Текст книги "Богатые - такие разные"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Я кое-что прочла о Нью-Йорке.
– Кажется, Сороковая улица одно время была самой фешенебельной, не так ли?
– Да, но деловой центр Нью-Йорка с годами все больше отдаляется от географического. В дни моей юности нижняя Пятая авеню была застроена только жилыми домами и основная торговля шла на Шестой авеню и на Бродвее, теперь же новым «торговым бульваром» стала Пятьдесят седьмая, а жилая зона сместилась к северу, туда, где когда-то были трущобы. Я хорошо помню лачуги, стоявшие там, где теперь находится мой дом...
За этим разговором мы ехали по Нью-Йорку, я рассматривала дома, а Элан все никак не мог оторваться от кожаной обивки машины.
Пришло время повернуть на север, и когда «роллс» оказался на Пятой авеню, моим глазам открылась панорама этой знаменитой улицы, поднимавшейся все выше, насколько можно было охватить взглядом.
– Посмотрите назад, – проговорил Пол, – там видна арка на площади Вашингтона.
Я вертела головой, стараясь увидеть все сразу. Мы миновали деревья на Мэдисон-сквер, купол Метрополитен Лайф, возвышавшийся как башня-трехгранник Флэтайрон-билдинг, громадные дома министерств на Тридцатых улицах, проехали мимо каменных львов у парапета библиотеки на Сорок второй и, наконец, застряли в пробке около собора святого Патрика. Вывернув шею, я посмотрела на готические шпили. Среди воплей клаксонов и рокота моторов столпившихся автомобилей прошлое Европы смешалось в моем сознании с какофонией американского настоящего, и меня охватил трепет крайнего возбуждения и ожидания.
– Мне это нравится! – сказала я Полу.
Его глаза заискрились.
– Добро пожаловать снова в мой мир, мисс Слейд! – смеясь, проговорил он и добавил с жестом хозяина: – и на Плазу!
Над великолепным фонтаном высилось барочное здание, за открытым пространством площади виднелись деревья Центрального парка, а в верх по Пятой авеню тянулись на север особняки богачей.
– О, небо! Я буду жить здесь? – ослабевшим голосом спросила я.
– Да, это очень хороший отель, и я думаю, что вам будет удобно...
– Наверное... Я уверена, что мы устроимся очень хорошо!
Я забыла о пристрастии Пола к большим отелям. Поправив шляпу, я сделала все возможное для того, чтобы грациозно выйти из «роллс-ройса», и направилась в вестибюль отеля.
– Это дворец, да? – спросил пораженный Элан. – Мамочка, это дворец как в сказке?
Это был настоящий дворец.
Персонал отеля встречал нас с поклонами чуть не в пояс, говорили они вполголоса. Отделанный позолотой лифт бесшумно поднялся на верхний этаж, и нас проводили в громадный номер из нескольких комнат, с окнами в сторону парка. Во всех комнатах было множество цветов. Мне никогда не доводилось видеть сразу столько орхидей, разве что в оранжереях, и, когда Пол вставил мне одну из них в петлицу, я, потрясенная всей этой роскошью, едва нашла в себе силы его поблагодарить. Я все еще пыталась опомниться, когда два официанта вкатили тележку с ведром льда и с банкой икры, а Мэйерс вынул из сумки припрятанную там бутылку шампанского.
– Положим ее на несколько минут на лед, – проговорил Пол, когда Мэйерс исчез за дверью.
На этот раз я окончательно утратила дар речи. Я любовалась красными бархатными гардинами от пола до потолка, золотистым ковром, золоченой фурнитурой и мебелью в стиле Людовика Пятнадцатого (а может быть, она была подлинная?). Даже мраморный камин выглядел так, как будто был сделан кем-нибудь из учеников Роберта Адама. Подбежав к двери в большую из двух комнат, Элан крикнул:
– Мамочка, посмотри! – и когда я взглянула через порог, то увидела в его объятьях громадного игрушечного медведя. Я таких никогда не видела. Мэри Окс с округлившимися глазами уже рухнула на обтянутый полосатым атласом шезлонг. – Смотри, мамочка! Смотри, Мэри! Смотрите, какой он большой!
– Какой он славный... бархатный... Но что надо сказать папе? Не забывай...
На кровати легко могли уместиться четыре человека, а за задней дверью открывалась мраморная ванная комната с зеркалами по стенам. Проходя в гостиную, я услышала, как Элан поблагодарил отца за подарок.
– Тебе он нравится? Вот и хорошо. А, вы здесь, Дайана! У меня есть подарок и для вас.
Пол протянул мне шкатулку. На крышке квадратной шкатулки было выгравировано: «Тиффэйни и компани». Открыв крышку, я обнаружила в ней пару серег.
– Надеюсь, я не ошибся, ведь зеленый – ваш любимый цвет, – заметил Пол.
Я не могла оторвать глаз от изумрудов.
– Не забудь сказать «спасибо», мамочка, – пропищал Элан.
– Маленький монстр! – Улыбнувшись сыну, я поцеловала его в макушку и повернулась к Полу. – Спасибо, дорогой – за все... Какой чудесный прием! Я совершенно покорена. Что я могу еще сказать?
– Ничего не говорите! – отозвался Пол, и я увидела, как в его непередаваемой улыбке появилось что-то эротическое. Он склонился ко мне и страстно поцеловал меня в губы.
Как только мой рот оказался свободным, я разразилась смехом.
– Вы несносный человек! – воскликнула я. – Мучить ожиданием целых три года, а потом просто сбить меня с ног, несмотря на всю мою решимость быть твердой! Почему я так безоглядно рада видеть вас снова? Не иначе как я помешалась.
– Немного шампанского, дорогая моя, и забудем эти минувшие три года. Положить вам икры?
Получасом позже он спросил меня, считаю ли я его по-прежнему несносным.
– Я не нахожу другого слова, чтобы воздать вам должное!
– Стало быть, как я вижу, мне потребуется время, чтобы расширить ваш словарь. Разумеется, сейчас вам надо дать возможность расположиться в номере, но я надеюсь, что вечером мы сможем вместе пообедать. Я заеду за вами... скажем, в шесть тридцать?
Мы договорились на шесть тридцать. Пол ушел, еще раз погладив Элана по голове и пожав ему руки, не выпускавшие громадного медведя, а я упала на софу. В самом деле, я была в таком изнеможении, что только спустя полчаса, когда сняла изумрудные серьги, до меня дошло, какой подарок сделал мне Пол.
Пол знал, что я очень щепетильна в отношении денег, которые от него получала. Он делал мне подарки и в прошлом, но все это было несравнимо с этими совершенно необычными серьгами, и, хотя он хотел вернуть мне Мэллингхэм, как подарок, я настояла на том, что должна буду выкупить свой дом на собственные деньги, заработанные упорным трудом. Правда, я хотела, чтобы Мэллингхэм, временно оставаясь в его владении, укрепил наши с ним связи, но все-таки главный мой резон заключался в моем нежелании беспокоиться из-за долга. Я выигрывала свое пари. Если бы я вдруг обанкротилась, мои кредиторы никак не могли бы отсудить Мэллингхэм, пока он оставался собственностью Пола, и, если бы случилось самое худшее, я знала, что Пол всегда помог бы мне остаться в своем доме. Мне была ненавистна мысль о положении содержанки, но еще более ненавистной была мысль о возможности потерять Мэллингхэм.
Однако, поскольку я успешно добивалась своих целей, и Мэллингхэму ничто не угрожало, я могла проявить большую щепетильность в отношении денег Пола. Я нехотя вертела в руках серьги, а потом, сказав себе, что становлюсь слишком нервозной от страха оказаться «на содержании», положила их в свою шкатулку с драгоценностями и увела Элана и Мэри прогуляться по парку. И хотя я воспринимала гостеприимство Пола как ответ на месяцы, проведенные им в качестве моего гостя в Мэллингхэме, мне все же становилось не по себе от того, что он оплачивал этот номер-квартиру на Плаза. Когда же я стала избегать смотреть на орхидеи, я поняла, что мне необходимо выйти на свежий воздух.
– Какой милый старинный парк, – сказала я Мэри, когда мы остановились у небольшого озерца.
– О, мисс Дайана, здесь все так непривычно, все эти отвратительные черные камни... и никаких цветов... и даже травы почти не видно... мой отец заплакал бы от горя, увидев эту траву.
Нас охватила ностальгия. Девятнадцатилетняя Мэри была полной, разовощекой девушкой. Я очень боялась, как бы она не влюбилась в какого-нибудь американца, потому что миссис Окс никогда не простила бы мне, если бы у нее появился зять-иностранец.
Я не знала, сколько времени мы проживем в Нью-Йорке. Мы с Полом никогда не говорили о продолжительности моего визита, но я сказала своим друзьям, что мне понадобится два месяца, чтобы полностью ознакомиться с американской косметической промышленностью с целью открытия салона в Нью-Йорке. «В конце концов, – убедительно говорила я друзьям, не одобрявшим моего решения вернуться к Полу, – вполне можно соединить дела с развлечениями». Два месяца – это значит до середины июня – когда пора отправляться восвояси, поскольку в это время начинается сильная жара, а Пол уже настраивается на отдых в Бар Харборе. Этих двух месяцев будет достаточно для того, чтобы я могла понять, существует ли какая-нибудь перспектива продолжения нашей связи. И если ее не будет... Как ни ненавистна мне мысль о поражении, было бы самоубийством закрывать глаза на действительность. Но я была уверена, если бы какое-то будущее для нас существовало, я смогла бы увезти его с собой в Мэллингхэм. Все, что мне оставалось – это быть спокойной, независимой и благоразумной, следуя своему плану действий без малейших отклонений от принятой тактики.
К сожалению, невозможно было себе представить менее спокойную, менее независимую и благоразумную женщину, чем я, когда я готовилась к своей первой за три с половиной года ночи с Полом. Я то трепетала в предвкушении, то дрожала от страха, то бредила о лунном свете, о розах, то шептала «я люблю вас», а потом обливалась холодным потом от страха при мысли о сдерживаемой зевоте, о банальных словах и об ужасном эпилоге: «Я как-нибудь позвоню». В отчаянии подпиливая ногти, я говорила себе, что одинаково нереалистичны и романтический сон, и отвратительный кошмар. Пол никогда раньше не подавлял зевоты, занимаясь со мной любовью, но и ни разу не сказал «я люблю вас» – и было очень маловероятным, чтобы он отважился на это теперь. Наверное, следовало бы заставить друг друга рассмеяться, порвать пару простыней, а потом сказать, как нам недоставало друг друга.
И все же я не могла не задаваться вопросом, действительно ли ему меня не хватало. Я понимала, что после возвращения из Англии у него немедленно появился кто-то другой. Это единственное могло быть правдоподобным объяснением его долгого молчания и попытки положить конец нашим личным отношениям, но, хотя мысль об этом была неприятна, я с ней не расставалась. Очевидно, что теперь у него другой женщины не было, иначе он никогда не пригласил бы меня. В сотый раз я бесплодно пыталась понять его истинные чувства. Если бы Пол действительно сказал мне «я вас люблю», я, вероятнее всего, не поверила бы ему, и все же я знала, он любил меня в Мэллингхэме, и, хотя я могла допустить, что любовь эта угасла, я предпочитала думать: она не умерла, а просто спит.
Я знала, что грешно принимать желаемое за действительное, и надеялась избежать этого греха.
Мысль о грехе подбодрила меня, и через секунду я уже снова трепетала, но уже не от страха, а от вожделения. Было странно думать, что в викторианские времена вожделение считалось исключительно мужским пороком. Я раздумывала над судьбой призрачных героинь Теннисона, с их гипсовыми лбами, и задавалась вопросом – что они думали об обнаженном мужчине. Поблагодарив Бога за то, что меня не было на свете семьдесят лет назад, я некоторое время бредила наяву о себе с гипсовым лбом и о каком-то бестелесном мужском органе, а потом нехотя вырвалась из круга своих возбуждающих мыслей и стала одеваться к вечеру.
Благодаря изысканной кухне на «Беренгарии», я едва втиснулась в вечернее платье, гармонировавшее с моими серьгами, но когда есть желание, находится и способ. У платья были узкие бретельки, и оно свободно и прямо ниспадало от бюста до бедер расшитой бусинками зеленой трубой, а от бедер атлас падал складками, образуя оборку на уровне колен. К сожалению, бедра мои вносили дисгармонию в эффект, создававшийся трубой, которая вздувалась как раз там, где кончались бусинки, но я говорила себе: Пол никогда не обращал внимания на мужеподобных женщин, следовавших послевоенной моде, он будет лишь рад тому, что мои бедра будут подчеркнуты платьем. Протиснув руку в браслет, я схватила веер из страусовых перьев, сложила губы, наподобие Клары Боу, в пчелиное жало, и станцевала перед зеркалом небольшой чарльстон.
Когда приехал Пол, я опять стояла перед зеркалом, любуясь своими чулками телесного цвета, самого высшего качества.
– Бог мой! – проговорил Пол, – что это за паутинка на ваших ногах? И почему браслет выше локтя?
– О, я могу все снять.
– Прямо сразу?
– Но если вы считаете, что у меня ужасный вид...
– Дорогая моя, от вас невозможно оторвать глаз! Надеюсь, я не слишком стар, чтобы отвергать современную женскую моду. Питерсон, вы специалист по отталкивающему американскому слэнгу – можно назвать мисс Слейд джаз-беби?
Питерсон рассмеялся. Он не был безнадежно мрачным, какими обычно бывают телохранители, и меня совершенно не смущало его присутствие тем долгим летом 1922 года, когда мы были вместе с Полом.
– А что случилось с О'Рейли? – между прочим спросила я Пола, вспомнив о другом его служащем, сопровождавшем его при каждом визите в Мэллингхэм.
Мы пожелали Элану спокойной ночи и вышли из дома к «роллс-ройсу».
– Он получил повышение по службе, – ответил Пол и, не изменив ни одной нотки в голосе, добавил: – Он умер, – и принялся рассказывать мне о ресторане, в котором мы должны были обедать.
– Он на Парк авеню, – говорил Пол, – этот ресторан «Марджери». По-моему, он даже шикарнее своего парижского тезки. Посмотрим, как он вам понравится.
В тот момент я была бы в восторге даже от рабочего кафе, но «Марджери», без сомнения, отвечал самым изысканным эпикурейским вкусам. Внутренняя отделка была довольно строгой: обшитые серыми панелями стены в стиле Людовика Шестнадцатого – французские короли явно пользовались популярностью у нью-йоркских дизайнеров по интерьеру. Светло-зеленая мебель была обита розовой и цвета слоновой кости парчой, а свет лился между сверкавшими гранями хрустальных цепей и подвесок, напоминавшими мне каскады причудливых фонтанов. Кроме общего зала, здесь были и укромные уголки для обедов вдвоем. Наш был украшен розовыми и белыми гвоздиками, а под салфеткой угадывались контуры еще одной бутылки лучшего французского шампанского, полулежавшей в серебряном ведерке со льдом.
– А как насчет сухого закона? – не удержалась я от вопроса, когда из бутылки вылетела пробка. – Разве это не нарушение закона – так вот распивать шампанское?
– Добро пожаловать в Нью-Йорк Джимми Уокера, Дайана, где продается даже закон, если кто-нибудь может себе позволить его купить! Ну, а теперь, чего бы вы хотели откушать? Спесиалите де ля мезон – филе из морского языка...
Я тут же решила, что Древний Рим вовсе не исчез с лица земли, а просто превратился в Западный Гемпшир.
– Нет, по-моему, более точной параллелью была бы Англия восемнадцатого века, – заметил Пол, а когда стал обосновывать свои доводы философскими, историческими и литературными примерами, я почувствовала, как назревало во мне желание поспорить, но все кончилось тем, что у нас просто улучшилось настроение.
Прошло немного времени, как мы углубились в дискуссию о непристойности в литературе, но только после того, как я совершенно потеряла нить своих мастерски нанизанных аргументов, я поняла, что он все время пил воду, тогда как я выпила почти целую бутылку шампанского.
– Пол, злодей вы этакий, вы же меня напоили!
– Иначе я не смог бы надежно проверить, как вы провели последние три года!
– Вы отлично знаете, как я провела последние три года! Я вам постоянно писала. Вы помните это? Я никогда не позволяла себе оскорбительного молчания!
– Дорогая моя, американцы забыли о том, как пишут письма, как только стал общедоступным телефон, и теперь, когда очень просто позвонить из Нью-Йорка в Лондон, я обещаю вам исправиться. – Пол допил свой кофе и, когда отодвигал чашку, я с удивлением заметила, как дрожала его рука. – Может быть, пойдем?
– Обратно в отель? – смущенно проговорила я, пока он прятал от моих глаз руки под столом.
– Нет, здесь, поблизости, на берегу реки, у меня есть квартира – мы могли бы выпить немного бренди, и я показал бы вам местные достопримечательности.
– Это божественно! Мне было бы очень приятно! – отвечала я, озадаченная явным расхождением между его предложением и безошибочными признаками нараставшего напряжения.
– Дайана, – проговорил Пол, как только мы уселись в машину, – я действительно сожалею об этих письмах.
– О каких письмах?
– Которых я не читал. Вы сердитесь?
Я с изумлением понимала, как сильно он нервничал, видимо думая, что я сдерживаю какое-то сатанинское недовольство. Было настолько странно думать, что Пол хоть на минуту мог почувствовать себя смущенным в присутствии женщины, что я громко рассмеялась. Просто удивительно, как далеко не смешные факты могут вызывать неудержимое веселье после бутылки шампанского.
– Вот что, Пол, – откровенно сказала я, – я была страшно обозлена на вас, но после того, как согласилась принять ваше предложение приехать в Нью-Йорк, решила оставить прошлое прошлому. Ну, а увидев вас снова, тут же вообще забыла о пережитом.
На его лице появилась тревожная улыбка.
– Так, значит, все прощено?
– Бога ради, Пол, что с вами? Не делайте вид, будто не знаете о том, как вы дьявольски привлекательны, я ненавижу эту напускную скромность.
– Вы не думаете, что я изменился?
– Да, в первую минуту, когда я вас увидела, я решила, что вам необходимо отдохнуть. Вы, очевидно, слишком перегружали себя работой?
– К сожалению, да. Это было глупо с моей стороны... Вы получили летом письмо от О'Рейли о том, что я был болен?
– Пол, я послала три письма, спрашивая о вашем здоровье.
Вид у Пола был смущенный.
– Простите меня. Моей личной перепиской в то время занимался уже Мейерс, а О'Рейли, видно, забыл сказать ему, чтобы ваши письма он не откладывал в сторону.
– Вы были серьезно больны? Что случилось?
– Ничего особенного, просто упадок сил вынудил меня пару месяцев отдохнуть, и теперь я себя чувствую много лучше. – Пол улыбнулся и поцеловал меня. – А как только увидел вас, – поддразнил он, – сразу отбросил цепи девятнадцатого века и почувствовал себя на двадцать лет моложе!
Я вернула Полу поцелуй.
– Саттон плэйс, сэр, – заметил шофер, когда машина простояла уже с минуту.
– Спасибо, Уилсон, – ответил ему Пол, с прежней легкостью выскочив из машины. – Питерсон, будет лучше, если вы пойдете с нами. В этом, может быть, не было бы необходимости, но мне ненавистна перспектива быть убитым каким-нибудь большевиком в тот самый момент, когда это было бы особенно неприятно мисс Слейд.
Мы вошли в плохо освещенный вестибюль высокого жилого дома, и меня ввели в лифт, на пульте которого было множество цифр, обозначавших этажи.
– У меня здесь пентхаус[18], – объяснил Пол, когда лифтер закрыл дверь кабины, – на двадцать восьмом этаже, и вид оттуда открывается поистине восхитительный.
– Правда? – отозвалась я, стараясь не думать об уходящих вниз двадцати восьми этажах.
Когда лифт остановился, я выскочила из него раньше, чем он должен был, как мне казалось, рухнуть в свою бездонную шахту.
Меня обогнал Питерсон, чтобы открыть дверь, и, когда он вошел в апартаменты и включил свет, переступила порог и я.
– Пол! – я посмотрела в окно. – Бог мой, какая панорама!
Питерсон закончил осмотр помещения и оставил нас в квартире одних.
Оглядевшись, я поняла, что дом находился в самой западной части города, окна гостиной выходили на юг, к Ист Ривер, и на запад, к Манхэттену. Небоскребы стояли лицом друг к другу, как армия монстров, изготовившихся к схватке, и их светившиеся окна и залитые светом прожекторов шпили придавали небу какое-то неземное сияние. Несмотря на вечерний мрак, я ясно видела сиявшую сталь и сверкавшее стекло этих чудес строительного искусства, и мне казалось, что передо мной лежала страна, лишь едва затронутая разочарованиями, которые принесла война Европе, мир, все еще цеплявшийся за иллюзии девятнадцатого столетия – что все технические достижения ведут к прогрессу, а прогресс ведет к совершенствованию человеческого рода. Впервые я поняла, почему Америка так неохотно вступила в войну, а после нее снова замкнулась в себе. Америка жила в другом мире, в мире сияющего оптимизма, безграничных достижений и неомраченных надежд. Мучительные испытания и терзания Европы могли казаться ей не только скучными, но и ненужными. Я подумала о богаче, не выходящем из своего дворца, потому что ему надоедает невзрачное зрелище бедняка, страдающего у его порога.
– Америка никогда не подвергалась ни вторжению, ни оккупации, – тихо проговорила я. – Она никогда не страдала так, как страдали европейские страны.
– Ни у одной страны нет прививки против несчастий, – заметил Пол, – и кроме несчастий от бомб и штыков существуют и другие беды. Подумайте о Римской Британии. Несчастья для нее начались не тогда, когда саксы решили, что она была достаточно веселым местом, куда стоит наведаться. Несчастья начались, когда что-то нарушилось в экономике и города стали неуправляемыми.
– Но что могло нарушиться в американской экономике? – пораженная спросила я.
– С нею уже давно не все в порядке.
– Но рынок акций! Мне кажется...
– Это лишь наш позолоченный фасад, – прервал меня Пол, – и теперь мало кто заглядывает за него. Но этот бум затрагивает всего лишь некоторые сферы рынка. В сельском хозяйстве спад. Правительство в основном бессильно, рост нестабилен... Вы помните Крэйкина у Теннисона?
– Монстр, о котором никто не знал? Который проснулся и вырос из глубин?
– Как приятно видеть, что ваши знания Теннисона расширились! – Он помолчал, вынимая из шкафчика бокалы. – Теннисоновский Крэйкин мирно спит на Уолл-стрите, – продолжал Пол. – Он – экономическая версия Франкенштейна, созданная инвестиционными банкирами для публики, влюбленной в колесо рулетки, и в один прекрасный день он проснется, изрыгая огонь во всех направлениях... О, я говорю совсем как Кассандра! Не хотите ли посмотреть на другую часть города? Окна спальни выходят на север и на восток.
Спальня выглядела так, словно ее обставил Казанова с помощью какого-нибудь арабского шейха. Скрытый свет освещал совершенно неуместную особенность комнаты, потолок восемнадцатого века, декорированный изумительными миниатюрами херувимов.
– Боже мой, Пол! – воскликнула я. – Это выглядит совсем как потолок Анжелики Кауфман!
– Это он и есть, – отвечал Пол, появившийся в дверном проеме с бокалами, полными бренди. – В 1919 году, как раз перед тем, как я уехал из Европы, продавался дом под названием Каллом Парк, и, когда выяснилось, что его никто не покупал, я договорился, чтобы этот потолок отправили на пароходе сюда, пока дом окончательно не развалился. А почему это вызывает ваш смех?
– Потому что это типично американский образ действий, а я никогда не считала вас типичным американцем!
– Я не разделяю вашего мнения. Потолок очень хороший. Я спас его. И не нахожу в этом ничего смешного, – коротко отрезал он и вышел.
У меня сердце упало от ужаса.
– Пол...
– Если он вам не нравится, поедемте куда-нибудь в другое место, – сказал он, быстро выпив свой бренди.
– Он мне нравится! Я смеялась от восхищения – от восхищения вашей американской изобретательностью!
– Нет, лучше поедемте в другое место. Здесь неприятная атмосфера. Я не должен был привозить вас сюда.
Я протестовала, но он настоял на своем, и я молча последовала за ним к лифту.
Мы ждали лифта в холле, и мне не приходили в голову никакие слова. Я слишком ясно ощущала его напряженность и со страхом думала о том, что наша встреча принимает нехороший оборот, вечер мог кончиться плохо и наша связь окончательно порвется, раньше чем удастся ее возобновить. Я делала отчаянные усилия, пытаясь догадаться, какие мысли одолевают Пола, но быстро поняла, что мне скорее удалось бы расшифровать строчку этрусских иероглифов.
Подошел лифт. Мне следовало подумать о решении раньше, чем он остановится на первом этаже, а Пол бормотал какие-то извинения за неудачный вечер. Двери лифта закрылись. Я огляделась, ища повода для вдохновения, и, когда мой взгляд остановился на нем, я увидела глубокие морщины у его рта и вспомнила, что он недавно болел.
Воспоминания вернулись, словно ударив между глаз. Я снова видела, как отец слишком быстро возвратился в комнату моей мачехи после подорвавшего его силы приступа подагры и злобно ворчал на следующее утро: «Черт побери, невеселое дело пятьдесят пять лет!» По меньшей мере, полчаса мне пришлось выслушивать скучную диссертацию по проблемам возвращения здоровья людям среднего возраста. Я все пыталась вспомнить, как отец занимался самолечением (его лечебные приемы становились с каждым днем все более странными), когда лифт остановился на первом этаже.
– Впрочем, – глухо проговорил Пол, – мы можем также вернуться и в Плазу.
Я почувствовала, как уходят мои воспоминания и ухватилась за них. Отец заперся со своей очередной любовницей на колокольне Мэллингхэмской церкви и занялся любовью под колоколами. Совершенно очевидно, что это лекарство было чрезвычайно оригинальным, если принять во внимание присутствовавший таким образом элемент духовности.
– Ах, Пол, – проговорила я, стараясь придать голосу оттенок разочарования, и в то же время пытаясь его успокоить. – Еще не... не... – Могла ли я сказать «еще не поздно»? Я смогла и сказала. Отчаяние подвигнуло меня на продолжительную тираду: – Не поедем пока в «Плаза»! – сказала я победным голосом. – В конце концов у нас будет совершенно достаточно времени для всех подобных вещей позднее, а теперь во всем Нью-Йорке есть только одно место, которое я действительно хотела бы посмотреть. Я знаю, это звучит абсурдно, но не можем ли мы поехать на Уолл-стрит и посмотреть ваш банк? Я столько лет ждала, когда увижу место, где вы делаете свои миллионы и управляете экономикой, и мне кажется, что теперь мое любопытство не выдержит и часа отсрочки. О, Пол, поедемте туда! Это же не невозможно, не так ли? Уверена, что в Нью-Йорке нет ничего невозможного!
Он повернул ко мне лицо. Я увидела в его глазах спокойствие. Он посмотрел на меня и как-то особенно улыбнулся.
– Я был бы последним человеком на свете, – смеясь заметил он, – если бы сказал, что для вас хоть что-то невозможно! – и обойдя автомобиль, в котором дремал шофер, а Питерсон курил сигарету, он объявил обоим, что они свободны на весь вечер.
Они уставились на него, пооткрывав рты от неожиданности.
– Но, сэр, – заикнулся было Питерсон, – если вы решили прогуляться...
– Я не намерен гулять. Я сажусь за руль.
Шофер резко вскинул голову. Питерсон побледнел.
– Но, сэр! Сэр, я могу повести машину, если вы хотите отпустить Уилсона домой...
– Не хотите ли вы разозлить меня, Питерсон?
– Нет, сэр, но...
– Тогда делайте, что я говорю, и отправляйтесь домой. – Оба молча удалились, а мы забрались в машину. – Ну их к дьяволу! – проговорил Пол, нажал ногой на стартер, и двигатель величественно ожил. – Всех к дьяволу! Ладно, Дайана, закройте глаза и молитесь – мы едем на угол Уиллоу и Уолл-стрит!
Машина рванулась вперед, и я вцепилась в сиденье.
– Пол, вы когда-нибудь раньше водили машину?
– Я постоянно водил машину до войны, когда вождение было поистине настоящим приключением! А позднее, когда это стало заурядным делом, потерял к нему интерес.
Повернув налево, машина помчалась по очередному широкому и прямому нью-йоркскому бульвару, а потом направо, в боковую улицу.
– Поедем по Лексингтон авеню, через Двадцать третью, до Бродвея, – проговорил Пол, когда мы нырнули под железнодорожный путепровод. – Вам очень страшно?
– Нет, нет. Что, машина уже летит по воздуху, или вы только собираетесь оторваться от земли?
Пол разразился смехом, а автомобиль тем временем, взвизгнув тормозами, ворвался на Лексингтон авеню, вызвав яростные гудки, по меньшей мере, трех таксистов.
Бродвей показался нам более спокойным, чем мы ожидали, после того, как мы без приключений проехали в нижнюю часть острова. Когда я поняла, что мы выехали из потока напряженного движения в деловой квартал города, вечером как всегда пустынный, я даже расслабилась на своем сиденье, и езда стала доставлять мне удовольствие. Я, разинув рот, удивленно смотрела на совершенно сельское на вид большое кладбище, окружавшее старую церковь, когда Пол повернул машину налево, и мы нырнули в глубокие тени узкой вьющейся улицы.
– Это церковь Тринити – Троицы, олицетворяющей Бога, – заметил Пол, – а вот и Уолл-стрит, олицетворяющая Маммону. Поскольку это Нью-Йорк, нет нужды гадать, что пользуется большим покровительством высшей силы. Вот и Фондовая биржа. – Пол замедлил ход автомобиля, – а то здание в греческом стиле, выше по улице – Отделение Казначейства...
– А что это за громадный белый дворец там, на углу?
– Это дом номер один по Уиллоу-стрит. Как мне льстит то, что вы совершенно не обратили внимания на Дом Моргана, мимо которого мы только что проехали! Ну, а теперь дайте мне подумать, как остановить эту машину. Может быть, если сумею выключить двигатель, то найду где-нибудь и тормоз?
Я пронзительно закричала, но он, поддразнивая меня, остановился точно перед ступенями лестницы, поднимавшейся ко входу между колоннами. У служебного входа нас встретил ночной сторож.
– Сколько этажей в этом здании принадлежит банку? шепотом спросила я, входя на цыпочках в овальный вестибюль, где до самого потолка, угадывавшегося где-то высоко во мраке, высились мраморные колонны.
– Все до одного, естественно. На верхнем этаже у нас находятся операторы, дежурящие у телефонов, экспедиция, столовая для партнеров и кухни. На четвертом сидят налоговые эксперты, экономисты и отдел рекламы, а под ними, на третьем, железнодорожный отдел, там же международный отдел и муниципальная группа. Личные кабинеты партнеров, конференц-зал и библиотека на втором этаже, а на первом, цокольном, как сказали бы в Англии – операционный зал синдиката и кабинет старшего партнера, ну и его клерки и аналитики, которые со времени слияния занимают большой зал. И уж если мы вспомнили о нем, подойдите сюда и посмотрите на него, когда я включу свет.
Когда щелкнули выключатели, я стояла между двумя колоннами, и перед моими глазами расцвел Ренессанс. Передо мной был громадный сверкающий зал. Над нашими головами сияли огромные люстры, а выше дубовых панелей, которыми были отделаны стены, поднимались вверх изящные высокие окна. Тусклое масло темных портретов пробуждало представление о длинной галерее какого-нибудь постсредневекового особняка. За деревянными барьерами, высотой до пояса, по обе стороны широкого зала стояли многочисленные конторки красного дерева, словно задремавшие геральдические животные.
