Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
4
Бешеная стихия, оторвав Коспана от спасительной балки, гонит его вместе с беспомощными овцами все дальше и дальше. Он уже потерял всякую надежду уцепиться за Дунгару. Впереди равнина Кара-Киян с ее редкими пологими голыми холмами. В эту пору там нет ни души. По спине Коспана пробегают мурашки. Впереди настоящая белая прорва, и ветер тащит его прямо ей в пасть. Не за что зацепиться, отара безудержно рвется вперед, подобно взбесившейся лошади, что летит к краю пропасти.
А по правую руку, верстах в пятидесяти отсюда, тихий уютный оазис Кишкене-Кум, тысячи песчаных глубоких котлов, что не хуже любой кошары, и это на самом краю обжигающей, как холодное железо, равнины Кара-Киян.
Давно пора бы уже наступить утру, но темно по-прежнему. Отара похожа на белую кошму, уносимую ветром. Она то растягивается, то сжимается. Края ее теряются в бушующем мраке. .
Коспан одет тепло. Закаленный в зное и стуже, он пока хорошо выдерживает пронизывающий ветер, он даже приторочил к седлу тяжелую баранью шубу. То на коне, то пешим он все старается повернуть овец направо, но остановить животных, глупо убегающих от ветра, невозможно.
Правда, шаг их становится с каждым часом все тяжелее, видно, что они устали, вот они уже не бегут, а идут, тихим шагом упрямо идут к страшной степи Кара-Киян.
«Даже если к утру погода установится, все равно будет трудно добраться до зимовки, – думал Коспан. – А если буран затянется? Все-таки где же мы находимся? Насколько мне удалось повернуть овец в сторону Кишкене-Кумов?»
А ветер все усиливается, нелегкая его возьми! Путь становится круче. Передние овцы останавливаются, но задние напирают, и снова вся отара движется вперед.
Коспан подгоняет Тортобеля, пытается с вершины холма определить местность. Ничего не видно в этой зыбкой мгле. Остается только копытами коня измерить глубину снега.
Перевалив через хребет, он спускается по обратному склону. Ветер стихает, смягчается его морозное дыхание. Наконец-то впереди желанное убежище. Неужели борьба закончилась? Напряжение ослабевает, он чувствует страшную усталость, ноют кости, тянет к теплу, покою.
Спуск становится все круче. Неожиданно Тортобель проваливается по грудь в сугроб, и вместе с этим падением падает сердце Коспана. Он мгновенно догадывается, что это за холм. Это холм на границе равнины Кара-Киян, а перед ним глубокая балка с отвесной стеной. Если сюда провалятся овцы – конец! С трудом вытащив Тортобеля из снега, он бросается назад.
Овцы уже подходят к гребню холма. С диким гиканьем он бросается на них и пытается повернуть назад, кнут со свистом рассекает воздух. В темноте отрывисто и гневно лает Кутпан, ему вторит высокий скулящий голос Майлаяк. Коспан не видит собак, но понимает, что они верно несут службу: бросаются наперерез овцам, кусают непослушных.
– Чайт! Чайт! Назад! – изо всех сил кричит Коспан. – Кутпан! Айт! Айт!
Стремление к теплу гонит овец прямо в пропасть. Коспан сорвал голос, но продолжает беззвучно кричать. Ледяной ветер обжигает горло. Овцы напирают. Коспан похож на матроса, пытающегося своим телом закрыть гигантскую пробоину в борту. Одна за другой овцы просачиваются сквозь заслон. Он пытается ловить их поодиночке, но в это время вся отара рвется вперед.
Около часа борется Коспан со своей отарой на гребне холма. Он уже ничего не соображает, он словно забыл о смысле своей борьбы и действует по инерции. Какая-то темная глыба валится на него, он чувствует свою беспомощность, но понимает, что, если хоть на секунду ослабит усилия, глыба мгновенно задавит его.
Шаг за шагом овцы теснят его к пропасти. Под ногами коня словно бурлящий котел. Слышится храп задыхающегося Тортобеля, сорванный лай собак. Силы оставляют Коспана. Черная лавина срывает его с места и неудержимо гонит к пропасти.
Стремительное неумолимое сползание к пропасти вдруг останавливает какая-то неведомая сила. Овцы, ринувшись с хребта вниз, к пропасти, неожиданно останавливаются, послушно поворачивают вправо, словно они не охваченное бессмысленным страхом стадо, а какие-нибудь разумные животные. Коспан недоумевает – откуда пришло неожиданное спасение? Потом догадывается: за хребтом резко упал ветер, и овцы сразу успокоились. Много ли им надо?
Отдышавшись, Коспан гладит шею Тортобеля. Она совершенно мокрая. Ай, беда, чуть не запорол коня. Надо пустить его побыстрее, а то застудится.
Ночь немного светлеет. Под защитой нависшего гребня Коспан гонит свою отару вдоль холма. Согревшиеся овцы бредут лениво.
Перед глазами Коспана играют холодные белые искры. Они то рассыпаются, брызжут мелкими лучистыми звездочками, то графитовыми палочками повисают на ресницах. Коспан немного отогрелся. Тяжелая дремота одолевает его, голова то и дело падает на грудь. То ли сон, то ли явь – непонятно. Белые искры сливаются, образуя сплошной матовый свет.
... Сплошной яркий свет. Громадная люстра и сотни маленьких светильников ярким праздничным светом заливали пышно отделанный театральный зал. Люди, собравшиеся в алма-атинском оперном театре, были одеты в добротные «парадные» костюмы. Все улыбались.
Коспану после степи все это великолепие показалось совершенно фантастическим. С безграничным почтением взирал он на мужчин в черных пиджаках и безупречных белых, прямо даже как-то светящихся сорочках. Мужчины эти чернели за столом президиума, словно галки на проводах. Яркий свет, падавший сверху, скрадывал черты их лиц, отчетливо были видны лишь волосы, седые или черные, да блестящие лысины. А во втором ряду рельефно темнели коричневые, словно дубленые, физиономии чабанов.
Во время перерыва Коспан направился к буфету в боковом фойе. Бог ты мой, чего здесь только не было на аккуратных столиках, покрытых снежными скатерками: бутылки с обернутыми в серебро горлышками, пирожные и торты, похожие на цветы, разные плюшки-финтифлюшки, яйца, фаршированные красной и черной икрой, и прочие яства, названия которых были ему неведомы.
«Впустить бы сюда детей, – подумал он, – то-то им было бы раздолье. А взрослому человеку закусить вроде бы и нечем».
Кто-то взял его под руку. Ого, Касбулат!
– Ну, как нравится совещание?
– Красиво, – смущенно промямлил Коспан.
Широкий в плечах, низенький Касбулат снизу вверх смотрел на огромного Коспана. Смотрел он любовно, сияя улыбкой, словно гордился таким своим другом, а Коспан неуклюже переминался с ноги на ногу, стыдясь своего роста. Ему было неловко, что из-за него такой уважаемый человек задирает голову. Друг-то друг, но все-таки руководитель района.
Касбулат повел его в большое фойе, где кругами разгуливали люди.
– Я только что переговорил с председателем. Скоро тебе дадут слово. Как себя чувствуешь? Не собьешься? Не подведешь, Коспан?
Коспан вытащил из кармана текст своей речи, отпечатанный на машинке. Еще в районе Касбулат вручил ему эту бумагу. В дороге Коспан несколько раз перечитал ее, можно сказать, заучил наизусть. Написано там было все гладко, не придерешься, но Коспану было как-то не по себе. Не очень-то приятно повторять, подобно грампластинке, чужие слова.
Полчаса назад на трибуну вылез какой-то старик с белой бородой и в тюбетейке. Расположившись поуютнее на трибуне, он начал говорить так, словно находился не в роскошном сверкающем зале, а среди чабанов, собравшихся вокруг костра. Простыми и довольно корявыми словами он стал излагать то, что наболело у него на душе.
Коспану захотелось выступить так же, как тот старик, но он еще по прежнему своему опыту знал, как страшно выступать без подготовки на совещаниях, а тем более на таком совещании.
Маленькие глаза Касбулата понимающе усмехнулись, лицо, отсвечивающее, как эмалированная кастрюля, выражало сочувствие и дружескую поддержку.
– Дай-ка я еще раз просмотрю, пошлифую.
Низкий надтреснутый голос Касбулата напомнил Коспану блеяние старой овцы. От этого мысленного сравнения ему стало стыдно, он даже покраснел. Касбулат сел на бархатную скамейку, углубился в текст, что-то зачеркивал, что-то вставлял. Складки вокруг рта стали у него глубже, щеки обвисли.
«И ты постарел, друг», – тепло подумал Коспан.
Касбулат оторвался от бумаги, испытующе посмотрел на Коспана, нервно улыбнулся:
– Просмотри еще раз. Главное – спокойствие.
Он положил ему руку на плечо. Рука еле заметно дрожала. Это была дрожь тренера, выпускающего своего коня на скачки. Коспан понял, что его друг держит на него большую ставку. Это удержало его от мысли «выступить по-своему».
Что же это за робость такая, откуда она взялась? Из-за доброты или от боязни огорчить друга? Или из-за того морального груза, который столько лет угнетал его? А ведь есть о чем сказать! Сколько передумано в степи! Есть идеи, есть конкретные предложения.
Вместо этого он долго и нудно читал по бумаге о своих показателях, о достижениях района, приводил бесконечные цифры обязательств. Да, когда еще выпадет случай высказать то, что надумано...
Овцы идут все медленнее. Укрывшись от ветра, они разогрелись, размякли. Часто останавливаются, сбиваясь в кучу. Глубокий снег затрудняет движение, но все равно Коспан радуется неожиданной передышке... Вспоминает прекрасный оперный спектакль, которым угостили чабанов после совещания. «Кыз-Жибек» была его детской мечтой, и вот тогда ему довелось увидеть ее собственными глазами и услышать собственными ушами. До сих пор не забыть ему, как пела Кыз-Жибек.
После спектакля народ сгрудился в дверях, словно овцы перед входом в кошару. Молодой, чуть постарше Каламуша, чабан взволнованно сказал Коспану:
– Вот это настоящая жизнь! Не так ли, ага? Все бы отдал за то, чтобы каждый день видеть такое зрелище! Вот блаженство-то!
Взглянув на его сияющее лицо, Коспан невольно усмехнулся.
Немного раньше, после его выступления, в очередном перерыве к нему подбежал тщедушный вертлявый человечек:
– Привет, аксакал! Я корреспондент. В завтрашний номер идет о вас заметка. Давай-ка в темпе рассказывай о своей жизни. Время – деньги!
Он был невероятно худ, этот корреспондент, худ и бледен, щеки будто слиплись во рту. Коспану даже стало жалко его. Привезти бы его на джайляу, отдохнул бы, поправился. Впрочем, человечка как-будто нисколько не смущала его худоба. Весело хмыкая, он быстро писал, то и дело зыркая глазами по сторонам. Оборвав вдруг Коспана на полуслове, бросился к какому-то черноволосому горбоносому человеку:
– Ты что, старик, уже сматываешься?
Человек этот, отнюдь не старик, как увидел Коспан, небрежно бросил через плечо:
– Надоела эта тягомотина...
– Вечером «Кыз-Жибек». Придешь?
– Смотреть на эту старую деву? Нет уж, увольте.
Вот почему Коспан усмехнулся, слушая восторженного молодого чабана. А тот продолжал с тем же энтузиазмом:
– Ничего мы не видим в степи, никакой жизни. Лучше уж улицы мести, но жить в Алма-Ате.
– Не был бы ты передовым чабаном, на тебя никто бы здесь и не посмотрел, – возразил ему кто-то в толпе, но парень только отмахнулся.
«Каждому свое, – подумал Коспан, вспомнив лицо горбоносого. – Должно быть, и в раю со временем становится скучно».
Дыхание мороза вновь касается его лица. В следующий момент пурга одним ударом залепляет ему глаза и ноздри. Видимо, кончился спасительный гребень, и теперь они выходят в равнинную степь. Задрожав от холодного ветра, отара поворачивает влево. Упрямый, бесконечный ночной буран, оторвавший Коспана от всего живого в мире, гасит воспоминания и все дальше втягивает его в свою гигантскую зловещую воронку.
5
Касбулат собирается к вечеру выехать в колхозы. Поездка эта давно уже запланирована. Но после обеда начинает сыпать мелкий колючий снег, занимается поземка. Касбулат колеблется. Начнется буран, еще застрянешь где-нибудь: расстояния между колхозами огромные.
А в доме, как обычно, стараниями Сабиры тепло, чисто, уютно. Впрочем, вопрос совсем не в том, что не хочется вылезать из уютного гнезда. Просто надо все-таки себя немного поберечь для общего же дела – как-никак работенка на износ.
Сабира – преподаватель, но уроков у нее в школе мало, просто для сохранения педагогического стажа и немного для престижа. Зато дома хлопот полон рот, и работу домашнюю она любит. Никогда Касбулат не замечал, чтобы она уставала или недовольно морщилась. Даже в дни великого нашествия гостей она не суетится, не нервничает, а делает все ровно, спокойно, обстоятельно. Он привык к этой размеренной деятельности жены и теперь даже не предполагает, что женщины могут быть иными.
Как хорошо после изнурительных бесконечных совещаний, после всякого рода неприятностей обрести дома полный уют и покой. Дом – его надежный тыл.
Сабира – человек далеко не глупый, она отлично угадывает настроение мужа, но никогда не копается в его душе, не спрашивает о причинах душевного подъема или подавленности, короче – не выворачивает его наизнанку.
Раньше эта молчаливость и видимое безразличие страшно злили Касбулата, особенно когда он возвращался с совещаний в возбужденном состоянии. Вместо того чтобы восхищаться его принципиальностью, клеймить противников, она молча подавала ему чай и теплые домашние туфля.
Когда Касбулат, еще не остыв после жарких споров, начинал что-то ей рассказывать, она вроде бы и слушала его, и в то же время ни на минуту не прекращала хлопот, как челнок, сновала от кухни к столу и обратно в молчании. Молчала, словно думала какую-то свою личную бесконечную думу.
Касбулат раздражался, отодвигал тарелки, уходил к себе. Скверно, когда нельзя с самым близким человеком поделиться тем, что накипело. А еще говорят, что жена прежде всего товарищ.
Впрочем, в чем он мог обвинить жену? Разве лишь в том, что она его любит как-то по-своему, по-особенному? Приласкаешь ее – молчит, накричишь – тоже молчит и все хлопочет. Раньше казахи, отдавая детей в ученье, обычно говорили мулле: «Кости мои, мясо твое». Дескать, колоти сколько душе угодно, только обучи мое дитя. Должно быть, примерно так рассуждала и Сабира в отношении своего мужа.
Со временем Касбулат перестал откровенничать дома. Постепенно замкнутость превратилась в привычку. Теперь из его души клещами ничего не вытащишь. Пожалуй, молчаливость и равнодушие Сабиры уже вполне устраивают Касбулата. Домашние разговоры тоже бывают чреваты последствиями и нередко приносят неприятности. Сколько угодно таких случаев.
Иные жены руководителей, желая показать свою причастность к великим мира сего, хвастаются своей осведомленностью, позволяют себе важные многозначительные намеки, а мужьям от этого одни неприятности. В маленьком районном центре все друг друга знают, а эти гусыни задирают головы, разговаривают повелительным тоном, нелепо стараются острить. Знает Касбулат этот доморощенный юмор.
Сабира не такая дура, она осталась такой же ровной и спокойной, хотя он уже много лет руководитель района. В общем, такую жену, безусловно, следует ценить. Конечно, монотонность домашнего быта несколько надоедает, но когда все твои интересы, вся твоя страсть, все думы вне дома, может быть, это и хорошо.
На совещаниях, в кабинете, в поездках по аулам, даже на охоте с другими ответработниками, даже за преферансом и на курорте он не имеет права хоть на секунду забыть о своем положении и ответственности. Нужно все время следить за собой, чтобы ненароком не выдать какую-нибудь слабинку. И только дома он чувствует себя, как развьюченный верблюд. Переступая порог дома, он оставляет на улице своего зоркого стража, свою неотступную тень, следящую за каждым шагом, свое второе и главное «я».
Касбулат раздевается, облачается в свой любимый ворсистый халат, опускается на тахту. В комнате сумерки, и от этого она кажется огромной, немного таинственной. Радиоприемник, сервант, ваза на столе, «Незнакомка» Крамского – все вроде больше, объемней, а очертания расплывчатые.
Мягко ступая, в сумеречные тени входит Сабира, и чудится, что ее полное тело стало легким, что она не входит, а вплывает. Касбулат щурит глаза, блаженствует.
После ужина появляется его шофер Жуматай. По тому, как он долго кряхтит и отряхивается в передней, становится ясно, что пурга усилилась. Вот в комнату влезает его лобастая коричневая голова.
– Ну что, ага, поедем или как? Вообще-то погода никудышная. Хороший хозяин собаки со двора не выгонит, – говорит он, хитровато щурясь. Что-что, а психологию своего начальника Жуматай знает досконально.
Касбулат молчит, сердито сопя. Сиплый голос Жуматая раздражает его. Не любит он отменять свои решения, но уж очень не хочется вылезать на мороз.
– Буран очень сильный, хозяйка, а у меня задний мост стучит, – дипломатично обращается Жуматай к Сабире, но и та молчит, по своему обыкновению.
Касбулат затягивается папиросой, выпускает густой клуб дыма, неприязненно смотрит на шофера. Ишь ты, хитрован! Видит, что начальству не хочется ехать, проявляет заботу. Обычно прозорливость и услужливая предусмотрительность Жуматая забавляют и нравятся Касбулату, но сейчас он досадливо морщится, злится на себя за свою нерешительность.
– Так завтра к какому часу подать, ага? – спрашивает шофер.
Ишь, стервец, абсолютно убежден, что верно разгадал ситуацию.
– Ровно в семь утра – и без проволочек, – резко и четко говорит Касбулат, и эта резкость, разумеется, предназначается не дошлому шоферу, а ему самому.
После ужина он не просматривает, как обычно, газет и журналов, а просто сидит неподвижно и нехотя курит. Сабира, конечно, отлично понимает, что мужа что-то тревожит, что он не в своей тарелке, но, как всегда, делает вид, что все нормально, и спокойно убирает со стола. Потом она стелет постель. Ее мягкие привычные движения сегодня раздражают Касбулата, он даже тихонько скрипит зубами.
В голове какой-то сумбур, какие-то смутно беспокойные мысли, и тело почему-то корежит. В чем дело? Сегодняшнее совещание, посвященное зимовке скота, прошло нормально, провел он его, как всегда, четко. Конечно, были кое-какие личные выпады, попытки субъективно подойти к существу вопроса, но он их сразу пресек. В чем же дело?
Он накидывает пальто и выходит на улицу. Поземка превратилась уже в настоящий буран. У ворот намело целый сугроб. Вокруг темно, видимость на длину аркана. Должно быть, небо обложено плотно. Вот незадача! Какой-нибудь месяц-полтора – и до весны бы дотянули. Дрянь погодка... Как бы скот не пострадал... Вдруг начнется падеж?
Касбулат быстро входит в дом, хватает телефонную трубку, звонит председателю райисполкома, другим товарищам, делится с ними своей тревогой. Товарищи тоже обеспокоены, но не очень. Некоторые оптимисты думают, что к утру буран устанет. Однако Касбулат до глубокой ночи сидит у телефона, звонит председателям колхозов, спрашивает, сколько отар в кошарах, сколько в степи, интересуется, какие приняты меры на случай многодневной непогоды. Председатели все невероятные оптимисты, голоса у них крепкие, уверенные. Нижестоящие всегда успокаивают вышестоящих, уж это он знает по себе.
Надо было все-таки выехать немедленно. Раньше он не задумался бы ни на минуту, сразу бы помчался, – хоть днем, хоть ночью, в любую погоду, а в последнее время что-то стал не таким решительным. Стареть начал, что ли? Да ведь только еще полсотни набрал, даже седины в висках нет и сил еще достаточно – самый государственный возраст.
Что-то все-таки с ним происходит. Всю жизнь он работает, что называется, на людях. Поле приложения его сил – человек, человеческая масса. Всю жизнь собрания, совещания, большие и малые, и в них вся его страсть, вся энергия, а чувствовал он себя на публике всегда хорошо, как конь в табуне. А теперь вот, надо признаться, старается избежать многолюдия. Это происходит инстинктивно, неосознанно, но он явно жаждет уединения, одиночества, Даже самые интересные совещания старается поскорее свернуть. В колхозах тянет его из правления куда-нибудь на ферму или в одинокий домик чабана. И всегда почему-то ему особенно хочется посетить Коспана. Хорошо бы и в эту поездку заехать к нему, посидеть молча вместе с ним у камелька.
И откуда у него появились эти склонности, не свойственные руководящим лицам, – уму непостижимо. Откуда бы ни взялись, – но ему всегда хочется видеть этого молчуна с его нерешительной, почти детской улыбкой. Всегда он чувствовал за его молчанием какую-то редкую душевную ясность. Даже смотреть на него приятно – в каждом движении сквозит что-то простое, мудрое и успокаивающее.
...Судьба впервые столкнула их лет двадцать назад, осенью сорок первого года. Из новобранцев, собранных со всего Казахстана, была сформирована национальная бригада. Касбулат был назначен командиром роты. Начались учения. Однажды в одном из взводов Касбулат заметил громадного смуглого верзилу. Нелепые неуклюжие движения этого солдата привели его в ярость. При команде «вперед» верзила позже всех отрывался от земли и бежал тяжело, враскачку, словно верблюд. Звучала команда «ложись», все прижимались к земле, а гигант еще несколько шагов пробегал вперед, потом опускался на корточки и виновато оглядывался. Винтовку он держал, как кочергу. Короче говоря, отличная мишень для фрицев.
Касбулат подозвал солдата к себе, оглядел его с ног до головы и процедил:
– Ты просто создан для войны, дружище.
Он стал лично заниматься с ним и провозился битый час. И сам устал и солдата в пот вогнал. «Встать – бегом – ложись!» – свирепо орал Касбулат, пока совершенно не охрип. Солдат старался изо всех сил, обливался черным потом, но все у него получалось так, как будто он снимался в кинокомедии. Касбулат дрожал от злости.
Обычно в таких ситуациях командир и солдат начинают ненавидеть друг друга. Командир видит в неумелом солдате чуть ли не своего личного врага, беспрерывно муштрует его, а порой и просто мучает, срывает на нем плохое настроение. Солдат же молча, стиснув зубы, выполняет все приказания, а сам думает про командира: «Чтоб тебя приподняло и хлопнуло».
Однако, когда прошла первая злость, Касбулат присмотрелся к солдату и понял, что тот ни в чем не виноват. Старается парень, не жалеет себя, но что поделаешь – тело его не слушается.
Был солдат чрезвычайно тяжел и широк в кости, а в лице было что-то простодушное, детское. Казалось, его расстраивали не собственные муки, а огорчение командира. Он виновато поглядывал на Касбулата, как бы говоря: «Простите уж вы меня, бестолочь...» В конце концов Касбулат махнул рукой, подозвал его к себе, усадил рядом и угостил папиросой. Солдат неумело взял папиросу, поблагодарил, а затем смущенно сообщил, что не курит.
Они разговорились. Выяснилось, что Коспан окончил семилетку, занимал до войны какую-то должность в райисполкоме и был с Касбулатом одних лет. Почему-то уже тогда Касбулат почувствовал к нему неясную симпатию.
В ту осень положение на фронте было тяжелым. Враг подходил к Москве. Казахская бригада со дня на день ждала отправки на фронт. Касбулат чувствовал, что впереди их ждут неведомые опасности, ему хотелось, чтобы в решительный час рядом с ним был надежный человек. Поэтому он все чаще стал присматриваться к спокойному высоченному солдату.
Вскоре он взял его к себе в ординарцы. Прошло еще долгих пять месяцев, прежде чем их отправили на фронт, и за это время он так привык к своему ординарцу, словно это была его тень. Впрочем, очень удобная тень, умеющая по движению бровей угадывать и выполнять желание своего хозяина. Оружие и одежда Касбулата всегда были в чистоте, сапоги сверкали, и даже в самых трудных походах Коспан умудрялся подать пищу в горячем виде.
Каждый, кто был на войне, не забывает своего первого боя. Касбулат тоже до мелочей помнит этот день.
Широкая, слегка волнистая равнина с редкими лесками-колками дымилась от зноя, хотя был только май. Чем ближе подходили к фронту, тем серей, опаленней становилась земля, на горизонте небо сгущалось, словно наполняясь электрическими зарядами. Вскоре неподалеку стали рваться первые снаряды. Над головой что-то свистело, визжало, шипело. В животе все опускалось от этих звуков, а на голове кожа покрывалась пупырышками. Шутки и смех, которыми люди подбадривали друг друга, теперь смолкли. Солдаты украдкой поглядывали друг на друга.
Касбулат тоже чувствовал себя не особенно уютно. Тогда он еще только теоретически знал, что, если снаряд летит с протяжным воем, значит, взорвется где-нибудь вдалеке. Все страшные звуки казались ему голосом смерти, его личной смерти. Чувствуя на себе взгляды солдат, он старался изо всех сил выглядеть спокойным.
Развернув взводы в позицию и оставшись на командном пункте, он почувствовал себя еще хуже. Надо было обойти окопы, но он не мог заставить себя подняться. Похоже было, что все огневые средства немцев нацелены именно на него.
За четыре месяца командования ротой он узнал не только в лицо, но и по именам всех своих солдат, а их было больше сотни. Даже довоенная жизнь многих из них была известна. Сейчас все они стояли перед его глазами. В предстоящем бою некоторые из этих славных парней безусловно погибнут. Для кого уже отлита пуля? Для Коспана? Или... или даже для него?
Четыре раза посылал Касбулат Коспана с приказами на передовую к взводам. Получив первый приказ, Коспан даже, посинел и крепко сжал кулаки, чтобы унять дрожь.
– Есть, товарищ командир! – сразу как-то осевшим голосом пробормотал он, отдал честь и побежал.
Обычно неуклюжий, неповоротливый, как верблюд, тогда он бежал быстро, ловко припадал к земле, полз, как ящерица... Вокруг него со всех сторон вздымались безобидные на взгляд фонтанчики пыли. Вот он на бегу растянулся и замер. Касбулат содрогнулся и от ужаса закрыл глаза. Все – погиб парень! Чья теперь очередь? Открыв глаза, он увидел, что Коспан снова бежит. Ойпырмай, он жив, жив! Все – добежал до окопа.
Надо бы самому обойти позиции, но липкий страх словно приклеил ноги к земле. Неужели его солдаты сейчас потешаются над своим храбрым командиром? После боя будет стыдно на глаза показаться. Поднимайся, Касбулат, вперед!
Но как ни подбадривал себя Касбулат, – трудно было оторваться от земли. Наконец, собрав всю свою волю и сбросив мерзкий липкий страх, Касбулат вместе с Коспаном отправился на передовую.
Ну, а потом были такие дела, по сравнению с которыми тот, первый, бой вспоминался просто как игра. Столько было кровавых каш, в таких переплетах пришлось побывать, что думалось, нет никакой надежды выжить. От страха на войне никуда не уйдешь, он живет в солдате всегда, словно печень или селезенка, к нему можно даже привыкнуть, и Касбулат привык к нему. Больше уже он никогда не испытывал такого мерзкого бессилия, как в первом недоброй памяти бою. И в самые опасные минуты Касбулат ни на шаг не отпускал от себя Коспана, всегда, словно талисман, держал его при себе.
Потом война раскидала их в разные стороны, в очень разные стороны. И встретились они не через год, а через четыре или больше, после победы.
Да-а, двадцать лет уже тянется их дружба, двадцать лет... Правда, были, конечно, и кое-какие, как говорится, «шероховатости». Было время, когда оборвалась эта дружба. Хорошо, что это прошло. Он сам восстановил их дружбу. Истинную цену прошлого и друзей познаешь с годами. Вот тянет его к Коспану, да и все. Если бы не этот буран, погостил бы он пару дней у Коспана, посидел бы молча рядом с ним.
Ветер бьет снегом в окно, Неужели,усиливается этот дьявольский буран? Вот и в комнате становится прохладно. Завтра будет трудно ехать. Начну с самого ближнего, с «Жан-Жола», а после буду перебираться из колхоза в колхоз. До Коспана тяжело будет добраться, но все равно надо – его уже предупредили, он ждет. Эх, Коспан...
Итак, старые друзья вновь обрели друг друга, и на этот раз, верилось, навсегда. О том, что Касбулат называл «шероховатостями», он старался не вспоминать, а если случайно и вспоминалось, старался отмахнуться, мрачнел, бормотал себе под нос: «Ну, чего там в прошлом-то ковыряться, что было, то прошло, помирились – и ладно...» Эти мысли частенько возвращались и мучили, как навязчивая изжога.
Ну, хорошо, говорил он себе, да, я его обидел, но я же сам и пришел к нему первым, дружбу, мной разбитую, сам же и восстановил, и теперь между нами такие же хорошие отношения, как и тогда, на войне... Разве я не проявляю к нему внимания, не вожусь с ним? Забыл ли Коспан обиду? Они не сказали об этом ни слова, когда встретились вновь.
Просто Касбулат приехал однажды к затерянному в степи домику чабана, приехал так, как будто и не было между ними ничего дурного, выскочил из машины и закричал:
– Уа, Дау-Кара, Черный Великан! Так-то ты принимаешь гостей, Верзила? Три наряда вне очереди!
Вот этот неожиданный для Коспана приезд, и та свобода, и душевная – не наигранная ли? – веселость, с которой он ввалился в домик, избавили Касбулата от тягостных объяснений.
В самом деле избавили? Может быть, стоило поговорить, перетряхнуть прошлое, не засовывать, как страус, голову под крыло? Коспан, конечно, добрый малый, но кто его знает, что у него на душе? Такие обиды нелегко забываются. Он бы, Касбулат, не забыл.
