Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
7
Поставив коня в колхозную конюшню, расседлав и положив перед ним охапку сена, Каламуш направляется к общежитию школы. Эх, как ему хочется задержаться пару дней на колхозной усадьбе!
Он проходит по некрашеному рассохшемуся полу невысокого саманного дома и останавливается у дверей пятой комнаты. Здесь все ему знакомо, каждая тумбочка. На его кровати в углу разлегся горбоносый Саден – Кок-Кошкар, как прозвали его ребята. Совсем еще недавно был ведь салажонком, а, смотрите, пожалуйста, переселился уже в комнату старшеклассников.
– С приездом, Каламуш-ага, – небрежно говорит Саден, словно только его и дожидался.
– Где ребята? – спрашивает Каламуш.
– Где же им быть? На занятиях.
– А ты что здесь валяешься?
– Увы и ах, я заболел, – весело отвечает Саден и добавляет уже грустно: – Кажется, простудился. – Голова его бессильно опускается на подушку.
– Чем заболел – мигренью или ленью?
– Ужасная температура, – доносится с подушки умирающий голос.
– Дай-ка пульс пощупаю.
– Честное пионерское, агатай! Вернее, честное комсомольское, агатай! – восклицает Кок-Кошкар, закрывается с головой и сжимается в комочек.
Сбросить его с постели для Каламуша дело пяти секунд.
– Я на этой кровати пять лет бока протирал и сегодня буду на ней спать, а ты поищи себе место у салажат, – деловито распоряжается Каламуш. – Сейчас я иду в правление переговорить с председателем по важному делу, а к вечеру вернусь. Не забудьте чаю приготовить.
Рожица Кок-Кошкара расплывается в хитрой улыбке.
– Я думаю, Каламуш-ага, что Зюбайда тебе даже мясо по-казахски приготовит.
Короткая погоня заканчивается поимкой маленького интригана.
– Ой, агатай, прости, больше не буду! Агатай!
– Перестанешь ты меня заводить Зюбайдой или нет? Вот оторву голову, суну ее тебе под мышку и скажу, что так и было. Еще одно слово про Зюбайду – и будешь голову свою носить под мышкой.
– Больше ни одного слова, агатай! Все забыл, клянусь! Даже когда на свадьбу пригласите, не пойду, не поверю.
Каламуш идет к правлению колхоза по длинной улице мимо редких домов с плоскими кровлями.
Надо было бы зайти в школу, но лучше, пожалуй, сделать это через пару часов, когда кончатся уроки. Ребята высыпят из классов, шумно окружат его, Каламуша, настоящего чабана. Разинув рты, они будут смотреть на него, слушать деловой, чуточку усталый рассказ о дальнем отгоне. Такие минуты были Каламушу очень даже по душе.
Честно говоря, школа – это главное, что тянет его на центральную усадьбу. Черная парта, на которой сохранились еще вырезанные им инициалы, первая жажда увековечиться. Коридоры... По ним он так много бегал. Волейбольная площадка... Кто обладал самыми сильными «гасами?» Замнем для ясности.
Но есть и еще кое-что, может быть, самое главное. Зюбайда... Она будет стоять чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой ребят, и будет отводить в сторону свои глаза, похожие на две черные смородины, и пунцовый румянец выступит на ее смуглом лице, а он будет говорить намеренно громко, вроде бы вовсе не для нее, но потом глаза их на мгновение встретятся, и что-то сладко запоет у него внутри, голова слегка закружится, и он поймет, что нет никого на свете лучше этой девочки.
Предвкушение торжества и радости греет и вдохновляет Каламуша, лучисто светится его матово-белое лицо с чуть вздернутым носом, на губах блуждает смутная улыбка – так много в мире припасено для него еще не изведанного счастья.
Из конторы выходит председатель правления Кумар. Фигура, прямо скажем, с первого взгляда несколько нелепая: в узкой в талии черной овечьей шубе с огромными полами, а малахай на голове сидит так, словно торчат в разные стороны ослиные уши. Выходит он торопливо, точно спешит куда-то, но, увидев Каламуша, останавливается.
– А, мальчик! Когда приехал? Как Коспан, жив-здоров? Отара в порядке?
При полной крупной фигуре Кумар имеет тонкий писклявый козлетончик, кажется, что в его толстое горло вставлена тоненькая трубочка, через которую проходит только небольшая часть, четверть его голоса. Впрочем, этот голосок не помешал ему утвердить за собой авторитет крутого и властного председателя.
– У нас все в порядке. Спасибо.
Кумар внимательно смотрит на Каламуша застывшими глазами, видно, что он думает о чем-то своем.
– Кумеке, а как насчет моего важного предложения? – бросается в атаку Каламуш. Собственно говоря, ради этого предложения он и шел в контору. – Как насчет бригады чабанов? Что же получается – в прошлом году мои слова пустили на ветер и в этом году зажимаете инициативу. Мы могли бы стать передовиками, настоящими маяками...
– А, подожди ты с этим, – досадливо отмахивается Кумар, и глаза его приобретают живое выражение, видимо, мысль оформилась. – Ты вот что – сегодня же возвращайся домой. Сюда Касеке завтра приедет и, видно, сразу отправится к вам. Возьми все что надо из магазина.
– А как же быть с моим важным предложением? Всегда вы...
– Об этом в другой раз.
Хлопнув Каламуша по плечу, Кумар поспешно уходит. Всегда вот так, никакого серьезного отношения к начинаниям молодежи. Потрепал, как мальчишку, по по плечу – и все.
В прошлом году Каламуш вычитал в газете, что в Бурятии организованы комплексные бригады чабанов. Одна бригада на шесть, а то и на десять тысяч овец. Сами сеют и убирают кукурузу, сами заготавливают корма, свои тракторы, машины... У него даже дух захватило от восторга – вот оно настоящее дело! Бросился с газетой к Коспану, но тот только улыбнулся. «О чем ты говоришь, дорогой, у нас зимой даже подножных кормов не хватает вокруг зимовки. Сколько я твердил в правлении, чтобы построили запасные базы в степи, а толку – ноль».
Каламуш не думает отказываться от своих идей, это не в его привычках. Он уверен в своей конечной победе, уверен, что ему удастся объединить чабанов в большие комплексные бригады, где будет весело и интересно жить и работать. Исчезнут одинокие, разбросанные по степи убогие и унылые юрты чабанов. В такую бригаду, глядишь, и Зюбайда переберется.
Подождите, подождите, председатель Кумар. Я еще завтра к вам приду, а сегодня никуда не уеду, переночую в общежитии. Вечером можно будет заглянуть к девушкам, посидеть, поболтать, ничего в этом нет зазорного...
Утром следующего дня Каламушу не до прений с Кумаром. Он с тревогой смотрит на небо, на степь, седлает коня и сразу трогается в обратный путь.
Буран, бушевавший всю ночь, замел дорогу, и лошадь проваливается по колено. Сейчас ветер немного ослаб, снег летит мелкой жесткой крупой, смутно виднеется горизонт, справа из снежной пыли выплывает пологий холм Костаган.
За Костаганом зимовка его отца, которого все в округе, да и он в том числе, зовут стариком Минайдаром. Что если завернуть к старику? Нет, нельзя, надо спешить. Со вчерашнего дня Каламуш потерял покой. Сейчас тревога его растет, он не перестает думать о своем Коспане-ага. Всю ночь он думал, как он там, в плоской Кузгунской степи, и вот сейчас, забыв про Кумара, про свое «важное предложение» и даже про Зюбайду, он, защищаясь левым плечом от напора ветра, крупной рысью спешит домой.
Вот она, их кошара, – белый сугроб у подножия Дунькзыл. Только труба отличает ее от других сугробов. Но почему труба такая длинная? Ойбай, да это Жанель-апа стоит на крыше, всматриваясь вдаль. Каламуш пускает коня галопом.
– Айналайн! Солнышко мое! Приехал, мой мальчик! Замерз, наверное, до костей! – причитая и подпрыгивая, Жанель пытается обнять Каламуша еще в седле.
– Ага еще не вернулся?
Жанель выхватывает повод из рук Каламуша и, не отвечая, ведет его лошадь к конюшне. В доме она снова бросается к нему:
– Быстрей раздевайся, ты весь в инее и снегу. Сейчас чаю подам.
Каламуш внимательно смотрит на свою вторую мать. Всего лишь сутки прошли, а как резко она изменилась: обтянулись скулы, ввалились щеки. Каламуш понимает, что Коспан не вернулся, да он и не мог вернуться в такую погоду. Он смотрит на Жанель и не знает, что сказать.
Жанель суетливо заваривает чай, расстилает скатерть, приносит вареное мясо. Своими суетливыми движениями она. как будто пытается заглушить тревогу. Наконец она садится напротив и со вздохом говорит:
– Авось нашел Коспан где-нибудь убежище, не впервой ведь ему...
До Каламуша доходит, что апа за всю ночь не сомкнула глаз, и он говорит с нарочитым спокойствием, даже немного небрежно:
– Пожалуй, апа, мне не надо задерживаться. Трудновато аге одному в таком буране.
– Нет-нет, подожди! – восклицает она. – Куда же ты, родненький, один в такую жуть?
– Чего же ждать? Это не в моих привычках.
Он пружинисто встает. Встает со стоном и Жанель.
– Да ведь конь-то твой, небось, еле на ногах стоит...
Куренкаска сегодня отмахал сорок километров и действительно устал. Каламуш в нерешительности, но все же идет к выходу.
– Поезжай лучше к деду, айналайн, – говорит Жанель. – Уж дед-то что-нибудь придумает, может быть, пошлет вместе с тобой Кадыржана. Там, у деда, и коня сменишь.
Пожалуй, это единственно правильное решение. Каламуш выводит из стойла усталую лошадь. Жанель смотрит, как он ловко прыгает в седло, берет коня за узду, улыбается Каламушу. Вот и вымахал мальчик в настоящего джигита. Лицо еще совсем детское, а в плечах уже раздался, и рука, охватившая луку седла, – настоящая мужская рука.
– Не горюй, апа, все уладится. Если ветер не затихнет, ягнят не выгоняй, – говорит он на прощание и трогает лошадь. Каждый раз, когда он произносит слово «апа», сердце Жанель сжимается от благодарности.
После смерти Мурата многие утешали ее традиционными словами – ты еще у нас молодая, будут у тебя еще дети, подожди – вернется муж с фронта, будет у вас новенький Мурат. В глубине души и сама Жанель сохраняла эту безумную надежду, не зная, что совсем поблизости поджидает ее новый страшный удар.
Это случилось в последнюю весну войны. Женщины перетаскивали семенное зерно, когда на рабочем дворе появился грозный Жаппасбай. Некоторое время, скрестив, по обыкновению, руки на крестце, он наблюдал, как женщины по двое, взявшись за углы, перетаскивают семипудовые мешки. Лицо его постепенно темнело, и вдруг он заорал:
– Я вижу, вы тут просто баклуши бьете! Совсем от рук отбились! По две бабы на один мешок!
– Эй, замараха, поди-ка сюда! – подозвал он к себе Жанель и, когда она подошла, взвалил ей на плечи семипудовую тяжесть.
Жанель, раскорячившись, еле добралась до телеги. Вдруг страшная боль пронзила ее, будто внутри что-то лопнуло. Она только успела свалить канар в сторону и потеряла сознание.
Много времени спустя врачи сказали ей, что она никогда не сможет иметь детей.
...Каламуш скачет наискосок ветру. Жанель с любовью смотрит ему вслед. Все-таки бог послал ей еще одного сына.
Круп лошади тонет в поземке.
Вот уже четырнадцать лет, как начали чабанствовать Коспан и Жанель, и все эти четырнадцать лет ближайшими их соседями была семья старика Минайдара. Бог принес Минайдару еще троих детей старше Каламуша, да не ахти какие удачные получились эти дети. Старшая, Салиха, была почти ровесницей Жанель. Молчаливая, туповатая, она, казалось, ничем не интересовалась, кроме овец, а вот, гляди-ка ты, и ей ветром надуло ребеночка. В округе тогда много хихикали по этому поводу, и Жанель как-то, смеясь, предложила назвать младенца Олжабаем, что значит находка.
– Неуместная шутка, – одернул ее тогда Коспан. – Человек есть человек.
Второй дочери Минайдара Васихе удалось немного подучиться, и она работала осеменатором. Было ей тоже уже далеко за тридцать, а никаких женихов не предвиделось, да и какой джигит приедет в пустынную степь за черной неуклюжей невестой?
Ну, а старший сын Кадыржан, хоть и ходил в передовых чабанах, но далеко незаслуженно – это старик Минайдар передал ему свою славу, и Кадыржан стал как бы представителем семьи-бригады на разных районных и межрайонных конференциях. На трибуне-то он умел повеличаться!
Старик Минайдар не торопился передать формальные родительские права Жанели и Коспану на своего младшего Каламуша, настоящего джигита. Давно уже потихоньку досадовала за это Жанель на своего ближайшего соседа и друга....
8
Занимается дикое утро в пустынной степи. Ветер гонит безнадежно ковыляющую по снегу отару, За отарой едет Коспан. Куда они идут? Сколько прошли за ночь? Что ждет их впереди? Распухшими от стужи пальцами чабан срывает с усов сосульки. Пальцы, казалось бы, должны были уже совсем одеревенеть, но холод от прикосновения к сосулькам по-прежнему прожигает их насквозь. Вот тело одеревенело, это да. И Тортобель, бедный, еле переставляет ноги. Холка его покрылась коркой льда.
Со вчерашнего полдня во рту Коспана росинки не было. Покопавшись в курджуне, он находит кусок курта, начинает его сосать. Кисловато-горький сок сыра дерет пищевод, как наждак, но все-таки это еда, в желудке становится немного теплее.
Из снежного марева выплывает одинокая остроконечная сопка. Коспан узнает ее, это Аттан-шоки, что колом торчит посреди пустыни Кара-Киян. Наверное, в древние воинственные времена на вершине этой сопки стоял дозорный и, увидев на горизонте облако пыли, поднятое вражеской конницей, с криком «Аттан!» бросался к своим сарбазам.
Судьба словно издевается над Коспаном. Он мечтал найти хоть какой-нибудь ориентир, чтобы определиться в снежной мгле, и вот она вроде бы услужливо предлагает ориентир, да еще какой, но сколько вероломства в этой услуге! Коспан теперь ясно видит, что за ночь он оказался еще дальше от спасительных Кишкене-Кумов. Его несет и кружит какой-то зловещий водоворот, и он безволен в нем, как последний осенний лист. Чувство одиночества и оставленности потрясает Коспана, и вдруг...
Вдруг, о чудо, не мираж ли это? У южного подножия сопки отчетливо определяются какие-то снежные валы, как две капли воды похожие на занесенную снегом овчарню. На миг ему чудится даже теплый кислый запах овечьего помета.
Возможно ли это? Ведь он сам, Коспан, что называется «плешь переел» не только Кумару – председателю, но и самому Касбулату предложениями поставить у подножия Аттан-шоки запасную базу. Травостой здесь отличный, можно пригнать зимой не одну отару. Неужели они откликнулись на его призывы, а он и не знал? Вперед, вперед!
Кошара при ближайшем рассмотрении оказалась обычным сугробом. Еще одна ухмылка судьбы. Ну, что ж, придется бороться дальше...
Коспан прячет своих овец за высокий яр, намытый весенней водой, слезает с седла. Тортобель тяжело раздувает бока... Изнуренные овцы стоят, понуро опустив головы.
Коспан поднимается вверх по склону, оглядывает окрестности. Завьюженную даль укутали низкие облака. Вершина Аттан-шоки клубится поземкой. На сколько хватает глаз, вокруг валы, обрывы, яры – следы весенней воды.
Прошлой весной Коспан проезжал здесь. Тогда белесая от ковыля и полыни степь была покрыта прозрачной, как кисея, дымкой. Солнце ярко светило и казалось очень близким. Красный суглинок на обрывах был еще мокрым, а внизу зеркально блестела талая вода. Аттан-шоки, одинокая вершина среди плоской степи, купаясь в солнечных лучах, весело смотрела вдаль, где все было спокойно, бесконечно и прекрасно. От приятного прохладного ветра чуть подрагивал воздух, а ветер, этот весенний ветер, был осязаем и отчетливо виден – нежной рукой он поглаживал волнующийся ковыль и убегал к горизонтам, чтобы тут же вернуться. Терпко пахла полынь, в низине горели красные пятна тюльпанов, под ногами порхали белые бабочки, а суслики, встав на задние лапки у своих нор, пронзительно свистели. Мощная, веселая молодая жизнь со всех сторон обступала тогда Коспана.
...А теперь только один здесь слышится звук – свист морозного ветра. Борясь с тоскливым чувством, Коспан шагает к зарослям таволги. Нет ни кетменя, ни топора. Вытащив из-за голенища нож, Коспан срезает прутик за прутиком. После часа работы – две охапки дров.
Еще чуть ли не час он дует в жалкий тлеющий костерик, пока не разгораются дрова. Набив снегом, ставит в огонь маленький черный чайник, отогревает замерзшие хлеб и мясо. Сверху, с обрыва, сыплется снег, грозя завалить костер. Почувствовав запах паленого, к костру подбегает Майлаяк, ложится брюхом на расстеленную шубу, умильно, преданно смотрит на хозяина, масляным затуманенным взглядом как бы невзначай косится на мясо. Коспан бросает кусок. Она ловит его на лету, только челюсти щелкают.
Майлаяк – настоящий подхалим. Коспан улыбается, вспоминая, как она постоянно крутится у подола Жанель и смотрит на нее вот такими же преданными глазами. Как ей откажешь? Майлаяк страшно любопытна и очень расположена к обществу людей. На незнакомого человека бросается с диким лаем, а через минуту уже трется о его сапог, дружелюбно поглядывает – нельзя ли чего перехватить?
Полная противоположность Майлаяк – кобель Кутпан. Такая ерунда, как кусок мяса, никогда не нарушит его гордой осанки. Он никогда не лежит возле костра, а всегда где-нибудь поодаль, неподвижно и важно, в классической позе чабанской собаки. Позовешь, подходит, но и тогда не торопится. И перед Майлаяк он никогда не теряет чувства собственного достоинства. Сколько ни крутит она перед ним хвостом по весне, Кутпан на нее внимания не обращает до поры.
Сейчас он лежит на краю отары, будто дремлет. Коспан бросает ему кость, он солидно прижимает ее лапой.
Покончив с едой и согревшись, Коспан проверяет свои запасы. Харчей должно хватить дня на два – на три. Он-то выдержит, выдержат ли овцы?
Лишь бы Каламуш не поскакал в одиночку на поиски отары. Долго ли до беды в этой беспросветной мутной канители? В характере мальчика последнее время стали проявляться какие-то новые черты, какая-то безудержность и даже самоуверенность, только и слышишь от него: «Это не в моих привычках»... Как быстро течет жизнь. Давно ли он был просто смешным карапузом...
Коспан собственными руками сделал детское седло «ашамай» и собственными руками впервые в жизни посадил мальчика на коня. В крови это, что ли, у казахских мальчишек, но Каламуш ни капельки не испугался. Больше того – он сразу же стегнул кнутом гнедую кобылу, и она затрусила привычно и лениво. Мальчик что-то крикнул ей сердито, стегнул посильнее, кобыла встрепенулась, и Каламуш крупной рысью прогарцевал мимо группы мужчин, с любопытством и одобрением смотревших на него. Ноздри его раздувались, глаза сияли, он, не обращая внимания на предостерегающие крики Коспана, забил коня пятками. Когда Коспан догнал его, он крикнул: «Не трогай меня, ага, я сам поскачу!» Гордый Коспан в тот день зарезал овцу, устроил «токум кагар», пир по случаю первого выезда мальчика.
Да, годы протекли, и вот теперь Каламуш уже настоящий джигит. Теперь с ним уже и посоветоваться можно по любому вопросу: и по хозяйству, и по выгонам, и по делам в мире. Всегда даст какой-нибудь дельный совет, расскажет что-нибудь интересное, подсунет новую книжку. Иной раз кажется, что уже не Коспан его, а он Коспана ведет за руку по жизни.
Только пока что еще излишне горяч, фантастические идеи витают в голове. Вот носится теперь с этими «комплексными чабанскими бригадами», все уши прожужжал. Бросим, говорит, дедовскую палку. Эх, молодость, молодость... Тут запасной базы не добьешься, загибаешься в степи, а он про передовую технику кричит.
Коспан задумывается. Что, если это не только молодые фантазии, а само время требует перемен? Разве он сам не думал сотни раз о чабанской судьбе?
Издревле казахи занимаются скотоводством, большинство и сейчас ходит за скотом. Как сотни лет назад пращуры делали, так и он сейчас пасет отару. Что же ему теперь – с ложки кормить овец? Но посмотри, как все изменилось вокруг, как изменилась твоя страна, как вся земля изменилась... С казахской земли ракеты к Луне уходят... Думали ли об этом пращуры? Одни только чабаны бродят по степи, как и сотни лет назад... И в этом тоже, наверное, есть какой-то смысл?
Все-таки можно что-то сделать в нынешних условиях даже и без фантазий Каламуша. Подножный корм зимой – великое дело, но он чреват страшной бедой – джутом, поголовным падежом скота. Такая простая вещь, как запасная база, могла бы уберечь отары от джута, а какую выгоду это принесло бы колхозам! Летом из-за отсутствия воды на равнину Кара-Киян не ступает ни одно копыто. Полынь и изень стоят нетронутыми. Просто золотое дно под ногами!
А почему бы нам не заняться тонкорунным овцеводством? После совещания в Алма-Ате он побывал у чабанов в предгорьях Алатау. Там выращивают казахскую тонкорунную породу. Овцы эти на редкость выносливые: пушистая плотная шерсть замечательно защищает их от ветра, степные бураны им не страшны, а шерсть на вес золота. Сразу можно поднять хозяйство...
Каламуш горяч излишне, а все-таки он беспокоит, зовет к переменам. Кто знает, может быть, через год его идеи вовсе не будут казаться невыполнимыми?.. Эх, славный парень мой Каламуш!
Угольки таволги гаснут. Снежная пыль сыплется на золу. Коспан заворачивается в шубу, пытается уснуть, но холод снова подступает, и он для бодрости снова начинает думать все о том же, о насущных чабанских делах.
Почему бы все-таки Касбулату не принять ближе к сердцу эти дела, не прислушаться к нему, своему другу, не подстегнуть немного упрямого Кумара?
Кумар, конечно, председатель опытный, еще с довоенным стажем, и человек он не злой, людям старается только добро делать, но, будем прямо говорить, отстал Кумар от нынешних масштабов, сильно отстал. На огромном ныне хозяйстве колхоза он торчит, как детская тюбетейка на взрослой голове.
Странная все-таки фигура Касбулат. Сам себя называет его другом и приезжает всегда с самой искренней радостью, а вот когда Коспан начинает говорить с ним о чабанских делах, высказывает свои мысли, он вроде бы слушает его внимательно, но чудится Коспану в его глазах огонек какого-то ласкового пренебрежения, снисхождения к его наивности. Что-то в таком роде сквозит иногда в его взгляде: не твоего, братец, это ума дело, ну да ладно, поговори... Иной раз кажется Коспану, что больше всего нравится Касбулату сидеть рядом с ним и молчать...
Однажды после совещания в райцентре Касбулат повел его к себе домой. Еще с порога радостно закричал жене:
– Байбише, принимай моего закадычного фронтового друга! Да-да, это тот самый Коспан! А ну, мечи что ни есть из печи!
Сабира понравилась Коспану. От нее веяло спокойствием, уютом и добротой. Она с улыбкой смотрела на него, как бы говоря: «Вот, значит, вы какой, милый Коспан». Коспану показалось, что он давно уже знает эту полную женщину с большими широко поставленными глазами на матовом лице и что всегда между ними было добро и согласие,
Дружба их началась непринужденно и естественно, как нечто само собой разумеющееся. Несколько раз Сабира приезжала отдохнуть к ним на летнее джайляу, и с Жанелью они тоже сразу пришлись по душе друг другу.
Ну, а Касбулат всегда встречал его с громогласной радостью, сажал среди почетных гостей, уважительно знакомил с крупным начальством из района и даже области. «Помнишь, Коспан, как было под Харьковом?» – иногда обращался он к нему и остановившимся взглядом смотрел прямо перед собой, и все гости почтительно замолкали в такие минуты.
Что ни говори, но дом Касбулата стал для Коспана самым близким домом в райцентре. Знакомые чабаны часто говорили ему: «Поговори с Касеке, поведай ему наши мысли, тебя-то он послушается». Коспан заводил эти разговоры, и Касбулат всегда его вежливо выслушивал, но в глазах его тут же появлялся этот лукавый ускользающий огонек, какая-то полоса отчуждения возникала между ними. Вроде бы перед другом нечего тушеваться, можно даже предъявить ему какой-то счет, но что-то было между ними...
Снова усиливается буран, нелегкая его возьми! Снег с обрыва засыпает овец, а они стоят неподвижно. Коспан поднимается, подходит к Тортобелю, Почувствовав намерение хозяина, умный конь одним движением стряхивает снег со спины. Коспан седлает его, приторачивает к седлу курджун и шубу.
Овцы не хотят выходить из теплого убежища, а выхода другого нет – надо идти. Подножие Аттан-шоки уже не приют для них. Коспан бьет бичом, но овцы проваливаются по грудь, бессильно барахтаются в снегу. Прямо с седла Коспан за курдюк вытаскивает их поодиночке. Под самым обрывом жалобно блеет овца Кокчулан. Вожак отары – черный козел прячется за спины своих подопечных. Проходит полчаса, прежде чем Коспану, удается выгнать отару из-под обрыва.
Одна из овец бредет медленнее всех, еле перебирает ножками, оставляя в снегу широкий след. Потом она падает на живот. Отара идет дальше. Задерживаться нельзя. Хоть по вершку в час, но надо ползти к пескам Кишкене-Кум.
