Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

В связи с этим вспоминаю выразительную казахскую поговорку: «Разве так тебя просили пугать?» Ее в данном случае можно бы перефразировать: «Разве так тебя просили агитировать?»

Ну, ничего. Это все еще будет. А зато пока мы получили право начать отчет о пресс-конференции знаменитой сакраментальной формулой о «теплой дружеской обстановке». Особенно патриархально «закруглил» разговор редактор какой-то мусульманской газеты – почтенный старец в белом бешмете, в турецкой феске, с острой бородкой и длинным носом на маленьком продолговатом лице. Ни дать ни взять – старый татарский мулла из Казани! Он клятвенно заверил нас в крепкой дружбе, обрамив свои клятвы витиеватыми комплиментами в восточном стиле.

* * *

Словесная дуэль. У писателей Тамилнада.

Зато реванш был дан на другой день, во время встречи в Обществе индийско-советской дружбы. Тут, мне. кажется, нам удалось попробовать свои возможности в смысле не только утверждения, но и активного отстаивания своих взглядов.

Все началось традиционно, и ничто не предвещало бурных столкновений. Народу вначале было немного, и лишь постепенно зал наполнился так, что кое-кому пришлось даже стоять. В основном собралась интеллигенция. В рядах то и дело мелькали и яркие сари женщин.

Изысканно вежливый сорокалетний адвокат, открывший собрание, долго задерживал внимание своей гладкой, типично адвокатской речью. Довольно обстоятельно выступил и наш переводчик Исаак Голубев, являющийся ответственным секретарем московского отделения Общества советско-индийской дружбы.

Казалось, что мы уже близки к завершению взаимновежливого, обтекаемого разговора. И вдруг точно лавина прорвалась – посыпались вопросы. Скоро они превратились в перекрестный огонь. И хотя вопросы эти были порядочно избиты, не выходили за рамки обычной враждебной нам пропаганды, но все же словесная дуэль требовала с нашей стороны владения оружием слова.

– А как в Советском Союзе обстоит дело со свободой личности?

– Работают ли у вас люди по собственному желанию?

– Верно ли, что неработающие подвергаются преследованиям? Куда их высылают? Неужели в Сибирь?

Любопытно, что среди любознательных людей, задававших подобные вопросы, были и те, кто накануне засыпал нас комплиментами.

Почти в каждом таком вопросе явственно ощущался недостаток объективной информации о нашей стране, а то и просто влияние дезинформации, идущей из печати определенного толка.

Выделяю из группы «атакующих» низкорослого коренастого мужчину, похожего на негра и типом и цветом лица. Он особенно непримирим и не лишен демагогического опыта. Каждый наш ответ он ловко выворачивает наизнанку, щеголяя своей «теоретической подготовкой», требуя от нас «четких формулировок» по вопросу о культе личности и о теоретической основе этого явления. Совсем не удивительно, что этот человек оказался оголтелым маоистом, немало потрудившимся над задачей – внести раскол в коммунистическое движение Индии.

Приходится и отшучиваться, и переходить в наступление, и приводить фактический материал.

– Послушайте, уважаемый, – говорю, обращаясь к маоисту, – вы говорите о культе личности с похвальным хладнокровием. Для вас это тема для «теоретических» изысканий. Вы забываете, что для нас – это печальная практика, глубоко ранившая наши души. Усилиями партии и народа эта беда преодолена. И поищите другую канву для вышивания своих «теоретических» узоров.

При переходе к чисто литературным темам заметно активизируется группа из семи-восьми человек, выделяющихся своим холеным видом, аристократической сдержанностью манер.

– Развиваются ли у вас сатира и юмор?

– Ах, развиваются? А тогда скажите, кого или что обличает ваша сатира?

– Так... Но есть ли все же какие-то границы, за которые воспрещается выходить?

Все это изысканно вежливым тоном, негромкими голосами.

Их перебивают более примитивные оппоненты. Те, не мудрствуя лукаво, ставят вопросы в наивной форме первобытной антисоветчины.

– Вольны ли советские авторы в выборе тем? Или они пишут по заданию сверху?

– Правда ли, что советские писатели совсем оторвались от народных нужд и полностью обуржуазились?

Некто очень громкоголосый додумывается до вопроса о том, почему нам ставят такие вопросы.

– Ведь вам их часто задают. Как вы объясняете это? Чем вызван этот интерес?

Самое убедительное возражение в подобных случаях – это сама личность советского писателя, выступающего перед такой разнородной аудиторией. От эрудированности наших ответов, от их непосредственности, даже от самой манеры говорить зависит успех нашей контрпропаганды. Надеюсь, что в нашем случае смехотворный тезис насчет «обуржуазивания» разбивается нашим глубоко демократическим видом, нашими бытовыми навыками. Надеюсь и на то, что в наших ответах прозвучало достаточно «человеческого, слишком человеческого», чтобы в нас можно было заподозрить сходство с теми марионетками, которые мерещатся воображению некоторых, сильно начитавшихся «свободной прессы».

Во всяком случае, некоторые из наших собеседников явно заколебались после наших выступлений, и их контрреплики звучат совсем иначе, чем первые вопросы. Чувствуется, что многие заблуждения рассеяны благодаря полученной от нас правдивой информации.

Вспоминаю в заключительном слове казахскую поговорку – «Храбрые, не подравшись, не дружат». Ее встречают одобрительным гулом. Развиваю эту мысль. Без взаимного испытания, без столкновения мнений, без спора не может быть заложен фундамент истинной дружбы. Теперь мы знаем друг друга не по рассказам. И вы нам нравитесь, хотя не все ваши суждения о нас и о нашей литературе правильны. Но сегодняшний вечер, конечно, сделает более пристальным ваш взгляд на советскую литературу, повысит ваше критическое отношение к пристрастным и необъективным суждениям о ней.

Удивительно благотворно то чувство, которое дает человеку удачный спор. Ты ощущаешь, как рассеялись сомнения потенциальных друзей, как дрогнули софизмы, которыми оперировали понаторевшие в словесных битвах демагоги.

...Когда встречаешь в печати выражение «личные контакты», оно часто скользит почти мимо сознания, так как от частого повторения первоначальное значение этих слов уже стерлось. Но бывают моменты, когда вдруг выражение это оживает, наполняясь конкретным смыслом. Я вспоминаю об этом во время встречи с тамильскими писателями, пригласившими нас к себе. Потому что здесь возник подлинный контакт, то есть непосредственное узнавание друг друга и радость по поводу этого узнавания.

С понятной гордостью они демонстрируют нам свою библиотеку. Высокий, просторный зал с громадными окнами полон людей. Каждый день здесь бывает тысячи полторы читателей.

– Библиотека государственная. Посещение бесплатное.

Об этом сообщают с горящими глазами. Это внове.

Несколько смущенно показывают нам отделение русской классической и советской литературы. Обстоятельно рассказывают о трудностях укомплектования этого отдела. Действительно, тут не густо. Русские произведения в основном даны в английском переводе. Из казахской литературы я узнаю здесь только «Путь Абая» Мухтара Ауэзова. На равных правах с классиками советской литературы представлены здесь и эмигранты типа Набокова.

Нам рассказывают о советской теме в творчестве писателей Тамилнада. Харати – это их классик – создал поэму об Октябрьской революции. Натараджен – писатель и историк, лауреат премии имени Неру – написал биографию Ленина. Кандесан работает над поэмой «От Волги до Ганга».

Усаживаемся вокруг стола (оживает и замученное журналистами выражение «За круглым столом»). Разговариваем не «на тему», а ведем живой разговор людей, связанных общностью профессиональных интересов. Структура нашего союза писателей. Тиражи книг. Гонорары. Все это остро интересует наших собеседников.

Их поражает наша система оплаты гонорара. Прикидываем: в пятимиллионном Казахстане тираж книг часто выше тиражей пятисотпятидесятимиллионной Индии. Но там, где у нас тираж мал (в литературах малых народов), государственное издательство покрывает за свой счет расходы, а на авторском гонораре это не отражается.

– Увы, у нас на литературные заработки не проживешь, – говорит довольно известный писатель, крупный мужчина лет сорока, – служу в рекламном агентстве...

Этот писатель написал правдивую книгу о нищете Индии, о горестях ее бедняков. И не смог ее опубликовать... Но тут среди наших собеседников находится один, огорченный, оказывается, тем, что в Советском Союзе ущемлена... литература на темы секса.

– Вот если бы вы написали сексуальный роман? Напечатали бы его?

Отшучиваемся как можем. Напираем на физическое и психическое здоровье наших людей, не нуждающихся в искусственном возбуждении.

Не унимается наш оппонент:

– Какая же это свобода, если запрещена сексуальная литература?

Поистине неисповедимы законы чужой логики.

* * *

Мадрас одаряет нас наслаждением, от которого захватывает дух, – мы ежедневно во второй половине дня купаемся в море. Лежим на золотом песке ослепительной чистоты. Белогривые высокие волны опрокидываются на берег, захлестывая нас. С замиранием сердца, в приливе детского восторга мы бросаемся на гребень подкатывающейся волны. Изо дня в день. Это не может надоесть.

Недаром в сознании все время звучат пастернаковские строчки:

 
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться,
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
 

В Мадрасе, конечно, нет акаций. Другая, более экзотическая растительность окружает «белую рьяность волн». Но ощущение извечности, первозданности стихии неизменно возникает при соприкосновении с этим простором, с этой гиперболической синевой.

Наш приятель, задумавший ряд тематических очерков об Индии, усиленно старается собрать материал о жизни рыбаков. Собирается даже выйти вместе с рыбаками в море, но его отговаривают:

– Здесь выходят в море не на сейнерах, а на утлых лодчонках, в которых едва помещаются двое. За день раза два просматривают и снова переставляют сети. Что вам даст, да еще без понимания языка, день, проведенный в такой лодчонке, трепыхающейся на волнах?

Тогда наш приятель пытается проникнуть хотя бы в особенности рыбацкого быта. Ряд шалашей, крытых соломой, а то и просто разным мусором, – это и есть здешний рыбацкий поселок. В шалашах только спят, живут в основном на улице, вокруг железных печурок, на которых варят пищу.

У меня нет любопытства насчет внутреннего убранства этих шалашей. Я мог бы описать его, не заглядывая внутрь. Мне уже слишком хорошо знакомо это проклятие нищеты. На нее нечего глазеть. Ее надо искоренять. Как здорово сказано у Маркса насчет того, что существуют два вида нужды: благородная бедность и оскорбительная нищета. Сколько картин именно такой, оскорбительной для человеческого достоинства нищеты мы уже повидали в этой стране, достойной после долгих лет страданий куда лучшей участи.

...Я не планирую тематических очерков, не занимаюсь собиранием специальных материалов. Довольствуюсь тем, что вижу собственными глазами, заношу в блокнот поток мыслей и чувств, вызванных картинами жизни, и потому пестрых, как сама жизнь.

Сегодня я впервые увидел индийского пьяного. Это было так нетипично для здешних нравов, что я сначала принял его за больного. Странная походка, странное поведение. Во время отлива этот чернобородый человек вприпрыжку побежал к обнажившемуся берегу и, вытащив из влажного песка какое-то паукообразное морское чудо-юдо, стал клянчить денег, которые, очевидно, должны были оплатить его труды по ознакомлению нас с морской фауной.

Мистер Канная морщится. Его национальной гордости нанесен ущерб. Этот пьяный попрошайка компрометирует своих земляков. И мистер Канная торопливо объясняет нам, что это своеобразная реакция на низкие заработки и адские условия труда.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ожерелье королевы. Шива благотворит – Шива гневается. Осквернители святынь.

К Бомбею мы подлетаем вместе с вечерними сумерками. Огни уже зажжены. Обычный эпитет «море огней» тут не совсем подходит по масштабам города. Он необозрим даже сверху, из самолета. Океан огней. Небесный свод, усеянный огнями. Да, пожалуй, именно на небесный свод и похоже, потому что огни по краям распыляются, подобно Млечному Пути, убегая вдаль. Только впереди огни обрываются резко, точно кто-то наспех обрезал гигантскими ножницами край сверкающего огненного разлива. Это – окраина города, упирающаяся в море.

Нас встречает хмурый человек с таким выражением лица, точно его подняли с постели спозаранку. Орлиный нос, нависшие брови и густые черные бакенбарды усиливают впечатление неприветливости. Впрочем, по форме соблюдены все обычаи гостеприимства. Не удержав в памяти труднопроизносимую фамилию, я сразу начинаю мысленно именовать человека мистером Иксом.

Людское месиво в аэропорту настолько густо, что напоминает движение льдин в разгаре ледохода. Все наталкиваются друг на друга, все изловчаются пробить дорогу сквозь массивы тел. Так что мы уж рады-радехоньки тому, что мистер Икс заводит нас в полицейский пункт, отделенный от зала дощатой перегородкой, хотя вообще-то попадать в такие места не слишком приятно.

Полицейские, вроде стараясь победить наши предрассудки, проявляют максимум любезности, здороваются с нами стоя, улыбаются. Мистер Икс объясняет, что это единственное место, где мы можем переждать, пока нам принесут наши вещи. Кстати и обсудим пока нашу бомбейскую программу.

У нас уже есть опыт в обсуждении программ нашего пребывания в каждом городе. Мы интуитивно чувствуем, где запланированы большие перегрузки и где упущено то, что нам желательно видеть. Поэтому мы активно вносим предложения и контрпредложения. Мистер Икс проявляет сговорчивость, вносит в план предложенные нами поправки, приговаривая то и дело: «О йес!» Но это «йес» порой звучит у него не слишком любезно, напоминая по интонации нечто обратное смыслу.

При непосредственном знакомстве с Бомбеем поражаешься его величине еще больше, чем с борта самолета. Больше часа едем мы от аэропорта до назначенной нам гостиницы «Гранд отель». По мере приближения к центру мы приближаемся и к морю, глубоко заходящему в город. Едем берегом, изогнутым, как подкова, блистающим жемчугами щедрых ночных огней. Это и есть то знаменитое место побережья, что зовут «ожерельем королевы». С чьей же шеи слетело это изумительное ожерелье? Виктории? Елизаветы? Как бы то ни было – оно великолепно!

Наш первый бомбейский маршрут – остров Элефант, получивший свое название за то, что очертания его при взгляде с моря напоминают фигуру огромного каменного слона. Всеобщее паломничество на этот остров вызвано тем, что здесь находится знаменитый храм бога Шивы, высеченный в одной из скал острова.

Проезжаем через гигантскую арку, носящую название «Ворота Индии». Затем пересаживаемся в небольшую моторную лодку. Неожиданно для нас на море опускается туман, и нам кажется, что мы едем вслепую. Туман сгущается, скоро уже и город утрачивает реальные контуры и выглядит как неясное видение. Многие суда, видимо, из-за отсутствия свободных причалов в порту, стоят на приколе в открытом море.

Встреча с родней! Проплываем мимо небольшого советского корабля. Плавно колышется красный флаг с серпом и молотом. Мелькают фигуры наших моряков. Сигналим им приветственными взмахами рук, но они не успевают догадаться, что мимо плывут свои. На борту судна отчетливо выведено его имя – «Оптимист». Что и говорить – по шерсти кличка. Маленькое судно – чуть побольше катеров и сейнеров – храбро пересекло океан. Для этого, действительно, надо быть оптимистом.

Все познается в сравнении. Только на днях мы стояли в изумлении перед пещерным храмом в Махабалипураме. Казалось, именно тут достигнуто совершенство. Но тот храм сейчас вспоминается как копия великой картины.

Храм Шивы, высеченный в скале на острове Элефант, поражает прежде всего масштабами. Монолитная порода методично, метр за метром выдалбливалась на всем протяжении черной гряды. Храм уходит в глубину скалы метров на пятнадцать-двадцать.

Здесь четыре зала. Особенно великолепен большой зал, полный поразительных образцов скульптурного искусства. Разглядывая их, невольно вспоминаешь скульптуры католических храмов, как полный антипод того, что мы видим здесь. Для христианской религиозной скульптуры характерна прежде всего потусторонность образов. Это лики, полные гармонии Иного мира. Здесь же – все страсти Этого мира, его радости и терзания, его грехи и искупления. Индийские боги – жизнелюбы, им ничто человеческое не чуждо. И в этом смысле облик четверорукого танцующего Шивы – это апофеоз индийского религиозного ваяния.

Мне лично особенно симпатичен бог Ганеша. Это слон, сидящий в человеческой позе. Волшебство этой скульптуры, повторяющейся во множестве индийских храмов, заключается в том, что лицо слона (именно ЛИЦО!) при полном воспроизведении всего слоновьего – хобота, клыков, огромных ушей – глубоко человечно. В крохотных глазках такая умная улыбка, столько сострадания к людям, понимания их суетных радостей и трагических исходов... Огромное брюхо Ганеши, сползшее на тумбообразные задние лапы, как бы призывает к мирному отдыху, к отказу от честолюбивого злобствования.

Стою перед Ганешей и ловлю себя на том, что губы раздвигаются в добродушную улыбку. Я как бы отвечаю этому удивительному богу, который вот-вот подмигнет мне, намекая на то, что, право же, нет смысла огорчаться, ведь мы-то с тобой знаем, что чего стоит.

...Здесь скульптурно воплощен совсем иной идеал женской красоты, чем тот, который привычен на мусульманском Востоке или даже у буддистов Китая и Японии. Здесь поставлены под сомнение такие канонизированные преимущества, как хрупкость, нежность, тонкость стана, воспетые и в поэзии и в изобразительном искусстве этих стран («В стане гнется тростиночкой, сквозь кожу просвечивает солнце, линии тела, как черточки алифа[2]2
  Алиф – буква арабского алфавита, пишется в виде вертикальной палочки.


[Закрыть]»).

Индийские скульптуры женщин подчеркнуто полнокровны. Их могучие бедра и груди – символы плотской любви и деторождения.

Центральная композиция храма Шивы на острове Элефант – это тройной облик Шивы, возвышающийся посередине. Просветленный лик, обращенный в профиль к востоку, символизирует идею созидания. Это бог-творец всего живого на земле, В центре – спокойный сосредоточенный лик бога-охранителя жизни на земле. К западу же обращен лик гневный и карающий. Бог-мститель, бог разрушающий. Своеобразный индийский вариант «троичности» божества. Здесь бог «един, но троичен в лицах» в том смысле, что он символизирует три цикла жизни: рождение, жизнь, смерть.

В отличие от храмов, виденных нами в других городах, здесь нет золота и драгоценных украшений. Да они и поблекли бы здесь, на фоне этих изваяний, сверкающих немеркнущим талантом. Здесь есть и многофигурные скульптурные композиции на сюжеты разных легенд индийской религии. Все это динамично, все отражает движения человеческого тела и человеческой души, ее борения, ее мятежи.

Непривычному глазу европейца не сразу удается освоиться с тем, что мы встречаем в зале, расположенном несколько в стороне от главного зала. Здесь царит культ фаллоса. Скульптура, изображающая мужское начало, сначала кажется нам немыслимой.

Наш гид, видя нашу растерянность, подробно объясняет нам суть этой символики, ее значение в индуизме. Начало человеческой жизни связано с ее носителем – мужчиной. Культ фаллоса, который обыкновенно символизирует Шиву, – это прославление жизни. Он существует наряду с культом таких богов, как Вишну, Ганеша, с культом явлений природы – воды, деревьев, животных...

Храм полон посетителей. Кроме туристов из разных стран, группирующихся вокруг гидов, здесь немало и индийцев. Респектабельные, полные достоинства главы семейств (очевидно, зажиточных) неторопливо прохаживаются по залам храма в сопровождении жен и детей. Особняком держатся студенты различных колледжей, внимательнее других рассматривающие отечественные памятники.

Узнаем, что тот вход в храм, через который мы вошли, не является его фасадом. Оказывается, главные ворота, представлявшие собой замечательный памятник архитектуры и скульптуры, разрушен снарядами португальских захватчиков.

Что можно сказать о варварстве этих европейцев, разрушивших плоды вдохновенного труда! Слов тут нет. Возмущенное молчание в этом случае, пожалуй, более выразительно.

Следы, оставленные этими гуннами XVI века, видны не только в разрушении ворот. Многие скульптуры изувечены португальскими солдатами, которые останавливались в этом храме. Вот статуя с отломанной рукой, вот другая – с изуродованным лицом. Это не следы времени, а следы бесчинств иноземной солдатни. С грубым хохотом и похабными остротами эти, так сказать, представители европейской цивилизации, кичащиеся своим европеизмом, отламывали грудь прекрасной индийской Венере.

Когда видишь следы бесконечного трудолюбия великих индийских мастеров, высекавших свои творения только из цельной горной породы, и рядом с ними – следы циничного, наглого разрушения, принесенного колонизаторами, начинает казаться, что здесь, в этом пещерном храме, происходила великая битва между духом человечности и дьявольскими силами зла.

Перед моим мысленным взором встают образы мастеров древней Индии – этих великих каменщиков, дающих мне сейчас, спустя долгие годы после своей смерти, высокое эстетическое наслаждение. Ведь они были лишены даже естественного права творческого работника на черновик, на поиск, на ошибку. Вот уж где подлинно надо было семь раз отмерить и только один раз отрезать. Малейшее отклонение от заданной линии могло нарушить несказанную гармонию целого. И они не допускали ошибок. Они создали совершенство. Точно рукой мастера водило само божество.

И еще я размышляю о дикости, носящей академическое название – колониализм и неоколониализм. Я узнаю этот почерк, почерк насильников и захватчиков, в общем-то мало изменившийся за века.

Гений и злодейство не совместимы. Великая истина. И никакие демагогические речи не в силах оправдать ни тех, кто топтал святую для нас землю Ясной Поляны, ни тех, кто пакостничал в этом индийском храме. Пусть насильник вооружен знанием самой современной техники – все равно он дикарь. Пусть ему помогают тысячи наемных талантливых людей – все равно он в конечном счете бездарен.

Знали ли, ведали ли те, давнишние португальские солдаты, воевавшие с англичанами за право терзать Индию, на что они поднимают руку? Догадывались ли о том, что стали орудием бесчеловечности? Мне рисуется картина... Изнемогая от жары, португальцы развалились на полу прохладного храма Шивы. Кто-то положил ноги на вздернутый подбородок статуи. Кто-то расположился на хоботе доброго Ганеши. Скука... Жара и скука... Чем разогнать ее? Не пострелять ли? «Держу пари, Альфонсо, ты не попадешь в грудь вон той каменной красотки». «Две бутылки рома против твоей одной, Жуанито!» – лениво отзывается Альфонсо и начинает палить. «Ха-ха-ха... Мазила! Попробуй теперь пониже пупка!»

Перевожу взгляд с одной поврежденной скульптуры на другую и почти осязаемо вижу эту картину, слышу грубые выкрики и пьяный хохот офицеров и солдат.

Почему это преступление почти не нашло отклика ни у современников, ни у потомков? Ведь если бы, к примеру, кто-то поднял руку на «Сикстинскую Мадонну» или на «Джоконду», то...

И я размышляю снова и снова о высокомерии колонизаторов. И не только тех, кто непосредственно убивает и насилует, но и тех, кто пишет ученые трактаты, в которых человеческая культура разрубается на различные географические зоны, и все, что не соответствует западным стандартам, чванливо третируется как нечто низшее. Чувствую, что во мне закипает злое раздражение, и стараюсь успокоить себя мыслями о том, что есть, есть все-таки некая справедливость в человеческой истории, что пусть поздно – гораздо позднее, чем хотелось бы, – но все-таки приходит на злодеев час возмездия, «...и вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь». Праведную кровь этих великих мастеров, чьи деяния вы оскорбили. И начинается это возмездие с того, что выражено известной поговоркой: «Кого бог хочет наказать, того лишает разума». Превращаясь в полчища варваров, современные захватчики неизменно теряют разум, а в этом уже потенциально заложена их будущая гибель.

...Выходим из храма. Узкая асфальтовая пешеходная дорожка огибает гору, возвышающуюся над храмом. Поворачиваем к кафе у причала. Юркие обезьяны карабкаются по стенам, по ветвям деревьев, грызутся из-за подачек, бросаемых прохожими. Всматриваюсь повнимательнее в глаза этих шимпанзе, как говорят, наших довольно близких родственников. Улавливаю в их глазах не только внешнее сходство с нашими, но даже какую-то затаенную человечью грусть. На кормлении обезьян тоже построен небольшой бизнес. Ребятишки тут же услужливо предлагают вам всего за одну рупию кулек с орехами и горохом. То, чего не успеют подобрать скачущие обезьяны, достается детям.

Шимпанзе, которые, как говорят, из всех обезьян наиболее близки к человеку, невелики по размерам. Детеныши их совсем крохотные. Они сидят прижавшись к материнскому брюху и не падают при любых гимнастических трюках мамаши, скачущей по деревьям.

Странная сцена: одна из самок не успела схватить брошенный орех, ее детеныш оказался более ловким. Но только что он поднес орех ко рту, как мать вырвала добычу и съела сама. Вот это уже говорит против родства с человеком, у которого, как известно, материнский инстинкт развит больше, чем инстинкт самосохранения. Да что человек! Даже голодная волчица отдает добычу волчонку. А тургеневская воробьиха, прикрывающая птенца своим телом в минуту страшной опасности! Или эгоистичная мамаша-шимпанзе нетипична? Может быть, разнообразие темпераментов и характеров – это тоже признак родства с нами?

...Возвращаясь из этой поездки, мы различаем в очистившемся от тумана морском воздухе контуры еще одного острова на расстоянии пяти-шести километров от уже известного нам острова Элефант. Вокруг этого нового для нас острова висит на опорах белый мост. Может быть, это причал для кораблей?..

– Здесь, на этом острове, мы возводим с помощью Канады атомный реактор, – объясняет наш гид и добавляет: – Два острова рядом. Один – прошлое Индии, другой – ее будущее.

Эту фразу, безусловно, стократно повторенную, он произносит вдохновенно, с таким выражением, точно это экспромт, только что найденный им. Ну что ж... Наверно, в этом даре выразительного повторения одного и того же и заключается талант гида.

* * *

Два аксакала Индии. Ленин в Бомбее.

Этой встречи мы ждали давно. Обоих крупных писателей этой страны: и Ходжу Ахмада Аббаса и Кришана Чандра – мы знали понаслышке давно, кое-что читали в переводах, кое-что видели в кино. Тем более интересно было узнать этих людей, о которых ты уже составил себе некоторое, должно быть, произвольное впечатление, во всей их конкретности, на родной им почве.

Ходжа Ахмад Аббас живет в городском районе Джуху. Дорога к этому району петляет все время берегом моря. Еще и еще поражаемся масштабам этого колоссального города. Уже двадцать километров позади нас, а конца городским кварталам все не видать.

Джуху – это, по существу, район кинематографистов. Именно здесь расположены многие киностудии Бомбея. Аббас, пригласивший нас на сегодня к себе в гости, очевидно, избрал этот район не случайно, а вследствие своей тесной связи с искусством кино. Ведь именно он является автором сценариев к популярным у нас фильмам «Бродяга» и «Господин 420». Он также соавтор сценария фильма «Афанасий Никитин».

Проза Аббаса – романы и новеллы – переведена на многие языки мира. В основном Аббас пишет на английском языке, и знатоки заверяют, что его стилистика, весь его творческий почерк обогащают не только индийскую литературу, но и английский язык. Аббас не поклонник модернизма. Книги его представляют собой добротные реалистические произведения.

– Аббас-ага сам готовит для вас угощение, – доверительно сообщает посланный за нами человек.

Машина останавливается. Из небольшого одноэтажного дома на краю приморской дороги выбегает навстречу нам с протянутой для приветствия рукой худой невысокий человек с непокрытой головой, в рубашке с короткими рукавами. Еще бы не с короткими! Ведь жар пышет неистово, его не может умерить море, воздух просто испепеляет вашу кожу.

В конце 1954-го года я видел Ходжу Ахмада Аббаса на Втором съезде советских писателей. И теперь я пристально всматриваюсь в его узкое лицо с крупноватым носом и глубокими залысинами на лбу, в его серые, глубоко сидящие глаза. Постарел-таки с тех пор. Но глаза по-прежнему светятся молодо и энергично.

Аббас немного объясняется по-русски и по-детски щеголяет этим.

– Как погода в Казахстан? – осведомляется он. Страшно горд, когда мы одобряем его русское произношение.

К нашему приходу приглашен и другой классик Индии – Кришан Чандр, пишущий на языке хинди. Его внешний облик не соответствует тому, который составился в моем воображении. Кришан Чандр низок ростом, плотен, коренаст, с короткой шеей. Лицо его по типу приближается к казахским лицам. Сначала его несловоохотливость и некоторая вялость движений заставляет предположить в нем флегматика, но скоро выясняется причина некоторой заторможенности в поведении писателя. Он недавно пережил тяжелый сердечный приступ, сейчас лечится, избегает путешествий. Очень жалеет, что из-за состояния здоровья не смог приехать в Москву, куда был приглашен.

И Аббас и Чандр много раз бывали у нас, и сейчас в их гостеприимстве ощущается теплота искреннего душевного расположения.

Из дальнейшей беседы с этими писателями нам становится ясно, как сложен вообще вопрос о выработке некоего единства действий в писательской среде Индии. Острая политическая борьба в стране отражается и на литературном фронте. Тем ценнее и трогательнее выглядит дружба, которой связаны эти два автора, несмотря на различие их литературных языков, несмотря на разность религий: Аббас – мусульманин, Чандр – индуист. Взаимное понимание, уважение к мнению другого видны в каждом их слове.

В нашей беседе принимают участие еще двое: молодая жена Чандра, красивая, обходительная женщина, способная украсить любое общество, и поэт Кейфи, человек, углубленный в себя, молчаливый, несколько разочарованный тем, что среди нас нет поэтов.

– Говорят, вы в молодости грешили стихами? – спрашивает меня, улыбаясь, Чандр.

– Было! Но, увы, давно уж, как говорится, «лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят...»

– Да, наш Кейфи все еще очень юн душой.