Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
Въезд во дворец магараджи пролегает через небольшое село. Мы катим по асфальтной дороге вдоль села и упираемся в ворота дворца. Вот так сюрприз! Оказывается, чтобы войти сюда, мы, приглашенные гости, должны купить билеты – по одной рупии с головы. Дело в том, что магараджа рассматривает свое обиталище как музей, а за вход в музей во всем мире платят.
У входа – стража, человек семь солдат. Весьма оригинальная стража. Не стесняющая себя внешними формальностями. Все солдаты развалились на травке, почти нагишом, в самых непринужденных позах, явно наслаждаясь полным отдыхом. Просто уголок пляжа. Тем не менее, узнаем, что это солдаты правительственных войск.
– Раньше, магараджа содержал. собственную полицию, но это влетело в копеечку. Вот они рад,.что после превращения дворца, в музей его охраняет государство, – разъясняет инспектор Варма, не желающий скрывать от туристов мелких домашних разногласий..
Во внутреннем дворе дворца. – дорожки, посыпанные красным гравием, идеально зеленый травяной ковер. Трава на нем тугая как ворс настоящего ковра.
Начинаем осмотр с овального зала, в котором экспонируется слоновая упряжь. Слон – излюбленный символ индуизма – представлен здесь, так сказать, с парадной стороны, Совсем не отражена трудовая деятельность этих неутомимых работяг, зато выставлены для обозрения роскошные наряды, в которые облачают слонов, участвующих в торжественных выездах сильных мира сего.
Вот широкий нагрудник, прикрепленный к седлу и подпруге, вот такой же подхвостник. Они очень красивы, блещут серебряными и бронзовыми пластинками. Еще красивее паланкины, прикрывающие спину слона. Их много, и они разнородны. Потому что это изделия разных времен. Ими пользовались далекие и близкие предки магараджи. Есть более скромные, сделанные из обычного дерева. Есть роскошные – из сандалового дерева, инкрустированные костью и драгоценными камнями или обтянутые белым сафьяном. Эти похожи на царские троны. С той же царственной пышностью сделаны и большие слоновьи попоны из ярко-красного плюша, щедро украшенного золотым позументом.
Однако для чего же эти странные дубинки, не длинные, но достаточно увесистые? Они напоминают булаву украинских гетманов – символ силы и власти. Но здесь – увы! – они символизируют как раз рабство столь почитаемых слонов. Ими подгоняют чересчур медлительных или укрощают взбунтовавшихся. Из дубинки, словно, иглы ежа, торчат шипы, напоминающие, что великолепное царственное животное все-таки целиком подвластно человеку.
Мы переходим в соседний зал, и мне кажется, что я уже видел его когда-то. А-а-а... На экране. В каком-то индийском фильме показывали, как в зале, предназначенном специально для кейфа, на покрытом коврами возвышении, среди пышных стеганых одеял и подушек возлежит, лениво потягивая кальян, пышноусый красавец-раджа. А перед ним извивается в танце, пронизанном эротикой, полуобнаженная баядерка.
...Здесь полный набор кальяна. От трубок обычного размера до огромной, в добрую сажень. Чашка для табака и сосуд с водой величиной с небольшой самовар. Через него пропускают дым. Весь прибор сделан из стекла и дерева ценнейшей породы. Все это расписано с большим вкусом.
На застекленной витрине – предметы одежды, передававшиеся из поколения в поколение. Украшенные ручной вышивкой искусниц, эти яркие халаты, шали, сари воскрешают прошлое, показывают образцы мастерства. Да, такие экспонаты украсили бы любой музей.
Переходим в следующее здание, пересекаем двор и вдруг видим вкатившуюся в ворота легковую машину, несколько напоминающую нашу «Волгу». Киносеанс продолжается. Совершенно в духе «великосветских» фильмов из машины с подчеркнутой легкостью выскакивают трое мужчин. Один из них, соблюдая все тонкости кинематографического этикета, распахивает переднюю дверцу автомобиля и почтительно помогает выйти молодой девушке, одетой по последней европейской моде. Она не удостаивает взглядом суетящихся вокруг нее мужчин. Она проходит мимо, высокомерно вскинув головку вверх. За ней несут ее портфель, ее зонтик, ее сумочку. Это дочь магараджи. Ей шестнадцать лет. Она ездила сдавать экзамен. Ее всюду сопровождает охрана, так как и до Индии уже дошли гангстерские повадки современного Запада – умыкать отпрысков богатых семей и вымогать потом выкуп.
Все эти сведения нам торопливо сообщает инспектор Варма. Окончив фактическую информацию, он не может отказать себе в удовольствии отреагировать эмоционально.
– Двести слуг и шесть автомашин. Дворец – сами видите... – азартно шепчет он, – и притом еще вечные жалобы на нехватки.
Нет, почтения к званию магараджи в нашем инспекторе Варма явно не наблюдается. Скорее естественное раздражение трудящегося отца семейства против законсервированного, как экспонат былых времен, сановного трутня.
...Сильное впечатление оставляет коллекция оружия, собранная в отдельном длинном зале. Этот зал вполне мог бы сойти за филиал национального музея, настолько выразительна его экспозиция, так, красноречив этот путь от лука – пращура современной межконтинентальной ракеты – до нынешних миниатюрных дамских пистолетов величиной с ладонь.
Я критически, со знанием дела осматриваю бамбуковые луки. Пожалуй, наши, из крепкого тугого тала, обтянутые бычьей шкурой, которыми совсем не так давно еще пользовались казахские батыры, более надежны. Впрочем, ведь эти индийские луки были на вооружении предков магараджи еще во времена Акбара и Шахджахана.
Бесконечно разнообразны выставленные здесь стрелы. Чугунные, железные, бронзовые. То обычной формы, то с раздвоенным острием, то плоские, как лезвие ножа, то с каким-то наконечником, похожим на штопор. Дальше – копья, клинки, сабли, излюбленные на Востоке виды оружия. А какие кинжалы! Их не забраковал бы и сам Фантомас. Нажим кнопки – и лезвие пулей выскакивает из рукоятки. Другой нажим – хищный щелчок обоюдоострого кинжала, который раздваивается, как ножницы.
Потом пистолеты всех мыслимых марок. Потом ружья – от самых древних, фитильных, кремневых, до большого ружья с шестью зарядами, с наганным барабаном.
Нам сообщают, что отец нынешнего магараджи был метким стрелком. В доказательство демонстрируется кусок ткани с нашитыми на него монетами, похожий на казахское девичье убранство, которое раньше принято было украшать серебряными монетами. Нам предлагают поверить, что отец магараджи подбрасывал эти монеты в воздух и простреливал их на лету.
Возможно, что так и было в действительности. Потому что охотничьи трофеи, выставленные здесь, подтверждают, что старый магараджа умел-таки обращаться с ружьем, умел расправляться с тиграми и леопардами. Жаль только, что его крепкая рука и меткий глаз спасовали перед колонизаторами.
Он не только подчинялся английскому диктату, но и всячески угождал иностранным хозяевам. Узнаем тут же историю о роскошной мебели из слоновой кости, которую этот магараджа преподнес лорду Керзону, вице-королю Индии, в начале нашего века. Только вмешательство командующего английскими войсками в Индии Китченера помешало Керзону вывезти драгоценный подарок в Англию. Китченер заявил, что дары, полученные вице-королем, являются государственной собственностью.
Самые любопытные сведения о быте магараджи, об истории дворца можно получить у небольшого сухонького старика, бесшумно бродящего по оружейному залу. Колоритная фигура. Почти все семьдесят семь лет своей жизни он провел, как и все его предки, на службе у магараджей. С умилением повествует о том, что нынешнего магараджу Адитья Нараяна Сингха он на руках носил, и с горечью – о том, что, став великим мира сего, его бывший воспитанник проходит мимо него, не замечая. Беспредельная преданность господам, готовность на любую жертву для них... Этакий индийский Савельич. Самые светлые воспоминания старика связаны с тем, как он прислуживал магарадже на охоте, как седлал слона для коронованного гостя магараджи короля Бельгии Леопольда, который был здесь гостем перед началом первой мировой войны.
За все свои заслуги старик получает сейчас тридцать четыре рупии в месяц, то есть на наши деньги – четыре рубля с копейками.
...От стариковской нищеты мы переходим непосредственно к царственному великолепию приемных залов дворца. То есть великолепие-то, собственно, только в одном из двух приемных помещений, в том, где принимают знатных гостей. Мы проходим туда, минуя первый – скромный зал для приема подчиненных. Тут нет ни единого стула. Только кресло магараджи. Не приходится сомневаться, что подчиненные разговаривают с высокородным магараджей только стоя.
Зато во втором зале – подлинно царская роскошь. И потолок, и карниз, и порог отделаны золотом. Золотой и серебряный орнамент украшает и колонны. Величина зала и высота потолка необычайны. Просто хоть верблюдов тут паси. И во всю эту величину – огромный ковер, в котором тонет нога. В самом центре – трон магараджи, а по обе его, стороны – мягкие стулья для гостей. Стулья эти, однако, без спинок, что тоже намекает на субординацию: сиди, но не разваливайся.
На стене портреты высоких гостей, посетивших магараджу. Здесь побывали короли Лаоса, Саудовской Аравии, Бельгии (Бодуэн второй с супругой). Приезжал и Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций господин У Тан. И все-таки печать упадка, печать исторической обреченности лежит на всем этом старательно поддерживаемом величии. Ясно, что и сам магараджа – такой же экспонат своего музея, как древние одеяния или бамбуковый лук. Можно легко представить себе, что и те, чьи портреты висят здесь, чьим визитом гордятся, посещали дворец магараджи так же, как мы, только ради полного знакомства с древностями Бенареса.
Покидая дворец, мы наталкиваемся на любопытную деталь – сарай для слонов. Входим. Только два слона стоят перед нами. Но что это? Почему большой слон закован в цепи и крепко привязан к столбу? Оказывается, это бунтарь, вышедший из подчинения человеку. Так случается иногда. И наиболее своенравных заковывают в цепи на длительный период, порой на целый год. И вот он перед нами – повстанец, не выдержавший жестокого наказания. Стоит понуро, не шелохнется. Воля к сопротивлению сломлена. Из цепей могучее животное выйдет покорным и безвольным. Мы смотрим с глубоким сочувствием на несчастного, закованного в кандалы узника. Вспоминаю из Маяковского: «И какая-то общая звериная тоска, вдруг плеща, вылилась из меня и разлилась в шелесте...»
– Не желает ли сахиб посидеть на слоне верхом? – осведомляется конюшенный. Он уже приволок большое четырехугольное седло и прилаживает его ко второму слону, который много меньше ростом, чем слон-бунтарь. Мы дружно, один за другим, взбираемся по лестнице на спину слона. Вот теперь-то мы почувствуем, что были в Индии!
Обидно только, что и за это короткое удовольствие надо расплачиваться так же, как за вход во дворец. Каждый по рупии. Ну, ничего игра стоила свеч.
– Девятнадцать слонов у магараджи, – сердито ворчит наш Варма, – а земли у него сколько, да притом самая плодородная. А лес... Есть где поохотиться. Да еще, представьте себе, имеет земельный участок и в городе. Собирается на нем гостиницу строить. А сам все плачется и плачется. Денег у него, видите ли, нет, не хватает на представительство...
Очень раздражен бедняга инспектор против паразитического существования богатея, огражденного древними традициями.
* * *
В эту ночь я долго не могу заснуть. В моем сознании проходит вереница униженных и оскорбленных, встреченных . здесь. Паломники с берегов Ганга. Маленькие нищие, протягивающие ладошку, сложенную лодочкой. Стонущая голодная старуха в живописных лохмотьях. Преданный слуга магараджи, старик, получающий четыре рубля в месяц. И, наконец, – рикши, рикши... При виде их меня охватывает жгучее чувство стыда за весь род людской.
Мне казалось до сих пор, что главные законы человеческой психологии, в основном, применимы ко всем людям, что одни и те же явления объективного мира вызывают примерно одинаковую реакцию в каждом человеческом существе. И сейчас меня безмерно удивляют те спокойно-равнодушные взгляды, которыми здесь смотрят на бесчисленных рикш. Вот мы, возвращаясь из дворца магараджи, подъезжаем к большому мосту. Мост выгнул свою могучую спину, и подъем в середине довольно крут. Несчастный рикша вынужден слезать с велосипеда и толкать повозку сзади. Почему же сотни, тысячи людей идут мимо, не замечая, что рикша, истощенный, жилистый, сожженный солнцем, – вот-вот упадет замертво? Почему никто с гневным криком не стащит с повозки этих двух холеных толстяков, что спокойно сидят, продолжая свою мирную беседу? Ведь у себя на родине я всегда наблюдал, как на крутом подъеме люди спрыгивают с подводы, чтобы облегчить труд животного. А тут человек...
Неужели все дело в привычке? Неужели при ежедневном повторении жестокости в человеческих сердцах может выработаться иммунитет против естественных чувств сострадания, нетерпимости к злу?
Не хочу. Пускай это больно, когда с сердца словно кожу сдирают, но это все же лучше, чем обрасти шкурой равнодушия, безразличной к жаре и холоду, шкурой, годной на верблюжьи подошвы.
* * *
Мы в Обществе индийско-советской дружбы. Нас гостеприимно встречают люди различных возрастов. Среди них немало женщин. Мы знакомимся с популярными деятелями коммунистической партии страны, с секретарем городского комитета партии. Слушаем выступление жены одного из коммунистов, которая посетила недавно Советский Союз. Это всегда волнует, когда о твоей Родине говорят люди, увидевшие ее впервые, когда свежие глаза во всей яркости фиксируют то, что мы сами вроде уже и не замечаем. Речь этой женщины была полна такого восхищения, такой увлеченности, что аудитория зажглась ответным чувством. Оратора прерывали аплодисментами.
Завязалась непосредственная, живая беседа, в которой, может быть, не все было последовательно, зато все от души. Точно после длительной разлуки встретились давние друзья, у которых накопилось многое, чем надо поделиться. Посыпались вопросы.
– А как у вас с женским равноправием среди народов советского Востока? До конца ли разрешен этот вопрос? – спрашивает какая-то девушка.
– О, настолько решен, что теперь уже довольно остро стоит вопрос о равноправии для мужчин, – отшучиваюсь я.
Каждая шутка охотно подхватывается. Чувство юмора очень свойственно нашим индийским друзьям. В частности, сегодня – первое апреля, и острот – хоть отбавляй...
От нашего имени должен выступить Исаак Голубев. Вся соль этого выступления в том, что оно – на языке хинди. Взаимный восторг оратора и слушателей! Слушателям приятно и лестно, что чужестранец так свободно владеет их языком, В этом – самое убедительное свидетельство дружбы. А самому Исааку бесконечно дорого, что наконец-то он нашел сферу практического приложения своих теоретических знаний. Кто в Москве мог оценить его знание хинди и урду? А здесь на него так и сыплются похвалы по поводу чистоты произношения и богатства лексики. И наш Исаак старается. Интересно наблюдать за тем, как он отводит душу собственной речью, ее понятностью для индийских друзей, их откликами на его шутки.
* * *
Остроумие наших здешних друзей мы могли полностью оценить, став гостями первоапрельского праздника, что зовется здесь днем простаков.
Рыбацкий баркас покрыт сверху досками, получилась своеобразная палуба. Внизу можно стоять не боясь стукнуться головой. Там места гребцов, там же и трюм, и каюта, или, если угодно, даже кают-компания. На такую-то оригинальную «яхту» мы и отправились, как только стемнело, чтобы принять участие в дне простаков.
Стоим на баркасе и с некоторой опаской смотрим на все прибывающих гостей. Опять обычное индийское многолюдье. Как будто уже и некуда больше, а гости все идут и идут. Мы ожидали увидеть на таком празднике преобладание молодежи. Но оказалось, что пришли люди средних лет и даже пожилые. Все они, по-видимому, знакомы между собой, связаны работой, как у нас говорят, «на культурном фронте». Не стесняясь все возрастающей тесноты на баркасе, они непрерывно шутят, острят, добродушно подтрунивают друг над другом.
Наконец два баркаса, полные людей, скреплены между собой и отведены метров на сто от берега. Праздник начинается со вступительной речи, вероятно, очень остроумной, так как она все время прерывается общим хохотом. Я собрался было описать выразительную наружность оратора, но остановился, подумав, что эти описания становятся однообразными. Я все повторяю одни и те же признаки: смуглость кожи, черный цвет волос, стройность, худоба. Между тем, теперь уже ясно, что это наиболее распространенные типовые черты. Ни разу не встретил я здесь ни блондина, ни шатена, ни рыжего. Чтобы индивидуализировать описания, надо научиться различать оттенки «смуглости», а их здесь много: коричневатый, красноватый, сероватый, впадающий в полную черноту...
Нет ничего обиднее, как не понимать причин общего смеха. Мы требуем от Исаака Голубева перевода шуток, но, увы! Выяснилось, что язык хинди имеет много диалектов, и, когда оратор перешел на бенаресский диалект; эрудиция нашего Исаака дала осечку. Теперь мы стали жертвами двойного перевода – Исааку переводили с диалекта на литературный хинди, а он нам – на русский. На этом долгом пути соль острот, естественно, выветривалась.
К счастью, устроители вечера скоро перешли от «разговорного жанра» к фокусам, понятным и без перевода. Ведущий стал разбивать кувшины и вынимать из них венки, похожие на те, которые по индийскому обычаю надевают на шею почетных гостей. Только на этот раз венки были не из цветов, а из тех предметов, которые намекали на профессиональные пристрастия или на маленькие личные слабости кого-нибудь из собравшихся на шутливый первоапрельский вечер.
В связи с этим снова состоялся бенефис нашего Исаака, редактора журнала «Совьет нари» («Советская женщина») на языке хинди. Наши хозяева уже и раньше, оказывается, подшучивали насчет того, что редактор женского журнала – мужчина. А теперь, на первоапрельском празднике, ведущий эффектно разбил перед Исааком очередной кувшин, и оттуда явилась миру запеленатая, как младенец, кукла и венок из... детских резиновых сосок. Одновременно из толпы раздался писк, имитирующий плач ребенка. Его подхватили с разных сторон и «плакали» до тех пор, пока Исаак, подчинившись правилам игры, не повесил венок из сосок на шею и не стал убаюкивать куклу, качая ее на руках.
Было что-то подкупающе чистосердечное, ребячливое в шутках наших индийских друзей. Хоть смысл острот и далеко не всегда доходил до нас, искаженный и ослабленный двойным переводом, но был очевиден добродушный характер шуток, отсутствие ехидства, желания всерьез обидеть. И так человечно, так заразительно хохотали эти люди, что поневоле включились в веселье и мы.
Общая картина «дня простаков» – первоапрельского праздника шутки, красочна и увлекательна. На палубе ослепительно ярко горит газовый фонарь. Его веселые лучи ложатся на фон темной южной ночи. Оба связанных баркаса покачиваются толчками от взрывов смеха. На подносах разносят какие-то сладости, похожие на шербет. Ни капли вина. Эти люди опьянены только мощным инстинктом жизнелюбия, только чистой радостью бытия. Интересно наблюдать, как искренне отдаются общему настроению даже те, на лицах которых написана нелегкая биография. Вот рядом со мной – долговязый, длинноносый, как журавль, пожилой человек. Его маленькое, с кулачок, лицо покрыто густой сетью морщин, но в то же время разительно похоже на неоперившегося орленка с голой шеей. С какой трогательной детскостью этот истощенный многотрудной судьбой человек хохочет, широко разинув большой рот, как самозабвенно выкрикивает он свое «Ва! Ва!» в ответ на восхитившую его. остроту!
Начинается концерт. Сильный глубокий баритон мне очень по душе. Мелодия, которую он несет, растекается, как говорят казахи, по всем шестидесяти двум жилам. Есть для меня в индийских напевах что-то родное, что-то находящее во мне отзвук. Может быть, спокойный, эпический характер, сливающий эту песню с самой природой, с ее ночными голосами...
Какое удовлетворение дает, наверно, певцу та восторженная поддержка, которую оказывают ему слушатели! Ему нисколько не мешают одобрительные возгласы «Ва! Ва!», пусть хоть иногда кричат и слишком громко. И я ловлю себя на том, что мне хочется крикнуть: «Уа! Пале!» Этим возгласом казахи тоже поддерживают своих певцов.
Другой певец. На этот раз юноша, почти подросток, с высоким, гибким, как тальник, голосом. Со всех сторон нам шепчут: восходящая звезда, многообещающий талант. К тому же не только певец, но и лирический поэт.
Я давно полюбил индийскую музыку. Еще дома я с замиранием сердца слушал ее в кино, по радио, в магнитофонных записях. Но только сейчас, вот этой черной бархатной ночью на Ганге, я понял, что все, слышанное мной, было, по сути, только бледной тенью настоящей индийской музыки. Нет, не современной технике, изощренной и в то же время грубой, передать все то живое и неповторимое, что струится сейчас из этого соловьиного горла. Теперь я знаю: индийскую песню может понять только тот, кто слышал ее из уст индийца на индийской земле.
У меня затекла нога. Слишком долго сидел по-восточному, сложив ноги калачиком. Встал, повернулся в другую сторону – и передо мной полыхнуло высокое пламя. А-а, это оттуда, с верхней части Ганга, с того берега, где та самая площадка, на которой сжигают мертвых. Вот сейчас, должно быть, поднесли факел. Вспыхнул новый погребальный костер, большой, с юрту. Значит, эти костры горят и днем и ночью. Круглые сутки души недолгих земных странников отправляются с берегов священной реки прямо в рай.
Жизнь и смерть. Голос юного певца и языки погребального пламени. Безудержное веселье первоапрельского праздника и грустное мерцание таинственных звезд над головой... Я вдруг ясно представил себе глобус – модель нашего удивительного шара. Я нахожусь сейчас на том боку глобуса, что близок к линии экватора. Уж не сон ли все это?
Меня возвращает к действительности разносчик угощений. На этот раз он предлагает мне отведать чего-то очень острого, сдобренного кучей горького перца, шафрана и еще каких-то острейших специй. После этого блюда начинается разъезд гостей.
– Не каждому туристу выпадает счастье побывать на таком вечере! – с энтузиазмом повторяет мне наш инспектор Варма. Он просто неузнаваем. Два с половиной часа он испытывал чистейшее наслаждение, и оно отключило его от повседневных забот кормильца семьи, от раздражения против тунеядца-магараджи, да, пожалуй, и от нас, туристов, требующих стольких забот. На его лице еще лежит отсвет музыки. Сейчас он выглядит не забавным, а трогательным.
На маленьких лодчонках нас перевозят обратно на берег. Мы возвращаемся по знакомой уже нам ночной улице и, что всего удивительней, даже встречаем знакомых. Вот, вот она мелькнула в толпе, та самая девчонка, расписанная белой краской под тигренка! А вот и семилетний коммерсант со своим товаром, восклицающий протяжно и томительно «Уан рупий! Уан рупий!» Точное повторение позавчерашней ночной жизни. Некоторые из моих спутников говорят об этом уже с каким-то чисто этнографическим любопытством. А я не могу. Меня продолжают жестоко ранить эти голодные детские глаза и заунывные возгласы.
Конечно, я согласен с Вармой – вечер простаков был дивным вечером. Но в то же время этот вечер, соприкоснув нас вплотную с душой индийского народа, еще больше обострил боль за его боли.
Завтра мы уезжаем из Бенареса. Он дал нам кое-что понять о стране. Какие же новые открытия ждут нас впереди?
