Текст книги "Избранное в двух томах. Том второй"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

10

Отец и сын слезают с седел. Молчат. Лица у них почернели от усталости. Лошади в клубах пара.

Сердце Жанель трепещет. Сейчас они сообщат что-то страшное. Молчат. Она идет вперед, и в тамбуре у нее подкашиваются ноги. Садится на пол. Гулкими хлопками путники перед домом стряхивают с себя снег. С трудом она поднимается.

До чая никто не раскрывает рта. Старик и мальчик, больше суток не слезавшие с коней, неподвижно лежат на нарах поверх стеганых одеял. Кажется, что они спят.

Жанель вносит самовар. Минайдар поднимает голову, с еле слышным стоном садится, поджав под себя ноги. Трет глаза, лицо. Каламуш недвижим: он и впрямь спит.

На лице Минайдара играют желтоватые блики керосиновой лампы. Старик красив: высокий лоб, продолговатый овал лица, тонкий, с горбинкой нос, но все это можно лишь угадать – лицо от мороза распухло, огрубело.

Жанель разливает чай. Минайдар хочет разбудить сына, но она останавливает его:

– Не будите его, кайнага. Бедный мальчик двое суток пояса не расстегнул.

С минуту они смотрят на порозовевшее во сне лицо Каламуша. Мальчик, словно чувствуя, что на него устремлены два любящих взгляда, по-детски чмокает губами.

Минайдар понимает, что молчать больше нельзя, но как трудно ему сейчас говорить. Конечно, Жанель еще во дворе поняла, что они не нашли Коспана. Если он скажет ей, что они обшарили все углы, что побывали везде, где может ступить конское копыто, это совсем убьет ее. Но сидеть молча, словно только что из дома вынесли покойника, тоже нельзя.

– Мы прочесали Кузгунскую степь, – наконец медленно говорит он, протягивая Жанель опустошенную пиалу. – Я с самого начала имел в виду балку у подножия Дунгары.

Рука Жанель, протянутая к крану самовара, застывает в воздухе.

– Балка у Дунгары – известное убежище, – продолжает Минайдар с трудом. – Видно, он не смог зацепиться за нее. Если он пойдет по ветру, Кишкене-Кумы останутся в стороне.

Жанель все понимает. Ветер дует в безлюдную степь Кара-Киян. Старик даже боится упоминать о ней.

Минайдар тоже понимает, что от Жанель ничего не скроешь и провести ее трудно. Все же он высказывает ей свою последнюю и очень слабую надежду, в которую сам почти не верит:

– Коспан хорошо знает местность. Если его не оказалось у Дунгары, значит, спохватился заранее и погнал отару прямо к Кишкене-Кумам..

– А там вы были? – тихо, с напряжением спрашивает Жанель.

– Вначале мы шли по ветру к Кара-Кияну. Не доезжая Аттан-шоки, свернули к пескам, дошли до колодца Бугендик, но разве в песках легко найти...

«Что же делать? Надо что-то предпринять! Нельзя же так сидеть!» – хочет закричать Жанель, но разве может она крикнуть это старику, который еле приволок сюда свои кости?

Словно услышав ее немую мольбу, Каламуш резко поднимает голову с подушки. Секунду непонимающим взглядом смотрит на керосиновую лампу, потом выходит в тамбур, умывается. Вернувшись, жадно набрасывается на мясо. Выпив залпом две пиалы чаю, встает.

– Ата, – обращается он к отцу, – вы отдохните сегодня здесь, а я поеду.

Жанель даже вскрикивает от неожиданности. Широко раскрытыми глазами смотрит на Каламуша:

– Это куда же ты собрался в такую ночь?

– Поеду на центральную.

– Не будь ребенком, – говорит Минайдар. – С такой погодой шутки плохи. Опытный человек и то...

Каламуш нетерпеливым движением бровей отбрасывает все возражения:

– Центральную я найду с завязанными глазами. По дороге пересяду на Куренкаску. Мой конь меня не подведет, к тому же он отдохнул.

– Умоляю, айналайн, потерпи хоть до утра, – просит Жанель.

– Терпеть? Это не в моих привычках. Буран не терпит.

Каламуш начинает одеваться. Минайдар с трудом поднимается:

– Хорошо, до дому поедем вместе, а оттуда с тобой отправится Кадыржан. А ты, Жанель, милая, не убивайся. Не такой человек Коспан, чтобы пропасть... Вспомни, что с ним было в Германии. И за отарой не первый день ходит.

Легко сказать, не убивайся. Третьи сутки пошли. Пропал без вести... Сколько мрачных воспоминаний в этих словах для Жанель. Неужели она снова останется одна? Снова эта изнурительная пытка – пытка бессилием... Так, должно быть, чувствует себя птица с простреленными крыльями, когда на ее птенцов пикирует коршун.

Ночь снова проходит без сна, только короткие полуобморочные провалы, сопровождающиеся кошмарами. Утром она рьяно берется за работу, пытаясь заглушить тоску.

Задав корму ягнятам, Жанель седлает гнедую кобылу и выезжает в сторону далекой Кузгунской степи.

Она хочет пустить кобылу рысью, но вспоминает, что та брюхата, и, боясь выкидыша, едет шагом. С жадной надеждой смотрит вдаль.

Горизонт как будто проясняется, но резкий холодный ветер все с той же неослабевающей силой лижет снег своим жестким языком. Тысячи белых змей, извиваясь и свистя, ползут по степи.

Жанель выезжает на косогор, всматривается. В разных местах бескрайнего белого пространства темнеют какие-то пятна. То ли это живые существа, то ли просто кусты тамариска. До рези в глазах она глядит на эти пятна. Ей кажется, что они двигаются.

Вдруг снег светлеет, точно экран в кино. Еще минута, и он – о чудо! – начинает блестеть. Из разрыва туч впервые за трое суток выглядывает солнце. Светлеет и на душе Жанель. Какими бесконечными были эти дни...

Вспомни, вспомни... Вот так же бесконечно тянулись дни в то далекое безнадежное время, и тех дней было не три, а триста раз три. И все-таки солнце выглянуло даже тогда...

Лето и осень сорок пятого обернулись сплошным праздником – возвращались фронтовики. Не проходило дня без пирушек. Скудость быта отнюдь не смущала людей, исчезла и привычная бережливость – все, все выкладывалось на стол. Подчищались закрома ради великой победы и встреч. Все ночи напролет по поселку кружила повеселевшая молодежь.

Услышав, что вернулся очередной герой, Жанель не могла усидеть дома. Она неслышно переступала порог домика, где шел той, но не присоединялась к шумной компании, а незаметно садилась где-нибудь в полутемной передней, с замиранием сердца ловила каждое слово фронтовика – вдруг он назовет имя Коспана.

Соседки, заметив ее, приглашали на кухню:

– Угощайся, Жанель-голубушка. Бог даст, и к тебе скоро придем на той.

А за спиной она слышала сочувственный шепот:

– Надеется горемыка. А что же ей остается? Говорят ведь, что только дьявол живет без надежды.

Так прошли лето и осень. Шла уже зима сорок шестого года. Все реже приходили люди из армии, и все реже выходила из дому Жанель.

И вдруг однажды к ней на работу прибежал соседский мальчишка. Распахнутое пальтишко за его спиной трепыхалось как крылья.

– Суюнши, тетка Жанель! – закричал он еще издалека. – Ликуй!

Сердце Жанель упало. Ноги стали ватными.

– Суюнши, суюнши! Коспан-ага приехал!

Она таким диким взглядом посмотрела на мальчика, что тот отпрянул. Опустилась на саманный дувал.

Не может быть, этого не может быть, это какая-то путаница...

– Ойбай! – воскликнул мальчик. – Тетя Жанель, меня мать послала. Коспан-ага пришел.

Дальше все было как во сне. Не помня себя, она бежала по улице, и все вокруг мелькало крупными рваными пятнами, земля уходила назад, и вдруг все остановилось, замерло. Перед своей калиткой она увидела крупную фигуру в серой шинели, которая медленно к ней оборачивалась.

Потом сон продолжался. Шумно с радостными восклицаниями входили мужчины и женщины в сиротливый холодный дом, в котором, считалось, уже раз и навсегда поселилось несчастье. Галдели женщины:

– Да будет долгой радость твоя!

– Что умерло у тебя, то воскресло, что погасло, разгорелось!

– Только одетый в саван не вернется, одетый в рубище возвращается!

Жанель растопила плиту, но больше ей ничего не дали делать. Женщины взяли на себя все заботы: таскали посуду, мясо, муку, бегали в магазин. Подходили все новые и новые люди, крича еще с улицы:

– Неужели правда, что Коспан вернулся?!

Она и сама не могла до конца поверить в это счастье и то и дело поглядывала в открытую дверь – не испарился ли?

Когда народу набилась полная изба, пришел Минайдар. Уже тогда ему перевалило за пятьдесят, но он был еще крепок, сух, в черной бороде ни одной белой ниточки.

Кто-то из женщин шепнул Жанель:

– Иди к мужу. Кайнага сейчас сообщит Коспану про смерть Мурата.

Минайдар не начал, как водится, издалека, он говорил коротко спокойным твердым голосом, словно желая призвать все мужество Коспана.

– Коспан, брат мой, ты пережил то, что нам и не снилось. Ты вернулся прямо из пасти смерти. Ты воскрес из мертвых для горемыки Жанель и для всех нас. Вспомни, как сказано: «Сетуй на свою судьбу, если ты остался позади каравана жизни, благодари судьбу, если ты впереди каравана». Кто сейчас идет впереди каравана? Вряд ли найдешь семью, у которой не сломаны ребра. Что написано в книге судьбы, того не миновать. Но если сломаны ребра, надо беречь хребет.

Коспан, я вынужден отравить твою радость. Будь мужественным. Сломано то копыто, что шло по твоим стопам. В тяжелую годину мы потеряли Муратжана.

Жанель плакала навзрыд, уткнув лицо в фартук какой-то женщины. Она не видела лица мужа в этот момент. Соседки потом рассказывали, что он вскинул голову и посмотрел на Минайдара так, словно хотел остановить падающую на голову саблю. Потом он окаменел, и только одна слезинка дрожала на его лице, словно капля росы на камне. «Ойпырмай, не дай мне бог еще когда-нибудь увидеть такое лицо!»

Той начался и продолжался долго, но странное это было веселье. Когда люди ушли, Жанель и Коспан долго сидели молча, глядя друг на друга. Где они могли найти слова, чтобы выразить свои чувства? Ни один поэт еще не нашел таких слов.

Только тогда, когда они остались с глазу на глаз, Жанель заметила, как Коспан изменился. Темное лицо казалось вырезанным из дерева, плечи потеряли округлость, словно кто-то поработал над ними топором, и вообще весь он был похож на дерево, опаленное огнем. Особенно поразили и насторожили ее глаза Коспана. В них не было и следа знакомого и любимого мягкого, доброго света. Его заменил чужой и далекий, словно бы угольный, но прозрачный блеск. Что это? Память о прошедшей вблизи смерти?

Пять лет разделяли их, и что это были за годы! Когда тридцатилетний Коспан уходил на фронт, в нем много еще было детского, наивного и чистого. Сейчас это был другой человек.

Каким-то чутьем Жанель поняла, что прежнюю жизнь, о которой она столько мечтала, восстановить невозможно. Нужно начинать новую. Весна прошла, лето у них украла война, на пороге осень, но как в нее войти? Она была растеряна.

– Сядь ко мне поближе, Жанель, – сказал наконец Коспан. Она увидела, что он все понимает, что думает о том же, и рванулась к нему.

Он обнял ее за шею и прижал к груди. Эта почти забытая ласка потрясла ее. Она зарыдала, а он жесткой рукой пытался утереть ей слезы, бормотал:

– Не плачь, милая моя, все страшное уже позади... Я ведь уже не надеялся увидеть тебя вновь... Не плачь...

Коспан ни слова не сказал ей о сыне ни в первый день, ни позже. Он вел себя так, словно у них и не было сына, и только весной, опять же не говоря ни слова, приготовил саманные кирпичи и отправился строить мазар Мурату.

Он работал в полном одиночестве, молча, деловито и только иногда застывал с кирпичом в руке, в оцепенении глядя на маленький, уже оседающий холмик.

С неделю после возвращения они ходили в гости к друзьям Коспана, потом поехали в колхоз к родственникам.

Это были счастливые дни для Жанель. Родная земля и внимание близких людей отогрели Коспана. Иногда ей даже грезилось, что вернулись далекие, неизбывно прекрасные времена, их медовый месяц. Коспан тоже переменился. Из глаз, его исчез тот страшноватый угольный блеск, и Жанель почувствовала, что он набирает прежнюю добрую силу.

– Все-таки человек – самое выносливое существо, – говорил Коспан в гостях. – Иногда думаешь, что уже дошел до точки, ан нет – откуда-то появляются новые силы. Где они таились до этого? Они как будто нижнее чистое течение в загрязненном ручье. Война, братцы, очистила этот ручей, обнаружила эти скрытые силы в человеке.

– От этой войны у нас ребра наружу торчат, – говорил ему кто-нибудь из стариков.

– Худая лошадь быстрее жир нагуливает, – смеялся Коспан. – Вот посмотрите, скоро и у нас шерсть заблестит. Теперь-то мы знаем, где сила жизни.

Вернувшись из аула, Коспан энергично взялся за поиски работы.

– Самое время сейчас работать, Жанель, – говорил он. – Руки зудят.

Однако время шло, а он все никак не мог устроиться. Каждое утро он уходил в различные учреждения, а возвращался домой поздно какой-то странный и, как угадывала Жанель, немного растерянный. Потом он стал мрачнеть. Жанель беспокоилась и не понимала, в чем дело. Однажды за чаем он бросил, скривив губы и глядя в сторону:

– Не доверяют тем, кто был в плену.

– Как так не доверяют? – ахнула Жанель.

– Подозревают.

Она задохнулась от возмущения:

– Да разве ты сам сдался в плен? Разве ты Гитлеру служил? Через ад прошел человек, а они...

Коспан долго молчал, уставившись в скатерть, потом заговорил:

– Иным людям постричь велят человека, а они ему голову снимают. Были, понятно, и предатели среди пленных, никто не отрицает, но их было меньшинство. Бдительность, конечно, надо проявлять, но... Ничего, скоро все станет на свое место. Невинных людей не обидят.

Жанель почувствовала, что он хочет утешить ее, но в глубине души вовсе не так уверен, как говорит.

Однажды он вернулся домой веселым. Еле сдерживая улыбку, он посматривал на жену так, словно припас для нее удивительный сюрприз. Жанель обрадовалась, засуетилась, быстро подала ужин.

– Ну, знаешь, кого я сегодня встретил? – с плохо скрытым торжеством спросил Коспан.

– Кого же?

– Ты не можешь себе представить – Касбулата! Захожу в райком и сталкиваюсь с ним носом к носу. Узнаю, что он и здесь очень важный начальник. Начальник отдела кадров! Вот как!

– Да кто это такой? – удивилась Жанель. Она впервые слышала это имя.

Коспан раскатисто захохотал, хлопнул себя по лбу.

– Выходит, я тебе не рассказывал о нем? Вот растяпа! Да это же мой ротный командир! Фронтовой товарищ!

– Ой, неужели правда?!

– Он меня сразу узнал. Как я ему гаркнул: «Здравия желаю, товарищ командир!» – так сразу он ко мне и бросился. «Верзила, – кричит, – ты жив, Верзила, а мы тебя уже сто раз похоронили!» Это у меня такая кличка была в роте – «Верзила...» Через три дня, говорит, приходи ко мне. Сейчас, говорит, в командировку отбываю. Через три дня! Понимаешь, Жанель?

Все эти три дня имя Касбулата витало в их доме. Коспан бесконечно рассказывал жене о нем, о боях, об отступлении, обо всех тех жарких денечках. Кто-кто, а Касбулат знает историю его пленения. Ведь это именно он, их командир, выставил прикрытие, когда рота стремительно уходила на восток, чтобы не попасть в котел. Ему ли не знать, что Коспан был в этом прикрытии и что они отбивались до последнего патрона!

Коспан ходил энергичный, подтянутый, с веселым блеском в глазах, часто повторял:

– Я же тебе говорил, что все это временно.

– Теперь-то я возьмусь за работу!

– Безвинный человек всегда свою правду докажет!

Прошло три дня, и он отправился на свидание с Касбулатом, как на праздник. Перед уходом намекнул, что может вернуться не один. Сияющее его лицо так и осталось стоять перед глазами Жанель. Ощущение приближающегося праздника охватило и ее.

Увы, зимнее солнце не долго балует степь. Вот оно уже теряет свой блеск, превращается в маленький желтый кружочек, а вскоре опять скрывается в наплывающих тяжелых тучах.

Жанель вздрагивает от холода. В воздухе вновь начинают кружить бесчисленные рои белой мошкары, Кузгунская степь темнеет, скрывается из глаз.

Он вернулся не скоро и тяжело опустился на краешек нар. Сидел не двигаясь, боясь поднять на Жанель глаза. Казалось, что у него перебит хребет. Вся крупная его фигура как-то осела, сжалась...

Как смогли его так мгновенно сломать? Ведь он, несмотря на свое добродушие, был сильным, волевым человеком. Прошел сквозь военную мясорубку, сквозь фашистский плен и не потерял лица. Почему сейчас он так сразу и окончательно отчаялся?

Удар был очень сильным. Даже спустя много лет, когда давным-давно все уже должно было забыться, Жанель ловила иногда в облике мужа что-то напоминавшее тот вечер.

Впрочем, и это прошло, время затянуло и эту рану. Они смогли победить судьбу и построили себе новую, добрую и прочную жизнь, с которой их уже никакая сила не собьет. Впереди их ждала спокойная старость...

Жанель шагом возвращается домой. Глаза устали. Впереди снежными валами бугрятся овчарни. Низенькая чабанская изба протягивает из-под сугроба свою трубу, как единственную руку. В степи никого.

11

Жизнь чабана считается одинокой, почти отшельнической, но тем не менее у него есть свой мир, привычный и довольно многообразный. Сотнями невидимых нитей этот мир связан со всем остальным миром, с большой жизнью.

Буран вырвал Коспана из его мира и бросил в пустоту. Все нити, видимые и невидимые, обрублены. Слабое дыхание жизни, в центре которого он сам, теплится в зловещей пустыне, безвольное, как «перекати-поле». Если он ослабит усилия, дыхание прервется, и погибнут все – и овцы, и собаки, и верный его друг Тортобель. Он сам погибнет.

«Белая бестия», так называет он буран, не смогла уничтожить его первым ударом. Теперь она решает взять его измором, не дает ни минуты покоя, подстерегает каждый неверный шаг, морозным воздухом леденит легкие, выдувает последние остатки тепла из шерсти овец.

Голодные овцы дрожа жмутся друг к другу. Вожак отары, черный козел, забыв свои обязанности, прячется среди овец. Длинная шерсть его смерзлась в сосульки, от былого величия остались только роскошные рога, которые сейчас нелепо торчат над отарой. Красавицу Кокчулан сейчас не узнать – дивная ее шерсть с синим отливом свалялась, некогда пышный курдюк опал, как проколотый мяч.

Даже собак довела «белая бестия». Бока у Кутпана ввалились. Майлаяк, жалобно скуля, бредет у ног хозяина. Иногда она поднимает голову и смотрит на него слезящимся умоляющим взглядом. Коспан отворачивается – ему нечего ей дать, запас пищи на исходе.

Один только верный Тортобель пока не сдается. На коротких привалах он сильными копытами раскапывает снег, щиплет мерзлую траву. По первому зову хозяина с готовностью поднимает голову.

Судьба всех этих беспомощных существ в руках Коспана. Без него «белая бестия» мгновенно пожрет их.

«Белая бестия»... Коспану кажется уже, что это не просто ветер, тучи и снег, что это действительно какой-то демон, злая, коварная личность, решившая за что-то свести с ним счеты.

Но все-таки... но все-таки так уж устроен человек – он борется до самого конца и в самые гибельные моменты находит в себе невесть где таящиеся силы.

Интересно то, что Коспан уже привык к этой изнуряющей борьбе. Шаг за шагом с тупым упорством он идет вперед, щелкает бичом, вытаскивает за курдюки застрявших овец. «Зацепиться за пески, зацепиться за пески», – твердит он себе. Вот уже и руки потеряли чувствительность, лицо распухло и окоченело, мутит... Он пытается отвлечься, подумать о чем-нибудь, что-нибудь вспомнить, но мысли гаснут, как мокрые дрова.

Вдруг он даже не замечает, а чувствует, что «белая бестия» решила дать ему передышку. И впрямь, через несколько минут далекие холмы выплывают из мглы, в разрыве туч появляется кусочек синего неба.

Тучи на горизонте поднимаются все выше, показывается предзакатное солнце, начинает искриться снег.

Ветер стихает, исчезают последние языки поземки, и степь открывается во всей своей беспредельности, похожая на застывшее штормовое море.

И во всем этом огромном мире не видно ни одной живой души. Тщетно Коспан всматривается в пространство. Ему представляется, что только он один со своей отарой и остался на земле.

Коспан вздрагивает от внезапного звука – это заскулила Майлаяк. Видно, и ее угнетает белое безмолвие.

Дорого бы он дал за такую тишину тогда, в том лесу, в Силезии...

Мир был предельно тесен, предельно заполнен звуками, запахами и движениями. Коспан лежал за кустом. Ему хотелось стать частью этого прилизанного немецкого леса, какой-нибудь корягой, пнем, улиткой, божьей коровкой...

Ночью, когда они с Гусевым подошли к этому лесу, он показался им настоящими джунглями, надежным дремучим убежищем, но с рассветом он начал редеть, расступаться, и вот теперь под ярким весенним солнцем просматривался насквозь, почти даже не лес, а парк.

Спрятались в стеклянном ящике всем на обозрение! Отвратительное чувство обнаженности все сильнее прижимало к земле, хотелось просто залезть под дерн.

И звуки, звуки со всех сторон. Тоненьким зуммером поет вдалеке майский жук, но при их приближении он уподобляется «фокке-вульфу». Прозрачные крылья стрекозы дребезжат, словно листы жести. Шелест листвы гулко хлопает по барабанным перепонкам. Как танк, ревет шмель.

И вдруг среди этих усиленных воображением беглеца звуков послышались сзади медленные спокойные шаги. У Коспана заколотилось сердце. Гусев? Да не сумасшедший же он – гулять среди бела дня по немецкому лесу. Совсем близко послышалось шумное дыхание, глубокий трагический вздох. Мимо прошла бурая в белых полосах корова.

«А вдруг сейчас за ней пастух», – похолодел Коспан от этой мысли.

Небольшой лес, в котором они прятались, был разбит на квадраты и приведен в порядок с удивительной аккуратностью, словно в задачу хозяев этого леса входило и то, чтобы никто здесь не смог как следует спрятаться.

Совсем близко от леса проходила асфальтовая дорога. Она вливалась в автостраду, по которой мчались мотоциклы и машины. Дальше, километрах в двух, среди деревьев с круглыми, как юрты, кронами белели стены домов. За ними простирались нежно зеленеющие поля. Мирная эта картина на всю жизнь запечатлелась в душе Коспана, как одно из самых страшных видений.

Вон из ближайшего домика вышли две фигуры. Они идут медленно, вяло, видно, разнежились под весенним солнцем. По дороге мимо леса катит телега на резиновых шинах. Тяжелоногие здоровенные кони в серых яблоках. Телега военного образца, но сидят на ней старик с белым пушком на висках и затылке и ширококостная старуха. Красная лысина старика странным образом гармонирует с пейзажем, вносит в него дополнительную свежесть.

Мир, покой, благолепие, но стоит Коспану обнаружить себя, и вся эта идиллия с грохотом взорвется. Бешено застучат мотоциклы, залают овчарки, в грудь ему упрется сталь штыка, от удара прикладом по голове земля вырвется из-под ног и опрокинется небо.

На другом конце леса, там, где прятался Гусев, остановилась военная машина. Коспан затаил дыхание. Из кузова выпрыгнули двое солдат. Они подошли к кустам, оправились и забрались обратно.

Тактика, разработанная Гусевым, была несложной.

– Ночью будем идти вместе, а к утру прятаться врозь.

– Почему? – удивился Коспан.

– Всякое может случиться. Если одного из нас накроют, второй сможет уйти. Уже половина дела.

Коспану эта тактика не очень-то была по душе – прятаться одному целый долгий майский день просто невыносимо, но он не возражал. Он вообще доверял Гусеву больше, чем самому себе.

В бараке Гусев был одним из тех немногих людей, что ходили, не опуская головы. Большинство заключенных любили этого долговязого пройдоху, который даже в фашистском концлагере умудрялся не терять чувства юмора. Он был очень общителен и завел себе широкий круг знакомств даже за пределами барака. «Я Гусев», – коротко представлялся он, и все, даже самые близкие друзья, звали его не по имени, Иваном, а по фамилии – Гусев.

С Коспаном они познакомились на земляных работах. Как и все в этом потустороннем царстве, земляные работы были направлены на то, чтобы поставить человека на грань жизни и смерти. Копали с утра до ночи. Тарелка жидкой бурды и сто граммов хлеба из отрубей, так называемый «витальный минимум», вот и все, что составляло их рацион. С каждым днем становилось труднее поднимать большую лопату с землей.

– Ты чего это так стараешься, браток? – пробормотал кто-то над ухом.

Коспан опустил лопату. Рядом стоял русский парень, примерно одного с ним роста. Он и раньше замечал его в бараке. Темно-русые волосы, широкие монгольские скулы, глаза навыкате. Ходил он всегда с задранной головой – подбородок выше носа. Среди безнадежно опущенных голов это сразу бросалось в глаза.

Коспан непонимающе уставился на парня, а тот склонился к земле и с преувеличенным усердием заработал лопатой, поднимая облако пыли.

– Капо идет. Шуруй! – буркнул он Коспану.

Морщась от пыли, мимо прошел надзиратель с резиновой дубинкой. Через несколько минут парень снова обернулся к Коспану:

– Если ты будешь так глубоко врезать лопату, загнешься через две недели. Полегонечку действуй, а землю кидай подальше, чтоб больше было пыли. Понял? Не торопись, выработай себе ритм.

Обернувшись через минуту, Коспан увидел, что парень исчез.

Вечером, когда колонну вели к бараку, он почему-то снова зашагал рядом и тихонько пожал Коспану руку.

– Понял премудрость? Где бы ни работать, лишь бы не работать, – ухмыльнулся он. – Ты, друг, кто будешь по нации? Казах? Вот это здорово! Мы же с тобой земляки. Я Гусев, акмолинский.

После этого они подружились. Поведение Гусева долгое время поражало Коспана невероятно. До родины далеко, как до другой планеты, жизнь их угасает в зловонных бараках и чудовищных карьерах, а он себе в ус не дует, ходит с задранной головой, с вечной ухмылкой, с острым словцом, даже позволяет себе подшучивать над надзирателями.

Всем было ясно, что никто не уйдет живым из этого концентрационного лагеря. Тысячи живых скелетов копошились с рассвета до темноты в каменных карьерах. Даже самых последних «доходяг» выгоняли на работу. Здесь, прежде чем отправить человека в газовую камеру, из него неумолимо и расчетливо выжимали последние капли силы.

Заключенных обували в деревянные колодки. Привыкнуть к этой обуви было невозможно. Ноги стирались до крови, постоянно ломило ступни. Некоторые пленные хитрили и подкладывали в колодки тряпье, но если это обнаруживал надзиратель, на виновного обрушивалась резиновая дубинка.

В колодках этих, безусловно, был двойной смысл. Во-первых, в них нельзя было убежать, а во-вторых, постоянная боль принижала человеческое достоинство, от нее люди тупели, грызлись друг с другом.

С наступлением темноты всех загоняли в бараки, выходить из них запрещалось. Русских военнопленных, будь они обнаружены вечером вне бараков, приказано было расстреливать без предупреждения.

Французы из соседнего барака шутили:

– У нас перед вами масса преимуществ. Вас расстреливают без предупреждения, а нам вежливо говорят: «Пардон, месье, разрешите прострелить вам голову», – и только тогда уже стреляют.

Бараки, бараки... Трехэтажные нары, вонючая параша. Зловонный воздух так густ, что его, кажется, можно резать ножом. Вонь, тлен, запах смерти...

Брезжит рассвет, и в барак, как свора псов, с лающими криками врываются надзиратели. Нужно вскочить сразу, хотя тело налито свинцом, иначе заработают резиновые дубинки. След от удара жжет целые сутки, как ожог, но иные не двигаются, даже когда их молотят несколько человек. До надзирателей наконец доходит причина столь странного поведения. Следует команда – «вынести». В последнее время выносить стали все чаще.

В первые месяцы многие еще на что-то надеялись. Люди, привыкшие к оружию, не могли сразу смириться с положением бессловесного скота, искали пути к спасению.

Прошел год, и с надеждами было покончено. Головы опустились, на лицах появилась обреченность. Люди почти не разговаривали друг с другом.

Один лишь Гусев... Ох, уж этот Гусев! Поведение его уму непостижимо.

В тяжелом молчании барака он ползает с нары на нару, шепчется с людьми. Иногда слышится тихий смешок, это Гусев рассказывает какую-нибудь смешную байку или анекдот, начиная, как всегда, словами «один мой приятель говорил».

Доведенные до отчаяния пленные по любому пустяку сцепляются друг с другом. Молчание то и дело прорывается истерическими криками. Тотчас же к месту ссоры бросается Гусев и быстро примиряет враждующие стороны. Через минуту там уже слышится его хихиканье.

– Ну, Гусев, ты даешь! – говорит ему кто-нибудь. – Откуда у тебя силы-то берутся?

Гусев усмехается.

– Такова природа человека, товарищи по несчастью. Один мой приятель, древний философ, говорил: «Люди и в аду будут перебрасываться головешками».

Однажды Коспан решился намекнуть Гусеву на возможность бегства из лагеря. Гусев зорко взглянул на него, мгновенно, словно оценивая, смерил взглядом с головы до ног, потаенно улыбнулся:

– Не спеши, земляк. Один мой приятель говорил, что нормальный человек везде найдет выход.

На следующий день после этого разговора комендатура лагеря, словно разгадав их намерения, ввела новый порядок. Теперь заключенные должны были снимать верхнюю одежду еще во дворе и входить в барак в кальсонах и рубашках. Гусев и Коспан упали духом – в кальсонах далеко не уйдешь.

Примерно в это же время в лагере появились вербовщики. Они агитировали пленных вступить в РОА, армию генерала Власова, сулили манну небесную. Некоторые заключенные, отчаявшись, попадались на эту удочку.

Сосед Коспана по нарам, толстомордый парень с белесыми глазами, как-то сказал ему:

– А, пропади все совсем, давай запишемся в РОА. Лишь бы оружие в руки получить, а там махнем через линию фронта. Чего же нам здесь гнить заживо?

Парень этот появился в лагере позже других и всех удивил своим упитанным видом.

– Где ж ты такую ряху нагулял? – спрашивали его, и он рассказывал свою довольно-таки удивительную историю.

Попав в плен, он был отправлен на сельскохозяйственные работы, их партию роздали немецким крестьянам, как даровую рабочую силу. Он стал батраком в хозяйстве одной зажиточной немки. Пахал, сеял, убирал хлеб, ухаживал за скотом.

– Хозяйство у моей бабы было что надо. Даже скотный двор каменный, – горделиво рассказывал он. – Работа была нелегкая, но на хороших харчах да на свежем воздухе жить было можно. Эх, братцы, сам я ваньку свалял, – сокрушался он. – Так бы до конца войны не знал горя. Теперь вот здесь загорать приходится.

– Да как же так получилось? – спрашивали его.

Он обстоятельно объяснял:

– Хозяйке моей фрау Эльзе лет так немного за сорок было. Ух, до хозяйства зла, стерва! Говорили, что до войны мужа своего так загоняла, что он на фронт отдыхать поехал, как на курорт. Ну, мне ее работа не страшна была: я, как себя помню, все работаю. Потом она на меня и ночную работу мужа взвалила. Эту работу, братцы, я тоже знаю очень даже хорошо. Очень меня тогда зауважала фрау Эльза, кормила, как на убой. Сало, ребята, настоящий шпик я рубал, молока и даже шнапсу иногда перепадало. Рай да и только.