Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
– Вот оно... – говорит доктор Шаха и бережно вынимает из папки принесенный для встречи с нами какой-то документ. Это свидетельство о присуждении ему ученой степени.
– Взгляните сюда, – с гордостью шепчет доктор, указывая нам на подпись, стоящую под документом. – Кржижановский... Он подписал. Он был тогда председателем Всесоюзной аттестационной комиссии.
Там же, в русском городе Ростове, наряду с первым почетным званием, получил Аксая Кумари Шаха и другой подарок судьбы. Его посетила настоящая любовь. Она пришла к нему в облике беленькой скромной русской девушки Тани. Таня звонко захохотала, когда он решился спросить ее, не боится ли она коснуться неприкасаемого.
Вторая мировая война застала молодых супругов в Индии, где Шаха сотрудничал в плановой комиссии. Узнав о тяжких страданиях советского народа под пятой фашистских захватчиков, супруги Шаха принимают решение – добраться до Советского Союза, чтобы принять участие во всенародной борьбе с фашизмом. Их путешествие в условиях все усложняющегося положения в мире, в атмосфере нарастающего безумия – это отдельный материал для волнующей книги. Нет, они не успели добраться до Татьяниной родины, ставшей родиной и для Аксая Кумари. Они застряли в Иране.
Только в прошлом году, спустя тридцать один год, Шаха становится доктором Шаха. Свою докторскую диссертацию он защищает в Советском Союзе, Здесь же он издает и несколько своих работ.
– Вот взгляните, – доктор снова вытаскивает из заветной папки бумагу, из которой видно, что одна из его книг была издана по специальному заданию Марии Ильиничны Ульяновой.
Мы с увлечением слушаем эту историю, уверенные в том, что это почти диккенсовский сюжет со счастливым концом. Ведь порок-то наказан! Ведь добродетель-то торжествует! Ведь в современной Индии принят закон о равенстве всех граждан, и кастовые преследования караются законом.
Увы, неожиданно для нас вместо традиционного хэппи-энда мы слышим горькие сетования на судьбу. Оказывается, нынешнее положение супругов Шаха, ставших уже пожилыми и не очень здоровыми людьми, далеко от таких понятий, как счастье или хотя бы удовлетворение жизнью.
Работает сейчас только Татьяна. Сам же доктор Шаха уволен с работы. Как говорится, по сокращению штатов. Пенсии не получает. Устроиться на новую работу ему очень трудно.
– Но почему же?
– А все потому же. Неприкасаемый...
– Но ведь новая Индия... Но ведь закон...
Закон законом, но въевшееся во все поры общества чудовищное представление о неполноценности хариджаны живет и сегодня.
– Поверьте, как ни трудно поверить в это вам, гражданам Советской страны, – что все мои несчастья до сих пор протекают только из-за моей связи с этой злосчастной кастой. Вот сижу без работы. Пока был жив премьер Неру, мне было легче. Он знал меня и оказывал личное покровительство. Одно время я работал по его рекомендации на заводе в Бхилаи. Но при малейшем дуновении ветра в любую минуту я могу стать жертвой самосуда, жертвой ярости темной первобытной толпы.
Можно сказать, что проблема ликвидации пережитков кастового неравенства, понятная нам и прежде, стала теперь для нас куда яснее, наполнилась на примере истории доктора Шаха конкретным содержанием.
Не раз пробовали мы говорить на эту тему с представителями интеллигенции. Многие вели себя при этом так, точно мы допустили некую бестактность, касаясь этой темы. Другие отвечали уклончиво.
– По конституции касты уничтожены. Все граждане имеют равные права.
– Болезнь входит пудами, выходит золотниками.
Приходится, к сожалению, прийти к выводу, что проблема борьбы с психологией кастовости представляет собой в современной Индии сложный комплекс противоречий. Пережитки этой психологии приносят немало вреда развитию страны. Еще много потребуется усилий, в частности, и писательских трудов, чтобы развязать этот непростой узел.
* * *
Нередко бывает, что человек никогда не бывал в музеях своего родного города, куда выстраиваются ежедневно очереди приезжих. Но знакомство с новым городом почти всегда начинается с музеев.
В своей индийской поездке мы осмотрели их великое множество. Перед отъездом из Дели нам предложили познакомиться с музеем Неру (кстати, правильное индийское произношение его имени Джаухарлал – по названию двух драгоценных камней: джаухар и лал.)
Внешняя сторона биографии Неру очень типична для государственных деятелей многих народов Азии и Африки. Став лидером национально-освободительного движения своего народа, такой человек обычно и возглавляет потом правительство страны, обретшей наконец независимость. Но по внутренней своей биографии, по богатству своей души Неру представляет собой явление уникальное. Это один из тех, кто всегда стоял над мучительной борьбой страстей, над честолюбивыми устремлениями. Это один из тех, чей негромкий голос всегда приносил миру, истерзанному войной и тиранией, успокоение и неяркий свет надежды.
И вот мы в высоком двухэтажном доме, стоящем посреди большого зеленого сада. Здесь он жил, в этом доме, возведенном некогда англичанами для командующего английскими войсками в Индии. С 1947 года, со дня независимости, здесь поселился премьер-министр Индии. В течение долгих семнадцати лет Неру возглавлял правительство независимой Индии, и все это время он жил в этом доме. Здесь же и закрылись навеки его спокойные, добрые, умные глаза.
Как и полагается в квартире-музее, все предметы обстановки расположены так, как это было при жизни хозяина. И как все музеи такого типа, квартира Неру создает у посетителей настроение грусти, родит размышления о том, как, в сущности, странно, что некий неодушевленный предмет «переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».
Но помимо композиции, типичной для всех музеев этого рода, здесь мы встречаем и памятные материалы, специфические для Индии, невозможные в других странах.
Вот, скажем, ткацкий станок и пряжа. Обыкновенная пряжа, замечательность которой состоит лишь в том, что ее выработал сам Неру. Этот кусок серой пряжи воссоздает целую эпоху в борьбе индийского народа против колонизаторов. Это был период, когда Ганди выдвинул лозунг бойкота английских товаров и призвал население, самостоятельно изготовлять себе пряжу для одежды. При всей детской прямолинейности такого метода борьбы с противником, оснащенным современнейшей техникой, он все же волнует посетителя музея. Ганди и Неру первыми сели за ткацкие станки, чтобы показать пример населению.
Отношения между двумя гигантами индийского народа – Махатмой Ганди, которого здесь зовут отцом нации, и Джавахарлалом Неру, бессменным руководителем страны в течение долгих лет, – отражены во многих материалах музея. Обмен идеями, взаимная поддержка в трудные минуты, непреклонная принципиальность и в то же время терпимость в решении важнейших вопросов – вот на каких основах держались эти отношения. Ганди нежно любил Неру. Вот письмо, адресованное Неру в период его заточения в английской тюрьме. «Мой Джаухар!» – так начинает свое послание Махатма Ганди.
Искусно подобранные фотографии Неру отражают физический и нравственный рост этого выдающегося человека с детства до конца его жизненного пути. Вот перед нами красивый мальчик из обеспеченной семьи. Его осанка, взгляд, поза перед объективом фотографа – все говорит о том, что ребенок пока живет непосредственной радостью бытия, что он охотно надел на себя эту игрушечную саблю, потому что он еще воинственен, как все маленькие мужчины всех времен и народов.
Но вот характер снимков резко меняется. Они так удачно подобраны, что нам виден внутренний перелом, происшедший у Неру в юности. На этом тонком юношеском лице уже нет и следа бездумной жизнерадостности, характерной для детских фотографий. В глазах молодого Неру уже поселились печаль и тревога. Хмурящиеся брови Неру-студента выражают мучительную работу мысли, бьющейся над «проклятыми вопросами».
От снимка к снимку мы видим, как формируется так хорошо знакомый нашим современникам облик Неру, как складываются те черты мудреца и мыслителя, которые вызывают симпатию всех хороших людей нашего сложного мира. Интересно, что, чем позднее сделан снимок, то есть, чем старше становится Неру, тем больше отступает на его лице выражение грусти, заменяясь характерной волевой складкой и тем невыразимым светом любви к людям и терпимости к их недостаткам, который лился из его глаз.
Я счастлив, что мне довелось видеть этого человека. Это было пятнадцать лет тому назад.
...Алма-Атинский аэропорт. Нас человек сто. Все мы ждем прибытия высокого гостя – Джавахарлала Неру. Самолет как на зло опаздывает, и мы, изнемогая от нетерпения, досадливо смотрим на небо. Среди нас еще находится Мухтар Ауэзов. Здесь и Каныш Сатпаев, Куляш Байсеитова, здесь и женщина-ученый Найля Базанова.
Базанова только что вернулась из поездки по Индии, где ей довелось видеть Неру, и сейчас все прислушиваются к ее рассказу о госте, которого мы ждем.
– У него удивительное лицо, – говорит Найля, – на него хочется смотреть безотрывно. Влюбиться можно.
Восторженный тон Базановой вызывает иронические улыбки. Я и сам – тогда еще молодой и насмешливый – мысленно говорю себе: «Дамские бредни! Без влюбленности дамы не могут обойтись даже тогда, когда речь идет о таком старике, как Неру».
И вот наконец он выходит из самолета. И сразу все его манеры, вся его бесконечная естественность и простота в обращении очаровывают нас. Мы уже не можем оторвать от него глаз, пока он, выслушивая приветственную речь в свою честь, восхищенно смотрит на снежные вершины Алатау. И мне приходит в голову, что, как это ни смешно, но, пожалуй, Базанова-то права. В этого старика именно влюбляешься с первого взгляда.
Раздается его негромкий голос. Он произносит наше традиционное приветствие «Саламалейкум!». Потом жмет всем поочередно руку и начинает свою тихую неторопливую речь.
Ничего нет в этой речи даже отдаленно похожего на официальные выступления государственных деятелей в аналогичных обстоятельствах. Он говорит прежде всего о... о наших горах. Не отрывая любующихся глаз от Алатау, он рассказывает нам о том, что эти горы напоминают ему его родной Кашмир. И отсюда у него уже с порога возникает чувство родственной связи с казахским народом, и он уже знает, что захочет приехать сюда еще и еще.
И до этого дня я видел многие портреты этого популярного политического деятеля. Они давали, конечно, некоторое представление о благородстве его внешнего облика. Но тот свет высшей духовной жизни, который шел от этого живого лица, не мог быть передан в изображении. Это лицо и сегодня, пятнадцать лет спустя, стоит передо мной, но я чувствую свое бессилие, когда пытаюсь описать его при помощи слов. Пожалуй, главное в этом облике – это сочетание бесконечной любви к людям, сострадания к их горестям с мужественной готовностью бороться со злом. Мне пришел тогда в голову такой образ: это булат, облаченный в шелк... может быть, это не точно? Не знаю.
...Он излучал человеческое обаяние. Глядя на него, слушая его, хотелось быть лучше, чище, умнее.
Обо всем этом я думаю теперь, проходя по комнатам, в которых он жил, мыслил о благе своего народа и всех людей этой планеты.
* * *
Встреча за встречей. У нас уже столько знакомых и даже друзей в Дели, что мы не успеваем повидаться со всеми, с кем хотелось бы. И все-таки мы не можем отказаться от визита к Саджаду Захиру, гостеприимством которого мы уже пользовались в первый день нашего пребывания в Индии.
Узнаем приятную, скромно обставленную комнату, служащую и кабинетом и гостиной, узнаем эти высокие, до самого потолка книжные полки. А главное – узнаем и радостно приветствуем Разию-апай, жену писателя, которая так мило встретила нас еще тогда, когда мы чувствовали себя довольно неуверенно, делая первые шаги по этой земле. Разия-апай хочет сейчас же, срочно узнать обо всех наших впечатлениях. И что мы видели. И что нам больше всего понравилось. И какого мы вообще мнения о стране. Она буквально засыпает нас вопросами, успевая одновременно накрывать на стол. Разия-апай вместе со своим мужем много путешествовала по нашей стране, и теперь ей очень хочется поддержать советские обычаи гостеприимства и обильных сытных столов. Тут мы явно не отделаемся кока-колой или легкими закусками.
Роскошное блюдо кари, удивительный плов... Мы делаем комплименты искусной кулинарке, а она все снова и снова наполняет наши тарелки, потчуя прямо-таки по-казахски. Исаак Голубев сокрушается, что нам все равно всего не осилить и добро пропадает зря, но радушная хозяйка утешает нас тем, что скоро придет из театра их дочь со своими подругами. А уж эти не дадут пропасть первоклассной пище. Как змея языком слизнет. Меня хозяйка потчует еще и индивидуально, напоминая мне об изобилии и гостеприимстве казахского дастархана.
Пища духовная тоже сервируется для нас от всего сердца. Взяв в руки лист бумаги, испещренный арабской вязью, Саджад-ага читает нам свои только что написанные стихи.
– Вы мои первые слушатели. Завтра двадцать второе апреля. У нас в Дели состоится митинг, посвященный Ленину, еще более расширенный, чем тот, на котором вы присутствовали. И эти стихи, посвященные Владимиру Ильичу, я буду читать там.
Голос Саджада-ага как бы самой природой создан для чтения стихов. Не понимаю языка, но все-таки прошу Исаака не переводить. Не хочу рассудочностью прозаического перевода затенять то восхитительное ощущение мелодии, ритма, которое охватило меня. К тому же во тьме чужеязычной речи то и дело вспыхивают, как путеводные огоньки, знакомые слова: «мехнат», «дуния», «ынтызар», «инсаф». Они, правда, еще далеко не раскрывают мне значения текста, но обволакивают ощущением какого-то родства, каким-то предчувствием близкого овладения речью друзей.
После стихов, как это часто бывает, спорим до хрипоты о принципах поэтического перевода. Исаак садится на своего излюбленного конька, и мы не замечаем, как стремительно бежит время.
...На десерт нам подают фрукты, похожие на апельсины, но в чем-то отличные по вкусу и виду. Оказывается, это гибрид апельсина и мандарина, выведенный в Пакистане.
– Их привезли нам в подарок из Пакистана паломники – сикхи, которые ежегодно отправляются туда на богомолье, – объясняет хозяин.
Священный для сикхов участок земли отошел к территории Пакистана. По специальному соглашению, принятому обеими странами, сикхи каждый год отправляются туда.
...Наша беседа переходит на вопрос о религиозных чувствах, об их легкой воспламенимости, о тех страданиях, на которые нередко обрекают друг друга и самих себя враждующие сторонники различных культов.
И вдруг наша гостеприимная хозяйка Разия-апай, молчавшая до сих пор, взволнованно вмешивается в разговор:
– А вот представьте себе, что в наших школьных учебниках ни звука нет об индийском мусульманстве. Наша младшая дочка узнает на школьных уроках географии, что в Индии существуют разные религии, которые мирно уживаются друг с другом. И перечисляются такие религии, как индуизм, буддизм, фарси... А мусульман вроде и нет в природе.
– А между тем по количеству мусульман Индия стоит на третьем месте после Пакистана и Индонезии, – подхватывает эту тему Саджад Захир.
Он тяжело вздыхает, и нам становится ясно, что религиозные вопросы имеют для этой семьи не только академическое значение. Недаром после этого разговора в комнате воцаряется та самая тишина, о которой говорят: «Тихий ангел пролетел».
Наши хозяева как бы забыли о гостях, углубившись в свои мысли. И это их молчание еще больше сближает нас, показывает, что мы не официальные визитеры, а добрые друзья, с которыми и помолчать есть о чем.
Симпатия к Саджаду и Разии родилась во мне еще в Алма-Ате, где я увидел их впервые. А сейчас, после индийских встреч, они кажутся мне почти родными, я воспринимаю их как ага и женге (старший брат и его жена), которые охраняли мое детство и продолжают быть добрыми моими спутниками на жизненных дорогах.
Порой мы с милыми хозяевами этого дома забываем, что говорим на разных языках (в буквальном, а отнюдь не в переносном смысле слова), и обращаемся друг к другу непосредственно, минуя переводчика, Ужасное все-таки свинство – эти языковые барьеры!
Утром нам предстоит пуститься в обратный путь. И мы не спешим прощаться с этим гостеприимным индийским шанраком. Все кажется, что какие-то главные слова еще не сказаны, что я еще не нагляделся на спокойное лицо Саджада-ага с кроткими доброжелательными глазами, на красивую Разию-апай, распространяющую вокруг себя особую атмосферу уюта, тепла, крепко налаженного домашнего очага.
* * *
Месяц в Индии. Это и много и мало. Мало – потому что и культура этой огромной страны, и люди, и ее природа – все это может составить предмет глубокого изучения на долгие, долгие годы. Много – потому что за этот месяц, насыщенный мыслями, чувствами, впечатлениями, я обрел мою собственную Индию.
Давно ли эта страна была для меня только чисто географическим понятием, только определенным местом на карте. А сейчас Индия вошла в мою внутреннюю жизнь, стала источником многих моих радостей и болей. Отсвет Индии лег на мою душу, обогатив ее. Ведь мои знания о солнце были совсем не полны до того, как я почувствовал его неистовую силу в городах и селах Индии. А мои сведения о растениях были, оказывается, так скудны, пока я не увидел диковинные деревья Индии, гирлянды ее цветов...
Индия щедро одарила меня своим несравненным искусством, в котором зоркость художника слита с глубокомыслием философа. Тадж-Махал и Акбар. Храмы Махабалипурама и Элефанта.
Она раскрыла передо мной яркие неповторимые лица своих городов, точно вышедших из сказки. Бенарес, Бомбей, Калькутта... Все эти имена облеклись теперь для меня живой плотью и кровью.
И своим страданием тоже щедро поделилась со мной Индия. То, что раньше воспринималось только как проблемы демографии, экономики, социологии, стало живой болью. А она для пишущего важнее любых научных исследований.
Люди Индии... Умный и невозмутимый, восседающий, как Будда, Ананда Шанкар Рай. Вспыльчивый, как порох, но полный заразительного веселья и добродушия Тарашанкар Бандопадхайя. Тихий, погруженный в свой внутренний мир Кришан Чандр. Леди Рану Мукерджи, деятельная, самоотверженная, почти по-детски непосредственная. И еще десятки других писателей и ученых, рыбаков и металлургов, студентов и политических деятелей. При всех индивидуальных различиях в этих людях есть нечто общее – индийское, выработанное этой удивительной страной, которую, узнав, нельзя не полюбить.
Когда я отправился в это путешествие, Индия лежала передо мной, как закрытая книга. Сейчас она открылась для меня. Я еще далеко не все прочел в этой замечательной книге, но, кажется, научился ее понимать.
1970
БЫЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Рассказы, статьи, очерки, эссе
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
С Мангасом, к которому я сегодня приехал в гости, мы не виделись больше десяти лет. Надо сказать, что при встрече старых фронтовых друзей кроме радости возникает и неловкость. Разумеется, мы не забыли друг друга, встреча была шумной, восторженной, но все-таки жизнь есть жизнь – люди меняются. У каждого появилась уже иная, мирная профессия, круг своих интересов и другая среда. Какими бы раньше ни были мы друзьями, годы все-таки отдаляют нас, охлаждают прежнюю привязанность.
После обычных приветственных восклицаний, возгласов удивления: «Ого, каким ты стал!», «А ты каким!», чуть успокоившись, мы вспомнили, в какие нелегкие переплеты попадали вместе на передовой. А дальше... А дальше наступала одна неловкая пауза, потом другая, гмыкание, покашливание и бессмысленное: «Да-а, значит, так и работаешь?..». «Да-а, значит, так и живешь?». И Мангас, и я чувствовали легкую отчужденность, скованность, и оба как будто хотели поскорей понять: а каким ты стал за эти годы?
Мало-помалу мы разговорились. Жена Мангаса тем временем готовила обед. Встреча могла остаться в памяти обычной, одной из многих встреч со старыми друзьями, доброй, но невыразительной, потому что наиболее острое и яркое в нашей дружбе было позади. Но в тот вечер мне пришлось услышать историю, которая настолько глубоко вошла в мое сознание, что и сейчас, через восемь лет, я не могу без душевной боли вспомнить ее...
Прежде чем накрыть на стол, жена Мангаса ввела в комнату маленькую и худую, как девочка-подросток, женщину. В волосах ее проступала седина, а лицо было в морщинах. Мангас, полнеющий, но все еще живой в движениях, верткий, почти подбежал к вошедшей:
– Очень хорошо, что вы пришли, Айеке, садитесь, пожалуйста.
Он подхватил женщину под локоть, бережно подвел к столу и помог сесть. Легко было понять, глядя со стороны, что эта женщина здесь всеми уважаема. Позже мне показалось, что внимание хозяев к ней даже несколько суетливо, я бы сказал с оттенком нервозности. Вид ее произвел на меня странное впечатление. Возможно, я поздоровался не слишком отчетливо, но на мое приветствие она не ответила. Сев за стол, уперлась взглядом в одну точку. Мангас, не представив меня ей, торопливо вышел помогать жене. Я не знал, как вести себя, о чем говорить. Сидеть, как и она, и молча смотреть в одну точку было вдвойне неловко. Я встал и подошел к фотографиям, висевшим на стене в большой семейной рамке. Разглядывая карточки, продолжал краешком глаза следить за женщиной.
«Наверное, она слепая, – промелькнуло у меня в голове. – Да, да, и выражение лица, как у слепой, и сидит – не шелохнется... А может быть, она недавно похоронила близкого человека?..»
Но эта женщина не носила траура, была одета буднично и скромно. Заговорить с ней я так и не решился и продолжал пристально разглядывать маленькую помутневшую фотографию. С нее смотрели два молоденьких младших лейтенанта. Я вспомнил бесприютную, холодную осень на Сиваше, хмурые холмы, покрытые почерневшей полынью, пронизывающий степной ветер. Наши войска отвоевали и укрепились на небольшом плацдарме на северном берегу Крыма. Впереди враг, позади гнилые воды залива, а за Сивашом лежала Большая земля, для нас – земля обетованная. Наш батальон занимал оборону на маленьком полуострове Тартугай. Перешеек его находился еще у противников, и, таким образом, от Большой земли нас отделяла не одна, а, можно сказать, две воды. С плацдармом мы сообщались через залив шириной в километр. Переходили его всю зиму вброд. Вот в те дни на Тартугай и пришел в нашу роту Мангас. Маленькие серые глаза его выражали удивление, а большой подбородок казался приставленным к его лицу от чьей-то другой огромной головы. Он был подвижным, шустрым и, казалось, торопился поскорее выполнить чье-нибудь приказание, хотя сам командовал взводом. Мы жили с ним в одной землянке на передовой. Неуютной была тогда наша жизнь, частенько мы проклинали ее, но сейчас при виде маленькой фотографии у меня потеплело на душе...
– А-а, рассматриваешь старые карточки? – услышал я голос Мангаса.
– Да, вот смотрю и думаю: хоть и много страшного было на войне, но ведь там прошла наша молодость. Как начнешь вспоминать...
– Ну, прошу, прошу к столу, – торопливо перебил меня Мангас.
Он снова засуетился, с чрезмерной поспешностью перебирая и раскладывая ножи и вилки. Я хотел шутливо спросить, куда мой друг торопится, но сдержался, почувствовав на себе острый взгляд незнакомой женщины. Нет, она не была слепой. Она глянула на меня колюче, и я опустил глаза. Мангас заметил это и быстро повернулся к женщине, приговаривая:
– Айеке, кушайте, кушайте, хотите, я вам еще подложу?
Я старался не смотреть в ее сторону, но ощущение скованности у меня не проходило. Женщина наконец отвела взгляд и притронулась к еде. Мангас вздохнул с облегчением и начал ухаживать за мной: «Ешь давай, бери то, бери это».
Разговор за столом не вязался. Женщина все больше вызывала мое любопытство. Она была некрасивой, маленькой, хрупкой, под платьем остро торчали узкие плечи. Смугло-черное лицо ее сильно осунулось, щеки ввалились, обтянув острые скулы. Мне подумалось, что прежде ее лицу придавали привлекательность черные глубокие глаза. Но их взгляд... Он как будто говорил о дымящейся в ее душе ране.
Я сидел напряженно и плохо слушал Мангаса. Видимо, он почувствовал мое состояние и, когда пообедали, заботливым голосом сказал жене:
– Гайни-апа, верно, утомилась, ей бы отдохнуть.
Мы с Мангасом остались вдвоем и некоторое время сидели молча. Радость встречи омрачило чужое горе.
– Она ваша родственница? – наконец спросил я.
– Нет, но... она не чужая для нашего дома.
Мне послышался сдержанный вздох Мангаса, и мы опять замолчали.
– Она больна, или горе у нее какое?
– И то, и другое.
Мангасу явно не хотелось рассказывать, и он повел речь о каком-то пустяке, уводя разговор в сторону. Но мои мысли все время возвращались к Гайни-апе. Что за горе у нее? Вся иссохла. Есть ли у нее родственники кроме Мангаса? Бедняжке должно быть очень тяжело, если она одинока.
– Дети у нее есть?
Мангас ответил не сразу. Он хорошо понимал мое любопытство, но мне приходилось понукать его, как ленивого коня.
– Мы познакомились года три тому назад...
– Вот как!
Мангас не обратил внимания на мое восклицание и, сосредоточенно глядя перед собой, начал вспоминать:
– В этом районе я работаю уже больше трех лет. Когда приезжаешь на новое место, особенно запоминаются первые дни и бывают случаи, будто встречаешь знакомого тебе человека. – Мангас усмехнулся. – У меня есть дядя Кулмагамбет. Немного безалаберный, рассеянный. Как-то года полтора тому назад провожал я его на вокзале. Идем по перрону. Возле одного из вагонов стоит молодежь, несколько парней. Кулмагамбет подошел к ним, стукнул одного парня по плечу и закричал: «Ах чертенок, как ты здесь оказался?!» Парень удивленно вытаращил глаза. Кулмагамбет окинул его взглядом еще раз, махнул рукой и пошел дальше. Парень уставился ему вслед, не зная, что делать, что сказать. Я догнал Кулмагамбета и спрашиваю: «В чем дело, Кулеке?» А он отвечает: «Вот чертенок, надо же ему быть таким похожим! Я думал, он мой племянник». Так вот, подобно нашему Кулеке, и я встретил однажды в этом селе, как показалось, знакомого человека. Иду по улице, навстречу – девочка лет четырнадцати-пятнадцати. Смотрю – лицо очень знакомое. Я даже заулыбался, думаю, надо остановиться, спросить о здоровье ее родителей. Но чья она – не могу вспомнить. По глазам девочки вижу, что и она совершенно не узнает меня. Ей стало неловко, смотрит – какой-то незнакомый дядя и еще улыбается. Девочка опустила глаза, прижала портфельчик к груди и заторопилась мимо меня.
На другой день к снова увидел ее, когда шел ка работу. Мы стали встречаться часто, и всякий раз к недоумевал: чья это дочь? В село мы приехали недавно, и семьями еще не успели ни с кем подружиться. Лицо девочки знакомо – и все, но чья она, хоть убей не вспомню, Знаешь, бывают такие лица с очень правильными чертами, будто их выточила рука искусного мастера. И у женщин бывают, и у мужчин. У этой девочки было продолговатое лицо с красивым овалом. Прямой нос с легкой горбинкой, с тонкими ноздрями. Только глаза чуть узковаты и с хитринкой в уголках. Смотрят на тебя такие глаза и будто знают твой секрет, да помалкивают. Девочка очень напоминала мне кого-то из моих взрослых знакомых, особенно взглядом.
В те дни мне приходилось больше мотаться по командировкам, чем сидеть на месте. В постоянных разъездах уже начал забывать о загадочной незнакомке.
Ты знаешь нашего брата, районное начальство. Тут мы за все в ответе, приходится вмешиваться во все дела района. Как-то зашел в школу, надо было побеседовать с преподавателем в седьмом классе. Кажется, шел урок географии. Я присел на заднюю парту. Учитель вызывал учеников к карте и спрашивал. Слышу фамилию «Естемесова» и вижу – к карте пошла та самая девочка. Я узнал знакомые узкие глаза, чуть портившие красивое, тонкое лицо, узнал хитринку в их выражении. Но подожди... «Естемесова»? «Естемесова»... Мурзахмет Естемесов! Стройный, красивый лейтенант! Широкий гладкий лоб, с горбинкой, с тонкими ноздрями нос! И особенная хитринка в глазах, которая сразу располагает к себе.
Но ведь на свете немало внешне похожих людей!..
Я терялся в догадках. Мурзахмет был моим фронтовым другом. Ты его не знаешь. К вам на Сиваш я прибыл в начале сорок четвертого, прямо из училища, а до этого ремонтировался в госпитале. С Мурзахметом мы встретились в конце сорок второго под Ржевом. Я был сержантом, Мурзахмет – нашим командиром взвода. Несмотря на разницу в звании, мы были с ним настоящими друзьями. Сам знаешь, на фронте демократия на высоте. В начале года мы вели наступление. Потери были большими, а участок освободили маленький. Потом нам говорили, что мы отвлекли немцев от Сталинграда. Позже перешли в оборону. Короче говоря, мы с Мурзахметом больше полугода прожили в одном окопе. На фронте это очень долгая дружба, она стоит многих мирных лет... Потом я потерял его, в прямом смысле, понимаешь, нес на спине и потерял.
– Он же не вещмешок! – удивился я.
– Такая, брат, .сложилась обстановка. – Мангас замолчал, нахмурился. – Помнишь, Совинформбюро сообщало: там-то происходили бои местного значения. Весной сорок третьего на нашем участке происходили именно такие бои. Но порой бывало так жарко, что каждому хотелось участвовать лучше в больших сражениях, чем вот в таких, «местного значения». Мы получили приказ потеснить немецкую дивизию и пошли в наступление через болото и мелколесье. Нелегка была эта операция, и она уже почти удалась нам, если бы не подоспели свежие силы немцев. Нас двинули обратно. Людей после наступления осталось совсем немного, не выдержали мы натиска и, чтобы не попасть в окружение, начали, честно говоря, драпать. Кругом болота, болота. На мне были кирзовые сапоги с широкими голенищами. Как увязнет нога, так и сапога нет, хоть шлепай в одной портянке. В таких условиях незаменимы солдатские ботинки с обмотками, а с сапогами беда. Рядом со мной бежал Мурзахмет, потом я потерял его из виду. Когда отступаешь, невозможно придерживаться какого-то порядка и следить друг за другом, тем более, что немцы идут буквально по пятам. Вдобавок: один пулемет противника обосновался сбоку и чешет по нас, собака. С этими злосчастными сапогами я возился, возился и отстал от своих. Огляделся и, надо сказать, струхнул. Вдруг слышу кто-то зовет меня: «Мангас! Мангас!» Я прилег на кочку и осматриваюсь. Но в то же время не забываю, что бегу последним и что задерживаться опасно. Вскочил я и опять слышу голос, причем сзади. Говорят, и батыру смерть не тетушка, как же мне одному назад, против немцев идти? Заколебался, озираюсь по сторонам. И опять зов: «Мангас!..» Как в предсмертной тоске, зовет. Не выдержал я, ринулся назад, на голос. Вижу, за кочкой лежит Мурзахмет и смотрит на меня, ну точь-в-точь как подстреленная птица. Поднимается на локте и тянется ко мне. Ранило его выше колена, кость цела, но ступать на одну ногу он не мог.
