Текст книги "Богатые - такие разные"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Однако никто не отрицал моего успеха, и каждый, даже Джейсон Да Коста, искал моего общества.
«Хэллоу, Пол! Мы так часто встречаемся с вами последнее время, не так ли? Как дела?»
Ему было теперь сорок три года, его густые блестящие волосы были хорошо уложены, румяное, высокомерное, красивое лицо было все таким же, эффектным, а карие глаза все такими же холодными, полуприкрытыми и надменными. У него была манера лениво щурить глаза, скользя взглядом вниз по своему длинному носу. Женщины находили ее неотразимой, противники устрашающей, а мне она казалась просто смешной.
«Пол, я давно хотел вам кое-что сказать, верней, извиниться за свои злые слова в прошлом. Боюсь, что я был слишком избалованным, бесчувственным юнцом, и я надеюсь, что теперь во мне больше сострадания и человечности... Я по-прежнему верен своему обещанию, данному вашему отцу. Я поклялся ему как джентльмен и думаю, я в достаточной мере джентльмен, чтобы на меня можно было положиться».
В нормальных обстоятельствах я счел бы это помпезное изложение философии олигархии Восточного побережья заслуживающим, по меньшей мере, улыбки, но в тот момент всякий юмор был невозможен. Помолчав, я сказал: «Теперь у меня все в порядке. Я вылечился». – «О, конечно, я понимаю... – Он минуту или две бормотал что-то о том, что никогда в этом не сомневался. И наконец спросил: – И вы чувствуете себя хорошо, Пол?» – «Вполне хорошо, Джей». – «Прекрасно. Я рад за вас... Давайте поддерживать связь, Пол, если вы ничего не имеете против», – проговорил он с наигранной готовностью и скользнул от меня, затерявшись среди других присутствовавших на приеме банкиров, как крупная акула в огромной стае мальков.
Спустя месяц после того приема у Моргана я предложил Джейсону место среди моих привилегированных клиентов, получавших стопроцентный доход по железнодорожным акциям, которыми я занимался. Еще через два месяца он оказал какую-то услугу мне. Не прошло и полугода, как он пригласил меня в свой банк, чтобы обсудить вопрос о совместном финансировании нового медного рудника в штате Юта.
«Вы так любезны, – заметил я. – А что, мой дядя тоже участвует в этом?» – «О, господин Клайд почти отошел от дел, но к этой сделке он действительно проявляет интерес». – «Тогда я прошу вас обязательно прийти ко мне в офис на Уиллоу-стрит и позволить мне быть хозяином этой встречи. Надеюсь, что от нее не откажется и господин Клайд».
Выдержав паузу, Джей обдумал ситуацию и решил, что ничего не потеряет, а, наоборот, приобретет полезного союзника в финансировании флотационной добычи меди. «Я поговорю с господином Клайдом», – сказал он.
Дядя Люциус возражал, ссылаясь на свой артрит. Я сказал, что сделка подготовлена, и Джей, недовольный упрямством дяди, доставил его ко мне в офис в инвалидной коляске.
«Дядя Люциус! – воскликнул я. – Как приятно!» – От моего теплого рукопожатия по нему пробежал холодок. «Я полагаю, что могу поздравить вас, Пол», – пробормотал он себе в усы. – «Почему бы и нет, дядя Люциус! – сказал я с нежнейшей улыбкой. – Впрочем, вам следует поздравлять лишь самого себя. Ведь это вы натолкнули меня на мысль стать банкиром».
Дядя Люциус побагровел, но ничего не сказал. Джей выглядел настороженным. Я молча наблюдал за ними, пока подавали херес и кекс, и размышлял о том, как приятно, что мой дядя был теперь просто пассивным партнером, тогда как бразды правления фирмой были в руках Джея.
Мы принялись обсуждать сделку. Минут через десять дядя Люциус оживился, а через полчаса и разговорился до того, что я поднял руку, приглашая его помолчать, и заметил Джею: «Может быть, попросить откатить его отсюда? Старческий маразм так утомителен, и, согласитесь, его участие в нашем разговоре совершенно бесполезно».
Джею не были свойственны колебания. Люциус Клайд был выведен за скобки, и я заговорил о будущих доходах. Как талантливый банкир, Джей знал, как свести к минимуму свои расходы.
«Я понимаю, что Пол проявляет чрезмерную жесткость, господин Клайд, – тихо сказал он, глядя в побелевшее, как лист бумаги, дядино лицо, – но мне нечего ему возразить. Для блага фирмы...»
После того как дядин слуга выкатил коляску из кабинета, мы с Джеем несколько секунд молча смотрели друг на друга. Я понимал, что он мысленно оценивал меня, как, впрочем, и я его. В таинственных мрачных глубинах океана, каким был Уолл-стрит, одна акула салютовала другой.
Самым парадоксальным во всем этом было то, что мы были превосходной парой. Когда-то я думал, успех пришел к Джею просто, благодаря везенью и хорошим связям. Теперь же я твердо знал то, о чем давно догадывался: он был человеком, способности которого удачно дополняли мои собственные. Каждый из нас был талантлив по-своему. Джей обладал головой настоящего финансиста, искусством оперировать цифрами и даром построения сложных умственных абстракций, поражавших своей оригинальностью. Я же был наделен талантом спекулянта и смело рисковал деньгами. Я вполне мог организовать поглощение какой-нибудь фирмы с миллионными активами и с акциями нескольких типов или продать синдикат, в котором заинтересованы полторы сотни человек, расплатившись с каждой стороной до последнего цента. Но мой успех как банкира определялся главным образом тем, что я всегда знал, какие компании были готовы к слиянию, а какие нет, кто мог бы организовать синдикат и кого не следует вовлекать в это дело, кто мог активно действовать и кто оставался аутсайдером. Знал я также и то, как извлечь наибольшую пользу из собственного персонала. Я служил примером, работая сам больше любого другого, и всегда благоволил к тем, кто пытался работать больше, чем я. Джей, который также работал очень много, держался в стороне от своего персонала, и поэтому мало влиял на него. Недостаток его состоял в том, что, никогда не выходя за пределы своего класса, он был неизлечимо чванлив, и даже на выпускников Гарварда смотрел свысока, поскольку они не были выпускниками дорогого ему Йеля. Однако его финансовые мозги в сочетании с моим азартом делали из нас поистине грозную пару.
Я не знаю, когда он заподозрил, что мне хочется завладеть его дворцом на Уолл-стрит. Может быть, он всегда догадывался об этом, но, считая себя неуязвимым, радовался возможности поиграть со мной, используя мой талант для собственной выгоды, а мою одержимость для собственного развлечения. Или же, возможно, не замечая сначала направленности моих притязаний, он инстинктивно понимал, что хотя я и был блестящим напарником в бизнесе, но мог оказаться и смертельно опасным компаньоном. У него был крупный банк, но если бы он когда-нибудь пошел на слияние с моей фирмой, то, проснувшись одним прекрасным утром, мог обнаружить, что его банк слишком мал для обеспечения полного комфорта нам обоим. Поэтому было гораздо мудрее держать меня в моем доме на другом конце Уиллоу-стрит, гораздо безопаснее оставаться на почтительном расстоянии от меня, независимо от того, насколько часто наши имена звучали бы в бизнесе вместе. Джей не был глупцом. Он знал мне цену и понимал, что выгодно ему.
Не был глупцом и я. У Джея было то, что хотелось иметь мне, но без взаимного обмена активами я был скован. Я отчаялся когда-нибудь достигнуть своей цели – усесться в кресло Люциуса Клайда, но руками профессионального игрока я перетасовал колоду карт и увидел, что выиграл.
Из Европы вернулась Викки.
«Боже мой! – воскликнул Джейсон да Коста. – Неужели это та самая маленькая Викки?» – «О, папа, господин Да Коста такой красивый...»
Они не виделись несколько лет, так как Викки жила с моей матерью, чей круг знакомств был совершенно иным, чем у меня. Поэтому за делами Джей пропустил ее выход в свет, и поскольку оба его сына были младше ее, он их не знакомил. Раньше он мог бы видеть ее каждое лето в Ньюпорте, но после моего развода с Мариэттой я всегда отдыхал в Бар Харборе с матерью и дочерью. Казалось странным, что Джей с детских лет не видел Викки, но тогда в этом не было ничего удивительного. Он не встречался годами и с собственными мальчиками, и даже не узнал их, когда они появились на большом балу, данном мною по случаю возвращения Викки в Нью-Йорк.
Была поздняя осень 1912 года. Мне было сорок два года, и я уже четыре месяца был женат на Сильвии. Джею исполнилось сорок пять, и он не был женат. Кто-то сказал мне, что у него появилась фатальная слабость к молодым девушкам, но я тут же забыл об этом, поскольку в то время это не могло иметь для меня значения.
Викки исполнился двадцать один год, и после ее выхода в свет три года назад жизнь ее протекала в традициях самого захватывающего сентиментального романа. Она влюблялась и разочаровывалась, по меньшей мере, раз десять, и за ней ухаживало множество пламенных поклонников, от ловцов богатства до костлявых богачей, от самодовольных холостяков до робких священников, и от воздыхателей-дедушек до опьяненных юнцов. В то беспокойное время меня совершенно истерзала отцовская тревога, но в конце концов Викки дала слово прекрасному молодому человеку, только что окончившему юридическое отделение Оксфордского университета и стремившемуся сделать карьеру на Уолл-стрит. Однако не успел я облегченно вздохнуть, как разразилась катастрофа. Юноша потерял голову, влюбившись в сорокапятилетнюю актрису, и помолвка расстроилась. Викки впала в хандру, а ко мне вернулись прежние тревоги. Тогда моя мать, проявив свой практицизм, сразу после моей женитьбы на Сильвии отправила Викки в Европу.
К счастью, юность быстро справляется с утратами. Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы забыть о неудачной помолвке, чем самой Викки, и теперь моя дочь писала мне восторженные письма о прелести итальянских озер. И если бы она не испугала меня сообщением в одном из писем, что серьезно думает уйти в женский монастырь, я перестал бы беспокоиться о ней задолго до возвращения ее, как всегда радостной и лучезарной, в Нью-Йорк.
Не прошло и двух недель, как она влюбилась в Джея, и тот как во сне бродил по Уолл-стрит, напоминая безымянного декламатора поэм Теннисона, завистливо слонявшегося вокруг Локсли Холла.
Первой моей инстинктивной реакцией было посадить Викки на пароход и отправить обратно в Европу. И я действительно обсудил с матерью все подробности этого заговора, но она не устояла перед снобизмом и пробудила все мои самые противоречивые инстинкты.
«В конце концов, – говорила она, – кто такие Да Коста? Всем известно, что первый Да Коста был португальским евреем».
Это было роковой ошибкой. Если бы она просто сказала «португальским купцом», я бы не обратил внимания на то, что первый Да Коста действительно отвечал этому утверждению. Он прибыл в Америку вскоре после Войны за независимость, открыл небольшое торговое дело в Бостоне и начал процветать в лучших американских традициях. Его потомки с тех пор постоянно женились на девушках лучших англосаксонских кровей и, по меньшей мере, сотню лет принадлежали к Англиканской церкви.
«Джейсон Да Коста, – ответил я матери, – португальский еврей не больше, чем я голландский помещик. И если бы даже он молился в синагоге, я расценивал бы это в его пользу». – «О, разумеется, я же знаю, что вы выбрали себе еврейскую профессию, но...» – «Мама, – проговорил я, на этот раз сердито, – огромное большинство банкиров в этой стране не евреи. Все они британской крови, такие же янки, как вы и я, и так или иначе всегда было привилегией, а не помехой работать в одном из лучших инвестиционных банков Нью-Йорка...» Продолжая излагать свои подержанные доводы, мать убеждала меня в том, что желает здоровья, богатства и счастья каждому еврею Америки, но только до тех пор, пока кто-то из них не захочет жениться на ее внучке, или переступить порог ее дома. Она будет считать мезальянсом брак ее внучки с инородцем. Мы оба с матерью принимали единственное, что нам надо было обойти, это моя лояльность к евреям, и поэтому злились на самих себя даже больше, чем друг на друга.
В конце концов мы извинились друг перед другом, но неприятный осадок остался, и мне не хотелось больше обращаться за помощью к матери для спасения Викки от Джея.
Если возражения матери были смешны, то все же было несколько заслуживающих внимания причин и моего нежелания брака между Джеем и Викки. Прежде всего, мне было известно его отношение к женщинам, и я был уверен, что его увлечение Викки будет недолгим. Второй причиной было то, что Викки, как мне казалось, влюбилась в него просто под впечатлением постигшей ее неудачи. А третья заключалась в том, что в случае этого брака мое желание отомстить Джею за прошлые унижения утратило бы свой смысл.
Если бы он женился на моей дочери, мне пришлось бы ради Викки забыть мечты о мести, поддерживавшие меня в то время, когда я работал рассыльным за пять долларов в неделю. С другой стороны... Я рассмотрел и эту другую сторону. Я думал о большом дворце на углу Уиллоу и Уолл, мечтал о мощном первоклассном банке «Ван Зэйл», рисовал в своем воображении, как сижу наконец в кресле Люциуса Клайда. Итак, если даже мне пришлось бы забыть об отмщении, я все же мог бы удовлетворить свое честолюбие.
Я снова и снова думал о Джее и Викки, и мои первые резоны неприятия их брака начинали терять свою остроту. Я упорно уговаривал себя, что должен быть реалистом и не поддаваться сверхэмоциональной викторианской реакции. Я обязан провести границу между разумной предусмотрительностью отца и его неспособностью предоставить решение этого вопроса дочери, а для этого я должен был взглянуть в лицо фактам. Совершенно очевидно, что Викки должна в ближайшем будущем выйти за кого-то замуж, и, поскольку ей уже за двадцать, очевидно также, что это произойдет очень скоро. Но если это так, разве не лучше было бы, чтобы она вышла замуж за богатого, красивого и выдающегося в своем деле мужчину, который преданно заботился бы о ней года два, а возможно, и три? Это было бы полезным опытом для самой Викки, и, когда все кончилось бы неизбежным разводом, она, вполне созревшая, чтобы дать отпор охотникам за деньгами, нашла бы себе наконец действительно подходящего человека.
Я начинал относиться к идее этого брака все более благосклонно, и хотя действительно был готов отправить Викки в Европу, этого не сделал. Я со стороны наблюдал за тем, как они все безнадежнее привязывались друг к другу, и когда Джей пришел наконец ко мне просить разрешения сделать ей предложение, я без колебаний дал ему свое благословение и даже протянул ему руку, чтобы закрепить «сделку».
Они были счастливы. Викки, казалось, так наслаждалась замужеством, что ноги ее едва касались земли, а в Джее произошло одно из тех любопытных преображений личности, которые иногда возвращают влюбленному мужчине средних лет юношескую пылкость. Акула превратилась в дельфина, не способного ни на что, кроме как улыбаться и резвиться в воде, пронизанной солнечными лучами. Я осуществил слияние фирм в точном соответствии с собственными намерениями, и уже в октябре 1913 года сидел наконец в дядином кресле. Вскоре после этого он умер. Одним из его последних жестов было предупреждение Джея об опасности, которую я представляю для него, и упрек, что тот совершил ужасную ошибку, согласившись на слияние.
«Старый, тронувшийся козел!» – раздраженно прокомментировал Джей, протягивая мне письмо.
По правде говоря, Джей был в то время мало полезен для банка, так как менталитет медового месяца не позволял ему сосредотачивать внимание на таких пустяках, как финансирование тоннеля новой ветки нью-йоркской подземки, и для меня было большим облегчением, когда он через полтора года после свадьбы отправился вместе с Викки в продолжительную поездку по Америке. Джей говорил, что займется сделками в ряде крупных городов, но я прекрасно понимал – это было не больше чем предлогом для второго медового месяца.
Чего я не знал, так это обескураженности Викки тем, что за восемнадцать месяцев она не зачала ребенка и что врач посоветовал ей для решения этой проблемы переменить обстановку.
Как только они вернулись из Калифорнии, Викки позвонила мне с хорошими новостями.
«Вы, разумеется, сказали ей об опасности, – заметила моя мать, но, когда увидела выражение моего лица, воскликнула: Боже милостивый, неужели она ничего не знает?» – «Я не смог поговорить с ней об этом». – «А вот Шарлотта обо всем сказала Милдред». – «И Милдред не обратила на это никакого внимания». – «Милдред очень повезло, что Эмили и Корнелиус здоровы, хотя, должна сказать, когда я узнала, как Корнелиус страдает от астмы... Но Милдред уверяет меня, что это вовсе не маскировка чего-то худшего». – «Викки всегда была здорова – видимо, по женской линии это не передается...» – «Это не больше чем совпадение. Правда состоит в том, что Ван Зэйлы трех последних поколений были преимущественно мужчинами, и неудивительно, что главным образом мужчины и оказывались пораженными этой болезнью. Я никогда не верила в то, что этот ужасный недуг зависит от пола». – «Простите, мама, но я не могу сказать об этом Викки. Это выше моих сил». – «Естественно, теперь в этом нет необходимости... Это только лишило бы ее покоя на оставшиеся месяцы. Но потом ей придется сказать, и если не можете вы, это сделаю я. Удивляюсь, как это ей ничего не сказал Джей. Он же знает обо всем... Но, дорогой Пол, как же теперь?..» – «Я сказал Джею, что болезнь не наследуется». – «О, Пол, дорогой мой...» – у нее не было сил упрекать меня. Она единственная точно знала обо всех моих страданиях в прошлом, а я, в свою очередь, знал о непередаваемых и не находивших должного понимания страданиях родителей хронически больного ребенка. «Теперь с этим все кончено, – проговорил я. – Это зло искоренилось. Навсегда. Дети Шарлотты здоровы, здорова и моя дочь. И у меня вот уже больше тридцати лет нет никаких проявлений». – «Знаю, дорогой мой... это какое-то чудо... Если бы вы только знали, как часто я преклоняла колена и благодарила Бога... Но теперь! Видно, надо снова упасть на колени и молиться за Викки. Молитесь и вы. Когда вы в последний раз были в церкви, Пол?»
Закрыв временно глаза на свой агностицизм, я в следующее же воскресенье отправился с матерью в церковь, но все наши молитвы были напрасны. Викки потеряла ребенка, и выкидыш был таким тяжелым, что доктор рекомендовал в течение года воздерживаться от второй беременности.
Момент был совершенно не подходящим для того, чтобы сообщить Викки о семейном недуге, и даже мать решила с этим повременить.
«В этом выкидыше от начала до конца виноват Джей! – взорвался я в разговоре с Элизабет. – Ему следовало вытереть кровь со своего лица после того, как его поранил упавший с крыши кусок черепицы. Не удивительно, что Викки пережила потрясение, когда он появился перед ней с окровавленным лицом! У любой женщины случился бы выкидыш при виде мужа, словно вышедшего со свежими ранами из схватки с французами...» Элизабет потребовала, чтобы я успокоился, пока не услышала Викки. Но Викки и без того была уже так расстроена, что вряд ли ее могло бы обеспокоить мое смятение. Был расстроен и Джей, и когда я подумал, что во всем виноват он, а он возмутился моим вмешательством в его дела, мы обменялись с ним резкими репликами. В конце концов он предпочел снова оставить банк и отправился вместе с Викки на своей яхте в двухмесячный зимний круиз по Карибскому морю.
Когда они вернулись и я снова увидел сияющую Викки, я почувствовал такое громадное облегчение, что решил простить Джею все проявления его глупости.
Однако эта готовность исчезла через несколько секунд. «Хорошие новости, папа, – просто чудо! У меня снова будет ребенок...» Когда мы с Джеем остались одни, я сказал ему: «Я слышал, что доктор рекомендовал...» – «О, мы побывали у другого доктора, в Палм-Бич, – бойко ответил он, через мгновение отвернувшись от меня, так как в глазах у него отразилось чувство вины. – С Викки все в порядке». Я был так возмущен, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы я смог заговорить: «Она должна прервать беременность». – «Глупости! Она чувствует себя хорошо, да и никогда на это не согласится». – «Но...» – «Пол, – грубо отрезал он, напомнив мне недалекие летние отпуска в Ньюпорте. – Это вовсе не ваше дело. Не вы же муж Викки!» – «Если бы я был ее мужем, – ответил я, – она не была бы теперь беременна, уверяю вас». Я повернулся и вышел.
Это был единственный прямой разговор между нами на эту тему, и в течение оставшихся месяцев беременности Викки мы к ней никогда не возвращались.
Викки стала чувствовать себя плохо, быстро уставала, была очень бледная, не находила себе места. Я видел, как постепенно от нее уходила ее лучистая жизнерадостность, и долго потом вспоминал эту весну и лето 1916 года, и тот день, когда меня вызвали по телефону к ним, и я увидел свою умирающую дочь.
Ребенок родился в середине сентября. Джей не приходил в офис, но позвонил мне и сообщил, что с ребенком все в порядке. «Дайте мне знать, если что-нибудь...» – «Разумеется».
Я ничего не слышал. Работать я, естественно, был не в состоянии и, распорядившись, чтобы меня не беспокоили, сел у телефона, но так и не дождался звонка.
В три часа секретарь сообщил, что пришла Элизабет. Помню, как бесстрастно я думал о тонкой чуткости Сильвии, приславшей ко мне Элизабет, чтобы та сообщила мне новость. Я велел пустить ее ко мне, и она вошла в кабинет.
Приступ гнева у меня был таким страшным, что я не заметил, как в голове, за глазами, зародилась зловещая боль. Я изрыгал ругательства и вдруг, взглянув через плечо Элизабет, увидел где-то далеко невероятно искаженную перспективу. Внезапно я все понял, но было слишком поздно, и я уже ничего не смог с собой поделать. Тридцать лет прекрасного здоровья рассеялись меньше чем за тридцать секунд, и в эти несколько последних мгновений ко мне вернулись все ужасающие воспоминания детства, и крышка ада захлопнулась над моей головой.
Очнувшись на руках Элизабет и увидев в ее глазах сострадание, я понял, что никогда больше не смогу спать с ней.
Она отвезла меня домой. Я чувствовал себя глухим, немым и слепым от боли, совершенно ни на что не способным.
Четыре дня спустя, на похоронах, я в первый раз после смерти Викки увидел Джея. Ребенок, позднее умерший в младенчестве, тогда был еще жив. Я не ожидал, что буду так потрясен видом Джея, но, когда увидел его глаза, налившиеся кровью от выпитого вина, и его руки, дрожавшие, несмотря на разжатые кулаки, я ужаснулся. Он проплакал всю службу. Он тер костяшками пальцев глаза, как маленький мальчик, и его сыновья то и дело подавали ему носовые платки.
Мои глаза оставались сухими. Я принял лекарство от своей болезни – это было новое средство, фенобарбитал, изобретенный в 1912 году. Он привел меня в состояние оцепенения, и мне хотелось только спать.
После похорон я вернулся домой. Я никого не хотел видеть. Это не показалось странным, поскольку смерть Викки была вполне достаточной причиной моего желания остаться одному, и только моя мать догадывалась о том, что я страдал не только от утраты. Через неделю она настояла на том, чтобы прийти ко мне. К тому времени она была уже старухой, и жить ей оставалось недолго, но, как обычно, ум ее был острым и ясным.
«Это на вас не похоже, Пол, – проговорила она. – Вы всегда при переживаниях беретесь за работу, принимаетесь одновременно за десяток дел, чтобы отвлечься от волнений. Чего это вы заперлись здесь, словно боитесь высунуть нос наружу?»
Я поговорил с ней. Зажатое между горем и разрушенной уверенностью в себе мое поддерживаемое лекарством самообладание рухнуло, и я расплакался.
Мать сказала всего три слова: «Вспомните своего отца» – и я внезапно снова услышал его голос, когда он заявил специалисту-консультанту, выходя из его кабинета: «У моего мальчика нет ничего такого, чего не могла бы излечить хорошая игра в теннис!» И я понял, что мне нужно было делать.
Я пригласил своего юного младшего партнера, Стивена Салливэна, и разгромил его всухую на теннисном корте. Потом, набравшись мужества, которого, как я думал, у меня уже не оставалось, прошел пешком шесть миль по заполненным толпой улицам, направляясь в банк.
После этого я почувствовал себя лучше и даже сделал кое-что в банке, прежде чем шофер отвез меня домой, а на следующий день, когда в офис вернулся и Джей, я нашел в себе достаточно сил, чтобы с ним встретиться.
Наши кабинеты находились рядом, в задней части дома. Когда-то это была одна огромная комната, похожая на двойную гостиную, но Люциус Клайд установил в сводчатом проеме толстые складные двери, когда стал партнером отца Джея.
В то утро, услышав, что я уже в кабинете, он, предварительно постучав, раздвинул двери и ступил на мою половину. «Простите, что я не смог поговорить с вами на похоронах», – сказал он, подыскивая слова. – Мы оба были слишком взволнованны». – «Да». Он закрыл двери, и мы, отрезанные от всего мира, остались вдвоем, во власти удушающей печали и невыносимо горьких воспоминаний. Я инстинктивно потянулся в карман за лекарством. – «Не сердитесь на меня, Пол, – тихо проговорил он. – Я понимаю, что вы вините меня, но...» – «Нет, – коротко ответил я, желая лишь одного – поскорее закончить этот разговор и снять угрожавшее мне напряжение. «...Но, о Боже, я никогда от этого не оправлюсь, никогда...» Я подумал, что хватит одного года, чтобы он окончательно пришел в себя. Дочь не заменит никто, жену же заменить всегда можно. «...Но горе сближает, разве не так? Мы никогда не были слишком близки, но, может быть, теперь...» – «Да, – отозвался я. – Разумеется». – «...Я надеюсь, что мы сможем стать более близкими друзьями... ради...» Его слезливая сентиментальность была невыносима. В порыве отчаяния он даже протянул мне руку, и я, не видя другого выхода, сжал ее в своей. Рука у него была большая и толстопалая, а тыльная ее сторона поросла черными волосами. Представив себе ее на белой коже Викки, я содрогнулся почти до тошноты. «Вы не держите на меня зла, Пол?» – «Нет, не держу, Джей», – ответил я и подумал: «Я разорю вас, я отшвырну вас... вы пожалеете, что ваши глаза когда-то остановились на моей дочери...»
Он вышел, а я, отправившись к ближайшей раковине, стал отмывать пожатую им руку. Я тер и тер ее, без конца, но в этот момент уже вряд ли понимал, что делаю, потому что снова был в дорогом моему сердцу прошлом, с Викки, и снова слышал, как она восторженно воскликнула: «Чудесная новость, папа! У меня будет ребенок...»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– У вас будет ребенок! – сказал я Дайане Слейд.
В этом слиянии прошлого с настоящим нью-йоркская гостиная растворилась в дюнах Брогрэйв Левел, и молодая женщина с фиалковыми глазами, словно погрузившись в туманную дымку, превратилась в простую девушку со следами слез на щеках. Я потер рукой глаза, словно испугавшись того, что это смещение времени было иллюзией, но это была реальность. Мне был слышен глухой шум волн, накатывавшихся на темный песок пляжа, а подняв глаза, я увидел, как в покрытом облаками небе кружили чайки. Порыв ветра пригнул траву, стебли которой легко коснулись моей руки. Я вздрогнул и потянулся за рубашкой.
– Не сердитесь, Пол, – рыдала девушка. – Я никогда ничего у вас не попрошу, клянусь вам... Я знаю, я сама виновата – я не сказала вам, что была девушкой...
Я вскочил на ноги:
– Не делайте вид, что это случайность!
– Но, Пол!..
– С меня довольно вашей лжи! Вы лгали мне, по крайней мере раз в месяц, убеждая, что с вами все в порядке, лгали, когда говорили о средстве, которое вам прописал доктор для предохранения и которым вы всегда пользуетесь. Это вовсе не случайность! Вы задумали это с самого начала, у вас хватило глупости надеяться, что, получив незаконного ребенка, вы сможете гарантировать себе мою привязанность. Боже мой, каким я был идиотом! – Я схватил пузырек, проглотил три таблетки и сунул его в карман куртки. – Мне нужно побыть одному, – сказал я. Таблетки должны были подействовать через полчаса, а за это время могло случиться все что угодно. Кроме того, они не гарантировали от болезни, а просто облегчали приступы. Пожалуйста, подождите меня у мельницы.
– Я всегда буду ждать вас там, где скажете.
– О Боже, да можете вы делать то, что вам говорят? – вскипел я, боясь умереть на месте, и, отворачиваясь, увидел, как она вздрогнула.
Вернувшись к дюнам, я скрылся в высокой траве и сразу же почувствовал себя лучше. Начало действовать лекарство, и я подумал, что не следовало принимать такую большую дозу, потому что напряжение уже ослабло и боль отступила от глаз.
Мне так хотелось спать от принятого лекарства, что я едва дотащился до мельницы Хорси, где меня с несчастным видом ждала Дайана. Мы молча пошли обратно в Мэллингхэм, и, едва войдя в комнату, я бросился в постель и проспал три часа.
Проснувшись, я почувствовал себя неважно, но это было результатом побочного действия таблеток. Я выпил воды, умылся и решил, что способен разумно мыслить. Ненадолго задержавшись у себя, чтобы выстроить в какую-то систему мои довольно избитые аргументы, я спустился по лестнице и нашел Дайану в библиотеке.
Она пыталась уйти от действительности с помощью какого-то детектива.
– Простите мне мою резкость, – проговорил я со всей учтивостью, на какую был способен. – Я понимаю, что был очень груб, но потрясение было слишком сильным. А теперь, дорогая, давайте попытаемся разумно обсудить эту новость, так, чтобы не слишком поссориться. Вы, разумеется, понимаете, что вам совершенно невозможно иметь ребенка?
Получасовой разговор был в высшей степени неприятным. Я говорил складно, прибегая к красноречию, которому мог бы позавидовать любой хороший адвокат, к коварству и хитрости, я льстил, упрашивал, запугивал и умасливал.
И ничего не добился.
Дело было в том, как я наконец с трудом понял, что Дайана реагировала на все не как нормальная женщина, забеременевшая вне брака. Не было смысла напирать на безнадежность мысли о том, что я когда-нибудь надену ей на палец обручальное кольцо, так как к обручальным кольцам она интереса не проявляла. Не имела также ни малейшего значения и ловкость моих адвокатов, способных опровергнуть любые доказательства отцовства, что лишь подорвало бы репутацию матери. Дайане были безразличны юридические выкрутасы, так как, судя по ее словам, она не собиралась обращаться в суд. Когда я сказал ей, что могу организовать аборт в полной тайне, она лишь удивленно взглянула на меня и проговорила:
– Нет, благодарю вас.
Я устало перешел к доводам нравственного порядка. Ее желание сохранить ребенка совершенно неразумно. Это чистый эгоизм – иметь внебрачного ребенка. У ребенка должно быть двое родителей, а не один.
