Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

– На, укутай шею. Сказано же было, что едете не на прогулку. Идемте в общежитие, найдем там и валенки и шарфы.

Зюбайда уводит четверых парней. С нежностью следит Каламуш за ее быстрыми, энергичными движениями. Еще вчера девушка сторонилась людей, только украдкой посматривала на него, а сегодня, когда обрушилось несчастье, она смело перешагнула через этот детский стыд и делает все, что в ее силах для спасения Коспана-ага.

Восемь человек, четверо на конях, четверо в санях, подъезжают к конторе правления. Здесь уже собрались провожающие. Среди них и Зюбайда. Прежняя робость и застенчивость аульной девушки вернулись к ней. Издали с нежностью и тревогой она посматривает на Каламуша. Каламуш сияет. Сегодня у него исключительный день. Невидимая преграда, стоявшая между ним и девушкой, рухнула. Теперь у него есть близкая подруга, которая будет думать о нем и ждать. Он смело подходит к ней и протягивает руку:

– Не волнуйся, Зюбайдаш. Мы обязательно найдем ага.

– Будьте осторожны! Погода нешуточная! – потупив глаза, говорит девушка.

13

Ночная схватка с волками вконец измотала его. Пока ему удалось убить одного из двух хищников, они успели запороть восемь овец. Одну из них он освежевал и накормил мясом Кутпана и Майлаяк.

Сейчас уже утро. А он снова в пути. Снова он гонит отару на северо-запад. Снова, как земля обетованная, грезятся ему пески Кишкене-Кум. Снова пуржит. Его уже тошнит от этого зловещего однообразия.

Сегодня десять маток остались в пути. Сдают самые выносливые овцы. Некогда пышные их курдюки теперь болтаются, как тряпье. Поминутно они останавливаются и смотрят на снег перед собой в тупой безнадежности.

А вокруг простирается равнодушная бесконечная степь. Никакие мольбы, никакие страдания не разбудят ее, ничто не дрогнет в ней, даже если ты будешь умирать медленной мучительной смертью. Нет в ней ни человека, ни бога...

«Неужели меня не ищут? – думает Коспан. – Неужели все махнули рукой? Не может этого быть, так не бывает».

Он пытается представить себе, как его ищут, как тревожатся родные и друзья, но видит все это расплывчато, туманно, словно сквозь толщу воды. Чувства его притупились от бесконечного холода и усталости. Он только идет и идет. Это он знает твердо – надо идти.

Привал. Коспан лежит на локте, опустив голову. Спины овец, стоящих в тихой балке, покрыты снегом. Они недвижимы, кажется, что это не живые существа, а фигурки, вылепленные из снега. Ткнешь кнутом – рассыплются.

Почерневшее распухшее лицо Коспана словно обтянуто воловьей шкурой – оно не чувствует прикосновения снега. А тело дрожит от непрекращающегося озноба, мелкая отвратительная дрожь.

Разная мерзость мерещится Коспану, и вот выплывает наглое бессовестное лицо Жаппасбая.

Вот рожа! Такому, как видно, совершенно безразлично общее презрение и брезгливость. Как говорится, плюнь в глаза, все божья роса...

...Прошлой осенью Жаппасбай, примазавшись к одному районному работнику, заявился в дом Коспана. Коспана как ножом резануло. Хотелось ему сразу же показать Жаппасбаю на дверь, но он должен был принять его спутника и угостить, как положено. Не будешь ведь объяснять малознакомому человеку всю сложность их отношений. Коспан промолчал, и Жаппасбай как ни в чем не бывало сел к столу.

За столом выяснилось, что он уже на пенсии. Некогда мощное грузное тело сейчас обвисло, как полупустой мешок, усы стали сивыми. Только наглости не убавилось.

Жаппасбай никому не давал говорить за столом, а сам все гудел, гудел без умолку. Рассказывал, что его связывают с Коспаном и Жанель давние теплые отношения, что он почти друг дома, во всяком случае, благодетель.

– Хоть я сейчас и на пенсии, а актипность (активность) терять не могу. Как-никак бывший актеп (актив). Вот, понимаешь, добровольно вошел в камасию (комиссию), проверяю готовность к зимовке скота.

Перед отъездом он отозвал Коспана в сторону:

– Ох, чабаны, чабаны, пока вам не скажешь, вы и не догадаетесь. Выбери-ка мне, друг Коспан, овечку пожирнее. Если хочешь, пятнадцать рублей заплачу по колхозной цене. Спасибо, дорогой, знал, что ты не откажешь, но на всякий случай отношение от председателя припас.

Он сунул в руку Коспану какую-то бумажку. Коспан взглянул на него с изумлением. Есть ли предел наглости у этого типа? Медленно разорвал бумажку на мелкие кусочки:

– Пусть председатель и дает вам овцу.

Гнусное, бессовестное лицо все еще висит перед глазами. Что за наваждение?

Лицо это словно символ недобрых лет. Каждый раз, когда он видит это лицо, в нем возникает отголосок того мерзкого чувства, чувства собственного ничтожества и бессилия, чувства стыда перед окружающими и какой-то неосознанной вины, хотя стыдиться ему вроде нечего и вины никакой нет.

Когда впервые возникло это чувство? Когда он вернулся домой? Или еще раньше?

Весной сорок пятого года в лагерь вместе с далеким гулом канонады пришла надежда. Даже «доходяги» приободрились, в потухших уже глазах появились безумные огоньки.

И вот этот день пришел. Ночью сбежала охрана, а утром появился первый советский танк с небритыми солдатами на броне.

Невозможно передать словами радость, охватившую толпу измученных людей. Слезы, смех, поцелуи, песни... Каждый солдат казался родным братом. Воздух свободы опьянял, бывшие смертники чувствовали себя юношами на пороге новой, огромной, фантастически прекрасной жизни.

Предварительным допросам никто не придал особого значения...

Но проверка затягивалась. Пленных перебрасывали с места на место, и никто ничего определенного им не говорил. Офицеры, которые вели допросы, становились все более хмурыми и неприступными.

– Расскажите-ка нам еще раз все, как было, только обстоятельно и детально, – повторяли они.

И пленный угрюмо замолкал. А ведь эти красивые офицеры еще совсем недавно были будто родными братьями. Они пришли с Родины!

Родина... Для них, прошедших через лишения и муки, это было самое священное слово. Можно жить даже без близких людей, но нельзя жить без Родины.

Люди утешали друг друга, говорили о необходимости всестороннего и тщательного расследования, но сердце отказывалось воспринимать эти «объективные» доводы, появлялась обида.

Первым со всей определенностью высказался, разумеется, Гусев:

– Что-то не добреют к нам эти ребята. Боюсь, что надолго затянется все это.

– Неужели домой не отпустят? – ужаснулся кто-то.

– Отпустить-то отпустят, но думаю, что и дома нас встретят без цветов и оркестра...

– Почему ты так решил? – спросил Коспан.

Гусев быстро взглянул на него, невесело усмехнулся и после довольно продолжительной паузы задумчиво проговорил:

– Ну, ничего, нормальный человек всегда найдет выход.

Все эти неприятные разговоры, многомесячное ожидание, конечно, омрачали радость освобождения, но окончательно заглушить ее не могли. Каждый жил надеждой на скорую встречу с родиной, с близкими людьми, а когда Коспан увидел наконец свой родной поселок, он сразу начисто забыл о красивых офицерах со стальными глазами. Он никогда бы и не вспомнил о них, если бы...

В райисполкоме из старых знакомых и сослуживцев не осталось никого, кроме некоего Ляшкера. Ляшкер встретил его шумно и радостно и сразу повел к заместителю председателя.

По внешнему виду заместитель скорее напоминал грузчика. На нем была самая заурядная телогрейка. Не отличался особенной импозантностью и кабинет его: печка-голландка облупилась, пол был не крашен и не очень чист. Пахло сыростью, пылью, табачным дымом. Все это напомнило Коспану недавний фронтовой быт, и ему стало приятно и легко.

Он весело смотрел на продолговатое лицо заместителя, на котором выделялся вислый мясистый нос. На щеке заместителя была большая, как и у самого Коспана, черная бородавка, из которой, словно пучковая антенна, торчали жесткие волосы. Изрытое оспой лицо его, видимо, плохо поддавалось бритве: рядом с гладко выбритыми участками кожи соседствовали островки щетины. Взгляд из-под припухших век казался сонным и флегматичным.

Сонливость эту как рукой сняло, когда Ляшкер представил Коспана как бывшего работника райисполкома.

– Очень рад, очень рад. С благополучным возвращением! Замечательно, что снова пришли сюда. Кадров у нас не хватает. Давай-ка сразу быка за рога. Чего там рассусоливать? Вот вам анкета, заполняйте.

Когда Коспан подал ему заполненную анкету, он принял ее с благодушным свойским видом и читать начал как-то небрежно, – извините, мол, за формальности. По мере чтения лицо его вытягивалось, брови сходились к переносице. Не дочитав даже до конца, он глянул на Коспана, и тот увидел вдруг столь знакомые ему отчужденные глаза с холодным металлическим блеском.

– Мда-а... Значит, так... Жена, стало быть, есть у вас, а детей... гхм... стало быть, нету...

Пряча глаза, он ворошил на столе какие-то бумажки. По всему было видно, что он мечтает как можно скорее закончить эту неприятную процедуру.

– К сожалению, должен вас разочаровать... Оказывается, я ввел вас в заблуждение: в отделе кадров мне сообщили, что ничего подходящего для вас у нас нет... Уверен, что устроитесь где-нибудь в другом месте...

Так начались хождения по многочисленным районным учреждениям. Везде повторялась прежняя история. Многие его знали и вначале его встречали чуть ли не с объятиями, затем он заполнял анкету, но когда речь заходила о возможности получить работу, следовало приглашение зайти «через пару-тройку дней».

Длинной цепью промелькнули перед глазами Коспана руководители всех районных учреждений. Он уже даже перестал различать их в лицо, забывая, к кому уже заходил или нет, но зато прекрасно научился читать их взгляды. Взгляды эти были двух сортов. Или: «Черт тебя знает, чем ты, братец, там занимался в плену». Или: «Знаю, все знаю, я тебе даже сочувствую, дорогой, но ты же сам понимаешь...»

Прочитав ту или другую из этих мыслей, Коспан уже сам торопился закончить бессмысленную беседу.

Запомнился ему один безрукий русский парень. Ничего в нем особенно приметного не было – среднего роста, рыжеватый, курносый, самый обыкновенный простоватый русак.

Чем-то, то ли своей рыжеватостью, то ли суетливостью, он напомнил Коспану его бывшего взводного.

Должно быть, парень потерял правую руку в самом конце войны. Это было видно по тому, как он неловко орудовал левой. Взяв бумаги Коспана, он рассыпал их, смущенно улыбнулся, кивнул на стул:

– Да вы садитесь... садитесь...

«Почему он так похож на моего взводного? – думал Коспан. – Собственно говоря, черты лица у него иные...»

Коспан даже улыбнулся, вспомнив того взводного. Какой он был непоседливый, беспокойный. Сам службу знал и с других умел спросить, на учениях не раз вгонял Коспана в черный пот, но всегда был справедлив, никогда зла не срывал на невиновных. Солдаты его уважали и искренне горевали, когда он не вернулся из ночной разведки. Под Харьковом это было. Да, под Харьковом... Вытаскивал взводный раненого солдата и остался на поле...

Настоящий был, верный и храбрый служака. Да, вот чем похож этот однорукий фронтовик на покойного взводного – выглядит он так же, как тот, таким же скромным, деловитым и храбрым солдатом, одним из тех, кто и сделал всю войну, этим они и похожи.

Пока Коспан предавался этим мыслям, однорукий дочитал анкету. Некоторое время он сидел молча, опустив голову, потом поднял глаза, не посмотрел не на Коспана, а куда-то в стену.

– Вы уж извините, – промямлил он, – нет у нас для вас подходящего места... Извините меня, прошу вас...

Смущенно ерзая на стуле, он сжимал единственной своей рукой чернильницу. Потом вдруг заметил, что измазал все пальцы, и вконец растерялся, метнулся было, чтобы вытереть чернила, беспомощно шевельнул культей правой руки, понял, что вытереть нечем, и улыбнулся Коспану:

– Вечная история. Никак не могу привыкнуть, что однорукий, вот и хожу неряхой.

Коспан схватил со стола газету:

– Дайте я вытру!

– Что вы, что вы... Спасибо, не нужно, – еще больше сконфузился рыжий и, захватив рукой клочок газеты, начал мять ее в пальцах.

– Да вы не обижайтесь! – воскликнул Коспан, вытерев однорукому пальцы, бросил газету в проволочную корзинку и торопливо вышел.

Он шел по коридору учреждения и боролся с каким-то еще неведомым острым чувством, едва не вызвавшим слезы. В горле стоял комок.

По всей видимости, это был нормальный честный парень. На войне он оставил свою руку. Там он шел в самое пекло, ежедневно рисковал своей жизнью. Какая же сила заставляет его теперь изворачиваться и лгать?

Неожиданно он понял, что загадка кроется именно в этой странной силе, что невидимой стеной отделила его от общества. Попробуй сразиться с ней... Сколько ни бей, попадешь кулаками в пустоту. Кажется, что ее и не существует, этой невидимой стены, но шагни вперед – и расшибешь лоб. А самое страшное это то, что сила гасит в тебе искры той великой надежды, что вспыхнула когда-то в майский победный день, и горечь отверженности вселяется в душу.

Наконец Коспану удалось устроиться в контору заготживсырья приемщиком. По совместительству он стал и грузчиком, освободив измученные плечи Жанель от этой не очень-то женской работы.

Смирившись, он считал овечьи шкуры, таскал тюки с шерстью и думал: «Когда-нибудь это должно кончиться, когда-нибудь выяснят истину, и мы сможем смотреть людям в глаза».

Начальник конторы Баедиль относился к Коспану со спокойным благодушием. Человек этот удивительно напоминал негатив: лицо, шея, руки у него были черными, а волосы и усы совершенно белыми. Старик абсолютно доверял Коспану. Он вообще умел разбираться в людях и недостаток образования возмещал природной сметкой и тактом.

Однажды он позвал Коспана в свой маленький кабинетик. Был он необычно хмур, молчал, чинил цветные карандаши. Опытный по части такого молчания, Коспан сразу почувствовал недоброе. И верно...

– Вынужден я, Коспан, освободить тебя от твоей должности, – с трудом проговорил старик. – Вот уже месяц Жаппасбай подсиживает тебя. Я сначала было вертелся, но ты ведь знаешь, какие у него связи...

Дальше можно было не продолжать. Коспан понял причину частых визитов важно-мрачного Жаппасбая в их контору. Ясно было, и с какими доводами он наседал на Баедиля:

– Пашистский холуй тебе по душе, а ведущий актеп не по душе?

После того как Жаппасбай стал приемщиком, Коспан не стал искать другую работу – не было уже сил. Он остался там же простым грузчиком. Он был силен, и эта тяжелая работа не утомляла его. Тяжело было ловить на себе недоверчивые или жалостные взгляды, чувствовать себя нашкодившей собакой.

Коспан стал мнительным. Даже самых близких друзей он подозревал в жалости к себе.

Прошло время, и его стало угнетать чувство какой-то неосознанной вины перед другими людьми. Порой он ловил себя на том, что не может причислить себя к миру «честных людей». Он стал робким, голова опускалась все ниже, все чаще лицо его посещала умильная, просящая снисходительности улыбка.

Однажды пришло письмо от Гусева. Привет от самого близкого друга, с которым они столько раз обманывали смерть, потряс Коспана. Трясущимися руками он разорвал конверт.

Жив-здоров, женился, завел сына, работает в геологической партии где-то в Центральном Казахстане. Ничем его не проймешь!

Гусев справлялся о здоровье «красавицы Жанель и богатыря Мурата». Откуда было знать ему про маленький саманный мазар? Все письмо было выдержано в обычных для Гусева шутливых тонах, и только последняя фраза «нормальный человек, Коспан, везде найдет выход», объяснила Коспану, что живет он далеко не сладкой жизнью, да и о его жизни, должно быть, догадывается.

Когда расставались, Гусев сказал Коспану:

– Хоть твои предки и были кочевниками, а я больший бродяга, чем ты. Так что жди письма от меня. Как только осяду, настрочу или телеграмму отобью.

Теперь Коспан немедленно сел за ответное письмо, радуясь возможности установить связь с другом, уже само присутствие которого на земле поднимало его жизненные силы.

Месяца за два до этого письма Коспана пригласили в районное отделение госбезопасности. Молоденький, лет двадцати двух, лейтенант попросил его рассказать о годах плена и «вообще, пожалуйста, всю вашу историю».

Коспан начал нехотя: не очень-то интересно в сотый раз долдонить одно и то же, – но лейтенант слушал его, как мальчик слушает интересную сказку, глаза его блестели иногда неподдельным волнением, и Коспан не заметил, как и сам разволновался.

Лейтенант смотрел на него широко раскрытыми глазами и лишь раза три при упоминании имени Гусева, словно спохватившись, задавал дополнительные вопросы. Когда Коспан кончил, ему даже показалось, что тот еле подавил тяжелый вздох.

– Все, что вы сказали, нужно изложить на бумаге, – сказал он прерывающимся голосом, – и поподробнее пишите о Гусеве.

– А это зачем? – спросил Коспан, насторожившись.

– Это нужно ему самому. Понимаете, ваши слова в точности совпадают с его показаниями.

Лейтенант улыбнулся, очень довольный, словно оправдались и его собственные предположения.

– Не можете ли вы дать мне адрес Гусева? – быстро спросил Коспан. – Я уже давно ничего о нем не знаю.

– Точного его адреса у нас нет, – развел руками лейтенант. – Он где-то в Карагандинской области. Вообще, положение его неплохое, но... – он осекся, видимо, сообразив, что излишне разоткровенничался, и нахмурился. Учтите, этот разговор отсюда выйти не должен.

– Понятно, – пробормотал Коспан и опустил глаза. Голос лейтенанта вновь дрогнул:

– То, что ваше место захватил Жаппасбай, несправедливо. Мы этого так не оставим. Я доложу по начальству.

Позже Коспан раза три встречал молодого лейтенанта. Тот всякий раз останавливал его, расспрашивал о жизни, о разных пустяках. Разговор о Жаппасбае он старательно обходил. Молчал и Коспан. Он понимал, что лейтенант чувствует себя виноватым.

«Видно, и так ему влетело от начальства за тягу к справедливости, – думал Коспан. – Ну ничего, мне не привыкать – все выдюжу и стерплю».

Но вскоре выяснилось, что всего стерпеть он не может. Жаппасбай, которого он считал лишь тупой скотиной и грубым доносчиком, оказался к тому же ловким махинатором. Особенно беззастенчиво он обманывал стариков и старух.

Расценки сырья он устанавливал сам, как говорится, «на глазок». Принесет какой-нибудь старик килограммов сорок шерсти, он выдает ему осьмушку чаю и три метра ситца. Сдаст старуха коровью шкуру да сотни две яиц – получает одну подметку.

На недовольных он дико орал. Как ни странно, на него никто не жаловался, аулчане лишь прозвали его «Узкая мера».

– Слушай, Жаппасбай, ты кончай лучше свои штучки! – сказал ему как-то Коспан. – Кончай обманывать стариков и старух. Иначе...

В первый момент Жаппасбай испугался. Голова его ушла в плечи, глазки забегали, как мыши в клетке. Потом к нему вернулась обычная наглость. Глумливо усмехнувшись, он спросил Коспана:

– Ну, и что будет иначе?

– Попробуй сам догадаться, ублюдок! – рявкнул Коспан.

Свирепо сверкнув маленькими глазками. Жаппасбай придвинулся. У него был вид хищника, у которого отняли наполовину растерзанную добычу.

– На кого это ты клевещешь, пащецки шапиен? Кто тебе поверит? Кому доверяет правительство – всяким там шапиенам или своему правому оку?

На следующий день Коспан не вышел на работу. Работать под началом этого мерзавца он не мог, а наказать его у него не было сил...

14

Хлопья снега превращаются в мелкие колющие крупицы. Снова начинает пылить поземка. Края шубы и сапоги с войлочными чулками занесены снегом,

Коспан не помнит, сколько пролежал на этом месте. Мерзкая ледяная дрожь прошла, сейчас по всему телу разливается приятное усыпляющее тепло. Блаженное полусонное состояние, весенняя благодать. Коспан прикрывает глаза, чередой тянутся приятные видения.

Весна... Это время года он любит больше всего, с каждой весной он оживает. Больше всего в чабанской его работе ему нравится эта пора окота.

Овцы казахской породы ягнятся рано. Уже в начале апреля вся кошара заполняется шустрыми маленькими существами.

Роды бывают нелегкими. Овца хватает ртом воздух, бока ее раздуваются, но вот наступает этот миг, и измученные, закатившиеся глаза уже влажно блестят жадным материнским инстинктом.

Овца взбрыкивает, поднимается с места, раздувая ноздри, нежно облизывает новорожденного. Коспан тепло смотрит на эти крохотные существа, выкарабкивающиеся из еще горячих, дымящихся последов. Еще слепые, не обсохшие как следует, они встают на шаткие ножки и тоненько, дребезжаще блеют, оповещая мир о своем рождении. Проделав это, ягненок тут же безошибочно тычется носом в вымя матери.

У овцы казахской породы материнское чувство развито чрезвычайно сильно. Когда от нее уносят ягненка, она бежит следом и жалобно блеет, а потом долго ходит как потерянная.

Коспан уносит ягнят в утепленный сенник. Теплые и влажные, они брыкаются, тычутся мордочками ему в грудь. В сеннике особый запах ягнячьего помета. С утра до ночи носит Коспан ягнят на руках одного за другим – овцы ягнятся как по команде. Никогда Коспан не испытывает большего удовольствия от своей работы, как в эти дни. Он чувствует себя, как повар, по колено стоящий в этом вареве молодой зарождающейся жизни.

Весны не остановить. Она прорвется сквозь ледяные стены, проторит путь в самых высоких заносах, и даже ее первое робкое дыхание уже непобедимо.

Коспан вспоминает свою первую чабанскую весну. Та весна как будто заново раскрыла перед ним смысл жизни.

После того как стычка с Жаппасбаем лишила его работы, Коспан резко изменился. Безвольно опустив руки, он сидел дома с утра до ночи. Жанель тайком горестно вздыхала, глядя на согбенную фигуру мужа. Каждое утро она, не говоря ни слова, отправлялась на работу. Лишь через неделю осторожно спросила:

– Что ты думаешь насчет работы, Коспан?

Он не ответил, но долго, сурово смотрел на нее. На лице его было написано: «Ну вот, и ты теперь... теперь твоя очередь... выходит, что и тебе я уже не нужен...»

Она не отвела взгляда. Знала, о чем думает Коспан, и ей было больно. Они всегда понимали друг друга почти без слов, и сейчас Жанель только молча покачала головой.

Тогда Коспан вскочил. Жалость к жене, злость на себя за несправедливые подозрения всколыхнули его. Он заговорил отчаянно и горячечно, словно вдруг лопнул гнойник, набухавший все эти месяцы в душе:

– Не могу я больше, Жанель, не могу! Не знаю, что делать! Нет мне места под этим небом! Говорят ведь, что умная собака не показывает людям своего трупа... Вот и мне, наверное, надо найти какую-нибудь канаву и лежать там, пока не околею!

Она молчала, когда он выкричался, села рядом и тихо положила руку на его колено:

– Не нужно так себя мучить, милый. Давай переедем в аул. Там мы что-нибудь придумаем, там наши родственники, близкие...

– Где ты нашла этих близких? – снова закричал он. – Все люди только и мечтают присоединиться к травле! Везде, где есть казахи, будут мне совать в нос мое «предательство»!

Жанель не выдержала и тоже закричала:

– Как тебе не стыдно! Какой-то выродок оскорбил тебя, а ты готов плюнуть в душу всему народу?! Всегда я думала, что ты сильный, а сейчас...

Жанель оборвала фразу, и Коспан почему-то успокоился. Тогда она снова присела рядом с ним:

– Поедем в колхоз, не пропадем мы там. Народ – золотая колыбель для любого джигита. Чужими мы там не будем.

Жанель первая поехала в колхоз и вернулась за Коспаном на телеге, запряженной двумя волами. Председатель Кумар принял их с распростертыми объятиями – ему дозарезу были нужны люди, особенно мужчины.

– Я о тебе знал, Коспан, когда ты еще был районным работником. Ну что ж, отведай и нашего хлеба, милости просим. Подойдет тебе должность бригадира? Хочешь стать заведующим молочной фермой? Есть и другие места.

– У вас тут все мужики в начальниках ходят, а тяжелая работа на бабьих плечах, – задумчиво сказал Коспан. – Знаете что, пошлите-ка вы меня в чабаны.

Кумар был удивлен и даже несколько озадачен. Кто из грамотных мужчин в то время вызвался бы идти в чабаны? Одни старики да старухи ходили за отарами. Разве мог он знать, что у Коспана был особый расчет? Ни один прохиндей не позарится на чабанскую должность, с этой работы его уже никто не спихнет. Привлекало Коспана и одиночество, возможность жить вдали от недоверчивых или жалостливых глаз, которые ему за эти месяцы так осточертели.

Коспан стал подручным старика Минайдара. В те годы Кадыржан и Васиха были еще несовершеннолетними, овцами занимались Минайдар и Салиха. Ну, а Каламуш был тогда лишь шустрым толстеньким карапузом.

Та первая весна в степи... Утренний воздух после грозы свеж и прохладен. Нежная зелень вдоль ручья блестит тысячами бусинок росы, на кустах поросли капель. Маленькие ягнята копошатся в низине. Туда к ним колобком катится пятилетний Каламуш. При виде мальчишки ягнята смешно подпрыгивают, Каламуш хватает их за спинки.

Великая степь распростерлась под прозрачным голубым небом. Солнце, уже поднявшееся над горизонтом на длину аркана, согревало ее бесчисленные, как морские волны, бугры. Овцы купались в легких клубах теплого пара. Жаворонки с веселым пением набирали высоту.

Дали были близки и отчетливы. Ночная гроза прибила пыль и открыла Коспану весь мир в девственной красоте и юной свежести. Он и сам себя почувствовал в это утро иным, посвежевшим, помолодевшим, очищенным от всякой скверны.

Ей-богу, человек сам не знает, что он ищет. Сколько глупостей мы делаем в поисках счастья, а счастье вот оно, рядом. Разве не счастье это весеннее утро? Разве не стоит жить, чтобы видеть его? Ему стало невыразимо жаль своих погибших товарищей, которые не видят этой весны.

В ту весну, один в степи, Коспан многое передумал. Ему было стыдно, что он столько времени в поисках какой-то никчемной должности обивал пороги районных учреждений, мало того – всерьез и глубоко огорчался из-за своих неудач, из-за того, что какие-то люди не хотели принимать его в свою среду.

Эти люди не знают настоящей работы, а посмотришь на их физиономии, кажется, что только на них и держится мир. В отощавших после войны колхозах всю тяжесть несут на себе женщины и старики, а те деятели только и знают свое – утрясти, согласовать, проверить исполнение. Думают ли они о пустоте и суетности своего труда? Вряд ли. Они преисполнены важности, им кажется, что если они не мобилизуют, не провернут мероприятие, ни одна лопата не поднимется, трактор не сдвинется, овцы останутся непоенными.

Нет, Коспан больше не желает убиваться в поисках теплого местечка. Теперь у него настоящая работа, от которой людям только польза. Со спокойной совестью он будет есть свой хлеб.

Семья Минайдара встретила их просто и дружественно, как будто они всю жизнь жили вместе с ними и только отлучались куда-то ненадолго. Ели они из общего котла, и имущество было общим.

И другие чабаны, одиноко кочевавшие в степи, при встречах радушно приветствовали Коспана, принимали у себя, сажали на почетное место, угощали чем бог послал, вели неторопливую беседу. Коспану казалось, что он обрел потерянный им когда-то родной дом.

На следующий год Коспан отделился от Минайдара и получил собственную отару. В честь этого торжественного события Минайдар зарезал барана и устроил той.

– Я только поставил тебе юрту, Коспан, – сказал он полушутя, – хозяйствовать в ней ты будешь сам.

Конечно, на первых порах Коспан не мог угнаться за многоопытным Минайдаром, но прошло несколько лет, и он стал одним из самых передовых чабанов района. На всех совещаниях упоминалось его имя. Он позабыл свои мытарства и унижения, обрел спокойную уверенность в себе. Часто он вспоминал слова Гусева: «Для нормального человека безвыходных положений не бывает...»

– А ведь прав, бродяга, – улыбался Коспан.

Укутавшись с головой в шубу, Коспан предается приятным воспоминаниям. Картины прошлого плывут перед его мысленным взором, и вдруг выплывает событие, которое вызывает короткую резкую боль в груди. Возвращается противная дрожь, озноб...

Шла суровая зима пятьдесят первого года. Много овец погибло в округе. Во время мартовского гололеда Коспан потерял почти треть отары. Это был первый джут в его жизни. Он тяжело переживал несчастье и на собрание на центральную усадьбу приехал решительным и злым.

Собрание проводил сам Касбулат, работавший тогда заместителем председателя райисполкома. При встрече он сухо кивнул Коспану издали, и тот ответил ему тем же. Когда Коспану предоставили слово, он встал и сказал:

– Что же у нас получается, товарищи? Председатель умоляет чабанов – сберегите своих овец! А чабаны смотрят в небо и умоляют господа – боже милосердный, обереги нас от всяких напастей! Не лучше ли председателю обращаться к богу прямо, а не через чабанов?

Вот вы прошлым летом были у нас уполномоченным, – продолжал он, повернувшись к Касбулату. – Вспомните, сводки, опубликованные в районной газете, показывали, что мы выполнили план сеноуборки на сто процентов. Где же это сено? Мы и половины тогда не скосили, а то, что скосили, по сей день стоит в стогах. Сено мы сохранили, а овец потеряли. Стога эти, должно быть, берегут для сводок текущего года...

Небывало резкое выступление Коспана разбередило несколько унылое, но вполне чинное собрание. Люди зашумели. Председательствующий за неимением звонка кулаком молотил по столу, кричал, но люди никак не могли успокоиться. Обычно молчаливые, сейчас они выкрикивали с мест суровые слова.

Касбулат сидел с застывшим лицом, строго молчал. Наконец он взял слово и спокойным монотонным голосом начал говорить о недостатках в руководстве хозяйством. Да, многим отарам не смогли вовремя подвезти сено. Да, имеются потери поголовья. Да, положение серьезное, но оснований для паники нет никаких. Чем кричать, лучше по-настоящему взяться за работу и прежде всего увеличить ответственность чабанов за сохранность поголовья.

Коспан внимательно слушал Касбулата, и его постепенно охватывало сомнение в справедливости только что произнесенных им, Коспаном, слов. Может быть, действительно ничего страшного не произошло? Вдруг джутом и не пахнет, а только слухи идут о нем? Сверху-то виднее. Может быть, только Коспан и Минайдар попали в такое отчаянное положение?

Касбулат продолжал:

– Конечно, за такое положение мы правление колхоза по головке не погладим. Мы должны по-большевистски смело вскрывать недостатки, которые еще имеются в работе, и делать соответствующие выводы. Разве мы можем закрыть глаза на то, что в некоторых отарах был большой падеж скота? Нет, закрывать глаза мы не будем и постараемся разобраться во всех причинах такой ситуации. Повторяю, во всех причинах, товарищи. К примеру, у чабана Ескарина Коспана пало больше половины отары...

«Да как же это больше половины, когда одна треть?» – удивился Коспан.