петруше казалось, что генерал Кровков понимает это, оттого и закрывает лицо руками: не хочется ему видеть, что происходит вокруг. Он ни разу не посмотрел в сторону его, государя, и словно не замечает матушки-царицы.
Но вот полковникам приказали повернуться лицом к лестнице. Петруша впервые был здесь. Стал считать – семь лестниц. Сколько же ступенек? Недосуг, однако, считать. На самом верху лестницы появился дьяк, держа в руках свиток-указ. Раздался его хрипловатый голос:
– «В нынешнем 7190 году (1682-й) апреля в 30-й день били челом великому государю на тебя пятидесятники, и десятники, и рядовые стрельцы того полкового приказа, у которого ты был. Будучи-де ты того приказа, им, стрельцам, налоги, и обиды, и всякие утеснения чинил...»
Слушая, Петруша не сразу воспринял смысл ранее зачитанных слов: «Великий государь и великий князь Пётр Алексеевич, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, велел сказать тебе, Семёну Грибоедову...»
Указ его именем? Но почему он ничего об этом ранее не знал? И кто писал этот указ? И почему первым поместили имя Семёна Грибоедова? Он, Петруша, не дал бы его в обиду и непременно защитил бы. Самый добрый и весёлый, самый смелый – это Семён Фёдорович Грибоедов, всем ведомый стольник и стрелецкий полковник. Кто же это дал его в обиду? Ужели матушка?
Дьяк между тем продолжал читать:
– «Да ты же, стоя в Кремле на стенных караулах, получал на них, на стрельцов, государева жалованья... И то имал себе, а им не давал. Велел припасы продавать и теми деньгами корыстовался ты сам...
И великий государь и великий князь Пётр Алексеевич указал, и бояре приговорили: за ту твою вину к стрельцам, за такие налоги и обиды и за многие взятки тебя от приказа отставить, и полковничий чин у тебя отнять, и деревни, что даны тебе, к Стрелецкому приказу отписать, а у приказа быть на твоё место иному полковнику...
Да за те же вины, что ты, будучи у приказа, им, стрельцам, чинил, всякую тесноту и обиды ради своей же корысти, великий государь указал: учинить тебе наказание, бить тебя батогами».
Петруша хотел заговорить с матерью, но в эту минуту палач сорвал с Грибоедова рубаху, а его самого повалили на землю. Один из палачей сел ему на голову, другой, связав его ноги, сел на них. На толстую спину наказуемого со свистом опустилась лоза. Стоявший наверху дьяк отсчитывал удары, но его голос заглушался воплями и стонами истязаемого. Лозы ломались в руках, и палачи заменяли их новыми.
Отсчитав положенное число ударов, палач остановил экзекуцию. Но стрельцы потребовали:
– Сыпь ещё! Заслужил, кровопийца!
Палач хотел было продолжить экзекуцию, но спина Грибоедова из багровой стала синей, а сам он уже перестал вопить. Его обдали ведром воды, но продолжать наказание не решались. Изнеженный полковник ещё не пришёл в себя. Его встряхнули, но подняться он не мог, упал на колени. Из его горла вырвался слабый крик:
– Помилосердствуйте!
– А ты нам милосердствовал?
– Христом Богом заклинаю, отпустите душу на покаяние! Всё верну вам, что на мне ищете...
Измученные, ошеломлённые и униженные полковники с ужасом смотрели на своего товарища, точно ещё не веря, что им предстоит то же самое.
И словно молитвы их были услышаны. Возле Грибоедова неожиданно появился князь Борис Голицын и властно произнёс:
– На сегодня будет! Дадим срок, чтобы полковники заплатили по челобитной.
Палачи замерли возле очередной жертвы, не зная, что делать.
Один из стрельцов отозвался:
– Можно и погодить, князь, ежели от твоих слов толк будет. А ежели будут недоборы?
Князь строго перебил говорившего:
– Вы, богатыри, не заводите тут лишней смуты. Идите к съезжим избам. Там ваша братия чинит самосуд: с каланчи сбрасывают приставов и сотников.
– Дак они потакали лихоимцам...
– На то есть суд. А ныне остановите расправу самоволом...
Многим стрельцам не понравилось это вмешательство князя, однако они стали покидать Ивановскую площадь. Он же пообещал стрельцам, что все они получат свои деньги сполна.
Когда стрельцы начали расходиться, а князь Борис, быстро взглянув на царицу, направился в сторону Ивана Великого, последние силы оставили Наталью. Она хотела что-то сказать стоявшей рядом с ней боярыне и не могла. Княгиня Прозоровская поспешила взять её под руку.
В палате Наталью тотчас же уложили в постель. Подкрепившись вином и медовым напитком, она пришла в себя и сразу спросила, что с Петрушей, здоров ли он. Ей ответили: «Здоров. Ныне ужинает». – «Каков аппетит?» – «Царь в добром здравии. Ест за двоих».
Наталья дала знак оставить её и, когда все ушли, стала думать о князе Борисе. Всё, что было на Ивановской площади, казалось ей дурным сном. Но, слава Богу, смута схлынула, и надо размышлять, как жить дальше. Ей нужен сейчас князь Борис. Может быть, послать за ним? Он у неё один. Умница, и такого смелого, как он, у неё больше нет. Как ловко отвёл он стрельцов от полковников, которых уже обнажили до пояса, чтобы наказывать! Один Семён Грибоедов за всех поплатился. Но как всё это заранее обдумал князь Борис и как решился? Риск был велик. Стрельцы не посмотрели бы и на князя...
Наталье была ведома истинная причина заступничества князя Бориса за полковников. Очень мало кто знал, что среди них было много его собутыльников, что больше всего Борис Алексеевич любит кутежи и наслаждения. Почёт и власть он тоже любит. Но главное для него – жить в своё удовольствие, и лучше друзей, чем полковники, у него не было. Наталья больше, чем кто-либо другой, знала, что этот образованный человек, знавший много языков, свободно говоривший по-латыни, был, увы, пьяницей и сладкоежкой. Как было ему не дружить с полковниками, ежели у них были лучшие блюда за столом, отменные заморские вина и... заморские сладости!
А приобреталось всё это на стрелецкие деньги.
Мог ли он строго судить полковников за поборы и взятки? Да и кто на Руси не брал взяток? На них и приказы держались. А полковники рады были видеть у себя дядьку самого царя. Они баловали его и позволяли ему за столом всякие вольности. Князь Борис, случалось, брал со стола отдельные блюда, понравившиеся ему, и отправлял домой. А уж со сладостями да дорогими заморскими конфетами он и вовсе не церемонился.
Но слабости милого человека, как известно, ещё больше располагают к себе, и царица Наталья души не чаяла в князе Борисе. А если ей приходилось слышать, как его называли пьяницей, она делала строгое внушение говорившему.
Той же ночью в условленный час Наталья с нетерпением ожидала прихода князя Бориса.
На ней был наряд, в котором она нравилась ему. Сорочка с длинными рукавами, шитыми золотом и украшенными драгоценными каменьями. Надетое на неё распашное платье застёгнуто спереди на мелкие блестящие пуговки. Поверх распашного платья телогрея, рукава которой не надевались на руки, а были отброшены на спину. Чулки были немецкой моды – шёлковые, пёстрые.
На стенах развешаны дорогие зеркала, в которые она любила глядеться. Это придавало ей чувство уверенности в своей красоте. И как же холила она свою красоту! Она ведала многие секреты по уходу за лицом и телом. Добрый незабвенный Симеон Полоцкий привёз эти секреты из Польши, и только позже Наталья узнала, что некоторые из них были известны и в России. Но многие тонкости были ведомы лишь Наталье, – так ей, во всяком случае, думалось. Её смуглое от природы лицо сияло белизной. Клейкий состав из варёного ячменя лучше всяких мазей отбеливал лицо, если на кожу положить ещё состав из овсяной муки с белилами. Опытные прислужницы готовили для неё особый рисовый отвар. От степени нагрева и качества положенного на лицо слоя этого состава зависела упругость кожи, избавлявшейся таким способом от мелких морщинок.
И был у неё ещё один секрет красоты. Вместо сладкого блюда она ела обычную пищу, присыпанную корицей. После такой еды она чувствовала себя помолодевшей.
Всё было готово к приходу дорогого гостя. Столик на колёсах был сервирован его любимыми блюдами: жареный лебедь под острым литовским соусом, бобы, тушенные в сметане, пироги с самой разнообразной начинкой. А на десерт маковки и засахаренные сливы и груши.
Наталье хотелось думать, что князь благодарен ей за это ласковое внимание, что его любви и привязанности к ней не будет конца. Но он, кажется, не спешил на свидание, пришёл словно бы для делового разговора. Едва взглянул на неё и даже не заметил, как она хороша...
Но она понимала: ныне не время показывать ему свою обиду. Она засыпала его вопросами и, не дожидаясь ответа, положила голову ему на грудь и произнесла с мягким придыханием в голосе:
– Лапушка мой...
Он небрежно погладил её блестящие чёрные волосы. Ему надоело это отдающее стариной слово «лапушка», но, чтобы скрыть свою холодность, он сказал:
– Не сетуй, государыня моя, что припозднился за делами, и не думай, что Бахусу прилежен.
– Не томи душу, выкладывай, – нетерпеливо, с затаённой досадой промолвила Наталья и, взяв князя за руку, подвела его к широкой, покрытой пёстрым ковром, тахте.
Оба сели возле сервированного столика. Но, видимо, князь был сыт. На свои любимые блюда он даже не взглянул.
– Скажу тебе, государыня, что насевается смута. Ты ошибкой думала умилостивить стрельцов, выдав им полковников.
– Не томи душу, Борис, – повторила Наталья, – сказывай, что стрельцы затевают. И почему я о том не ведаю?
– А то и затевают, что хотят посадить на трон Ивана Милославского.
– Помилуй, князь, сие и помыслить нельзя. Моему Петруше присягала вся держава. Разве стрельцы не целовали крест, чтобы ему на царстве сидеть?!
– А ныне стрельцы всех бунтуют: избрание-де Петра Нарышкиных – это «подложное соборное деяние».
– «Подложное» ?! Да что же патриарх? Или Иоаким не освятил сие «соборное деяние»?
– Стрельцы и против патриарха облыжные речи говорят...
– Это всё Софьюшка наша любезная подстрекает стрельцов. Так неужто на неё управы не найти?!
Князь молчал. Софью он и сам не любил и немало потрудился, чтобы оттеснить Милославских от трона. В Софье он видел помеху своим видам на власть и богатство. Самый умный и энергичный из приверженцев царицы Натальи, он при поддержке патриарха Иоакима и бояр сумел обеспечить победу десятилетнему царевичу Петру в обход старшего царевича Ивана. Борис Голицын знал, что в царствование Ивана при правительнице Софье, он потеряет всё своё влияние при дворе. Одного он не учёл – великой стихии народного гнева против Нарышкиных. Он не знал, как потушить этот гнев, и в эту минуту его терзала досада на сидевшую рядом женщину, ставшую ему самой близкой. Он болезненно чувствовал, как ей не хватает ума и достоинства, столь необходимых царице в это опасное смутное время. Он не ждал от неё разумного совета, не натворила бы только беды. У него было одно намерение, и надо было лишь добиться от неё согласия.
– А всё же выход есть, – задумчиво и как бы интригующе произнёс князь.
– Что ещё придумал? – насторожилась Наталья.
– Двоевластие. На троне будут Пётр и старший царевич – Иван Милославский.
– Это чтобы Софья стала правительницей?! Не бывать этому! – вскинулась Наталья. – У нас один царь – Пётр Алексеевич, и второму царю не бывать!
Князю было весело смотреть на её волнение. Он привлёк её к себе, поцеловал и, помолчав немного, сказал:
– Ох, Натальюшка ты моя ненаглядная! Ужели думаешь, что я желаю иного? Ныне мы с тобой одной цепью повязаны. Но стрельцы не станут спрашивать твоего согласия!
– А нам их согласие и не требуется. Есть гетман Самойлович, который всегда придёт к нам на выручку.
И Наталья начала выкладывать мысли, ранее внушённые ей Матвеевым. А ему можно было верить: он мудрец и великий дипломат. И Украину знает, и нравы тамошние...
Князь Голицын слушал скептически, и Наталью это сердило. Она решила быть построже с ним, чтобы не забывал, что она царица. Она угадывала, что он и на этот раз хочет взять над нею верх и, кажется, не хотел даже замечать её недовольство. Что ж, она даст ему почувствовать, что Матвеев мудрее его.
А князь, не улавливая её настороженности, начал не без насмешки:
– Всем ты взяла, государыня, и красотой неувядающей, и нравом неуступчивым да крепким, а вот в делах недосужа.
Наталья так удивилась словам князя, что не догадалась обидеться. В её порыве было такое горделивое сознание своего «досужества», что князь весело рассмеялся и поцеловал её. Она и прежде покоряла его своей непосредственностью и самомнением, редким у таких здравомыслящих натур, как царица Наталья. Князь знал, что самомнение часто выручало её там, где не справлялся её слабый ум.
Она же, разумеется, не видела своих слабостей, считала себя умной и даже прозорливой. Его ласку она приняла за согласие с её словами. Она знала, что порой князь любил подразнить её – и пусть его! – и нимало не сомневалась в своей правоте, в своих государских соображениях о союзе с гетманом Самойловичем. В её пёстрых скачущих мыслях не было, однако, плана. Но князь не стал спорить с ней и, скрывая свои истинные мысли, ограничился замечанием, что такие хохлы, как гетман Самойлович, «поспешают медленно», и не опередить ли его, начав переговоры со стрельцами. Сделать вид, что согласны на их предложения, а тем временем...
Наталье этот план понравился. Она была не прочь обмануть стрельцов. Князь молчал. Он знал, какая долгая и скрытая война предстояла с Софьей, и никакие Самойловичи здесь не помогут.