Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
Блеск и нищета Калькутты. Мягкие беседы об острых вопросах. «Добрым словом и змею из гнезда выманишь».
Мне необходима была пауза, и я взял ее себе явочным порядком. В день отлета в Калькутту решил не выходить до обеда из своего номера. Надо было хоть ненадолго остановить приток впечатлений, чтобы осмыслить увиденное, чтобы поделиться им с бумагой. Это было правильное решение. Мой блокнот помог мне хоть вчерне организовать мысли и чувства.
Если бы я не сделал этого, было бы куда труднее выдержать задержку самолета на целых два часа. Два часа под палящим солнцем – не такое уж шуточное испытание. Но вот и оно позади, и мы летим в Калькутту в самолете «Фокер», напоминающем наш АН-24, с моторами, расположенными под крылом. Нас снова обслуживают не стюарды, а стюардессы. Вспоминаю удивление Исаака Голубева при виде первой из них в Дели. Оказывается, его сведения четырехлетней давности явно устарели. Индийские женщины за эти последние годы сделали большой шаг вперед на пути к трудовой самостоятельности. И держатся они на работе без всякого налета «восточной» забитости. Они скромны, но полны достоинства, вежливы, но отнюдь не искательны. Глядя на них, трудно себе представить, что это потомки тех женщин, которые веками обречены были на затворничество. А какое мужественное спокойствие проявили эти девушки, когда уже на подступах к Калькутте наш самолет начало как-то очень неприятно трясти и швырять из стороны в сторону!
Но вот на фоне быстро густеющих сумерек под нами обозначились огни города. И чем заметнее темнело, тем ярче разливалось это море электрического света. Между огнями извилистой полоской тянулся Ганг. Уже по пульсу жизни аэропорта угадывался масштаб города. А на пути к гостинице мы, несмотря на дождь, ясно разглядели из окон машины, что едем по большому современному городу с широкими улицами, огромными зданиями, с корпусами фабрик и заводов.
Это первое впечатление полностью подтвердилось на другое утро, когда мы ощутили в раскаленном воздухе привкус фабричной копоти. Да, город огромен. Но не похож на наши большие города. Здесь огромные здания банков соседствуют с жалкими лачугами бедняков. Здесь, как и в Бенаресе, огромное количество людей живет просто на улицах, ночует под открытым небом, перенося с собой свой жалкий скарб, приготовляя пищу на железных печурках, посылая своих детей попрошайничать. Что же касается рикш, то в этом вопросе Калькутта даже отстает от Бенареса, поскольку рикши здесь работают без велосипедов, по дедовскому способу.
Все познается в сравнении. Еще недавно мне казалось немыслимым, бесчеловечным существование уличных жителей Бенареса. Сейчас я уже нахожу его более или менее сносным сравнительно с тем, что творится в Калькутте. В пейзаж небольшого древнего города это кочевье на берегу реки еще как-то вписывалось. А здесь, в потоке машин, в городе с современной, развитой индустрией... Нет, это просто уму непостижимо, как могут они существовать со всеми тряпками, печурками и бесчисленными голыми ребятишками. Каково, например, будущее этой пятилетней девчушки, которая держит на руках годовалого братишку и протягивает нам его ручонку за подаянием?
С самого утра, часов с девяти, Калькутта уже превращается в настоящее пекло. Оно почти непереносимо для непривычных, потому что это сырая жара. Влажность воздуха достигает здесь девяноста процентов. Дышать буквально нечем. Точно забрался на полок в парное отделение старинной русской бани. Еще более или менее терпимо, пока едешь в машине, где тебя обдувает легким ветерком. Но на улицах, хоть они и широки, то и дело – заторы, пробки, остановки машин. Особенно в центре. Там настоящее столпотворение. Бесконечные вереницы пешеходов и велосипедистов, рикши, – все это преграждает дорогу многочисленным автомобилям. К тому же здесь понятие «автоинспекция» носит несколько отвлеченный характер. Практически каждый пользуется теми правилами уличного движения, какие ему подсказывает собственная смекалка. Немало мы насиделись, обливаясь липким потом и выжидая, пока наша машина сможет как-нибудь извернуться, чтобы продолжить путь.
Вероятно, именно трудные климатические условия и вызвали среди нас разговоры об излишней уплотненности нашей туристской программы. Инициатором этого разговора стала Майя Ганина, заявившая (не без женского кокетства!), что она уже не молода и быстро устает. Клятвенно заверив нашу спутницу, что она молода и красива, мы тем не менее сократили все-таки один пункт программы – посещение библиотеки. На остальные намеченные адреса наших походов просто рука не поднялась.
Итак – музей. Громадный калькуттский музей, открывающий туристам почти неизвестную нам страницу в родословной нашей цивилизации. Ведь если в нашем среднем образовании еще представлены более или менее истоки нашей культуры, связанные с Грецией и Римом, то об Индии в этом плане мы, честно говоря, почти ничего не знали. А здесь мы увидали скульптуру времен правителя Индии Ашоки, жившего в третьем веке до нашей эры. Сюда надо бы ходить ежедневно и долгими часами. Здесь можно бы значительно углубить свое образование. Но у нас нет этой возможности. И мы только отдаем дань восхищения замечательным памятникам древнеиндийского искусства, его вдохновенности, его глубокой человечности. Нас ведет в этом мире красоты большеглазая тонкая девушка-бенгалка, искусствовед музея. Длинные хрупкие пальцы ее нежных рук кажутся деталью древней скульптуры.
Из необозримой дали времен правителя Ашоки – в самую гущу сегодняшнего дня. Мы посещаем наш пресс-центр в Калькутте. Потом нас принимает наш генеральный консул. Мы отдыхаем, вдыхая кондиционированный воздух трехэтажного красивого особняка, в котором размещено наше консульство. Генеральный консул коренаст, широк в кости, с типично славянским складом лица и с той манерой держаться, которая так часто встречается в обкомах и облисполкомах. Ничего характерно дипломатического нет в этом человеке четко выраженного административного типа.
С чего может начинаться любая беседа приезжих в таком городе, как Калькутта? Ну, ясно, с вопроса о погоде. И наш консул первым делом осведомляется о нашем отношении к здешней жаре. Потом консул рассказывает нам о листопрокатном заводе, который мы строим для Индии в четырехстах километрах отсюда. Завод будет иметь мощность в четыре миллиона тонн металла, в то время как Бхилаи дает два миллиона тонн.
...Вечером этого дня мы – гости Литературной академии. Нам уже передано приглашение на квартиру к президенту академии – выдающемуся писателю современной Бенгалии Тарашанкару Банерджи-Бандопадхайя. Но это на завтра. А пока нас встречает его заместитель, который ведет нас в библиотеку и в музей бенгальского искусства. Директор этого музея Даас так похож внешне на казаха, что я ярко представляю себе его на улицах Алма-Аты. Ему очень хочется ознакомить нас с музеем основательно, он вызывает нас на разговор. А когда Майя Ганина задает ему вопрос, он отвечает на него так точно и глубоко, что я запоминаю этот ответ почти дословно.
– Чем объяснить, что индийские скульпторы всегда передают человека в энергичном стремительном движении? Древнегреческие скульпторы обычно изображают героев позирующими, – говорит Майя.
– Древние греки изображали тело, мы же стремимся передать дух. По индуистским верованиям тело – только ничтожная внешняя оболочка. Суть человека в его духовности. Поэтому наши скульпторы и выражают дух в его движении, в его действии, – отвечает директор музея.
Потом, проявляя подлинно индийскую любезность, Даас осведомляется, не желают ли гости из страны марксистов познакомиться с писателем Мананджем Босу, первым марксистским писателем Бенгалии. Мы, конечно, желаем этого знакомства, тем более, что о прозе Мананджа Босу нам уже приходилось слышать.
Пыльные ступеньки ведут на третий этаж, в комнатушку, битком набитую книгами, пропахшую специфическими запахами старой слежавшейся бумаги, застоявшейся духоты. Первый марксистский писатель Бенгалии – маленький, ссохшийся темнолицый старик приветствует нас, традиционно по-индийски поднимая над головой сложенные ладони. Ему семьдесят семь. Он молчалив и застенчив. Предпочитает наблюдать.
Всматриваюсь в лицо старика и размышляю над тем, как, в сущности, немногочисленны типы человеческих лиц, как повторяются эти типы под самыми различными широтами. В этом Босу я вижу просто портретное сходство с покойным казахским народным акыном Умбетали Карибаевым. Или, может быть, где-то у самых истоков мы были в родстве?
Беседа за чашкой чая, организованная для нас заместителем президента Литературной академии, выглядит внешне очень идиллически, но подспудно таит в себе кардинальные взрывчатые проблемы.
Леонид Почивалов находит обтекаемую формулировку для вопроса, висящего на языке каждого из нас.
– Какое участие принимают индийские писатели в борьбе за улучшение народного благосостояния? – спрашивает он.
Очень дипломатично. Очень вежливо. Ведь если отбросить все «политесы», то надо бы воскликнуть: «Как вы можете пить свой чай так спокойно, когда там, на улицах, бродят эти фантастические толпы бездомных и нищих? Когда годовалого, слышите, годовалого младенца учат протягивать ручонку за подаянием?»
Наш хозяин, вице-президент академии, несколько минут молчит, скрывая свое недовольство таким направлением беседы. Потом сдержанно говорит, что, конечно, для улучшения жизни народа надо сделать еще многое. Прежде всего – покончить с безработицей. Но это дело администраторов, экономистов. Литераторы же занимаются преимущественно просветительной работой, важности которой гости, конечно, не станут отрицать...
Директор здешнего музея Даас более искренен и эмоционален. Он с горечью говорит о том, как стойки пережитки кастовой психологии в умах многих индийцев. Принципиально все как будто согласны с тем, что единственный выход для Индии – в строительстве нового индустриального общества. Но психологические преграды, к несчастью, еще существуют, и далеко не все из сильных мира сего согласны допустить в свою устоявшуюся благополучную жизнь тех, кто толпится у порога.
Расстаемся мы дружественно, обмениваясь подарками. Я преподношу бенгальским писателям пластинку с записями казахских народных песен и кюев, они переедают каждому из нас книги на бенгальском языке.
А вечером – еще одна встреча. На этот раз с участниками всеиндийской конференции поэтов. На тихой красивой улице в южной части города не очень верится в жестокую реальность виденной нами нищеты. Здесь в комфортабельных особняках живут состоятельные люди.
Поднявшись на второй этаж одного из этих особняков, мы неожиданно попадаем в объятия радиожурналистов, которые требуют у меня интервью, не давая опомниться, суют под нос микрофон. Я должен отвечать на вопрос о течениях в современной советской литературе, о том, к какому течению отношу себя, должен определить свое отношение к Толстому и сказать, есть ли сейчас в моей стране последователи Толстого. Ну и, конечно, сказать, кто из индийских писателей пользуется в Советском Союзе наибольшей популярностью.
...Сатьяканта Гуха, избранный на этой конференции поэтов президентом, совсем не похож в своих ораторских приемах на индийца. Ни спокойной созерцательности, ни раздумчивых интонаций. Наоборот, патетический тон, страстная жестикуляция. И хотя говорит он о сплочении индийских поэтов, пишущих на разных языках, о дружбе с нами, но кажется, что он горячо полемизирует с кем-то. Темпераментный кавказец, да и только.
Тем более полным воплощением индийской манеры, индийского образа мышления выглядит следующий оратор, одетый в традиционную индийскую белую рубаху с невысоким стоячим воротником и белые штаны-дихоти. Внешне он толст, рыхл и неуклюж, но его пристальный взгляд искрится деятельным умом и всепонимающим снисхождением к людям. Это один из выдающихся писателей Индии – Ананда Шанкар Рай. Свою речь он произносит не меняя позы, абсолютно не жестикулируя.
Глубокая любовь к литературе России сквозит в каждом его слове. Он с нежностью произносит имена Толстого и Достоевского, Чехова и Бунина.
– Как ни странно, но Толстой оказал на меня большее влияние, чем Рабиндранат Тагор, – задумчиво говорит Рай, как бы беседуя с самим собой.
В этой речи мне почудилась какая-то скрытая печаль. И во взгляде, устремленном на меня в упор, какой-то невысказанный вопрос. И слова об укреплении дружбы между нашими литературами звучат у него как-то особенно, не формально, точно это не привычная формула, а сокровенное признание в братской любви и тревога – будет ли разделено это чувство.
– Не знаю, по каким причинам, но после тридцатых годов мы как-то упустили русскую литературу, – все так же задумчиво говорит Рай, обводя всех нас своими умными глазами доброго волшебника.
Интересно познакомиться и с Примендро Митро, одним из самых тонких новеллистов Индии. У него тоже типично индийский внешний облик. И худоба, и седая шевелюра, и пристальный взгляд глубоко сидящих глаз – все это роднит писателя Митро с теми стариками, которых уже столько мы видели на улицах Бенареса и Калькутты.
Митро любит советскую литературу и неприязненно говорит о тех, кого он называет «беглецами и перебежчиками».
– Но расскажите же нам о себе сами. Мы хотим слышать о ваших внутренних переменах от вас самих. Когда нет этой информации, открывается простор для недружелюбных мнений.
Я стараюсь в своем выступлении откликнуться на призыв к откровенности и рассказываю о наших творческих делах, о нашем правовом и материальном положении. Их поражает, что советский поэт может существовать на гонорары. Потом разговор переходит на некоторые казахские поэтические традиции, и это вызывает живой интерес слушателей. Производит большое впечатление и сообщение о тиражах книг индийских авторов в Советском Союзе.
Чем дальше, тем непосредственней и живей становится беседа. Сдвигаются стулья, смешиваются ряды – и вот уже нас просто обступают, и разговор идет совсем свободно и раскованно.
Небольшая черная кошка пробегает между нами только тогда, когда речь заходит о предстоящей осенью конференции писателей Афро-Азиатских стран в Дели. Особенно остро и запальчиво реагирует все тот же темпераментный оратор – президент Гуха. Он выкладывает полный набор хорошо известных мотивов:
– Наша организация не вмешивается в региональные конференции. Мы не хотим ссориться с писателями других направлений. Это ведет только к новому расслоению мира... И зачем писателям вмешиваться в политику?
Каждый раз, когда я слышу нечто подобное, меня охватывает прежде всего изумление. Какая странная логика ведет этих умных и добрых людей к таким рассуждениям? Неужели непонятно, что то сражение за подлинную свободу человеческого духа, которое ведет литература, немыслимо вне политики. А уж Индия-то как раз самое неподходящее место для уединения в башню из слоновой кости. Как бы ни высока была эта башня, до нее все же донесутся стоны нищих бездомных толп.
Мы горячо доказываем нашим индийским собратьям, что предстоящая конференция в Дели вовсе не «орудие определенной идеологии», а наоборот, самое широкое представительное собрание, в котором будут участвовать писатели самых различных течений и направлений. Мы напоминаем, что подобные совещания проводились и раньше и что в них участвовали такие, например, писатели, как Хемингуэй. Мы стараемся убедить наших хозяев, что задача конференции в Дели именно в том и состоит, чтобы сблизить писателей различных стран, преодолеть то, что их разделяет, поспорить о наболевших вопросах на самой свободной основе.
Я ссылаюсь на казахскую пословицу: «Кони чужие, пока не перекликнутся ржанием, люди – пока не завяжется беседа». А если даже и столкнутся самые полярные точки зрения, то ведь все можно выяснить при наличии доброй воли. Не зря ведь наши мудрые старые казахи говорят: «Добрым словом и змею из гнезда выманишь».
Убедили ли мы наших хозяев? По совести говоря, вряд ли. Вслед за взрывчатым Гуха выступил более спокойный, но все же настойчивый Примендро Митро. Многие молодые предпочли хранить молчание, хоть к нашим речам и прислушивались очень внимательно. Больше всего меня смутило полное молчание Ананда Шанкара Рая. Обаяние этого человека так велико, что его-то в первую очередь и хотелось бы завербовать в единомышленники. Но что поделаешь! Не все так просто дается. И пока что об этой встрече можно сказать так, как обычно в подобных случаях выражаются дипломаты: «Обе стороны откровенно изложили свои взгляды».
* * *
Спор продолжается. По следам Рабиндраната Тагора. Сокровищница леди Мукерджи.
На следующий день Калькутта поставила перед нами новое испытание. Еще раз мы должны были проявить умение отстаивать свои взгляды в разговорах с инакомыслящими. Наш визит к президенту Бенгальской литературной академии вылился в долгий принципиальный спор по основным вопросам мировоззрения.
Президент – семидесятидвухлетний Тарашанкар Банерджи-Бандопадхайя – встречает нас с отменным гостеприимством, выбежав лично навстречу, едва только наша машина остановилась у подъезда его двухэтажного коттеджа, опоясанного верандой, из которой попадаешь непосредственно в гостиную.
В начале беседы из противоположной глубинной двери с любопытством выглядывают детские личики. Их появление, естественно, направляет разговор в русло семейных отношений, и наш хозяин – автор ста книг, наиболее популярных в стране, признается нам, что он отец четырех детей и дед шестнадцати внуков, из которых двое уже защитили докторские диссертации.
Затем наше внимание привлекают картины, которыми увешаны все четыре стены гостиной. Своеобразная манера в расположении красок, пристрастие к зеленому и желтому тонам – все это создает интересный сплав национального и современного элементов в творчестве художника. С удивлением узнаем, что автором картин является наш хозяин, что именно его кисти принадлежат и два особенно заинтересовавшие нас портрета – Тагора и Горького.
– Горький, Чехов, Толстой, – подлинные властители моих дум, – с подкупающей душевностью говорит Бандопадхайя, – трудно переоценить их влияние на мое творчество. Да и вообще все великие русские... Я написал сейчас большую статью о Ленине. Он открыл человечеству новую эру. Я склоняю голову перед его гением.
Казалось бы, после таких слов хозяина беседа наша уже не могла натолкнуться на острые подводные рифы. Но тут в какой-то связи опять всплывает вопрос о предстоящей конференции в Дели. И опять, как в разговоре с поэтами, проявляется несовпадение взглядов, уводящее к коренным разногласиям по кардинальным вопросам жизни.
– Не говорите мне об этом, – неожиданно резким тоном сказал наш хозяин, – я имею опыт... И в 1956 в Дели, и в 1958 году в Ташкенте именно я возглавлял делегацию индийских писателей. Однако на следующую конференцию – в Каире меня уже не пригласили. А в очередной конференции в Дели будут, видимо, участвовать только писатели-коммунисты.
Шаг за шагом, переходя от одной проблемы к другой, мы касаемся вопроса о партийности литературы. Мы разъясняем нашему хозяину, какой смысл вкладывается у нас в это понятие, а также и в понятие народности литературы.
– Нет, нет, все, что вы говорите, это не поиски истины, а всего только пропаганда... Я шесть лет был членом парламента, я знаю цену политической конъюнктуре.
– Какую же партию представляли вы в парламенте? – спрашиваю я не без задней мысли – сделать отсюда острые выводы.
Но оказывается, что старик был независимым депутатом, стоящим вне партий.
Интереснее всего, что такие взгляды уживаются с высокой оценкой Октябрьской революции, с восхищением перед успехами нашего строительства.
– Если бы человечество не стремилось к социализму и к коммунизму, жизнь стала бы бессмысленной и бесцельной, – говорит Тарашанкар, – потому-то я и работаю сейчас над темой о Ленине.
Как совместить такие противоречивые воззрения? Каким путем добираться до ума и сердца этого талантливого и благородного человека, чтобы донести до него нашу правду?
По мере развития беседы выявляется наконец пункт, на основе которого можно искать дальнейшего сближения платформ. Это борьба за мир. К войне, к ее прямой или косвенной пропаганде знаменитый индийский писатель абсолютно нетерпим. Военные очаги современного мира вызывают его возмущение.
– В этом вопросе в руках писателей огромная сила. Борьба за мир должна быть одной из главных наших задач.
Я подхватываю эту мысль, рассказываю о своем участии в Отечественной войне, о том, как я жажду, чтобы дети мои жили под мирным небом.
Тарашанкар Банерджи-Бандопадхайя – крупнейший бенгальский писатель, чье имя обычно ставят непосредственно после имени великого Тагора. Кроме того, как мы убедились, это умный, доброжелательный, искренний человек, не умеющий кривить душой, приноравливать свои симпатии и антипатии к конъюнктуре дня. Мне бы очень хотелось, чтобы такой человек шагал с нами в одном ряду.
...С первого момента приезда в Калькутту мы ни на минуту не забываем, что находимся на родине Рабиндраната Тагора. Именно здесь, в 1861 году, родился человек, ставший не только национальным поэтом Индии, но и ее душой, ее совестью. Надо ли говорить, с каким волнением входим мы в двухэтажный красивый особняк, перед которым стоит бюст Тагора, подаренный Советским правительством.
В этом доме, как и во многих других здешних домах, нет коридора, с обеих сторон тянется длинный балкон, комнаты расположены посередине. И вот мы в полном молчании стоим в той самой комнате, где оборвалась жизнь Тагора. Она строга до аскетизма, так же, как и кабинет, в котором, кроме письменного стола, почти нет мебели. Некоторый комфорт заметен только в длинном просторном зале, служившем гостиной и приемной. Здесь побывали в свое время великие умы нашего времени. Ведь Рабиндранат Тагор – поэт-мудрец, поэт-философ – потряс старую Европу. И не в этой ли комнате зародились замыслы Ромена Роллана, написавшего книги о мудрости Индии?
Рассматриваем портреты на стенах. Вот Тагор вместе с Эйнштейном. Два гения с одинаково чистыми детскими глазами.
Рядом с домом Тагора, превращенным в музей, – университет Тагора. Здесь изучают искусство. Балет, вокал, музыка, живопись... Это отличный памятник разносторонней талантливости великого писателя. Ведь он был не только литератором, но одновременно и художником, и автором истории индийской музыки.
Индийская хореография – это совсем особое искусство, вмещающее в себя, наверно, нечто большее, чем европейский балет. Глядя на дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты, мы как бы снова переносимся в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой. Пластичностью здешних статуй.
Мы выходим из тагоровского университета очарованные, и только раскаленный воздух Калькутты, обдающий нас горячим паром, заставляет вспомнить о том, как мы устали.
...К вечеру того же дня, когда чуть смилостивилось калькуттское солнце, мы спешим посетить еще одно интересное место. Это Академия изящных искусств. Мы уже немало слышали об этом замечательном музее, хранящем уникальные произведения индийского прикладного искусства, древние ткани, вышивки, старинные костюмы. Организатор этого музея – леди Рану Мукерджи – тоже уникальна в своем роде. Получив европейское образование, это дитя богатой и знатной семьи осталось все же дочерью Индии.
Аристократический титул леди (она единственная, кто носит его в этой стране) как бы относится не к ее родословной, а к тому аристократизму духа, который сквозит в каждом ее движении, в каждом слове этой женщины, посвятившей себя и свое богатство коллекционированию национальных сокровищ, их изучению, их популяризации. У нас, советских людей, ее деятельность вызывает аналогии с деятельностью Третьякова, собравшего для своей страны бесценные сокровища русской живописи.
– С при-ез-дом... Здрав-ствуй-те... – по слогам старательно выговаривает по-русски леди Мукерджи, встречая нас у входа в музей, и тут же, смущенно улыбаясь, объясняет по-английски, что русский она изучала очень недолго.
Эта женщина, легкая телом и пригожая лицом, хотя и перешедшая грань молодости, напоминает своим внешним видом красавицу-персиянку, как их изображают на традиционных старинных картинах. Вроде той, что пленила Стеньку Разина. А недюжинная эрудиция леди Мукерджи, ее талант рассказчика, ее манера свободно, доброжелательно, доверительно общаться с малознакомыми людьми – все это делает настолько обаятельным ее нравственный облик, что мы забываем об усталости, слушая ее.
Вот это гид, так гид! Она ведет нас по музею с такой увлеченностью, что я вспоминаю казахское выражение «ищет со свечой в руках». Вот уже подлинно со свечой в руках разыскивала эта удивительная женщина памятники народного творчества своих соотечественников. Это стало целью и смыслом всей ее жизни.
– Взгляните, – говорит она, показывая на небольшой каменный бюст Будды, и после паузы, торжествуя, добавляет: – Тринадцатый век!
Бюст приобретен в таможне почти за бесценок. Ведь часто тот, кто продает вещь, не догадывается об ее истинной ценности.
– Кашмирская шаль. Эксперты установили, что эта шаль была подарена в прошлом веке английской королеве Виктории. А я купила ее в Нью-Йорке всего за двадцать пять долларов...
Леди Мукерджи рассказывает нам о многих случаях, когда ей удавалось за рубежом доставать редчайшие индийские памятники. А поиски леди Рану Мукерджи здесь, на родине! Кажется, не было такой отдаленной деревеньки, где бы она не побывала. И не было такого дворца древних магараджей, куда бы она не постучалась, прослышав о каком-нибудь бесценном экспонате. А ведь надо было не только разузнавать о замечательных памятниках народного творчества, о редкостных изделиях мастеров-чудодеев – надо было еще бдительно следить за тем, чтобы эти вещи не уплывали за границу, куда с бездумной легкостью часто продавали их иные магараджи да и прочие власть имущие.
Совсем по-другому, гораздо проникновеннее, воспринимаешь музейную экспозицию, когда она теряет привычную отчужденность, свойственную музеям, и обрастает живой плотью человеческих усилий сегодняшнего дня. Каждая выставленная здесь вещь волнует вдвойне, когда слышишь талантливый рассказ леди Мукерджи о тех трудных дорогах, которые ей пришлось пройти в погоне за этой вещью.
Зал народного кустарного ремесла. Обилие индийской национальной одежды из вытканного полотна. Пышные облачения древних магараджей, украшенные золотыми руками индийских рукодельниц. И среди этих умопомрачительных нарядов – вдруг гладкий, простой халат-чапан. Халат Тагора. А женские сари!.. Здесь много таких, что вытканы и вышиты сто, двести, триста лет тому назад. И все так же ослепительно сияют их шелковые узоры. Самые прославленные сари – это те, что из Бенареса. Комбинация шелка, из которого сделан уток полотна, и позумента, из которого сделана распялка, дает удивительный эффект. Цветут дивные узоры, оживляя память о тех волшебных руках, которые давно уже мертвы.
Зал ковров. Один за другим встают эти удивительные произведения другого народа (ковры здесь персидские). Ими тоже бескорыстно восхищается леди Мукерджи. Она совсем по-детски смеется и радуется, когда мы поражаемся, что один из ковров – коричнево-красный – вдруг становится небесно-голубым, когда смотришь на него под другим углом зрения.
В зале живописи представлены работы художников всех штатов Индии. Здесь много произведений абстракционистов. Хотя по личным своим пристрастиям я очень далек от этого направления в живописи, однако некоторые из здешних полотен произвели на меня впечатление. Краски тоже имеют свои голоса, их только надо уметь слышать. Они передают музыку души. И в данном случае – это, несомненно, индийская национальная музыка. Вот, например, эта картина, где за странным тусклым пламенем проглядывают очертания громоздящихся друг, на друга зданий, силуэты людей и сполохи более ярких и тревожных огней. И хотя в общем-то картина беспредметна, но она ассоциируется у меня с Бенаресом, даже точнее – с моим восприятием ночного Бенареса, когда в пляске его ослепительных огней я пережил какое-то странное ощущение полусна-полуяви, ощущение, родственное этой реальной картине.
Сердце музея, его гордость – это все, что связано с Тагором.
– Вот самое бесценное наше сокровище, – волнуясь, говорит леди Мукерджи, – здесь двадцать ранних картин Рабиндраната Тагора. Знаменитые французские художники и знатоки живописи были поражены ими... А ведь вы, конечно, знаете, что великий писатель только на старости лет открыл в себе дар живописца.
Как раз этого мы не знали. По крайней мере, я. Мне была известна разносторонняя одаренность Тагора. Я знал, что в области литературы он не пренебрег ни одним жанром. Он был поэтом и драматургом, романистом и новеллистом, переводчиком и эссеистом. Знал я и о том, что он был композитором. Только накануне в университете его имени мы слышали его музыкальные опусы в исполнении хора. Конечно, мне было известно я то, что Тагор занимался живописью. Но я не знал, что только уже на исходе жизни он открыл в себе этот дар.
И вот я стою перед его автопортретом – шедевром, в котором просветленность внутреннего мира автора передана так, что заражает любого зрителя. Я рассматриваю этот автопортрет и размышляю о том, что в этом человеке как бы нашла выход вся творческая энергия индийского народа. Недаром казахи говорят: «Уж если бог кому воздаст, то воздаст щедро».
Заметив наше волнение, леди Мукерджи воодушевляется еще больше. Все новые и новые детали жизненного пути Тагора встают перед нами. И уже на лестнице при нашем спуске вниз леди Мукерджи с очаровательной детскостью восклицает:
– А знаете, моя бабушка была родственницей Тагора. И довольно близкой...
Потом наша любезная хозяйка угощает нас чаем и водкой. Кажется, она считает, что русские без водки обойтись не могут. Мы искренне отказываемся, ссылаясь на немыслимую жару. Но, увидев эти рюмочки – с наперсток, – в которые она разливает индийскую водку, мысленно посмеиваемся над ребяческими суждениями нашей хозяйки о русских нравах и «пригубливаем» эти гомеопатические дозы.
Теперь наша беседа льется еще непринужденнее, чем в залах музея. Леди Рану рассказывает о повседневных тревогах, о скрытых и явных схватках с теми, кто старается вывезти из Индии старинные памятники. А таких господ немало среди заезжих туристов. Приходится поддерживать связи с таможней, где проверяется багаж отъезжающих за границу и туристов. Кроме того, надо пропагандировать индийское искусство. Леди считает своим высоким долгом показывать свое детище, свой музей, всем деятелям культуры, приезжающим в Калькутту.
