Текст книги "Богатые - такие разные"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

О'Рейли организовал мне встречу с отцом юного Джеффри Херста, старшим партнером фирмы «Херст, Ригби энд Эштон», в два часа пополудни, но, к сожалению, этот разговор оказался отнюдь не из приятных. Я так привык иметь дело с неприступными корпоративными законниками с Уолл-стрита, что почувствовал себя неловко, оставшись один на один с тихим джентльменом из английской провинции. Господин Херст явно настолько чувствовал себя гот loco parentis[7] Дайаны, что не мог относиться ко мне без предвзятости. Я рассказал ему о своем интересе к дому и обсудил юридические последствия того факта, что Гарри Слейд не оставил завещания, но разговор наш был трудным, и я решил больше с ним не встречаться. Покупку может оформить и мой поверенный, О'Рейли выяснит все мелкие подробности этого дела, а Филипп Херст пусть сколько угодно вынашивает свои возражения.

Больше не оставалось никаких препятствий к покупке дома, поскольку сводный брат Дайаны спешил отделаться от него. Я убедил Дайану, что ее беспокойству по поводу Мэллингхэма пришел конец, и мы решили отпраздновать это, проведя следующий уик-энд в Париже. Я подумал, что мог бы купить ей какую-то одежду, но тут же отогнал эту мысль. И причина была не в том, что я не собирался одеть ее как следует, у лучшего портного. Просто мне очень хотелось провести еще один уик-энд в Мэллингхэме. Однако, учитывая, что она устроила мне самый прекрасный уик-энд за долгие годы, было только справедливо отплатить ей тем же, организовав его по собственному плану.

Я с трудом пытался сосредоточиться на делах, ожидавших меня в Лондоне, настолько я был поглощен воспоминаниями о Мэллингхэме! Возвратившись на Керзон-стрит, я почувствовал себя совершенно не подготовленным к тому, чтобы войти в нормальное русло повседневной жизни, и это лишь подчеркнул вопросительный взгляд встретившей меня мисс Фелпс. Я едва удержался, чтобы не повернуться и уйти.

– Добрый вечер, мисс Фелпс, – учтиво проговорил я и без всякого интереса добавил: – В почте есть что-нибудь важное?

– О да, господин Ван Зэйл, – многозначительно ответила мисс Фелпс и протянула мне письмо жены.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Окружавшие нас люди думали, что я недооценивал свою жену, но они ошибались. Моя первая жена, Долли, сделала меня таким несчастным, что я поклялся себе никогда больше не жениться по любви. Мой второй брак, который я наивно называл про себя браком по расчету, обернулся самой неудачной сделкой, какую только можно себе представить. Действительно, пять лет, проведенных с Мариэттой, хорошо научили меня тому, насколько дискомфортной может быть жизнь мужчины в плохо ухоженном доме, при светских отношениях, оставлявших желать много лучшего, и при ежемесячных счетах, свидетельствовавших о безумной расточительности. Как я позднее понял, все дело было в том, что Мариэтта была чрезвычайно глупа.

Я думал, что мне удалось перед свадьбой дать ей ясно понять мои жизненные принципы, но, как показали последовавшие события, мои слова влетели ей в одно ухо и тут же вылетели из другого.

«Брак должен быть улицей с двухсторонним движением, – говорил я, как всегда пытаясь быть открытым и честным в определении отношений. – Вы получаете мою фамилию и половину моего состояния, перспективы и положение в обществе. Я же вправе рассчитывать на то, что вы должным образом будете поддерживать порядок в доме и будете образцовой женой, никогда не допускающей неправильных шагов». Я понял – она услышала только слово «образцовая» и вообразила себе, что оно дает ей carte blancheна ежемесячное обновление своего гардероба, поэтому я для ясности добавил: «Если вы допустите адюльтер, я с вами разведусь. Образцовые жены должны спать только с собственными мужьями».

«Дорогой, а если мне когда-нибудь захочется переспать с кем-нибудь другим?» – нежно проворковала Мариэтта, не посчитав нужным сказать мне, что у нее давно появилась склонность к разврату.

«Я развожусь с вами», – заявил я ей после того, как в моих руках оказались очевидные подтверждения ее неверности. Мне следовало бы развестись задолго до этого, уже хотя бы из-за ее расточительности и полной неприспособленности к семейной жизни, но, к сожалению, в штате Нью-Йорк закон не считает это поводом для развода.

«Если вы спите с другими женщинами, почему этого не могу делать я?» – резко закричала Мариэтта.

«Потому что таково условие нашей предбрачной договоренности. Я же предупреждал, что брак должен быть улицей с двухсторонним движением...»

«Да, а для меня он должен быть тупиком! Что это мне дает? Мужа, работающего до позднего вечера, неухоженный дом в Мэдисоне, и копейки на платья!»

«Я создавал вам в течение пяти чрезвычайно дорого обошедшихся мне лет условия, несравнимые с теми, в которых вы находились раньше. Я выполнил все, что обещал, – разделил с вами состояние, престиж, свое имя, а что дали мне вы? Ничего, кроме беспорядка, неприятностей и безнадежной вульгарности!»

«Вульгарности!» – завопила Мариэтта, всегда воображавшая себя настоящей леди.

«Да, вульгарности, – рявкнул я. – У последней шлюхи язык лучше вашего!»

Одним словом, этот опыт совершенно не вызывал у меня желания вступить в брак в третий раз, и после того, как наш развод стал сенсационной темой для городских сплетниц, я некоторое время жил холостяком. К сожалению, это тоже имело свои недостатки. В это время дела мои быстро шли в гору, и работа совершенно не оставляла мне времени на заботы о доме. Я нанимал людей для выполнения того, чем должна была бы заниматься жена, но результаты всегда были неудовлетворительными. Положение стало таким отчаянным, что я даже попросил свою мать взять на себя управление моим хозяйством. Мать жила в доме близ Мэдисон сквер вместе с моей дочерью Викки, и последние десять лет не переставала твердить, что мой дом непригоден для невинной молодой девушки.

Так как я очень хотел жить с Викки, я вынужден был согласиться, что мать была права. Совершенно очевидно: когда я оставался холостяком или же был женат на женщине, которая не только не любила детей, но и не могла служить падчерице достойным примером, Викки было лучше с моей матерью. Но я по-прежнему мечтал о том времени, когда дочь сможет жить со мной, и по истечении нескольких лет после развода я, сам того не желая, оказался перед необходимостью новой женитьбы.

Я утешал себя тем, что очередной брак вряд ли может оказаться хуже двух предыдущих, и даже очень вероятно, что он будет лучше. К этому времени у меня уже не было необходимости рассматривать брак с точки зрения карьеры, не стремился я и жениться на очень красивой женщине. Если бы я нашел такую женщину, которая смогла бы привести в порядок счета по дому, командовать слугами и быть доброй к моей дочери, я бы женился на ней, даже если бы она только что вышла из сиротского приюта и выглядела как клоун в цирке.

Я огляделся в кругу своих знакомых, но увидел лишь женщин из высшего общества, с пустыми головами и еще более пустой жизнью, охотившихся за богатством и желавших только помогать мне тратить деньги, да честолюбивых леди, мечтавших стать третьей миссис Пол Ван Зэйл. Я посещал вечера и обеды, приемы и балы, и мои поклонницы только и ждали случая задушить меня в своих объятьях. И откуда только женщины всегда узнают, что мужчина ищет себе жену? За четыре года холостяцкой жизни вокруг меня никогда не было стольких желавших меня женщин, как летом 1911 года.

Когда я уже совсем было потерял надежду найти кого-то подходящего, произошло чудо. Я отправился на очередной пикник на Остров. Беседуя с тремя пылкими моими поклонницами, я взглянул мимо них в конец лужайки и увидел женщину, которая стояла одна и смотрела на меня. Когда наши взгляды встретились, она вспыхнула и отвернулась.

Только женщина, обладавшая самыми безупречными достоинствами, могла повернуться спиной к Ван Зэйлу. Я устремился к ней, но она исчезла. Я стал настойчиво расспрашивать о ней, и наконец кто-то ответил: «О, вы, наверное, имеете в виду мисс Вудард. По-моему, она пошла в розарий». – «Она замужем?» – «По-моему, она вдова».

Даже Меркурий в крылатых сандалиях не мог бы помчаться с такой скоростью в розарий.

Она была само совершенство. Я был убежден, что обнаружу в ней хоть какой-нибудь недостаток, но их не было. Однако сама она так не считала, потому что врач сказал ей – она, вероятно, никогда не сможет доносить до срока ребенка и всегда будет терять его на четвертом месяце. После трех выкидышей ее предупредили, что детей у нее не будет. Она, как мне с горечью призналась, была уверена, что я хотел иметь ребенка. «Категорически нет», – ответил я.

Мы поженились. Ей нравилась моя семья. Все мои друзья считали, что мне очень повезло. Викки обещала поселиться с нами по возвращении из поездки в Европу. Мне с трудом верилось в обретенное счастье.

Спустя четыре года я понял, что во мне снова заговорила разрушительная сила моего честолюбия, и все опять пошло не так как надо. «Я должна что-то сделать для вас, Пол!» – в отчаянии сказала Сильвия после смерти Викки. «Вы можете отправиться со мной в Европу. – Мне хотелось бежать из Нью-Йорка. – Я решил стать представителем нашей фирмы в Лондоне и провести там пару лет».

Но Сильвия ненавидела Европу. Я не мог наслаждаться с ней, она вызывала во мне лишь тоску. Когда мы в 1919 году вернулись домой, сияющая оболочка нашего брака померкла, и, хотя мы, как оказалось, снова гармонично зажили в Нью-Йорке, мы больше никогда не были так близки, как раньше.

Тремя годами позже, когда я понял, что для моего здоровья мне необходимо жить в Европе, я не предложил Сильвии поехать со мной. «Я пробуду там не больше месяца, – сказал я, – и, поскольку вам Европа не нравится, у меня не будет претензий, если вы останетесь в Нью-Йорке».

Я прочел в ее глазах облегчение и удивился тому, что это меня задело. Потом понял: я ожидал, что она будет настаивать на поездке со мной, но этого не случилось, и я уехал один.

Вечером, перед отъездом, я сказал ей: «Если бы я только мог объяснить вам, как хороша Европа!» – но она ответила просто: «Дорогой мой, простите меня, я знаю, вам досадно, что я не в состоянии оценить Европу интеллектуально, как Элизабет, но я не могу притворяться интеллектуалкой, если я не являюсь ею».

Я поцеловал Сильвию. «Я никогда не хотел слишком умной жены», – проговорил я, горько подумав: чтобы оценить достоинства Европы, вовсе не обязательно быть большим интеллектуалом. В конечно счете, отгораживаясь от Европы, она отгородилась также и от меня.

Но я вовсе не огорчался этим. Я выбрал ее как компаньонку для своей жизни, а не для души, и что за беда в том, что она меня не поняла, если все три моих дома содержались в порядке, светские обязанности выполнялись наилучшим образом, а ее имя никогда не фигурировало в скандальной хронике. У меня была такая образцовая жена, о какой я всегда мечтал, и в общем нам было очень хорошо вдвоем. Желать большего было бы просто глупо, и что еще хуже – нереально. Говоря себе в сотый раз о том, какое счастье иметь такую жену, я нехотя вскрыл третье написанное ею на Керзон-стрит письмо, и оно унесло меня далеко от покоя Мэллингхэма в кишевшие потными людьми ущелья улиц Манхэттена.

У нее случился очередной выкидыш. Это меня так расстроило, что я не мог продолжать чтение письма и должен был попросить принести мне стакан бренди. Здоровье не позволяло мне пить много, но, к сожалению, всегда случались разные мелкие поводы для того, чтобы рискнуть здоровьем и сделать глоток-другой чего-нибудь крепкого.

В первый год нашей совместной жизни у Сильвии было два выкидыша, в дополнение к трем в ее браке с первым мужем. Я думал – мне удалось убедить ее, что я не хотел ребенка. После ряда лет общения с женщинами, желавшими преподнести мне сына-наследника, я наизусть выучил свою аргументацию в подтверждение моего отвращения к отцовству, но Сильвия с часто свойственной женщинам интуицией чувствовала, что все это было обманом. Несмотря на то, что я говорил по этому поводу, она по-прежнему была убеждена: я хотел ребенка так же, как и она. Теперь я не знал, чем могу утешить ее на этот раз.

И все же я мог бы кое-что сказать Сильвии. Я жил со страхом того, что каким-то чудом она выносит ребенка все девять месяцев. А это привело бы к страданиям, утрате иллюзий и трагедии. Это было бы концом нашего брака. Я мог бы вспомнить свою первую жену, Долли, кричавшую на меня, когда наш сын умер на третий день после рождения: «Ублюдок, вы никогда не говорили о такой отвратительной наследственности в вашей семье!», но потом она и сама умерла, и мне недолго пришлось терпеть ее отвращение.

Покончив с бренди, я сел и взялся за перо.

«Дорогая Сильвия, Вы не можете себе представить, как меня огорчило известие о Вашем коротком пребывании в больнице, и я очень сожалею, что Вас снова постигло разочарование. Еще больше я расстроен тем, что Вы никак не хотите поверить в искренность и правдивость моих слов об отношении к детям. Рискуя надоесть повторением, я позволяю себе еще раз напомнить Вам три вещи: я ненавижу династии; мне представляется жалким мужчина, думающий лишь о том, чтобы воспроизвести себя и стать таким образом бессмертным; и я не Генрих Восьмой».

Я оторвался от листа набрать чернил и, снова увидев письмо Сильвии, понял, что так его и не дочитал. Усевшись, я попытался успокоиться.

«Элизабет узнала, что я в больнице,– продолжала Сильвия, – и прислала мне цветы – так мило с ее стороны. Она очень беспокоилась о Брюсе. Он стал слишком красным, и она надеется на то, что вы сможете поговорить с ним по возвращении».

Имелся в виду не холерический темперамент сына Элизабет, а его политические взгляды. Брюс Клейтон, который был когда-то моим любимым протеже, стал профессором философии Колумбийского университета в Нью-Йорке и в последнее время не одобрял капиталистической практики Уолл-стрит.

«На днях Милдред говорила мне, что осенью собирается поехать на Восток с детьми, но Уэйд, как всегда, твердит: ему трудно оторваться от работы в больнице. Она говорит, что Эмилия и Корнелиус живут хорошо, и в самом деле здоровье Корнелиуса улучшилось».

Снова отложив в сторону письмо, я отметил в записной книжке: «Сделать что-нибудь для мальчика Милдред». Я всегда делал такие записи с тех пор, как мать однажды напомнила мне о том, что Корнелиус, как мой единственный наследник мужского пола, заслуживает с моей стороны большего, чем безразличие. По правде говоря, я думал о том, чтобы что-то сделать для Корнелиуса, так как считал его мать больше сестрой, чем племянницей, но я жил своими делами в Нью-Йорке, а Корнелиус – в штате Огайо, и расстояние отнюдь не способствовало осуществлению даже самых лучших намерений.

Сильвия отвечала на вопросы моего последнего письма и добавляла, что надеется на мое скорое возвращение домой.

«Мне вас очень не хватает. С любовью...»

Я смял письмо в руке, снова его разгладил, рассеянно провел рукой по волосам и в конце концов потянулся за новой бутылочкой чернил. Потом разорвал написанное и написал на чистом листе: «Дорогая Сильвия, я очень огорчен Вашим разочарованием и тем, что Вам пришлось побывать в больнице. Зная о том, как Вы всегда хотели ребенка, я глубоко опечален, что еще одна попытка окончилась неудачей. Я очень прошу Вас, не только ради Вас самой, но и ради меня, послушаться совета врача, данного задолго до нашей женитьбы, и не пытаться больше иметь детей. Уверяю Вас, я предпочел бы умереть, зная, что причинил Вам столько страданий или, может быть, даже не уберег Вас от безвременной смерти, но я оставляю эту болезненную тему, поскольку мои взгляды на этот счет Вам хорошо известны.

Мои дела на Милк-стрит идут удовлетворительно, и я получил телеграмму из Нью-Йорка о том, что Хэл Бичер согласился сменить меня в Лондоне. Это было мое предложение, и я рад, что оно наконец принято. У Хэла не слишком большой опыт работы в Европе, но он настоящий джентльмен, и я не сомневаюсь, что англичане примут его хорошо. Разумеется, он будет не хуже нашего предыдущего представителя в Лондоне.

Из-за неопытности Хэла мне придется пробыть здесь лишний месяц после его приезда, надо ввести его в курс всех дел, и я очень боюсь, что не смогу вернуться в Нью-Йорк ко дню нашей годовщины, однако, судя по тому, как идут дела, я наверняка буду дома в конце июля.

Послевоенный Лондон по-прежнему меня угнетает, а отвращение мое к послевоенной женской моде дошло до предела. Смотрите у меня, если Вы когда-нибудь коротко подстрижетесь, я тут же с Вами разведусь! К счастью, мне удалось на этот уик-энд уехать из Лондона, и я провел три приятных дня в Норфолке, но не в той его части, где живут Везертоны, а севернее, на побережье близ Ярмута. Там очень красиво и тихо.

Если муж Милдред не сможет освободиться, чтобы осенью поехать на Восток, она может отправиться туда и без него. Он скучный человек, и я не могу понять, почему Милдред вышла за него замуж. Я, как и раньше, считаю, что тот крепкий мелкий фермер, за которого она вышла замуж в первый раз, был для нее более подходящим. Хорошо, что здоровье Корнелиуса улучшается. Я должен что-то сделать для этого мальчика, но что можно сделать для тихого четырнадцатилетнего подростка, которого, судя по его виду, легко сдует самый слабый порыв ветра! Мой отец, несомненно, сунул бы ему в руки ракетку и прогнал его на теннисный корт, что, я, может быть, и сделаю. Как повторяется история!

«Берегите себя, дорогая, и до встречи. Как всегда, с любовью, Пол».

Я внимательно перечитал письмо. Первый абзац звучал холодно, но я понимал, что не могу ничего в нем изменить. И стал читать дальше. Все письмо, как мне показалось, попахивало некоторым безразличием, как будто я решил отразить в нем точно обратное своим чувствам. Я едва не разорвал и это письмо, но потом, убедив себя, что оно просто кажется мне хуже, чем есть на самом деле, я сложил его, сунул в конверт и запечатал. Меня все еще беспокоила неадекватность своего ответа, но переписывать письмо в третий раз я был неспособен.

Я улегся в постель и видел во сне, что мы играли в теннис с Мэйсоном Да Костой в Ньюпорте.

«Пятнадцать – сорок», – звучал его голос, и неожиданно за его спиной я увидел вдали какие-то таинственные вспышки, и какой-то кошмарный лифт, еще более ужасный от того, что это была галлюцинация, уносил меня все выше, выше и выше...

«Уходите, Элизабет! Уходите, уходите, Уходите!» – теперь я был уже в своем офисе, тридцатью годами позднее. Элизабет исчезла, и на стуле клиента сидел, как улыбающийся скелет, все тот же Джейсон Да Коста.

«Все вы, что проходите в этом мире, помните о Смерти, ибо должны умереть...»

Я был один в Нориджском соборе, и Дьявол дышал мне в затылок. Я бегал взад и вперед по нефу, но нигде не было дверей. Я был замурован заживо.

«Дайана! – закричал я. – ДАЙНА!»

И проснулся. Уже светало. Я долго лежал, всматриваясь в залитую бледным светом комнату, и вдруг стал считать дни, оставшиеся до того, как я смогу вернуться в Мэллингхэм.

Поездка в Париж прошла прекрасно. На нанятом автомобиле мы в пятницу отправились на вокзал Виктории, сели в поезд, а по прибытии в Париж немедленно отправились к портному. Этот мало приятный визит отнял у нас несколько часов, и, когда наконец скучные хлопоты с приобретением одежды окончились, мы поехали в Лувр. Поскольку Дайана никогда раньше во Франции не бывала, необходимо было посетить и Версаль, и Шартр. Я позаимствовал автомобиль с шофером у приятеля, представлявшего во Франции американский банк, и в воскресенье мы выехали из города. Я всегда буду вспоминать наш пикник по пути в Шартр. Мы хорошо отдохнули в римском стиле на поросшей густой травой поляне, плотно позавтракали, и Дайана напоила оставшемся в бутылке шампанским оказавшуюся поблизости корову.

Когда мы в понедельник вернулись в Лондон, Дайана осталась на ночь у меня на Керзон-стрит, а на следующий день я отвез ее в гостиницу «Линкольн». Я намеревался проинструктировать своих поверенных, чтобы они оформили документы, необходимые для открытия ее фирмы, запатентовали ее рецепты косметики, и приступили к переговорам с фирмой «Херст, Ригби энд Эштон» о покупке Мэллингхэма. О'Рейли получил у Нориджского риэлтера справку об оценке, и таким образом можно было быстро покончить с покупкой этого дома.

В тот вечер, за обедом, к моему удивлению, у нас с Дайаной произошла небольшая размолвка.

– Я хочу сказать вам, как намерен поступить с Мэллингхэмом, – сказал я ей, отослав буфетчика с портвейном и остальных слуг. – Я дам вам ссуду, равную стоимости дома, с моего личного счета; сам я не буду иметь никакого дела с банком, и таким образом дом будет записан на вас, а не на меня. Вы расплатитесь со мной в течение десяти лет, из трех процентов годовых. Это будет для вас не трудно, так как вы начнете получать деньги от своего дела. Ну, а теперь поговорим о самом деле...

– Но я хочу, чтобы Мэллингхэм был вашим, – заявила Дайана. – Я хочу, чтобы он был вашим, пока я не смогу выкупить его у вас.

На какой-то момент я поддался корыстолюбивому чувству, представив себя хозяином Мэллингхэма, но потом, догадываясь о ее планах, отбросил его.

– Это представляется мне совершенно неделовым подходом, – твердо ответил я. – Не говоря уже о всяких других соображениях, я теряю свои три процента, и кроме того, что, если я захочу продать дом кому-нибудь другому?

– Естественно, между нами должно быть джентльменское соглашение...

– Не заключайте со мной джентльменских соглашений, дорогая. Вы не раз пожалеете об этом.

– Но, Пол, я хочу, чтобы Мэллингхэм был какое-то время вашим...

– Да, понимаю, – сказал я, – и не думайте, что я не догадываюсь почему. Вы хотите иметь гарантии того, что я всегда смогу сюда вернуться. Вы не хотите, чтобы я женился на вас, но хотите женить меня на Мэллингхэме. Простите меня, Дайана, но мне вовсе не нравятся кандалы, и мне отвратительна мысль об использовании Мэллингхэма в качестве законной супруги.

Дайана густо покраснела. Сначала я подумал, что она пришла в ярость, но потом понял, что она обижена. В глазах у нее заблестели слезы.

– Вы меня не понимаете, – проговорила она. – Это вопрос гордости. Я хочу чем-то вас отблагодарить, а все, что у меня есть, это Мэллингхэм. Если бы вы могли принять его как подарок – пусть даже временный подарок, – я не чувствовала бы себя женщиной, принимающей от вас деньги и за это разделяющей с вами постель. Как, по-вашему, я чувствую себя после того, как мы заказали для меня все эти платья в Париже?

– Но...

– О, Боже, я не собираюсь навязывать вам Мэллингхэм, если вы этого не хотите! И никогда больше этого не предложу!

Я устыдился собственной бесчувственности.

– Я хочу его, – резко ответил я. – Можете в этом не сомневаться. – И, задумавшись на минуту, сказал: – Никакого письменного неделового соглашения. Из этого извлекают пользу одни адвокаты. Хорошо, пусть будет джентльменское соглашение. Но, предупреждаю вас, вы играете с огнем. Я буду вести себя как джентльмен, наилучшим образом, но недостаток такого рода соглашений в том, что они не допускают никаких непредвиденных обстоятельств. А теперь подумайте хорошенько. Совершенно ли вы уверены, абсолютно ли уверены в том, что хотите сделать мне это благородное предложение, принять которое я безусловно только рад?

Дайана улыбнулась.

– Уверена.

– Прекрасно. Значит, я покупаю Мэллингхэм для себя на основании частной, устной договоренности с вами о том, что вы можете купить его у меня в любое время по текущей рыночной цене, которая будет установлена независимым оценщиком. Я же принимаю на себя обязательство не продавать его никому другому и не сдавать в аренду.

– Но, я думала...

– Дорогая моя, либо мы заключаем деловое соглашение, либо нет. Полумеры недопустимы. С моей стороны, мы просто приходим к соглашению на основе взаимной симпатии, а для вас – это единственный вид соглашения, которое я с вами заключу. Фирма «Дайана Слейд Косметик» будет работать строго профессионально. Как только я вернусь в Нью-Йорк, я пришлю менеджера, который поможет вам начать дело наилучшим образом, возможно, уже к Новому году... или что-то не так?

На этот раз ярость ее не вызывала сомнений.

– Это мое дело! – взорвалась она. – Я отказываюсь быть просто марионеткой в руках американских бизнесменов, дергающих за ниточки!

Во время нашей первой ссоры по поводу дизайна упаковок меня скорее развлекал, чем сердил ее отказ признаться в незнании коммерческих дел, но на этот раз мне было не до смеха. Подозреваю, причиной этого было не мое более серьезное отношение к ее планам, а ее самонадеянность, позволявшая ей предположить, что наша интимность давала ей право вести себя совершенно по-детски в наших деловых отношениях. С сожалением я понял, что у меня нет иного выбора, как жестко поставить ее на место.

– Это может вас не устраивать, – сказал я так резко, что она вскочила на ноги, – но как старший партнер нью-йоркской и лондонской фирм «Ван Зэйл энд компани» я могу предложить вам только это. Если вам это не нравится, пройдитесь по Ломбард-стрит и посмотрите, не готова ли какая-нибудь другая фирма или даже какой-нибудь коммерческий банк помочь молодой девушке без гроша в кармане, без опыта и видимого понимания того, как ей повезло!

– Что ж, банкир по крайней мере должен прислушиваться к пожеланиям клиентов, – возразила она, все еще пытаясь обороняться, но в ее голосе я почувствовал неуверенность и понял, что достиг цели.

Я непреклонно наступал, полный решимости не допускать в будущем непонимания характера наших деловых отношений.

– Дайана, – сказал я, – в мои обязанности как банкира не входит выслушивать с отеческой снисходительностью несчастных осиротевших девушек. Мой бизнес – вложение и увеличение капитала, а не оказание мелкой финансовой помощи, о чем просите вы. Имеете ли вы хоть какое-то понятие о том, чем я занимаюсь на Милки-стрит? Нет? Полагаю, что нет. Возможно, мне следует объяснить вам это, тогда бы вы могли оценить ваши дела в перспективе, вместо того чтобы воображать себя моим самым главным клиентом.

– О, естественно... Я вовсе не думаю...

Я поднял руку и, когда она умолкла, быстро сказал:

– В банковской структуре я посредник, и в Лондоне мой банк считается инвестиционным банком. Моя работа заключается в обеспечении возможностей направления сбережений в долговременные инвестиции, в интересах как пользователей, так и инвесторов капитала. Позвольте привести пример. Если бы я не встретил вас, мой интерес к потенциалу косметической промышленности мог бы возникнуть только в том случае, если бы ко мне явился один из ведущих промышленников страны, скажем, сэр Уолтер Мэлчин, и сказал, что намерен вложить капитал в косметическую промышленность – ему нужны дополнительные средства для финансирования этой программы. Я изучил бы его промышленную структуру, исследовал потенциальный рынок продуктов, которые он намерен производить, рассчитал бы риск и разработал бы наилучшую стратегию предоставления ему денег, если бы решил ему помочь. Потом, с целью увеличения капитала, я подготовил бы эмиссию ряда ценных бумаг, подумал бы о том, где и как их продавать и какими они должны были бы быть. Затем, поскольку все происходило бы в Англии, я застраховал бы эмиссию и распределил акции среди брокеров для продажи публике. В Америке процедура иная, там преобладают синдикаты, и как оптовая, так и розничная продажа ценных бумаг происходит в гораздо более значительных масштабах... Ну, а теперь вернемся к случаю с вами. Вы не сэр Уолтер Мэлчин. Возможно, я не смог бы выпустить акций такой незначительной, маленькой компании, не имеющей сколько-нибудь определенной репутации на рынке. Деньги, которые я вам предоставляю, это деньги не из моего собственного кармана, и единственным основанием для вовлечения банка в это дело вообще является приобретение вами определенного положения в коммерческом мире в качестве клиента учреждения на Милк-стрит, шесть. Ясно ли я излагаю? Хорошо. Теперь вы, возможно, в состоянии понять, почему я не только считаю неуместной вашу критику, но и вынужден требовать полного согласия.

– А я считаю вашу позицию невыразимо высокомерной! – выкрикнула Дайана почти в слезах от того, что ее так грубо поставили на место, – и ваше покровительственное пренебрежение не только недальновидно, но и опасно для вас самого! Как вы осмеливаетесь говорить мне такие вещи! Вы никогда не допустили бы этого, будь я мужчиной!

Это было невыносимо. Я больше не мог удержаться от резкости.

– Уж не прелюдия ли это к некоему панегирику очаровательной суфражистки?

Я задал этот вопрос с улыбкой, но если я думал, что этим смягчу впечатление от них, то я ошибся.

– Как вы смеете называть меня суфражисткой! – вспыхнула Дайана, забыв про свои слезы, и ее гнев показался мне совершенно несоразмерным моему достаточно спокойному замечанию. – Я вовсе не обезумевшая политическая фанатичка! Я женщина, вынужденная зарабатывать себе на жизнь, и полагаю, что ко мне нужно относиться с уважением, а не снисходительно считать меня человеком второго сорта!

– Я вполне готов относиться к вам со всем уважением, на которое способен, – спокойно проговорил я, – но вы должны его заслужить. Нечего устраивать сцены только из-за того, что я угрожаю вам вмешательством опытного американского менеджера. Пока вы ведете себя как ребенок, я вынужден относиться к вам как к ребенку, и относился бы так независимо от того, к какому бы полу вы ни принадлежали, будь вы мужчиной, женщиной или даже гермафродитом. А теперь будьте взрослой, будьте умницей и помолчите. И не пора ли нам спать?

Воцарилась какая-то страшная тишина. Я в отчаянии думал, что она разразится слезами на всю ночь. Но она, как обычно, восхитила меня своей непредсказуемостью. Она тихо рассмеялась.

– Мне так нравится американский слэнг! – проговорила она. – Возможно, этот американский менеджер сможет в конце концов меня чему-то научить.

– Позвольте же продолжить ваше обучение мне, пока он не приехал...

Мы улеглись в постель. Эта ночь была самой лучшей из проведенных нами вместе. Засыпая, я тешил себя мыслью уехать до конца недели на автомобиле в Мэллингхэм сразу же после нашего визита в гостиницу «Линкольн».

Утром мне пришлось признать эту идею неосуществимой, но я подумал, что после приезда Хела Бичера мне удастся вырываться из Лондона чаще и я смогу целый месяц проводить уик-энды в Мэллингхэме и вернуться в Нью-Йорк в конце июля или в начале августа. Мысль о Нью-Йорке в августе бросала меня в дрожь. Август мы обычно проводили в Бар Харборе, но насколько приятнее было бы остаться в Мэллингхэме! Может быть, написать Сильвии, что я решил провести летние каникулы в Европе... Но тогда неизбежно придется предложить ей приехать ко мне. Нет, выбора не было. Я должен быть дома в последнюю неделю июля, разобраться в делах фирмы «Уиллоу энд Уолл» и, как обычно, отправиться с женой в штат Мэн.