Текст книги "Богатые - такие разные"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Сюзан Ховач
Богатые – такие разные
Том 1
OCR & SpellCheck: Larisa_F
Ховач С. Х-68 Богатые – такие разные: Роман в 2-х тт. Т. 1 / Пер. с англ. Г. Карпинского. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1995. – 416 с. – (Семейная Сага).
Оригинал : Susan Howatch «The Rich Are Different», 1977
ISBN 5-87322-292-4
Переводчик: Карпинский Г.
Аннотация
Действие романа «Богатые – такие разные» охватывает два десятилетия, разделяющие первую и вторую мировые войны. По воле автора то один, то другой персонаж занимают центральное место, но два героя остаются главными на протяжении всего повествования – обосновавшийся на Уолл-стрит «Банк П. К. Ван Зэйл энд Компани» и древнее британское поместье Мэллингхэм. И судьбы остальных героев определяются либо стремлением занять положение в Банке, либо желанием освободиться от циничного прагматизма, вернуть собственное «я» – молодость, веру, способность любить, – все, что дарили им дни и годы, проведенные в Мэллингхэме.
Сюзан Ховач
Богатые – такие разные
Том 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РЕАЛИСТ ПОЛ
1922
ГЛАВА ПЕРВАЯ
О Дайане Слейд я впервые услышал, когда был в Лондоне. Она была разорена и искала миллионера, я же был богат и искал любовницу. Это обстоятельство с самого начала обеспечивало нам полную совместимость.
Присутствие мое в Лондоне было случайным. Я остановился там на полпути через Атлантику с Генуэзской конференции. Когда в Генуе стало очевидно, что по поводу американских военных долгов Ллойд Джордж не мог сказать ничего, что представляло бы интерес для нудных вашингтонских политиков, я решил оправдать свою поездку в Европу отдыхом в Англии. Однако я допустил одну фатальную ошибку, которая не оставила ничего от этой превосходной идеи. Из чувства долга перед своими нью-йоркскими партнерами я позвонил в наш офис на Милк-стрит, и, к своему ужасу, меньше чем за десять минут, я понял, что «вляпался» в ужасную неприятность. Трудно было представить себе что-нибудь более досадное: вместо ожидаемой приятной автомобильной поездки по сельским районам Англии, мне пришлось, подавив раздражение, погрузиться в дела с энергией, давно создавшей мне заслуженную репутацию. К вечеру я уже успел принять отставку нашего местного представителя, а к концу недели у меня уже был дом на Керзон-стрит, новенький «роллс-ройс», превосходная секретарша-англичанка, помогавшая мне справляться с нараставшим объемом корреспонденции, и ясное представление о том, как привести в порядок дела фирмы в ожидании прибытия из Нью-Йорка замены.
Тем временем министр финансов Мэллон запросил у меня по телеграфу приватную информацию о Генуэзской конференции, и я, наняв в помощь мисс Фелпс – еще одну секретаршу, и работая три следующие дня до двух часов ночи, ухитрился подготовить сводные материалы о германских репарациях и о статусе Советской России, о внутрианглийских проблемах Ллойд Джорджа и о несговорчивости французов. Тяжелая работа заслуживает вознаграждения. Когда мой отчет был передан в посольство для срочной отправки в Вашингтон, моим первым делом было постараться найти в Лондоне самую элегантную женщину и пригласить ее на устрицы с шампанским.
Тогда-то я и услышал о Дайане Слейд.
Подобно тому, как, случайно допустив ошибку, мне пришлось задержаться в Лондоне, также случайным оказалось и то, что я вообще услышал ее имя. У меня были два расторопных помощника, защищавшие меня от попрошаек и большевиков, и я мог никогда не узнать о попытках Дайаны встретиться со мной, если бы в то утро не вышел из дома не позавтракав, чтобы прийти в офис пораньше. Закончив работу над отчетом, я опять занялся делами фирмы. Идя мимо библиотеки, где помощники разбирали почту, я уже обдумывал, как мне избежать выплаты пяти миллионов долларов приходившему в упадок сталелитейному заводу в Южном Уэльсе.
Дверь в библиотеку была открыта. Проходя через холл, я услышал, как Питерсон воскликнул: «Наверное, опять та девушка!» – и увидел, как он вытащил какое-то письмо, приложенное к нераспечатанному пакету. Питерсон всегда вскрывал пакеты на мое имя. Я нанял его после демобилизации из армии по ранению в ногу под Ипром, в 1918 году. Его простая верность была дружеской и надежной, и он, без всякого сомнения, был самым лучшим телохранителем за всю мою жизнь. Теперь на него легла вся забота о безопасности дома, но он считал себя особо ответственным за мою личную безопасность и никогда не перепоручал своим подчиненным скучную обязанность сопровождать меня повсюду.
– Какая девушка? – спросил я его, входя в библиотеку и протягивая руку за последним полученным в Европе номером «Мэгезин оф Уолл-стрит».
– Вам не нужно об этом беспокоиться, сэр, – проговорил другой мой старший помощник, выхватив письмо из рук Питерсона. – Я сам позабочусь об этом.
Как обычно, упрямство О'Рейли заставило меня долго с ним спорить.
– Позаботитесь – о чем? – спросил я, опрометчиво ввязываясь в разговор, и еще раз взглянул на пакет. В оберточную бумагу была завернута какая-то прямоугольная коробка из резной слоновой кости, и когда я поднял крышку тонкой работы, то понял, что кто-то знавший мои вкусы прислал мне небольшой, но несомненно подлинный старинный часослов.
Средневековые рукописи редко не вызывают во мне энтузиазма. Пульс у меня убыстряется, и, как говорится, начинают течь слюнки, а ум, радуясь возможности вырваться из двадцатого века, постепенно погружается в далекое прошлое. Взяв в руки этот часослов, я забыл про озлобленность держав на Генуэзской конференции, про опустошенные страны Европы, про экономический хаос, про отчаявшиеся массы полуголодных людей, чьи жизни были непоправимо растоптаны войной. Кровавый рассвет двадцатого столетия отошел в моем сознании на задний план, и я мысленно устремился в великий полдень европейской цивилизации, когда Жан, герцог Беррийский, предпочитал традиционному искусству войны искусство интеллектуального совершенства.
Мои пальцы ласкали листы часослова. Краски показались мне слишком яркими, но миниатюры были изысканными. Детали одежды и искусство воспроизведения перспективы позволяли предположить, что художник работал в самом начале Ренессанса. Я заглянул в латинский текст. Он относился к неканоническому эпизоду из жизни матери Девы Марии, что для часослова совершенно необычно. Как правило, в них Святой Анне отводится более скромная роль.
Меня переполнило любопытство. Вернувшись в двадцатый век, я захотел узнать имя дарителя.
– О, эта книга не подарок, сэр, – проговорил Питерсон. – Она говорит, что дает ее вам на время.
– Но кто – она? – спросил я, прикидывая в уме сумму, в которую можно было бы оценить такую редкую вещь.
– Девушка по имени Дайана Слейд, господин Ван Зэйл, – ответил О'Рейли. – Если вам понадобится более подробная информация, у меня есть папка...
У О'Рейли всегда была какая-нибудь папка.
Он был гением сбора информации о любом человеке, к которому у меня мог бы появиться интерес, и у него была утомительная привычка постоянно проявлять свой талант для подтверждения собственной незаменимости. Не в силах сдержать желание осадить его, я прервал О'Рейли:
– Не сейчас. Мне нужно поехать на Милк-стрит. Питерсон, вызовите машину. Вы сможете рассказать мне о мисс Слейд по пути в Сити. О'Рейли, – добавил я, чтобы успокоить его, когда вышел Питерсон.
Как-никак, а он показывал высший класс в своем деле, и не его вина, что он родился без чувства юмора.
Мы вышли на улицу. Был ясный майский день, холодный, но солнечный, и я задержался, провожая глазами грохотавшую по Керзон-стрит конную повозку с грузом пива для питейных заведений. По Шеферд Маркит вперед и назад вышагивал какой-то бродяга, нацепивший на спину лист фанеры с выведенной на нем надписью: «Помогите безработным», и я вдруг уловил запах двадцатого века даже раньше, чем в нос ударил едкий выхлоп «роллс-ройса».
Я с отвращением откинулся на кожаную обивку сиденья.
– Мисс Слейд, – напомнил я О'Рейли, вынимая кое-какие бумаги из атташе-кейса.
Мой вопрос немедленно привел О'Рейли в действие. Глядя на тщательно причесанные темные волосы и тонкое, умное, напряженное лицо, я ощутил его фанатическое желание быть слугой, приведшее его сначала в иезуитскую семинарию, а потом и на службу ко мне, и лишний раз восхитился его полной отдачей своей работе. В сущности, у меня не было никаких причин для того, чтобы испытывать к нему меньшее расположение, чем ко всем другим моим протеже. Это было необъяснимо, но достаточно удивительно. О'Рейли знал обо мне слишком много. В моей памяти на мгновение возник его голос: «У меня есть для вас плохие новости по поводу господина Да Косты...», а потом я вернулся мыслями к часослову мисс Дайаны Слейд.
– Мисс Слейд, – деловито заговорил О'Рейли, – двадцать один год. Англичанка, девушка с хорошим социальным положением...
– Что это, черт побери, значит?
– Я не слишком хорошо разбираюсь в английской классовой системе, сэр, но мне сказали, что она из тех, кого называют «джентри» – из нетитулованных мелкопоместных дворян. Высший класс, но без титула. – О'Рейли откашлялся, прочищая горло. – Воспитывалась в пансионе для девушек в Глочестершире, и училась в Кембриджском университете...
– Да неужели!
– ...До того, как ушла оттуда после смерти отца. Отец ее оставил долги, и в настоящее время рассматривается вопрос о судьбе недвижимости. Разумеется, она сидит без денег, сэр, – бесстрастно проговорил О'Рейли. – Присутствует и некоторый политический аспект, поскольку известны ее симпатии к социалистам, но ни в какую группу она не входит, ни в большевистскую, ни в какую-либо другую, и таким образом ни Питерсон, ни я не видим в ней угрозы для вашей безопасности. Ее письма я передал мисс Фелпс для подшивки в досье «Отказы в пособии».
– Сколько писем она написала?
– Полученное сегодня утром, как будто, четвертое.
– Я хочу их просмотреть. Когда вернемся в офис, позвоните мисс Фелпс, чтобы она их прислала, – распорядился я, пробегая глазами бумаги, которые были у меня в руках, и останавливаясь на цифрах, говоривших об упадке британской сталелитейной промышленности в черные месяцы 1921 года.
После этого, подчиняясь внутренней дисциплине, выработавшейся за долгие годы, я забыл о мисс Слейд, и снова погрузился в размышления о том, как Великобритания могла бы наиболее выгодно разместить свои капитальные вложения.
Офис фирмы «Да Коста, Ван Зэйл энд компани» находится на Милк-стрит, в Чипсайде, недалеко от Английского банка и финансового района Ломбард-стрит – Тсреднидл-стрит. Наша фирма – новая в Лондоне, ей меньше тридцати лет, и, в противоположность Нью-Йорку, где смелый новичок может распустить свой хвост в самом сердце Уолл-стрит, начинающий делец в Лондоне должен знать свое место и довольствоваться скромным положением в торгово-банковском сообществе. Но мне нравился офис на Милк-стрит. Сам дом относился к семнадцатому веку, и построен, по всей вероятности, вскоре после Великого лондонского пожара, но викторианцы, с их страстью к модернизации, отказались от диккенсовской атмосферы. Интерьер отягощен респектабельностью девятнадцатого века. Здесь я чувствовал себя не королем в своем дворце, а скорее хорошо воспитанным пауком на самой цивилизованной из паутин прежних времен. Мы держали два десятка служащих, включая обычных бухгалтеров, статистиков, клерков, машинисток и рассыльных, и вплоть до спада 1921 года ежегодно получали приличный доход.
В половине одиннадцатого, сразу после того, как я пригубил совершенно непригодный для питья кофе и просмотрел бумаги, принесли письма Дайаны Слейд. Расхаживая по комнате, я диктовал секретаршам. Я обычно диктую не одной секретарше, по той простой причине, что так и не нашел такую, которая успевала бы за мной записывать.
Как раз в этот момент меня и прервал О'Рейли.
– Письма мисс Слейд, господин Ван Зэйл.
«Дорогой господин Ван Зэйл, – писала Дайана Слейд твердым, строгим почерком, – я нахожусь в высшей степени в необычном положении, и мне совершенно необходим совет такого чуткого и умудренного опытом человека, как Вы... поэтому не сможете ли Вы уделить мне несколько минут Вашего времени?»– заключала она.
Читая ее второе письмо, я понял, что тайна начала приоткрываться.
«Дорогой господин Ван Зэйл, пишу вам потому, что знаю, как Вы цените прошлое, и что Вы смотрите глазами знатока на красоту средневековья. Я владею самым прекрасным домом в Англии, небольшим, но изысканной архитектуры, похожим на миниатюру Фуке, и мне очень хотелось бы, чтобы Вы его увидели. Вы не должны упускать возможность получить эстетическое наслаждение».
Я поднял глаза. Обе секретарши сидели не шелохнувшись, положив карандаши на свои блокноты, с выражением удивления на лицах. У них редко бывали такие передышки. Не обращая на них внимания, я уселся за письменный стол и прочитал третье письмо.
«Дорогой господин Ван Зэйл, из-за английского закона, дискриминирующего женщин, я со дня на день потеряю свой дом. Вы должны увидеть его, пока этого не произошло. Если Вы не можете приехать в Норфолк, то хотя бы примите меня на пару минут в Лондоне, чтобы я смогла описать Вам свой дом».
Для меня самым интересным в этих письмах было не то, что мисс Слейд ни разу не заикнулась о деньгах, хотя было очевидно, что именно острой их необходимостью и продиктованы эти письма. Я был заинтригован, так как все письма явно были написаны в один день, но с расчетом, как в детективном романе, на постепенную подачу информации. Нехотя признаваясь себе в некотором любопытстве, я принялся за последнее письмо.
«Дорогой господин Ван Зэйл, как жаль, что Вас так ревностно оберегают от контактов с миром! Но я не думаю, чтобы Ваши секретари осмелились выкинуть «Мэллингхэмский часослов», книгу, находившуюся в моей семье в течение более четырехсот лет. Прочитав в «Таймсе» о том, что Вы недавно приобрели на аукционе Кристи средневековую рукопись, я подумала, что Вы были бы рады случаю ознакомиться с этим превосходным произведением искусства пятнадцатого века. Я должна предупредить Вас, что книга не продается. Я посылаю ее Вам на одну неделю, по истечении которой я была бы счастлива лично прийти за манускриптом. Искренне Ваша...»
На всех четырех письмах был проставлен адрес: Мэллингхэм Холл. Мэллингхэм. Норфолк.
Я улыбнулся, и когда мои письма к Стивену Салливэну, моему юному компаньону в Нью-Йорке, и к Картеру Глассу были закончены, я послал за О'Рейли.
– Я хочу посмотреть досье на мисс Слейд по возвращении на Керзон-стрит, – распорядился я. – И еще, О'Рейли...
– Да, сэр?
– Выясните, девственница ли она, хорошо? Я знаю – здесь думают, что у нас начался расцвет новой нравственности. Однако откровенно говоря, я начинаю сомневаться, чтобы кто-то знал об этом за пределами лондонского Вест-Энда.
– Да, сэр.
Никто не мог бы высказать свои мысли более нейтральным образом. Ведь мы постоянно присматриваемся друг к другу, и я вовсе не считаю, что он ведет холостяцкую жизнь, для которой его подготовила семинария. Но знаю – он хотел бы, чтобы я так думал. Он выказывает полное безразличие к сексуальным проблемам, чему я рад, так как это означает, что моя личная жизнь никогда не будет его смущать. Однако одновременно это меня и раздражает, потому что я чувствую все самодовольство этой позы. Пока О'Рейли не поднялся до видного положения в моем доме, мне и в голову не приходило, как сэр Галахад должен был раздражать рыцарей Круглого стола.
– Что-нибудь еще, сэр? – спросил этот утомительный образец добродетели, и мне пришлось подавить желание отправить его на поиски Священного Грааля.
Это был длинный день, но в конце концов я вернулся на Керзон-стрит, просмотрел досье мисс Слейд, не найдя там ничего, что мне не было бы уже известно, надиктовал мисс Фелпс несколько писем, перелистал пришедшие вечером бумаги, принял ванну, побрился, переоделся и приехал в театр как раз в момент поднятия занавеса. Пьеса была отвратительная, но ведущая актриса оправдала надежды, которые заронила во мне во время нашей предыдущей встречи, и после позднего ужина мы удалились в ее апартаменты.
Меня раздражало, что мои мысли все время вертелись вокруг «Меллингхэмского часослова», но я этому не удивлялся. Мне наскучили театральные сплетни моей актрисы, и разочаровывало отсутствие в ней оригинальности. Хотя, будучи человеком вежливым, я и оттягивал уход от нее, я почувствовал большое облегчение, возвращаясь вместе с верным Питерсоном домой. Когда дежурил Питерсон, я разговаривал с ним редко. Наилучший способ терпеть чье-то присутствие в минуты потребности в одиночестве – это игнорировать его присутствие. Но этой ночью, едва выйдя на свежий воздух, я почувствовал, как мою голову словно что-то сдавливает, а за глазами появилась боль, и я быстро проговорил:
– Вы можете сесть вместе со мной на заднее сиденье, Питерсон.
А сам полез в карман за лекарством. Приняв таблетку, я почувствовал себя лучше и понял, что симптомы эти были, вероятно, плодом моего воображения, результатом страха перед болезнью, а не самой болезнью. Тем временем машина уже отъехала от тротуара, и, чтобы развеяться, я быстро проговорил в сторону удобно расположившейся рядом массивной фигуры Питерсона:
– Что, по-вашему, хочет эта девица – Дайана Слейд?
– Как обычно, сэр. Денег, – безмятежно отвечал Питерсон. – Того же, чего и все остальные девки.
– Но ни одна из этих девок никогда не посылала мне часослов... Боже мой, послушайте, Питерсон, почему с вами я всегда перехожу на ваш несносный жаргон?
Мы рассмеялись. Я понемногу расслаблялся. Давление быстро отпускало мою голову, как меня – страх перед болезнью.
– Завтра поиграем в теннис, – сказал я. – Выйдем из дома в семь, доедем на машине до «Куинз клуба» и поиграем часок или около того перед тем, как я поеду в Сити...
Излагая этот нехитрый план, я вспомнил ушедшие в далекое прошлое дни моего одинокого детства, когда родители таскали меня от одного врача к другому, пока наконец отец в приливе чувства вины не воскликнул: «У этого мальчишки нет ни одной болезни, которую не мог бы излечить теннис!» В те дни лоун-теннис был новой игрой, и он сразу стал очень популярен в Ньюпорте. Я вспомнил, как мы играли с отцом, так отчетливо, словно это было вчера... с отцом и с Джейсоном Да Костой...
Потом словно какая-то завеса упала на мою память. Обернувшись к Питерсону, я стал говорить с ним о теннисе, и говорил до самого дома, к которому мы подъехали через пять минут.
Был час ночи. Отпустив слугу, я наконец остался наедине о «Мэллингхэмским часословом» и улегся в постель без всякой мысли о неизбежной бессоннице.
Время текло спокойно. Я рассматривал рисунки, воображая себя искусным мастером, работающим по три дня над написанием одной буквы. Целый день созидания утонченной красоты, духовного наследия, эстетического триумфа – разве это могло сравниться с нашим суетным днем? Мое романтическое воображение, всегда вступавшее в конфликт с приверженностью к классицизму, брало здесь верх, и я представлял себя смиренным монастырским писцом, творящим в абсолютном покое в каком-нибудь отдаленном уголке Европы, где такой «предмет», как деньги в широком смысле слова, неизвестен. К счастью, здравый смысл брал верх и не давал мне углубиться в эти сентиментальные рассуждения. Я вспоминал, что художники средневековья всегда стремились получить плату за свой труд раньше, чем их или их хозяев могли бы стереть с лица земли какая-нибудь новая война, голод, эпидемия... Но меня снова обволакивало очарование Европы, я слышал ее таинственный зов, чувствовал, как меня гипнотизирует ее давно знакомое обаяние. И пока мои пальцы, перелистывая страницы, прокладывали мне дорогу через «Мэллингхэмский часослов» от заутрени до обедни и от обедни до вечерни, я чувствовал себя наделенным ключом от мира, в который мне всегда страстно хотелось войти, но который всегда оставался дразняще-недосягаемым.
В два часа ночи я отложил манускрипт и, в очередной раз отодвигая пугающий момент, когда я делал тщетную попытку уснуть, принялся за письмо к Элизабет, женщине, которую любил тридцать лет, но на которой почему-то так и не женился. Я чувствовал – Элизабет поняла бы, что соблазнительное зеркало Европы, сконцентрировав в себе свет солнца, снова ослепило меня «солнечным зайчиком». Однако, когда я вывел слова «Моя драгоценная Элизабет», перед моим мысленным взором была уже не Европа, а ее дом на Грэмерси Парк, а потом я вновь оказался в Нью-Йорке, в атмосфере моей культуры, в окружении собственного народа, в мире, который я так мучительно строил своими собственными кровоточившими руками.
Я встал с кровати и принялся шагать по комнате. Уже пробило три, когда я смог заставить себя лечь в постель, после четырех я стал наконец засыпать, но сны мои были такими кошмарными, что я почувствовал большое облегчение, встав в шесть часов и отправляясь играть в теннис. А к девяти я уже был на Милк-стрит, где с головой ушел в неотложные дела.
Прошло три дня. О'Рейли внес разочаровывающее дополнение в досье на мисс Слейд, высказав предположение, что она просто обычная девушка из деревенской глуши, несмотря на свое высшее образование, мало повидавшая на свете и еще меньше сделавшая. После смерти отца прошлой осенью она жила одна в Мэллингхэм Холле, и вокруг нее не было друзей противоположного пола, которые проявляли бы к ней внимание. В Чентлхэмском женском колледже не было возможностей для рискованных проделок, а в Кембридже она приобрела репутацию синего чулка. По-видимому, ее целомудрие не только не ставилось под сомнение, но и не подвергалось покушению, что делало печальной судьбу юной леди, дожившей девственницей уже до двадцати одного года.
Я вздохнул. В моем возрасте я действительно не мог позволить себе игр с девственницами. Такой шаг мог бы привести к бесконечным осложнениям, да и вообще это отнимало бы слишком много времени и было бы очень хлопотно. Другие мужчины, скажем, среднего возраста, могли бы позволить себе такие старческие поползновения, но я пока еще чувствовал себя достаточно молодым, чтобы отыскивать себе неопытных девушек, которые были бы весьма разумны и не вносили лишних хлопот в мою довольно упорядоченную личную жизнь.
– Верните мисс Слейд «Мэллингхэмский часослов», – сказал я мисс Фелпс, категорически решив не делать мисс Слейд предложения о покупке манускрипта. Я опасался, что она ошибочно примет этот жест за проявление интереса к ней самой. – В сопроводительной записке следует сказать: «Дорогая мисс Слейд, благодарю Вас за предоставленную Вами возможность увидеть этот исключительно утонченный манускрипт, но я не мог бы и подумать о том, чтобы просить Вас приехать за ним из Норфолка. Соответственно, я возвращаю Вам его со специальным посыльным. Желая Вам наилучших успехов во всех Ваших начинаниях, остаюсь Вашим...» и так далее.
Губки мисс Фелпс выразили одобрение. В несколько подавленном состоянии я печально подивился тому, насколько оградил себя всевозможными предосторожностями. В следующие несколько дней я сознательно предался гедонизму, но вскоре покончил с этим, испытывая отвращение к эпикурейской философии. Мне хотелось вернуться домой. И в то же время жаль было расставаться с Европой. Меня все раздражало. Шли дожди. Питерсон все чаще обыгрывал меня на теннисном корте. Мне страстно захотелось развлечься, но казалось, все мыслимые источники развлечения уже иссякли. Я жаждал чего-то необычного, что могло бы меня отвлечь, и больше всего я хотел прогнать свои худшие воспоминания о прошлом.
В одиннадцать часов утра пятнадцатого мая в мой кабинет в офисе вошел Питерсон. Появление его у меня на Милк-стрит было так необычно, что я перестал вписывать в ведомость суммы в фунтах, переводя затем их в доллары, и уставился на своего помощника.
– Что случилось, Питерсон?
– Простите, сэр, но там какой-то парень говорит, что он из фирмы «Фортнам энд Мэйсон». Это, кажется, заведение вроде ресторана.
– Да, да. – Я обнаружил ошибку в цифрах. – Один момент, прошу вас, – проговорил я в телефонную трубку и коротко бросил Питерсону: – Я ничего не заказывал фирме «Фортнам энд Мэйсон», отошлите его.
Питерсон повернулся... и наткнулся на остановившегося в дверях О'Рейли.
– Это опять мисс Слейд, сэр, – проговорил О'Рейли, лицо которого при этом было нестерпимо безразличным. – Она прислала вам большую плетеную корзину, и рассыльный наотрез отказывается уходить, пока не отдаст ее вам в собственные руки. Я было хотел позвать полицию, чтобы его удалили, но потом решил сначала спросить вашего разрешения – не повредит ли это репутации фирмы?
– Ради Бога! – Это было тяжелое утро. Питерсон снова обыграл меня в теннис, а сейчас прервали важный разговор по телефону. – Прошу прощения, – проговорил я в трубку самым милым голосом, на какой был способен, – не могу ли я перезвонить вам через пять минут? Здесь срочное дело... депеша из Нью-Йорка... Большое спасибо.
Я с грохотом положил трубку и приготовился превратить своих помощников в котлету.
– Какого дьявола вы отнимаете у меня время пустяками? – вскипел я. – Ваше дело беречь мое время, О'Рейли, а не тратить его! А вы, Питерсон, наняты, чтобы заботиться о моей безопасности. Вместо этого вы топчетесь здесь в нерешительности, не в силах разобраться, что это за подарок от фирмы «Фортнам энд Мэйсон»! Скажите этому парню, пусть тащит корзину сюда! Все мы хорошо знаем, что мисс Слейд не террористка! Я надеюсь лишь на то, что у нее хватило сообразительности прислать для меня хорошую бутылку бренди, хотя один Бог знает, заставит ли меня ваше дурацкое поведение выпить что-нибудь крепкое в одиннадцать часов утра!
Оба исчезли. Я записал поперек страницы блокнота кое-какие цифры. Наконец вернулся Питерсон с молодым человеком, толкавшим перед собой тележку носильщика с большой плетеной корзиной на ней.
– Господин Ван Зэйл? – нервно спросил он с произношением, присущим представителям высшего английского общества. Несмотря на его рабочую одежду было видно, что это не обычный рассыльный. Неужели безработица действительно достигла таких масштабов, что юноша, едва окончивший привилегированную школу, был вынужден работать рассыльным? Я подумал, что дело, должно быть, не в этом.
– Несите в комнату, – проговорил я, глядя на рассыльного, – и поставьте около камина.
– Да, сэр.
Тележку подкатили к указанному месту, и с нее сняли корзину.
О'Рейли дотронулся до ее верха.
– Черт возьми, большое спасибо, – в растерянности проговорил юноша и отошел в сторону, явно не зная, что ему делать дальше. Во мне вспыхнула искра веселья.
– Вы должны сделать что-то еще? – спросил я, направляясь к нему.
– Нет, сэр. Хотя... Не желаете ли вы, чтобы я открыл вам корзину?
– Почему бы и нет? Посмотрим, что шлет мне мисс Слейд!
– Сэр, – одинаково забеспокоились О'Рейли и Питерсон, – но я движением руки умерил их служебное рвение.
– Если в этой корзине бомба, – весомо сказал я, – то нашего юного друга разнесет в клочья вместе с нами. – Вы давно знаете мисс Слейд? – спросил я юношу.
– Не встречался с ней ни разу в жизни, сэр, – объявил тот и густо покраснел, поднимая крышку.
Он оказался отъявленнейшим из всех лгунов, с которыми мне приходилось встречаться.
В корзине было много полосок из зеленой бумаги, и в этом подобии травы виднелись банка икры и бутылка «Вев Поммери» разлива 1915 года.
– Восхитительно! – воскликнул я. – У мисс Слейд превосходный вкус!
Импровизированная трава зашевелилась, и когда юноша бросился вперед, чтобы убрать икру и шампанское, бумажные полоски стали подниматься с неумолимостью каравая хлеба, выпекаемого в печи.
– Берегитесь! – крикнул Питерсон, хватаясь за револьвер.
– Не стреляйте! – завопил юноша, чьи глаза округлились от страха при виде кобуры на поясе Питерсона.
Я стоял, прислонившись к облицовке камина, и О'Рейли представилась возможность проявить свою обычную расторопность. Он бросился вперед и вырвал всю бумагу из корзины.
– Ой! – послышалось из корзины. – У меня онемела нога.
Она осторожно встала, держась за плетеные бока корзины, и всмотрелась в мое лицо через пряди растрепанных волос.
– Вы Пол Ван Зэйл? – недоверчиво спросила она.
– Да, – ответил я. – Это что, театральное представление? – и добавил, тщетно пытаясь сдержать улыбку: – Мисс Дайана Слейд, как я полагаю, – и протянул ей руку, помогая выбраться из корзины.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Она не была ни маленькой, ни хрупкой. Это само по себе делало примечательным тот факт, что она уместилась в корзине. У нее были коротко подстриженные темные волосы, крупный нос, требовавший пудры, и широкий рот с губами ярко-розового цвета. Я достаточно старомоден, чтобы мне могли понравиться накрашенные губы. Ее безвкусная юбка чугунно-серого цвета была чуть ниже середины икр, в полном соответствии с требованиями послевоенной моды, и болталась дюйма на два выше лодыжек. Сильно поношенная гладкая белая блузка выбилась из-за пояса юбки. Как у многих английских девушек, у Дайаны была прекрасная кожа. Еще одной возмещавшей некоторые недостатки особенностью были ее банально темно-карие глаза, с такими густыми ресницами и так широко смотревшие на мир, что они вполне компенсировали несоразмерность излишне крупных носа и рта.
Она улыбнулась мне, и каким-то чудесным образом перестала выглядеть простушкой. За сиянием ее глаз я сразу же почувствовал авантюрно-рисковый ум, но потом она ушла в себя, спрятав нервозность под модной в то время личиной пресыщенности.
– Я должна посмотреть, насколько повреждена корзина, – манерно протянула она утомленным голосом. – Как вы осмелились заставить меня спрятаться в корзине! Господин Фортнам и господин Мэйсон перевернулись бы в своих гробах, узнав о таком безобразии!
– Вам повезло уже в том, что вы пока не вертитесь в своем собственном, мисс Слейд, а ведь господин Питерсон – вот он, здесь, – готов был продырявить корзину из своего пистолета. Примите поздравления с избавлением от верной смерти! Не могу ли я предложить вам бокал вашего шампанского?
Мы удобно расселись. Питерсон вынес корзину, О'Рейли исчез за бокалами, а мисс Слейд, наскоро пригладив волосы, засунув под пояс блузку и скрестив ноги так, чтобы не были видны дыры на чулках, повернулась к соучастнику своей проделки.
Юноша был явно старше, чем выглядел. Он был представлен как «Джеффри Херст, мой поверенный», и как студент-первокурсник юридической школы, приехавший на практику к отцу в Норвич. Я как раз думал о том, как от него избавиться, когда мисс Слейд бесцеремонно проговорила:
– Теперь вы можете идти, Джеффри. Встретимся в чайном магазине, как условились. Очень благодарна вам за помощь.
Юноша, несомненно, подумал о том, что было не слишком разумно оставлять ее в клетке льва. Увидев, как упрямо шевельнулись уголки его рта, я решил смягчить это изгнание, предложив ему бокал шампанского и понимая, что как человек достаточно умный, он его не примет. Это был рослый, белокурый, симпатичный молодой человек с покрытым веснушками носом и короткими волосами. Я удивлялся тому, что о нем ничего не упоминалось в отчете О'Рейли.
