Текст книги "Богатые - такие разные"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Я знала, что он, как обычно, сдержал обещание. Это подтверждало и изменившееся отношение Элизабет ко мне, и наши установившиеся тогда же дружеские отношения, которые никогда больше ничем не омрачались.

– Всего на часок, или около того, – глядя на меня, сказал Пол. – И потом сразу вернусь домой.

– Один час – не так уж много, если учесть, что мы не виделись с марта, – ответила я, взяв себя в руки. В конце концов я могу позволить себе быть великодушной. – Если захотите, останьтесь подольше. И благодарю вас, дорогой мой, за все...

Он горячо поцеловал меня и ушел вместе с Питерсоном, а я одна поехала домой в «роллс-ройсе».

Пол вернулся в шесть часов, попросил подать ему простой омлет и сказал, что действительно должен отправиться в офис. Я выпила вместе с ним чашку кофе в столовой, где он съел свой омлет и рассказал о встрече с Элизабет. В семь часов он вызвал машину.

– Не ждите меня к ужину, хорошо? – проговорил он уже в холле. – Я, может быть, вернусь очень поздно. Мне нужно прочесть уйму бумаг, чтобы войти в курс всего, что происходило без меня.

Я ответила, что понимаю его. После его ухода я надела на палец кольцо с бриллиантом, как бы напоминая себе о том, как много времени он потратил в этот день на меня, а потом, решив рассматривать свой одинокий вечер как идеальный шанс заняться корреспонденцией, ушла в свой будуар писать письмо в Огайо племяннице Пола Милдред.

Милдред мне нравилась. Она была единственным ребенком единственной сестры Пола, Шарлотты, умершей от плеврита вскоре после нашей свадьбы. Я плохо знала Шарлотту. Она была на десять лет старше Пола, и на двадцать семь старше меня, и, хотя благоволила ко мне, как и мать Пола, я никогда не мечтала о том, чтобы мы стали близкими друзьями. Другое дело Милдред. Ее мать вышла замуж совсем юной, и Милдред была всего на девять лет моложе Пола, воспринимавшего ее скорее как сестру, нежели как племянницу. Она была крупной, красивой, остроумной женщиной, наделенной большим чувством мелодрамы, даром, который она применила в полной мере, встретив в поезде какого-то фермера из Огайо. Она страстно влюбилась в него и решила выйти за него замуж. Я не имею никакого понятия, чем занималась ее компаньонка, когда все это происходило, но совершенно очевидно, что никакая компаньонка, и никто другой были бы не в силах заставить ее свернуть с избранного пути. В конце концов семья уступила железной воле Милдред после того, как усиленная разведка выяснила, что ее фермер не только трудолюбив и религиозен по стандартам Восточного побережья, но и достаточно состоятелен. Милдред вышла замуж за своего фермера, принесла ему дочь и сына и, насколько было известно, жила счастливо. Естественно, в гости к ней никогда никто не ездил, но раз в год Милдред совершала паломничество на восток и проводила месяц у родителей. Муж ее не сопровождал, и, хотя семья никогда не забывала заботливо справляться о его здоровье, все были довольны тем, что у него хватало здравого смысла оставаться дома. Было общепризнано, что Милдред вступила в деклассированный брак.

Когда фермер умер вскоре после седьмой годовщины их свадьбы, Милдред погрузилась в глубочайший траур, объявив, что до конца жизни останется вдовой, но потом, с поспешностью, шокировавшей даже тех, кто ее хорошо знал, снова вышла замуж. К счастью, ее второй муж, Уэйд Блэкетт, оказался для семьи вполне приемлем. Младший сын в известной семье из Сент-Луи к моменту встречи с Милдред он был уже блестящим хирургом в Цинциннати. После свадьбы они переехали в Веллетрию, один из самых престижных пригородов Цинциннати, и когда Уэйд официально усыновил обоих детей Милдред, ее история, казалось, вполне соответствовала счастливому концу романтических сочинений, множество из которых она прочитала. На этот раз семейный вердикт сводился к тому, что после неудачного начала Милдред распорядилась собою лучше, чем кто-либо мог ожидать.

Дети были малы, но ужасно застенчивы. Сама же Милдред была весьма говорлива, и, вне всякого сомнения, в ее доме трудно было произнести хоть слово поперек. У Эмили здоровье было крепкое, и как все женщины Ван Зэйлов, она была наделена педагогическим даром, Корнелиус же был хрупким ребенком, страдал астмой и не проявлял большого интереса к урокам. Мне всегда было его жаль. Он был таким милым мальчиком с золотистыми кудрями и огромными серьезными серыми глазами – во всяком случае, до нашей с Полом свадьбы в 1912 году. Теперь Корнелиусу было четырнадцать лет, но ни я, ни Пол не виделись с ним после нашего возвращения из Европы в 1919 году. Ездить в Цинциннати из Нью-Йорка было неудобно, к тому же Пол был всегда очень занят. Мы приглашали Блэкеттов в Нью-Йорк, но Уэйд был слишком связан графиком операций, и каждый раз, когда ему удавалось выкроить время, он ездил к своей вдовствующей матери в Сент-Луи.

Когда стало ясно, что Пол не вернется из Европы раньше конца ноября, Милдред пригласила меня в Цинциннати на День благодарения, и теперь я наконец-то получила возможность с удовольствием сообщить ей, что он вернулся в Нью-Йорк и что мне приходится отказаться от ее приглашения. Следуя инструкции Пола, я пригласила ее в Нью-Йорк, и хотя ожидала ответа по почте, Милдред, как обычно, предпочла спектакль междугородного телефонного разговора. Телефонная связь теперь намного улучшилась – меня даже с Филадельфией соединили как-то за шесть секунд – но в противоположность Милдред я находила этот электронный способ общения слишком холодным, и предпочитала водить пером по бумаге.

Оказалось, что у Блэкеттов не было никакой возможности отлучиться из Цинциннати.

– Какая-то ужасная операция, дорогая, накануне Дня благодарения, такая бессмысленная, и варварская... – Милдред, с ее чисто бэконхиллским акцентом, всегда изъяснялась словно фразами из дневников королевы Виктории. – Сильвия, чтобы снова встретиться с вами на этой земле, нужна целая вечность!

– Да разве это трудно, Милдред? Может быть, на Новый Год? Пол очень хочет поговорить с Корнелиусом.

Милдред выдержала паузу.

– Милдред?

– Да, я по-прежнему здесь, дорогая; как это мило со стороны Пола! Надеюсь, что его не мучает сознание ужасной семейной обязанности, поскольку Корнелиус его единственный племянник. Разумеется, Корнелиусу тоже хочется повидаться с Полом, но его здоровье по-прежнему оставляет желать лучшего. Бедный мальчик... И я действительно не думаю, чтобы он мог теперь приехать погостить у вас в Нью-Йорке. Может быть, в будущем году...

Когда я передала содержание этого разговора Полу, он прокомментировал его раздраженно:

– Милдред поступает необдуманно. Если она не хочет, чтобы я потерял интерес к ее мальчику, ей не следует пытаться препятствовать его встрече со мной.

– Но, Пол, – с удивлением проговорила я, – почему бы Милдред препятствовать встрече Корнелиуса с вами?

– Надеюсь, вы не считаете, тот факт, что мы годами не виделись с Блэкеттами, чистой случайностью?

– Но мы же постоянно обмениваемся приглашениями... и Милдред любит вас, Пол!

– Разумеется, но любая мать стремится защитить своего невинного мальчика от богатого, порочного дяди в этом богатейшем в мире порочном городе.

– О, Господи! – воскликнула я с удивлением, смешанным с раздражением. – И что же, по-вашему, Милдред намерена с ним делать?

– Отдать ему мои деньги, разумеется. Все эти миллионы! Могу себе представить, как Милдред ползает на коленях в церкви каждую субботу, молясь об этом!

Я внезапно поняла не только то, что он говорил это серьезно, но и что он, вероятно, был прав. Милдред была дочерью епископального священника, несомненно воспитавшего ее в духе традиционных христианских взглядов на большое богатство, по матери же она была Ван Зэйл, достаточно аристократичной, чтобы осудить быстро накопленные богатства как «неправедные». Пол не унаследовал свои деньги, а сделал их сам, и Милдред, возможно считавшую «старые деньги» приемлемыми, вполне могло угнетать зловоние его нового богатства. Поразмыслив над всем этим, я с любопытством спросила Пола:

– Но вы действительно собираетесь сделать Корнелиуса своим наследником?

У Пола было так много людей, которым он покровительствовал, и я часто думала, что он скорей отдаст свои деньги какому-нибудь Брюсу Клейтону, нежели неизвестному юнцу, который по чистой случайности оказался его единственным наследником мужского пола. Разумеется, «старые деньги» должны будут остаться в семье, но у меня было такое чувство, что Пол решит – «новизна» его денег дает ему право распоряжаться ими исключительно по собственному усмотрению.

– Я еще пока не думал ничего о своем будущем завещании, – снова заговорил Пол. – Действующее же сейчас завещание предусматривает раздел денег между многими людьми – здравое решение, но далекое от идеи предпринимательства. Деньги – это власть. Их раздел может сделать кого-то счастливее, но при этом власть денег рассеивается, и таким образом то, что я могу отдать одной рукой, я фактически отбираю другой. С точки зрения власти, могло бы представлять больший интерес оставить все одному человеку, но вы можете быть совершенно уверены: я никогда не оставлю никому больше пяти миллионов долларов, пока не буду убежден в том, что он сможет их правильно использовать. Как видите, Милдред меня недооценивает. Я вовсе не хочу разорить ее мальчика. Я потратил много времени и сил, чтобы сделать свои деньги, и не намерен взвалить их на кого-то, кто немедленно сломается, как веточка под грузом. Я не имею ни малейшего понятия о том, хрупкая ли веточка этот Корнелиус, или же могучий ствол красного дерева, но хотел бы выяснить это, если, конечно, Милдред предоставит мне такую возможность, но должен сказать, что такое начало выглядит все более неприемлемым...

На следующий день после этого разговора мы завтракали с Элизабет, и неудивительно, что я рассказала ей о дилемме Милдред. Завтракали мы в беседке Клейтонов, из которой открывался вид на Грэймерси Парк. Покончив с суфле из шпината и с фруктовым салатом, мы поднялись в столовую, чтобы выпить по чашке кофе. Когда буфетчик внес поднос с кофейным прибором, я сидела на диване и рассеянно смотрела мимо картин и гардин на видневшиеся за высокими узкими окнами голые деревья парка.

– Мои симпатии, – заявила Элизабет, – полностью на стороне Милдред.

Элизабет была высокого роста, ее превосходно скроенная одежда была совершенством простоты и отлично шла к ее фигуре, даже в среднем возрасте сохранявшей классическую красоту. Темные волосы, открывая красивое лицо, были собраны на затылке в тяжелый пучок. У нее были прекрасные серо-голубые глаза, привлекательный твердый голос и странно застенчивая улыбка, не очень гармонировавшая с ее видом совершенно уверенной в себе женщины.

– Вы считаете, что Милдред следует по-прежнему изолировать Корнелиуса от Пола? – удивленно спросила я. – Но ведь Пол так добр к молодежи! Вам это должно быть известно лучше, чем мне, ведь Ван Зэйл покровительствует и вашему сыну!

– Поэтому-то я и не пожелала бы такой судьбы Корнелиусу. Однако мне не хочется копаться в прошлом. Чашечку кофе?

Пораженная, я приняла из ее рук чашку и попыталась обуздать свое желание копаться в прошлом. И то правда, в последние годы Пол мало виделся с Брюсом Клейтоном, но я всегда считала, что тот пользовался самым большим расположением Пола из всех его протеже.

– Может быть, между Брюсом и Полом что-то произошло, Элизабет? – не удержалась я от вопроса. – Я ни о чем таком не слышала.

– О, все это было так давно, Сильвия... не меньше десяти лет назад, и я надеялась, что все уляжется, но тем не менее теперь я не могу не симпатизировать Милдред... вы же знаете, я всегда была на стороне Милдред. Наше положение было в какой-то мере сходно: я тоже была замужем дважды, второй муж усыновил моего сына от первого брака, и как в моей, так и в ее жизни Пол всегда играл важную роль. Боюсь, что в моей слишком важную. По крайней мере Милдред не приходилось убеждать Корнелиуса, что он не сын Пола. Пожалуйста, вот сахар. Может быть, с молоком?

Я сделала слабое движение рукой в сторону кувшинчика с молоком. Я была удивлена не только тем, что Элизабет сознательно решила коснуться наиболее интимной стороны своей связи с Полом – между нами было давно заключено молчаливое соглашение никогда не затрагивать подробностей ее и моих отношений с Полом. Хотя вопрос об отце Брюса Клейтона был любимой темой для сплетен нью-йоркского общества, я никогда не думала, чтобы Элизабет заговорила когда-нибудь »об этом со мной или с кем-то другим.

– Разумеется, отец Брюса не Пол, – бесцеремонно заметила Элизабет, словно было бы просто смешно подумать, что на этот счет могут быть какие-то сомнения. – По крайней мере биологически Пол ему не отец, но зато существует многое такое, что делает мужчину отцом больше, чем простое зарождение ребенка, разве не так? Брюс не может помнить своего отца, и, хотя Эллиот добрый человек, дети его не интересуют. Пол заполнил эту пустоту в жизни Брюса, и поэтому занял определенное положение в нашей семье – положение, от которого впоследствии непростительно грубо отказался, когда Брюсу было семнадцать лет. Бедняга Брюс был буквально раздавлен, – я часто думаю, что он от этого никогда не оправится, – а я была так зла на Пола, что... да, мы были близки еще четыре года, как вам известно, но это было уже не то. Простите меня, что я вдаюсь в такие подробности, но даже теперь так тяжело говорить об этом...

– Я понимаю. Я не должна была спрашивать вас, Элизабет. Простите меня.

– Я кажется припоминаю, что сама затронула эту тему – ну, конечно, мы говорили о Милдред, и я одобряла ее решение держать Корнелиуса как можно дальше от Пола. Не думаю, что Полу хотелось бы кому-то навредить, но такому эмоционально обособленному человеку, как он, свойственно превращать любые отношения в опыт уничтожения.

В эти минуты я поняла, насколько мы всегда были мудры, избегая подробного обсуждения своих отношений с Полом. Едва рухнуло это кардинальное неписаное правило, и мы стали уже не двумя цивилизованными женщинами, способными на дружеские отношения, а двумя соперницами в конкуренции, которой не могло быть конца.

– Я думаю, что это несправедливо по отношению к Полу, – резко сказала я. – Разумеется, он способен на внимание к людям. Вспомните, как он обожал Викки.

– Действительно, обожал, кто с этим спорит? Но он отдал ее Джейсону в обмен на половину банка на углу Уиллоу и Уолл.

– Элизабет!

Я больше не могла сдерживать свой гнев и, вставая со стула, почувствовала, как вспыхнули у меня щеки. Я вообще легко краснею, тем более, когда шокирована или рассержена.

– Простите меня, – она тоже порывисто поднялась и встала передо мной, мучительно сплетая пальцы. – Мне это непростительно, я не должна была начинать разговор о том, как Пол третировал Брюса. Это всегда меня огорчало... Ну конечно же, Пол обожал Викки, разумеется...

– Что бы там ни было, – стремительно проговорила я, – Джей и Викки любили друг друга. И слияние не имело к этому никакого отношения. Так получилось просто случайно, и хотя вы говорите, будто Пол получил полный контроль над банком путем решения вопроса о том, за кого выдать Викки... – Я остановилась, вспоминая рассказы самого Пола о том, как он прерывал многочисленные неприемлемые романы Викки, отправляя ее в Европу. – Да, – продолжала я, – я догадываюсь, что он получил некоторый контроль над банком, но, поскольку они с Джеем были такими давними друзьями, я уверена – не это было решающим мотивом согласия Пола на их брак.

– Сильвия, отношения между Полом и Джеем были, разумеется, весьма близкими, но неужели вы и вправду думаете, что они были искренними друзьями?

Я промолчала.

– Они были умными людьми, использовавшими друг друга на Уолл-стрит, – заметила Элизабет, – но прежде, чем объединиться, были конкурентами, и долго – просто врагами, а потом уже внешне они стали друзьями.

Мне пришла в голову мысль о том, что все это было вполне применимо и к ее собственным отношениям со мной. Я допила кофе и стояла с ощущением неловкости.

– Я не должна больше отнимать у вас время, Элизабет. Мы великолепно позавтракали.

Она не пыталась меня удержать, но в холле я поняла: ей хотелось, чтобы мы остались друзьями.

– Мне так нравится ваше кольцо! Оно новое?

– Да... спасибо. Это запоздавший подарок от Пола.

– Десять лет, кажется? Поздравляю, Сильвия.

У меня не было сомнений в ее искренности, и мне не трудно было тепло поблагодарить ее, но всю дорогу домой я не забывала ее горечи и старалась представить себе, что могло разрушить дружеские отношения Пола с Брюсом. Однако приехав домой, я поняла, что любые домыслы бесполезны. Элизабет сказала все, что хотела, ну а Пол вообще никогда не говорил о прошлом.

Несколько недель после возвращения Пола я была занята по горло, но каким-то образом пережила все тяготы, связанные с Днем благодарения и с Рождеством, даже сохранив некоторые силы. Самым мучительным оказалось Рождество. Игрушки в витринах магазинов, толпы детей на Пятой авеню, вездесущий Санта Клаус... Все это меня ужасно терзало. Ребенку от моей первой беременности в браке с Полом было бы теперь восемь лет, второму на восемь месяцев меньше, а третий был бы новорожденным. Ребенок к Рождеству! Я не могла не плакать от пустоты очередного Рождества, но плакала тайком, в присутствии же Пола сохраняла самообладание. Моя бездетность не давала мне покоя. Никто не мог с достаточной определенностью сказать, почему мне не удается выносить ребенка больше трех месяцев, и сама эта неопределенность всегда оставляла во мне тайную надежду на благополучный исход. Один специалист говорил, что дело в мышечной слабости матки, другой теоретизировал по поводу скрытой генетической патологии, в результате которой организм отторгал несовершенный плод, но во всяком случае Пол был тут ни при чем. У меня было три выкидыша в первом браке, хотя к специалистам я стала обращаться только выйдя замуж за Пола.

В новом году я стала чувствовать себя лучше и энергично занялась устройством нашего первого за три года бала. Потом, едва светские хроникеры успели громогласно объявить его событием сезона, я уже ехала, как и каждый год, во Флориду. Пол любил в феврале поплавать в море и поиграть в теннис в своем поместье в Палм-Бич, и двери его дома при этом всегда были открыты. Туда были посланы несколько слуг и заказаны три железнодорожных вагона для переезда на далекий Юг. Одна забота об организации доставки багажа и слуг на такое далекое расстояние лишала меня последних сил, и, когда я наконец приехала во Флориду, мне понадобился целый день для отдыха, прежде чем мы включились в светскую жизнь Палм-Бич. По логике вещей переезд на месяц во Флориду должен был быть менее изнурительным, чем в Мэн на все лето, но в Мэне все было гораздо проще, требовалось меньше прислуги, так как в доме в Бар Харборе было не больше двадцати пяти комнат, и в целом поездка в Мэн бывала намного легче, чем в Палм-Бич.

Дом Пола на одном из лучших участков у самого моря был построен в стиле испанского замка, с полудюжиной патио, связывающих все его тридцать семь комнат и огромный солярий. Над морем нависал танцевальный зал, и танцевавшим в нем казалось, что они плывут на корабле, однако танцы во Флориде мы устраивали не часто, так как Пол предпочитал ограничиваться плаванием, теннисом и зваными обедами. Иногда играл в бридж, но это ему быстро наскучивало, слишком уж медлительными были, на его взгляд, партнеры, да к тому же им не нравилось, что он слишком часто выигрывал. Он решительно отказывался от входивших в моду приглашений на коктейль, хотя порой его и удавалось уговорить остаться на послеобеденный кофе. Однако такие вечера никогда не затягивались, и к полуночи мы всегда были в постели. Вероятно, более молодые представители местного общества считали нас безнадежно устаревшими. К моему удивлению, Пол никогда не играл в азартные игры, и всегда шутливо отказывался от них, ссылаясь на то, что с него хватает игры на Уолл-стрит, а сюда он приехал отдохнуть.

К концу четвертой недели пребывания во Флориде Пол всегда начинал скучать, не был исключением и этот год.

Он вернулся в Нью-Йорк раньше меня, а я оставалась закрыть дом до следующего приезда и, когда вернулась домой, пожалела, что не осталась там подольше. Меня ждала куча писем, счета у экономки не сходились, а буфетчик сообщил, что наш лучший поставщик запрещенного виски угодил в тюрьму. Слуги всегда в конце долгой нью-йоркской зимы буквально разрывались на части, особенно когда оставались без присмотра, и я не могла быть к ним слишком строга. Когда я наконец разобралась с плохой арифметикой экономики, уволила вороватого лакея, попросила О'Рейли найти другого поставщика и отослать новую глупую горничную в соответствующее учреждение для незамужних матерей, мне подумалось о том, как хорошо было бы просто жить с Полом в небольшом деревенском доме, всего с одной наемной девушкой-прислугой. Я с тоской мечтала о спокойных вечерах без званых обедов и вечерних приемов, но пришла к выводу, что мне недоставало бы сверкающих огней Бродвея. Постановка «Гамлета» положила начало воскрешению Шекспира, и хотя когда-то давно мне не нравилось читать его пьесы под руководством гувернантки, меня увлекало живое исполнение их на сцене.

В начале апреля Пол внезапно решил увидеться с Корнелиусом. Решение сломить упрямство Милдред было совершенно неожиданным, и я не видела для него причины. В один прекрасный день Пол сказал мне:

– Я должен что-то сделать для мальчика Милдред – и, добавив: – Я открою Милдред свои карты! – направился к телефону.

Но у Милдред всегда был наготове предлог. Здоровье Корнелиуса улучшилось. Он должен впервые пойти в школу, и будет занят до конца семестра. Потом, после Четвертого июля, вся семья отправляется в Канаду, где Уэйд проведет свой первый за многие годы отпуск.

– Когда вы должны вернуться из Канады? – спросил Пол. – В конце августа? Вот и прекрасно, вы можете сразу же отправить Корнелиуса в Нью-Йорк, и он проведет неделю у нас до возобновления занятий в школе.

Она продолжала выдвигать доводы против, но Пол победил. Впрочем, возможно, Милдред и сама понимала, что надежды взять верх у нее не было. В какой-то момент я спросила себя, а что думает обо всем этом сам Корнелиус, но тут же поняла – вряд ли кому-то придет в голову спрашивать его мнение. Возможно, он не хотел приезжать. Действительно, тогда я сомневалась, что многообразная и широкомасштабная деятельность Пола была лучшим уделом для хрупкого, тепличного мальчика, а когда вспомнила Брюса Клейтона, то подумала – остается надеяться только на то, что Корнелиус будет более удачлив в своей карьере протеже Зэйла. Мне даже показалось, что было бы лучше, если бы Пол не стал ему покровительствовать, а просто дал спокойно возвратиться в Огайо.

По мере того как подходило к концу лето, меня все сильнее волновала эта ситуация, и в особенности внезапный интерес Пола к Корнелиусу, так как я чувствовала, что для этого была серьезная причина, хотя и не догадывалась какая.

– Я не хочу сына, – постоянно повторял мне Пол, но все лето вел себя так, словно для него было жизненно важно найти блестящую замену сына, которого у него никогда не будет. К моменту приезда Корнелиуса я уже совершенно не понимала, хочет ли Пол, чтобы тот выдержал свой экзамен перед ним, или – чтобы провалился. Я желала лишь одного – чтобы никому из них не было плохо.

Но это представлялось несбыточной мечтой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поезд из Цинциннати прибыл без опоздания, и, как только открылась вагонная дверь, я впилась глазами в выходивших, чтобы перехватить взгляд Корнелиуса. Мимо меня шли и шли пассажиры. Я уже подумала было, что он опоздал на поезд, когда увидела его обращенные ко мне глаза.

Хотя мы с ним не виделись несколько лет, я без труда узнала его по все таким же золотистым волосам и по мало изменившимся чертам лица. Он был низковат для своих лет, но выглядел довольно стройным и собранным. В дверях его кто-то основательно толкнул, но выражение его лица от этого не изменилось. Он лишь поправил перекинутое через руку пальто и шагнул на платформу.

– Корнелиус!

Я подняла руку, чтобы привлечь его внимание. Увидев меня, он улыбнулся. Это была застенчивая и очень доверчивая улыбка. У него был просто ангельский вид. Если бы сердца могли расплавляться, то мое просто растворилось бы при виде Корнелиуса.

– Хэлло, тетя Сильвия. – Голос его уже не ломался, и было приятно слышать его выраженный среднезападный акцент. – Спасибо, что приехали меня встретить.

Я расспросила его о том, как он доехал, и о его семье, пока наш младший шофер Абрахам получал багаж и грузил его в багажник «кадиллака».

– Пол просил извиниться, что не смог вас встретить, – сказала я Корнелиусу, когда мы отъехали от вокзала и направились домой, – к сожалению, у него какие-то важные совещания в центре города. Но он будет дома к шести – специально постарается приехать пораньше.

– Да.

Он смотрел из окна машины на Нью-Йорк-сити, и свет, косо падавший на классический профиль его лица, придавал его серым глазам какой-то странный вид, словно в них поблескивали черные искры. Я внезапно с удивлением поняла, что он унаследовал тонкий прямой рот Ван Зэйлов, казавшийся таким странным у женщин этой семьи и таким привлекательным у мужчин. На какой-то момент я позавидовала Милдред, что у нее такой красивый сын, а потом мучительным усилием прогнала эту мысль и углубилась в размышление об уместности слова «красивый». Совершенно ясно, что было просто недопустимо применять его к мальчику-подростку, поскольку оно в этом случае предполагает женоподобную внешность, но соединить женоподобие с этим таким знакомым ванзэйловским ртом для меня было совершенно невозможно. Я перебрала несколько других определений. Слово «смазливый» предполагало что-то грубоватое и напоминало о Стиве Салливэне, но Корнелиус с его слабым телосложением был на него мало похож. Может быть, самым лучшим было прилагательное «изящный», хотя оно ассоциировалось у меня со зрелостью, вряд ли присущей пятнадцатилетнему мальчику. Ко мне упорно возвращалось это сомнительное слово «красивый», и, глядя на вьющиеся золотистые волосы Корнелиуса, на его светлую, безупречно чистую кожу, я могла понять, почему Милдред так озабочена защитой его от разврата, воплощением которого был для нее Нью-Йорк.

Когда мы приехали домой, я показала ему приготовленную для него комнату и оставила устраиваться. Я ожидала, что он будет со мной застенчив, но во время ленча он удивил меня непринужденным рассказом об их доме и о школе. Я поняла, что отсутствие матери позволяет ему быть более доверчивым. Наверное, Милдред была чересчур властной.

После ленча он сказал, что хочет пройтись, и я тактично предоставила ему возможность провести остаток дня по собственному усмотрению.

Незадолго до назначенного часа возвращения Пола я обнаружила Корнелиуса скучавшим в библиотеке и пригласила его в гостиную.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить? – спросила я. – У Пола не переводится томатный сок, а у меня всегда имеется херес, впрочем, выбирайте сами.

– Томатный сок – это было бы прекрасно. А как вы ухитряетесь добывать херес, тетя Сильвия? – проговорил он с лукаво-невинным видом, и, подумав о тревоге Милдред, сообщи он ей мой ответ, – она была горячим сторонником Восемнадцатой поправки, – я уклонилась от упоминания о несколько льготном положении Нью-Йорка в смысле применения Сухого закона и сказала, что Пол получает херес через влиятельных заграничных клиентов.

Едва Мэйсон успел принести нам напитки, как я услышала голоса и поняла, что вернулся Пол.

Корнелиус сидел напротив меня на диване, выпрямив спину, с нарочито нейтральным выражением лица.

– Пол так ожидал встречи с вами! – подбадривая его, проговорила я, понимая его нервозность, но боюсь, что он вряд ли меня слышал. Он не спускал помрачневших от сосредоточенности глаз с двери, которую секундой позже распахнул Пол.

– Наконец-то! – Пол задержался на пороге. Корнелиус и я покорно поднялись на ноги, как куклы в руках кукольника, и на какой-то момент эта сцена превратилась в картину, наполненную какими-то неопределенными подспудными потоками волнения. Потом Пол улыбнулся, сказал мне: – Добрый вечер, дорогая! – и поцеловал меня, прежде чем повернулся к своему внучатому племяннику. – Хэлло, – непринужденно проговорил он. – Ты вырос. Как ты себя чувствуешь? – Корнелиус пытался заговорить, но не мог. Когда я в смятении посмотрела на него, он покраснел.

– В чем дело? – спросил Пол так грубо, что мне захотелось скрыться в каком-нибудь тихом углу и сжаться там в отчаянии. – Неужели у твоей матери не нашлось времени научить тебя говорить?

– Да, сэр, – проговорил, словно деревянный, Корнелиус.

Они пожали друг другу руки, и мои глаза на миг ухватили их неуловимо-тонкое фамильное сходство. К моему облегчению в этот момент вошел буфетчик с томатным соком для Пола.

– Благодарю, Мэйсон, – сказал Пол. – Садись, Корнелиус. А теперь...

Последовали самые ужасные десять минут. На жестоком допросе пришлось Корнелиусу рассказать о том, что он с таким отвращением проучился первый семестр в школе, что Милдред решила забрать его обратно домой и наняла нового домашнего учителя.

– Ты учебы не потянул, не так ли? – спросил Корнелиуса его инквизитор. – Почему бы тебе не сделать над собой усилие и не выстоять до конца?

– Мне это представляется просто потерей времени. Вы сами ходили когда-нибудь в школу?

«Разумеется, – подумала я, – Корнелиус знал, что Пол также страдал астмой и что его учили дома! Он нащупал слабое место у Пола и, как мог, вежливо дал ему это понять».

Глаза Пола вспыхнули весельем.

– Нет, – ответил он. – В школу я не ходил никогда. – И, помолчав, добавил: – Расскажи мне о ней побольше. Чему тебя там пытались учить?

Прошло много мучительных минут, прежде чем выяснилось, что Корнелиус удручающе плавал в вопросах литературы, истории и в классических языках.

– Бог мой, что за варвар! – воскликнул Пол. – Да ты же вообще не интересуешься культурой? Чем же ты занимаешься в свободное время?

– В свободное время? – переспросил несчастный ребенок, нервничая почему-то больше, чем раньше.

– Плаваешь? Играешь в теннис?

– Доктор запрещает...

– Так что же ты все-таки делаешь? Сидишь целыми днями, уставившись в стену?

Корнелиус украдкой взглянул на меня и снова покраснел. Теперь я уже так мучилась за него, что готова была уйти от них под любым предлогом.

– Может быть, вы предпочитаете поговорить с Полом наедине... – начала я, но Пол решительно прервал меня.