Текст книги "Наталья Кирилловна. Царица-мачеха"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Глава 35
ГОСУДАРИЧ ФРИДРИХ РОМОДАНОВСКИЙ

Оставшись одна, Наталья Кирилловна подумала: «Хитро перевёл наш разговор Бориска. Словно и не толковали с ним о князе Василии Голицыне, о вотчине Медведково. Враз завёл беседу о Ромодановском. Или мечтает, что князь Фёдор Юрьевич станет нам помощником в сём деле?»

Между тем дверь в её покои отворилась, и в ней показался Сергей Абрамович Лопухин. Со времени её замужества он её стольник, доверенное лицо. Представителен с виду и ловок в делах.

   – К вашей государской милости король-государич Фридрих Ромодановский.

«На ловца и зверь бежит...» Но на всякий случай она уточнила:

   – Отчего же «Фридрих»?

   – Так велено доложить: «Доподлинно: государич Фридрих Ромодановский».

Наталья подумала: «Видно, под хмельными парами ныне. Мало мне одного пьяницы – князя Бориса, так ещё и этот явился на мою голову. И не срамится, Фридрихом себя величает». Она давно привыкла к тому, что при дворе завели моду на всё немецкое, на имена тоже. Она знала, что все именитые Фридрихи были в почёте у её сына-царя, слыхала от него о трёх Фридрихах.

Да который из них в особой чести у «государича»? Видно, родич шведского короля Карла Двенадцатого. Этот король со своим Фридрихом завели потехи на удивление всему миру: то мебель во дворце начнут разбивать да в окна выбрасывать, то в церкви все лавки перебьют и нагонят страх на верующих, то в сеймовой зале устроят охоту за зайцем. Но особенно доставалось горожанам, на дворы которых они совершали набеги, срывали с них шляпы и парики, разоряли дворы, выбивали окна, срубали головы телятам и овцам. Потехи ради пригоняли во дворец скотину и тоже рубили головы несчастным животным. Во время таких потешных баталий пол и стены королевских комнат были облиты кровью. Сановникам не удавалось уговорить развеселившегося короля оставить столь опасные и позорящие его забавы. Им оставалось только восклицать: «Беда стране, которой правит юный король!»

Для Петра рассказы об этих потешных забавах соседа-шведа были весьма занимательны. Оба находились в одном возрасте: Карлу Двенадцатому было шестнадцать лет, Петру примерно столько же. Он же завидовал славным «делам» своего соседа. И не он ли посоветовал князю Ромодановскому взять имя Фридриха, прославившегося своими потехами? И столь велико было для Петра значение разных потех, что он постоянно одолевал свою матушку просьбами о деньгах, необходимых то для экипировки солдат, то для постройки потешного дворца.

Царица Наталья знала, какое влияние на Петрушу имели рассказы о потехах соседнего короля. Для него это было примером знатным и заразительным. Сама же царица Наталья, благоговевшая перед европейскими королевскими дворами, часто бывала на поводу у сына-царя, когда он затевал что-либо.

При появлении Ромодановского она первым делом вспомнила, как Петруша говорил ей на днях, что будет советоваться с князем Фёдором Юрьевичем, не купить ли у иноземцев в Немецкой слободе пороховницу «с секретом», ибо предстояли сражения между потешными полками. И когда отворилась в её покои дверь, впустившая Ромодановского, она сразу же подумала, не за деньгами ли пришёл к ней «генералиссимус»?

Царица знала, сколь скупенек был князь. Ужели он даст денег для дорогой пороховницы «с секретом»? Да ни за что! Он уже давно повадился попрошайничать у неё. И хоть Наталье Кирилловне было это за великую досаду, но что она могла поделать, ежели, видно, сам чёрт повязал Петрушу одним лычком с князем «монстрой»! Так мысленно называла она князя Ромодановского.

И видом он был действительно страшен. Многие при встрече с ним спешили отвести от него взор. Приземистый, кривоногий. Маленькая голова, покрытая рыжеватым пушком, заменявшим волосы, уходила в плечи. Над толстыми губами висел крючковатый нос. Выражение его маленьких раскосых глаз невозможно было уловить. Знавшая его многие годы Наталья привыкла к тому, что в разговоре он отводил взгляд в сторону либо опускал глаза.

Но для царицы он был своим человеком, и ей было всё равно, каков он с виду. Матушка её, Анна Леонтьевна, говаривала: «С лица воду не пить». А для Натальи много значило и то, что князя Фёдора любил её учитель и друг Матвеев и часто ставил его в пример другим за умение делать дела, она же ценила его за преданность и надёжность.

Одно плохо – деньги из неё тянул. Она решила: если речь поведёт о диковинке «с секретом», то денег ему не давать. Поглядывала на него, зная его обычай говорить о том о сём, оттягивая просьбу о деньгах. Посулы всякие делал, чтобы умаслить её, сладенько улыбался. Каждое слово вначале прикидывал, чтобы действовать наверняка.

Когда он, наконец, удобно расположился в кресле рядом с ней, она спросила:

   – С чем пожаловал ко мне, дорогой князь?

   – Дивно ты спрашиваешь, государыня-матушка. Али тебе неведома моя преданность тебе? Ныне не о своих заботах молвить к тебе пришёл, но о твоих. Слыхал, будто загорюнилась ты, видя дело неправедное. Князь-то Василий хлопотами правительницы получил во владение Медведково – наследственную вотчину князей Пожарских. Задумал, видно, и славу геройскую принять себе...

Наталья встрепенулась, обрадовавшись. Не о бездельных потехах заговорил с ней Ромодановский, а о делах насущных. Надеждой промелькнула мысль: «Ужели проведал Фёдор Юрьевич, как найти управу на ворогов моих?»

   – Ты верно сказал, князь. Было бы за что давать вотчину самозваному герою! Да и не ради чести отечества был затеян Крымский поход. Пустяшная затея и сором один.

   – Истинно говоришь, государыня. Дала бы ты мне волю над самозваным героем!

   – Воли, Фёдор Юрьевич, у тебя никто не отымает.

   – Токмо по твоему указу, государыня-матушка!

   – Да не вольна я ныне указы писать! – в запальчивости выкрикнула Наталья Кирилловна. В её голосе было разочарование. Она думала, что Ромодановский сам начнёт действовать, – так нет, в игры с ней играет. – Ладно, выкладывай, князь, что у тебя на мысли! Или просить о чём хочешь?

   – Верно: хочу просить тебя, матушка. Давно у меня на мысли совет тебе дать. Отчего бы не сходить тебе с Петрушей к царю Ивану? – Прочитав на её лице недоумение, князь добавил: – Иван живёт в большой дружбе с Петрушей. Его-то он и послушает и не станет доводить до Софьи. А всего-то и надобна реляция – отписать вотчину Медведково в царскую казну.

Наталья Кирилловна нетерпеливо воскликнула:

   – Софья ту реляцию изорвёт и бросит!

   – Не спеши, государыня. Софья не столь опрометчива. Она будет советоваться с князем Голицыным. А мы тем временем князя на допрос позовём. У нас к нему много вопросов. За Крымский поход станем спрашивать. А царю Ивану так объясним: надо-де на Красной площади столб герою поставить и на том столбе подвиги его золотыми буквами написать.

   – Иван-то, может, и согласится, ибо не крепок умом, не поймёт твоего умысла. Да Софью не надуешь, смекнёт, начнёт подозревать.

   – Князь Василий Васильевич попроще умом будет. Ежели приналечь, можно и согласие его получить.

   – Навряд ли...

   – Ну а ежели не согласится, то силой приволочём.

   – Оставь эти дела, Фёдор Юрьевич! Ныне не время шум подымать.

   – А без шума, государыня, такие дела не делаются.

   – Надобна ли Петруше дурная слава?

   – Э, матушка... Царей-то наших молодых давно пора к пыточному делу приучать.

Наталья нетерпеливо переменила положение в кресле. Ромодановский уловил в её лице какую-то борьбу: словно бы и согласие с его словами, и сомнение, и тревога.

   – Выбирать не приходится. Или дадим Софье венчаться на царство и власть у тебя враги навеки отымут, или...

«Генералиссимус» устремил на Наталью Кирилловну требовательный взгляд. Она опустила голову, давая понять, что выбор у неё только один.

В приоткрытой двери показалось встревоженное лицо стольника Лопухина, и затем с выражением неотложной заботы появился он сам. Ромодановский недовольно и хмуро оглядел его. Лопухин сделал вид, что не заметил этого. Стольники, ясное дело, не ладили между собой. Тут были и соперничество, и борьба за власть, за влияние на царицу.

   – Что за спешка, Абрамыч? – спросила царица.

Да, спешка, государыня. Ныне боярский совет заседает. Вели призвать немца Ридлера, дабы вину свою принёс и от слов своих отрёкся.

   – Да что содеялось?

   – Тот Ридлер изрёк худые слова против государя нашего Петра Алексеевича. А слова те были охульные, будто государь наш в Преображенском застенке пытал солдата из потешного полка и будто бы помянутый Ридлер через приотворенную дверь видел, как подвешивали солдата к потолку, а государь Пётр Алексеевич жёг его раскалёнными клещами..

   – Враки! – взревел Ромодановский с видом человека, причастного к случившемуся. – Я знаю Ридлера, он враль и мошенник. Его не на боярский совет призывать надобно, а гнать вон из Москвы! Выдайте мне с головой этого немца, я ему живо глотку заткну! А наперёд дознаюсь, какие слова он говорил...

Ромодановский выпучил свои рачьи глаза, его толстый живот под кафтаном колыхался от злости. Наталья казалась спокойной, лишь слегка побледнела.

   – Нам не надобно проводить следствие, что за слова говорил Ридлер, и без того не избыть молвы. Дурная молва нас и прежде не обходила стороной. Но обидим Ридлера – и вся Немецкая слобода обидится. Не лучше ли уладить это дело добром?

Она произнесла это, глядя на Лопухина, словно это он, а не Ромодановский требовал расправы над немцем.

Манёвр Натальи был понятен: она не хотела разжигать страсти. Но Ромодановскому это показалось за досаду, ибо царица не желала принимать его слова всерьёз.

   – Дозволь сказать тебе, государыня-матушка. Душа у тебя предобрая, да злы они, немцы окаянные, басурмане отпетые! Подчистую нас грабят. Кому лучшие земли и вотчины отписаны? Немцам! А всё им мало, уже и Монетный двор норовят к своим руками прибрать. И кто им потакает? Тот, кто и лба не перекрестит ради святого дня.

Всё это Ромодановский произносил, поминутно дёргая короткой шеей, и даже усы его топорщились от гнева.

Между тем, отпустив Лопухина – не сцепился бы с Ромодановским! – Наталья терпеливо слушала гневную речь стольника Петруши против немцев. Она знала, что князь видел в немцах своих соперников и, что было особенно досадно ему, любовь к ним Петра. А чтобы привлечь на свою сторону именитое боярство, князь держался старины. Его подворье – образец патриархального хозяйства. Всё здесь построено крепко, на века. Все заведения поставлены одно возле другого: сукновальные, платяные, кожевенные, кузнечные. А на другом конце двора конюшни, коровники, овчарни, птичники. Всё своё, всё под рукой. Господский дом неказистый, без затей, с маленькими окошечками, зато срублен из необхватных брёвен. Хозяин во дворе и дома ходил в широкой русской рубахе, подпоясанной пояском. Пищу любил простую, домашнюю, ел чёрный хлеб.

Те же патриархальные обычаи были и на женской половине дома. Одевались женщины по старине, носили кику – древний головной убор, создающий подобие рогов на голове. О Ромодановском подворье говорили: «Это где бабы рогатые ходят». Семейные отношения тоже складывались по старине: домочадцы раболепствовали перед хозяином, младшие – перед старшими. Мужчина был не только хозяином в доме, но и деспотом. Сама княгиня Анастасия, хоть и приходилась родной сестрой царице Прасковье Фёдоровне, супруге царя Ивана, перед мужем держалась тихо, незаметно, за столом молчала, как и другие. Она вела строгий надзор за порядком в доме, чтобы первым делом сияли чистотой полы. Их скоблили до белизны, натирали чистым речным песочком, и не дай Бог, если дворовые люди допустили оплошку. Око Салтычихи – хозяйка была урождённой Салтыковой – было неизменно бдительным. И, видно, что-то роковое было в этой фамилии. Салтыковой по матери была и самая жестокая из цариц – Анна Иоанновна. Позже прославилась своей дикой жестокостью Дарья Салтычиха.

Жизнь по старине поддерживала непререкаемый авторитет князя Ромодановского в доме, питала в нём дух личного могущества, разрешала вседозволенность. В его нраве укоренялась свирепость, которая стала для него завладевающей страстью, усладой жизни. Вино так не взбадривало его, как нещадное издевательство над человеком. По его понятиям, старина разрешала ему полную власть над тем, кто находился в зависимости от него. А если он «перебирал» в чём-то, согрешал малость, то во дворе была домовая церковь, где он мог молить Бога простить ему содеянное.

И Ромодановский имел обыкновение молиться истово, усердно бить поклоны. Он был усерден и в соблюдении постов и обрядов. По существу, его вера в Бога сводилась к сохранению обрядовой стороны религии.

Таков был человек из близкого окружения Натальи Кирилловны. Но, видимо, для неё имело цену лишь то, что касалось лично её. Она приблизила его к себе потому, что он был «муж верный и твёрдый», не считала злодейством то, что служило укреплению её власти. Ромодановский и был в особом доверии у неё.

Когда Лопухин довёл до Натальи случай в Преображенском застенке, в её душе поднялась тревога за репутацию Петруши перед иноземцами. Она поняла, что её сын занимался пыткой солдата не без ведома Ромодановского, но ум её был занят только одним: как не допустить разглашения опасной вести.

На этот раз она решила особо поговорить с Лопухиным. Она хотела, чтобы из врага князя Фёдора Юрьевича он стал его другом. Этого требовали и ближайшие события. Петрушу пора было женить, и невесту ему она присмотрела из рода Лопухиных, а именно племянницу своего стольника Сергея Абрамовича. Осторожная по природе, она не станет говорить об этом до срока, однако Абрамычу довольно будет намёка: человек он догадливый и ловкий. Одного опасалась Наталья Кирилловна: не начал бы князь Фёдор возводить напраслину на Немецкую слободу, не дошли бы недобрые вести до Лефорта. И тотчас же созрело решение – тайно поехать с Петрушей к Лефорту.

Но не столько за неверные слухи, как за самого Петрушу боялась Наталья Кирилловна. Ей ли не знать, сколь болезненной могла быть его реакция на случившееся! Ему всё равно, что будут говорить князья да бояре. Но Немецкая слобода! Но друг его сердечный Лефорт! Ныне он не побежит туда на своих резвых ноженьках, как то было прежде, ибо мнителен и стыдлив паче меры. Одна мысль, что иноземные друзья осуждают его, – худшее наказание для него.

Царица знала, что ей делать. Она заложит неказистый возок, чтобы чужие люди не догадались, что она с сыном-царём поехала в Немецкую слободу, прямо на Лефортов двор. Сама же и беседу с Лефортом затеет и всё по-доброму уладит.

Глава 36
ГЕРР ПИТЕР И НЕМЕЦКАЯ СЛОБОДА

Всё, однако, получилось не так просто, как мыслилось Наталье. Петрушу она нашла в истерике. Лицо искажали страдальческие конвульсии, глаза дико вращались. Он не заметил, как она вошла, и, казалось, не видел, как хлопотал возле него Ромодановский, смотревший растерянно.

Наталья велела князю выйти и, опустившись перед сыном на колени, стала целовать его лицо, руки, зная, сколь успокаивающе действовали на него её поцелуи.

   – Сынок мой родимый! Кровиночка моя, Богом данный мне сыночек!

Материнские поцелуи и слова «Богом данный» возымели своё действие на отрока-царя. Он приподнялся на диване, припоминая, что слова «Богом данный государь всея Руси», по воспоминаниям его матери, ей говорил учёный монах Симеон Полоцкий. Это он по звёздам вычислил рождение Петруши.

Сознание «Богом данной» ему державной власти неизменно вселяло в него силы и действовало спасительнее любого лекарства.

Видя, что сын понемногу приходит в себя, и догадываясь о причине пережитого им потрясения, Наталья сказала:

   – Тебя Лефорт в гости зовёт, а ты вишь как...

   – Лефорт? Кто принёс тебе эти вести? – вскинулся он, недоверчиво глядя на мать.

   – Гонцов за тобой присылал. Или тебе не сказывали? Князю Ромодановскому ведомо о том.

Пётр повеселел. Станет ли мать обманывать его? Приглашение Лефорта меняло дело. Значит, друг милый не осудил его, как другие.

   – Дозволь мне, матушка. Я мигом соберусь.

Он был весь в радости.

   – Да меня-то али не возьмёшь с собой? Франц Яковлевич и меня к себе зовёт. Я уже и возок приготовила, вместе поедем. Я так думаю: карета нам ни к чему.

Пётр некоторое время молчал, обдумывая эту затею, потом произнёс:

   – Ну и добро...

Наталья ласково наблюдала, как собирался в дорогу сын, примерял то один кафтан, то другой. Выбрал короче других – серый с мелкими блестящими пуговицами. Ромодановского звать не стали, выбирал сам. Старался. Смешно вскидывал темно-курчавым мальчишечьим чубом. Круглое лицо с коротким носом и маленьким ртом ожило, повеселело.

Вдруг спохватился:

   – А гостинцы?

   – Или думаешь, матушка не позаботилась? Как же, всё в возок уложила: конфеты в коробках и сахарные сливы, и пирожки...

   – А коржики? А сливы засахаренные?

   – Всего вволю.

И вот возок уже миновал Лубянку, и домочадцы Ромодановского, имевшие обыкновение следить из окон за каретами да возками, и подумать не могли, что в столь неказистом возке только что проехали царица с сыном-царём.

А Пётр забился в уголок, притих, не поглядел даже, чьё именитое подворье они миновали.

   – Гляди-ка, Петруша, это ж новые дома поставили. И мода какая пошла: дом сам деревянный, а выкрашен под кирпич. Да почто дома-то рядом ставят? Или огня не боятся?

Пётр неожиданно откликнулся мрачным баском:

   – А я бы Москву пожёг.

   – Почто сердишься, сынок, на стольный град? – рассмеялась Наталья. – Где бы ты сам жить стал?

   – Или Москва не горела? Много раз горела.

   – Верно. И, как в сказке, подымалась снова. Леса-то вон сколько вокруг Москвы.

   – Будь я в те времена царём, я бы каменные дома поставил, и сам город на новом месте воздвиг. Аккурат, как в Немецкой слободе. Чтоб дома были со смыслом, чтоб красота была и раздолье для глаз, а не как попало. Или мы туземцы, как в Европе о нас говорят?

   – Ох, строитель мой! Вечно бы ты сказки придумывал...

   – А вот узнаешь, что не сказки. Я уже и Лефорту про то говорил.

   – Нишкни, Петруша! – испуганно воскликнула Наталья Кирилловна. – Не время ныне всякие затеи затевать.

Но Пётр не слушал её, занятый своими мыслями. Он не отрывался от окошечка, словно век не бывал в этих местах.

   – А ведь это герр Питер! – послышался молодой девичий голос за деревьями, что росли на спуске к слободе.

   – И верно, что Питер! – сказал парень в немецкой куртке и, сняв шляпу, помахал ею.

   – Гутен таг! – радостно приветствовал его Пётр.

Возок загрохотал по настилу, заглушая голоса.

Замелькали добротные дома за высокими заборами и окованными железом воротами, запестрели цветами палисадники. Особенно было много разноцветных мальв. По другую сторону текла Яуза в зелёных зарослях, словно в ожерелье. Земля казалась вымытой дождями. Нигде не увидишь даже мелкой щепочки. Дорожки между аккуратно подстриженными деревьями посыпаны чистым речным песком.

   – Когда поставлю новый город, велю постричь в нём деревья по немецкому обычаю, – сказал Пётр.

А дальше замелькали аляповато размалёванные вывески. Но и на них Пётр смотрел с глубоким вниманием, как знаток смотрит на произведение искусства. И сколько лавочек, и везде гостеприимно распахнуты двери, будто старались заманить покупателя.

Народу на улицах было немного. Мужчины в вязаных колпаках, женщины в соломенных шляпках. Они с любопытством поглядывали на возок и приветливо кивали головами.

Невдалеке в переулке возникли полосатые ворота прусского посланника, но его самого не было видно. Да и не хотелось Наталье Кирилловне встречаться с ним.

Петруша заметил, что матушка пристально всматривается в тот край слободы, где жил Лефорт. Он и сам не мог дождаться, пока появится большой двухэтажный дом в окружении деревьев на спуске к Яузе. Тягуче поскрипывали колёса, и казалось, что возок движется слишком медленно.

Всё дальнейшее было делом одной секунды, не более. Дверка возка рывком отворилась, и Петруша пулей вылетел из него. Пока Наталья собиралась с силами, чтобы крикнуть, остановить, длинные ноги сына уже перемахнули через огородный частокол. Отрок-царь узнал в долговязом сутуловатом мужчине своего любимого приятеля Лефорта.

Сама Наталья издали ни за что бы не узнала его. Он был без парика, в короткой немецкой куртке и штанах до колен. И лишь по знакомым телодвижениям и страстному порыву, с каким он обнял Петрушу, она признала Лефорта. Потом до неё донёсся его голос:

– Майн хер кениг! – Разжав объятия, Лефорт продолжал похлопывать Петрушу по плечу: – Герр Питер!

И тот сиял от удовольствия, принимая эти ласки.

Наталья хмурилась, думая: «Не следовало бы Петруше забывать о своём царском достоинстве. Они хоть и приятели, но Петруша государь, а Лефорт его подданный».

Между тем возок остановился возле самого дома, но никто не вышел встречать его. Наталье было досадно, что Петруша, видимо, не сказал о ней Лефорту и сам словно бы забыл о ней.

Вскоре, однако, появился слуга в ливрее, посмотрел в её сторону и, приблизившись к ней, помог выйти из возка. Но она не пошла в дом, а направилась в огород, где стояли Лефорт и сын. Лефорт быстро оглянулся на её шаги, просиял, остановил на ней восхищенный взгляд и, будто позабыв обо всём, залюбовался ею.

Она и в самом деле была хороша в эти минуты. Быстрая, она словно бы не шла, а летела. Полы парчового летника, наброшенного на изящное голландское платье, разлетались на ходу. Глаза сияли, словно у молодки, на губах играла сознающая свою силу улыбка.

Лефорт поклонился ей и почтительно поцеловал руку. Затем отодвинулся немного, как бы любуясь ею:

   – Нижайшее почтение тебе, московская государыня, матушка превеликая... – И, немного помолчав, добавил: – Да всё ж хоть и матушка... Как это полагается у вас в Московии по чину, а всё же ты европейского достоинства женщина. И шик в тебе европейский.

Пётр сиял, слушая слова, сказанные о его матери.

   – Государыня-матушка, возьми Франца Яковлевича в свою свиту. Или к чести твоей держать возле себя толстопузых бояр?!

Лефорт весело рассмеялся.

   – А ты, Франц, не смейся! Или тебе к лицу огородные заботы и сей купеческий дом?

   – Ах, герр Питер, герр Питер! Станешь самодержцем, авось дворец мне поставишь.

Пётр нетерпеливо вскинулся.

   – Матушка, ужели велишь отложить сию заботу?

   – А ты поговори с дядюшкой Львом Кирилловичем, – улыбаясь, ответил Наталья. – Казна-то у него.

   – Вот и добро. Лёвушка не откажет, коли ты велела.

Лефорт, посмеиваясь, слушал своего державного приятеля. А Пётр на радостях, что Лефорту построят дворец, быстро поднялся на горку, куда смотрел Лефорт и где какие-то люди жгли прошлогодний бурьян. Они перебегали с места на место, поднося к прошлогодней траве и кустам дымовые шашки. Пётр уже знал, что на этом месте будут ставить птичник. На тропинке он увидел палку с дымящейся паклей на конце и, раздув пламя, поджёг кучу какого-то тряпья. Наталья спокойно следила за ним, зная, что он привык обращаться с огнём и часто развлекался в Преображенском потешными огнями, жёг траву, кусты, ветошь.

Между тем хозяин послал за ним и сам с царицей вошёл в дом. Затем извинился, что оставляет её одну, дабы переодеться. Она же, оставшись одна, стала думать, пытаясь понять, что у него на уме, ибо заметила его сдержанность и необычную молчаливость в беседе. «Ох и ловок Францишка, ни за что не догадаешься, что у него в голове. Дошли или не дошли до него слухи о том, что Петруша пытал человека?» И решила: «Видимо, дошли, только он не придаёт им значения. Ну и ладно. Человек он в слободе влиятельный и Петрушу в обиду не даст».

Успокоившись на этой мысли, Наталья огляделась. Комната была обита голландской кожей с золотистыми разводами. Стол накрыт камчатной скатертью. Цветы в вазе. И закуска: чёрная икра и рядом горка блинчиков. На тарелке мелко нарезанные ломтики севрюги. Бутылка рейнского. Видимо, хозяин завтракал поздно.

Наталья вспомнила о своих подарках и поднялась, чтобы крикнуть Петрушу, но не успела. Дверь с шумом распахнулась, и он вбежал, счастливый, возбуждённый.

   – А где Лефорт?

   – Сейчас будет. А ты сбегай за подарками.

Она не закончила фразу: его серый кафтан уже мелькал за окном.

И лишь когда он вернулся, держа куль с подарками в протянутой руке, она увидела, что обшлаг его кафтана слегка обгорел. Поймав её укоризненный взгляд, Петруша сказал:

   – Ништо. В деле был. – И весело оглянулся на вошедшего Лефорта.

У хозяина тоже был весёлый вид. Однако от его внимания не ускользнуло, что башмаки у его молодого друга были грязные. Уловив это взгляд, Наталья не знала, что делать. Но Петруша, ничего не замечавший, спросил мать, показывая на куль:

   – А это куда?

За неё ответил хозяин:

   – Выгребай на поставец. Разберёмся.

   – А это твои, что ты любишь. – Пётр указал на коробку конфет и сам же заботливо открыл крышку.

Когда сели за стол, Лефорт спросил:

   – А почто князя Ромодановского не привезли с собой?

Наталье показалось, что Лефорт каким-то образом знает о поносных словах князя Фёдора Юрьевича. Подумав, она осторожно ответила:

   – Ныне у многих бояр опаска на уме.

   – Что так?

   – Моду взяли ал и обычай такой у них: всё бы хаяли Немецкую слободу, – выскочил Петруша.

Франц Яковлевич спокойно заметил:

   – Нам привычно слышать, как иноземцев преследуют злыми наветами.

   – Что с наших бояр взять?! – горячо и быстро откликнулся Пётр. – Стариной живут. Из старого ума выжили, а нового не нажили. Ныне сказал об этом боярину Буйносову, – молчит.

   – А что ему сказать? – поддержала сына Наталья, не терпевшая боярина.

   – Ссориться – это дурно, – задумчиво произнёс Лефорт. – Ныне надобно промышлять всякими мерами, чтобы лучших да ближних ко двору людей склонить в нашу сторону.

   – Да как промышлять-то? – спросил Пётр.

   – А умом да сноровкой.

Глаза Петра округлились от внимания, с каким он слушал Лефорта.

   – Да разве умом везде поспеешь?

Лефорт рассмеялся, ответил шуточкой. Рассказал, как по прусскому обычаю наказывают непроворных. Петруша заливался смехом. Но Лефорт сразу же перешёл на серьёзный тон:

   – Ты, Пётр Алексеевич, умный не по летам, и ты понял: тебе нужны толковые опытные люди. Они смотрят на Запад и умеют дело делать. Только не ошибись. Паче всего тебе нужны люди верные, чтобы за тебя свою жизнь могли положить. Не теряй время, не ищи таких людей среди бояр. Ежели они и есть, то сами найдутся. А не станут слушать тебя – на Руси вашей, у царей есть плаха. Не спеши, однако, до времени бороться с недругами.

   – Ждать, говоришь? Да как же без дела жить?

   – Бог заповедал людям не только труд, но и радости. Казна у тебя есть, пей, веселись. Или не видел, как живёт Немецкая слобода? Или не заметил, сколько тут красивых девиц? Гуляй! Тебе никто не волен перечить!

Пётр с радостным удивлением слушал Лефорта, словно друг читал его мысли.

   – Это мне и князь Борис говорил: «Тому дураком слыть, кто не умеет весело жить».

Лефорт подливал и подливал Петру рейнское, не забывая и себя. Вино развязало им языки.

   – Запомни, мой друг, немецкое присловье: «Худо в карты играть, а козырей не знать». Думаешь, мне не известно, что ближники твои более других горло дерут против немцев да Немецкой слободы? Дай им лишь волю – и за тебя примутся.

Лицо у Петра поскучнело.

   – Не ведаю, о ком ты говоришь, Франц Яковлевич, – вступила в разговор Наталья. – Наши ближники противу нас с Петрушей не пойдут. Коли не верить князю Ромодановскому да боярину Лопухину, то кому же и верить?

   – Но ежели они люди крепкие и верные, то зачем противу немцев выступают? Или немцы вам не друзья? – с твёрдостью в голосе возразил Лефорт.

   – О, Франц! Ты не знаешь князя Фёдора Юрьевича! А я его с детства знаю. Он всегда говорил, что готов идти за меня в огонь и в воду. Я надеюсь на него больше, чем на самого себя. И ежели он не верный мне, то кто же верный? – горячился Петруша.

   – А ты вели сыскать, таков ли князь, как думается тебе!

В разговор снова вступила Наталья Кирилловна. Она явно волновалась.

   – Этак, Франц Яковлевич, мы всех верных людей от себя отведём. А меж тем правительнице Софье того и надобно. Как не помнить, что эта злодейка стережёт каждое наше слово?

   – Или на Софью управы не найти? И найдёте, но не сейчас. Время всё поставит на свои места...

Лефорт ещё никогда не был столь упрямым в споре. «Как бы не сбил с толку Петрушу!» – подумала Наталья.

   – Помилуй, Франц Яковлевич! Ты велишь дать волю Софье и, значит, отпустить поводья? Но ведь этак и власть из рук выпустишь!

   – Это неможно. Пётр Алексеевич – царь.

   – Но власть ныне у правительницы. Петруша ещё не вошёл в возраст.

Лефорт пристально посмотрел на царицу. Он понял, о чём она думала, но не говорила. Для неё нет сейчас дороже той власти, что даёт ей несовершеннолетие сына-царя. А когда он войдёт в лета, захочет ли она лишиться этой власти, отдать её Петру? Как это у русских говорят: «Своя рубашка ближе к телу»? Но, если царица не захочет выпустить из своих рук власть, какая это будет помеха делам, которые задумал Пётр под его, Лефорта, влиянием! И что ожидает их, его друзей? Не будет воли, и всегда будет недоставать денег. Всё это разом пронеслось в сознании Лефорта, словно кто-то чужой смешал его карты.

Но тут внезапно явился человек от прусского посланника и передал его приглашение на бал, даваемый им в танцзале. Человек поклонился сначала Лефорту, затем герру Питеру и вышел.

Петруша с просиявшим лицом тотчас кинулся к матери, хмуро наблюдавшей эту сцену.

   – Матушка, вели прислать мне бархатный кафтан и башмаки с пряжками.

   – Я велю тебе ехать со мной! – строго сказала Наталья Кирилловна.

   – Матушка, за что гневаешься?

   – Это я должна тебя спросить, как это учинилось, что холоп называет тебя герром Питером? Государь московский Пётр Алексеевич – герр Питер?

   – Не сердитесь, государыня! Это я сам дозволил. Надоело мне на Москве слушать: «государь» да «государь»! Дозволь мне здесь, на воле, прозываться Питером!

   – Ежели я и дозволю – чин не дозволит.

   – Так это только в Немецкой слободе...

   – У Москвы длинные уши.

   – Я велю их отрезать! – вспылил Пётр.

   – Всем не отрежешь. Ты забыл, что не один на царство посажен, а с Иваном?

   – Экая гроза мне – Иван! Или думаешь, ему неведомо, как я веселюсь в слободе? Знает и про то, что князь Борис Алексеевич там бывает. На днях он сказал нам с Иваном: «Пока юн – с пирушками, а стар станешь – с подушками».

   – Вольно князю Борису веселиться где изволит. Ему за обычай пирушками себя тешить.

Наталья произнесла это, едва скрывая тайную неприязнь к прежнему любимцу, и хотя она давно охладела к нему, но всё же продолжала держать при себе: знала, сколь нужны ей преданные люди. О том и Лефорт говорил.