Текст книги "Богатые - такие разные"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Трещина между нами расширялась. Я никогда не думала, что могла бы почувствовать себя такой несчастной, как тогда, когда у Пола случился очередной припадок.

Он плавал в бассейне и, если бы не сила и сноровка, с которой Питерсон вытащил его из воды, вполне мог бы утонуть.

К тому времени Теренс уже давно получил повышение по службе, и об этом происшествии мне сообщил прибежавший в мою комнату Герберт Мейерс, занявший место О'Рейли.

– Никто не должен ничего знать. Я запрещаю говорить об этом, – строго предупредила я, добежав до бассейна.

Бледный как полотно Питерсон ответил:

– Да, мэм.

Мейерс невыразительно добавил:

– Разумеется, госпожа Ван Зэйл.

Я пыталась не думать о том, что распространение в Нью-Йорке слухов о болезни Пола лишь вопрос времени.

– Может быть, нам куда-нибудь уехать на какое-то время? – предложила я Полу. – Прикажите капитану перегнать яхту во Флориду, и он сможет взять нас на борт в Форт Лоудердэйле. Ведь на Багамских островах еще далеко до сезона дождей.

– В это время года на Багамы не ездят, – упавшим голосом ответил Пол. – Кроме того, любой скажет, что у меня нервное расстройство, если я уеду почти сразу после долгого отсутствия в банке в сентябре. Сейчас мне уезжать из Нью-Йорка нельзя.

Но он все же уехал. Мы провели ноябрь в праздном круизе на Багамах, и Пол снова стал чувствовать себя лучше, хотя мы расположились в разных каютах, и он ни разу не ложился в мою постель. За время стоянки в Нассау он три вечера провел один на берегу, и я не имела ничего против этого, а лишь надеялась, что незнакомым женщинам удастся помочь ему вернуть уверенность в себе. Но и после отплытия из Нассау он не появлялся в моей каюте. Сияло солнце, в сверкавшем море виднелись коралловые рифы, но и они нас не занимали. У меня было такое ощущение, словно мы смотрели на них через зарешеченные окна, и в конце концов, понимая, что выбора у нас не оставалось, мы с отвращением вернулись в Нью-Йорк.

В начале декабря, в первый же день, когда Пол отправился в офис, на глазах у всех его партнеров случился самый тяжелый из всех припадков, и он попал в больницу.

Приехав к нему, я увидела в вестибюле среди партнеров двоих самых близких друзей Пола, Стива Салливэна и Чарли Блэра.

– Сильвия, мы сожалеем... нам нужно договориться о том, что следует сказать... Пресса...

– Высокое кровяное давление! – сказала я. – Это был обморок, и ему необходимо подлечиться.

– Сильвия права, – проговорил Стив, и я оставила их обсуждать подробности, а сама вошла в палату Пола.

Он задернул занавески, и не лежал, как бы следовало, а сидел на краю кровати. Правая рука его была на перевязи, а голова была забинтована. Ноги были голые. На нем был лишь белый больничный халат, тонкий и холодный.

Он посмотрел на меня и не проронил ни слова. Закрыв дверь, я поцеловала его и села рядом на кровать.

– Вы сломали руку?

– Трещина.

– Что сказали врачи?

– «Принимайте лекарство и запритесь, но вытащите из двери ключ».

Он проглотил комок, застрявший в горле, и, увидев блеск слез в его глазах, я поднялась и отошла к окну. Он никогда не простил бы себе, если бы позволил кому-нибудь увидеть свои слезы.

– Но ведь можно же что-то сделать. Я не могу допустить, чтобы не было никакого выхода.

– Вы сделать ничего не можете. Вот если бы я мог... – Пол прервался.

Мы молчали, и я думала обо всем том, что он говорил мне о своей болезни, о том, как успешно скрывал ее многие годы, и понимала, что ему хотелось сказать.

Я нерешительно проговорила:

– Эти вечера в Нассау...

– ...Не дали ничего хорошего. Я потерял остатки самоуважения. В результате этих вечеров от «него» не осталось и следа.

Я на минуту задумалась. Во рту у меня пересохло, а ногти впились в ладони.

– Может быть, что-нибудь изменилось бы, – тихо проговорила я, – если бы вы встретились с кем-то, к кому вы расположены, кто восхищается вами, но ничего не знает обо всем этом.

Он не ответил, а лишь наклонился вперед и уставился в пол. Я снова села рядом с ним, но, прежде чем успела заговорить, Пол сбивчиво проговорил:

– Если бы я смог это преодолеть, я знаю, мы снова могли бы быть вместе. Но вы не можете помочь мне в этом.

– Тогда мы должны найти кого-то, кто сможет.

Воцарилось долгое молчание. Под влиянием какой-то странной игры воображения я почувствовала, что каждый шаг, предпринятый мною на всем протяжении замужества, вел меня к этому итогу. Теперь все мое будущее зависело от того, что я скажу Полу. На секунду меня охватил ужас. Я подумала, что никогда не смогу принять это решение, но потом мысли мои прояснились, как часто бывает в самые критические моменты жизни, и решение мне показалось очевидным. Либо я люблю Пола так, что пойду на все ради его самоутверждения, либо вообще не люблю его. Все оказалось очень просто.

И я твердо сказала Полу:

– Пошлите за ней.

Пол поднял голову. Когда он, повернувшись, посмотрел на меня, я увидела вопрос в его глазах.

– Все в порядке, – быстро проговорила я. – Не надо ничего говорить. Да вам и нечего сказать.

– О, да, вы правы, – отозвался Пол и, взяв мои руки в свои, сказал с той страстностью, какой я ждала от него многие годы. – Я люблю вас.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕУДАЧНИЦА ДАЙАНА

1926

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Этот монстр вызвал меня в 1925 году, перед самым Рождеством. Боже, как я разозлилась! Я чуть не разорвала письмо, топтала его ногами, но все же, делая большую ошибку, прочла его снова и не успела дочитать до конца первый абзац, как смягчилась под обаянием его очарования.

– Скотина! – громко воскликнула я, хватая сигарету, чтобы успокоить расходившиеся нервы, и моя секретарша, которую угораздило в этот момент войти ко мне, угрожающе хлюпнула носом. – О, ради Бога, мисс Дженкинс, я имела в виду вовсе не вас! Принесите мне еще чаю, прошу вас.

– Да, мисс Слейд.

Секретарша скрылась за дверью. В комнате слева от моей Хэрриет в самых теплых тонах заканчивала разговор по телефону: «О, конечно, леди Аппингхем, мы будем счастливы... да, в последнее время мы консультировали по вопросам косметики многих новобрачных...». В комнате справа в трубку кричал Седрик: «За кого вы нас, черт побери, принимаете?»

Я долго искала спички. Как хорошо было бы, если бы я не пристрастилась к курению. Снова зазвонил телефон, и за открытой дверью моего кабинета гнусавый голос Мэйвиса ответил: «Дайана Слейд корпорейшн»... Чем могу служить?»

Я наконец отыскала спички, закурила сигарету и вспомнила, что мне еще полчаса назад хотелось в туалет. Едва я переступила порог кабинета, как Седрик с грохотом положил трубку и преградил мне дорогу.

– Ну и дрянной же народ у этого Горринджа, Дайана!

– Всего хорошего, леди Аппингхем, – промурлыкала за нашими спинами Хэрриет.

– Мисс Слейд! – позвал меня Мэйвис, – вас просит к телефону господин Херст!

– О, Боже! Иду, Мэйвис! Успокойтесь, Седрик! Хэрриет, надеюсь, вы сказали этой старой перечнице, что нам необходим carte blanche на этот крем для лица.

– Дорогая, это уже решено, и я вдвое подняла цену на массаж с этим кремом! Седрик, вы сказали об этом людям Горринджа?

– Мисс Слейд...

– Иду, Мэйвис. – Я вернулась в кабинет и увидела письмо Пола, все еще лежавшее на письменном столе. В туалет хотелось как никогда. Я схватила телефонную трубку: – Да?

– Дайана? Это Джеффри. Послушайте, я неожиданно оказался в Лондоне. Может быть, пообедаем вместе?

– С радостью, Джеффри. Часов в восемь?

– Я заеду за вами.

– Буду ждать. Спасибо. Простите, я очень спешу...

Я схватила письмо Пола и устремилась в туалетную комнату. Там, в спокойном полумраке моей любимой кабины, мне наконец удалось не отрываясь снова перечитать письмо.

Выходя, я взглянула в зеркало над раковиной. Лицо мое было бледным от волнения, которое мне все еще хотелось считать гневом, хотя оно сильно смахивало на смесь радостного возбуждения с испугом.

«И снова в бурные волны, дорогие друзья!» – мысленно процитировала я, подумав о том, как не хочется к этому добавить: «Ave Caesar, te morituri salutant»[14]. Я не могла с точностью вспомнить ответ Тиберия Цезаря шедшим на смерть гладиаторам, но подумала, что это была какая-нибудь циничная реплика, вроде: «Может быть, и нет, если повезет», оскорбительная для гладиаторов. Их положение, несомненно, доставляло им некое болезненное удовольствие, подобное которому испытывала теперь я. Я рассмеялась, пытаясь убедить себя в том, что на душе у меня радостно. После трех лет бесчисленных холодных деловых писем и расчетливо выхолощенной личной переписки Пол милостиво предлагал мне еще один кусок легендарного яблока соблазна. Ладно, если он этого хочет, он получит это, но в один прекрасный день, злобно подумала я, в один прекрасный день господин Пол Корнелиус Ван Зэйл поймет, что эта сделка обойдется ему дороже, чем он рассчитывал.

Я любила его. До него я не любила ни одного мужчины, как не любила и после него. К декабрю 1925 года я всерьез боялась, что никогда больше не полюблю.

Я боялась очень многого и всегда поражалась тому, что меня порой считали слишком уверенной в себе. Разумеется, говоря это, мои знакомые не собирались сделать мне комплимент, но тем не менее иногда было очень выгодно казаться тигрицей, а не дрожащей медузой. Если люди считают тебя смелой, можно не только поверить им, хотя бы наполовину, но даже черпать иллюзорную храбрость в их заблуждении.

Список моих страхов простирался до самых дальних пределов моего разума. Там было все: и серьезные опасения, и мелкие страхи, реальные и мнимые, безграничные и необоснованные. Я тщательно изучала их бессонными ночами. И приходила в ужас от одиночества и отсутствия любви, хотя это в значительной степени облегчало рождение Элана. Я боялась смерти. Приходила в ужас при мысли о бедности. Боялась, что прогорит мое дело, и я буду вынуждена расстаться с Мэллингхэмом, а мысль об утрате Мэллингхэма была для меня самой мучительной из всех. Я не могла представить себе мир без моего дома, без того единственного места в этом враждебном мире, куда всегда можно убежать и почувствовать себя в безопасности. Мне казалось, что я потеряла бы равновесие без Мэллингхэма, и приходила в ужас при мысли о нестабильности, сопровождающейся демонами отчужденности и безумия. Самым ужасным из моих кошмаров были мысли о безнадежной нищете в психиатрической больнице и о том, что меня похоронят не рядом с мэллингхэмским домом, а в какой-нибудь жалкой могиле, где мне вечно не будет покоя.

Этот перечень моих неврозов с очевидностью говорил о том, что я должна была работать ради спасения Мэллингхэма. Будь я достаточно богата, чтобы вести праздную жизнь леди, мне пришлось бы потакать своим страхам, и я скоро стала бы подобна своему чудаку-отцу.

Ирония моего положения состояла в том, что я всегда старалась быть обыкновенной. Мне кажется, это обычное желание детей из семейств, отличающихся некоторой эксцентричностью. Разумеется, вынужденная укладывать отца в постель после его камерно-музыкальных оргий, я мечтала о том, чтобы вернуться к своим деду и бабке, в дом линкольнширского приходского священника, где когда-то давно прожила два тихих, четко регламентированных, восхитительных в своей обыденности года. После третьего развода отца я некоторое время клятвенно заверяла себя в том, что никогда не выйду замуж, в действительности же мечтала иметь мужа, детей и жить в респектабельном браке.

И только в Гэртоне, когда едва знакомый мне юноша презрительно обозвал меня «синим чулком», я с грустью поняла, что, наверное, была слишком хорошо воспитанной, чтобы мне можно было сделать предложение. Казалось, мужчины вовсе не думали об уме женщины, лишь бы она была красивой, а поскольку я была пухлой и вполне обыкновенной, у меня не было иного выхода, как распрощаться со своими мечтами о романтической белой свадьбе, о женихе – высоком темноволосом красавце-герое, и о неторопливом свадебном путешествии на греческие острова на борту собственной яхты. Погрузившись с головой в учебники, я действительно стала «синим чулком», как все уже давно решили, с настолько же ложной, насколько и отвратительной аристократической претензией на то, что я «выше» сибаритской жизни. Я действительно убедила себя в том, что счастлива в этой роли, когда умер отец, но в гуще последовавших суровых событий я обнаружила, что не могла больше отгораживаться от мужчин и блуждать в интеллектуальном тумане. Мне пришлось пасть на колени и пресмыкаться перед теми мужчинами, на расположение которых я могла бы рассчитывать.

Мне сказали, что придется продать Мэллингхэм, а когда я запротестовала, заявив, что буду работать как лошадь, чтобы выкупить и сохранить его, мне ответили: молодой девушке неприлично жить одной, без единого человека в огромном доме, как неприлично для девушки моего класса идти в какой бы то ни было бизнес, и уж совсем недопустимо для девушки с моим положением в жизни быть кем-то кроме жены и матери, или же, если мне повезет меньше, просто старой девы-учительницы в какой-нибудь школе для перезревших горничных.

Эти мужественные решения были объявлены мне в большой зале мэллингхэмского дома сразу после похорон отца. Там был отец Джеффри, Филип Херст, вместе со своим партнером, а также поверенные, представлявшие моих единокровных сестру и брата. У камина, скрестив руки, стоял священник с местным доктором, пользовавшим отца во время его последней болезни.

Когда они закончили, я поднялась на ноги. Впервые в жизни при встрече с противоположным полом мой гнев оказался сильнее страха.

– Вы, проклятые мужчины! – кричала я, глядя, как они передернулись от выбранной мной лексики. – Как вы смеете говорить со мной так, словно я душевнобольная, и нуждаюсь в надзирателе! Как смеете разговаривать со мной так, будто у меня нет ни гордости, ни чувства собственного достоинства! И как вы смеете говорить мне такие вещи, которых никогда не осмелились бы сказать никакому мужчине!

Они стояли, уставившись на меня с открытыми ртами. Я презирала их.

– Вы, слушайте меня! – яростно выкрикнула я. – Мой дом буду содержать я сама! Я буду делать деньги! А вас выставлю в самом дурацком свете, если мне не останется ничего другого.

Один из них расхохотался. Я это запомнила навсегда. Его смех придал мне смелости, и я продолжала:

– И не толкайте меня на то, чтобы я все потеряла! – кричала я. – Я не желаю ничего терять! В моем словаре вообще нет слов ни «терять», ни «проигрывать»! Я заинтересована только в выигрыше!

– Но, дорогая моя... – беспомощно всплеснул руками Филип Херст, и, так как я знала, что он один в этой комнате был озабочен моей судьбой, я не прервала его неловкую речь. – Вам понадобился бы миллионер, чтобы содержать эту громаду!

– Значит, я найду миллионера! – огрызнулась я и вышла.

Часом позднее я накручивала педали велосипеда, направляясь к ближайшему телефону. Позвонив своей подруге Хэрриет, которая вела рубрику «Люди недели» в «Иллюстрэйтед Ланден ньюз», я спросила, не было ли в те дни в Лондоне каких-нибудь иностранных миллионеров. Я подумала, что иностранец, менее знакомый с английской действительностью, чем любой местный миллионер, мог бы проявить больше склонности к моему эксцентричному честолюбию.

– ...И хорошо бы такого, кому могло бы показаться приятным помочь девушке, оказавшейся в затруднительном положении, – заключила я свое обращение к Хэрриет.

– Да, есть один такой. Пол Ван Зэйл. Американский банкир.

– Хорошо. Он годится.

– Но, Дай, у него ужасная репутация!

– Тем лучше! – заметила я и принялась строить свои планы.

Поскольку к тому времени стало ясно, что у меня нет никакой надежды на обычную респектабельную жизнь, мне ничто не мешало надеяться на обычную респектабельную любовную связь с любым представителем противоположного пола. Я знала, что мне придется спать с Полом Ван Зэйлом, но ради Мэллингхэма я была готова пожертвовать своей девственностью. И вряд ли стоило бы тянуть с этим до брачной ночи, которой никогда не бывать. Кроме того, мне пришлось признаться себе в том, что к тому времени (мне было двадцать два года) меня уже мучило любопытство: действительно ли половой акт такая восхитительная вещь, как, по-видимому, все думают. Я к тому времени уже не была религиозной и решила не прислушиваться к угрызениям совести. И достаточно хорошо знала теорию Фрейда, чтобы сказать себе, что излишняя стыдливость вредит здоровью. И, разумеется, была достаточно доведена до отчаяния, чтобы улечься в постель с совершенно незнакомым человеком. Единственной моей заботой была мысль о том, окажется ли Пол Ван Зэйл достаточно доведенным до отчаяния, чтобы спать со мной, но я очень надеялась на это, вспоминая слова отца о мужчинах средних лет, всегда находящих привлекательными молодых девушек.

Чем больше я думала о Поле Ван Зэйле, тем более решительно была готова к тому, что возненавижу его. Я ехала к нему в офис в большой продуктовой корзине и думала: он мерзкий человек, который будет вынуждать меня сносить все это! Я никогда не видела его фотографий, но была уверена, что он жирный, плешивый коротышка. Одна мысль об его американском акценте вызывала у меня содрогание.

Но вот крышка корзины открылась, я выбралась из нее, встала на ноги, оглядела комнату и увидела его.

Это было мое свершившееся чудо. И чудо это состояло не в том, что был спасен Мэллингхэм, а в том, что я нашла того, кого в конце концов любила. В своей любви к Полу я преодолела свой глубоко укоренившийся страх перед мужчинами. И впервые в жизни смогла порадоваться, что родилась женщиной.

Он меня оставил. Я знала, что он меня оставит. С самого начала он был со мной честен, никогда не давая никаких обещаний, он не имел намерений остаться со мной, но эта его честность делала мое влечение к нему лишь более непреодолимым. После моего разочарования в мужчинах – я ясно видела, как мой отец всегда лгал своим женам, – и когда поняла, что ни один мужчина никогда не захочет на мне жениться, я утешилась мыслью: брак не что иное, как обман. Я знала, что случалось с людьми, обещавшими друг другу любовь навеки, и говорила себе: я не хочу участвовать в подобной романтической чепухе. Если бы Пол был менее честен со мной, я никогда не смогла бы ему верить, но его ужас перед романтической любовной связью со всеми сопутствующими ей обманами и иллюзиями не только совпадал с моим, но и превосходил его. Его ужас был врожденным и искренним, тогда как мой – просто позой, защищавшей мое достоинство, и все же когда наши отношения приняли романтическую окраску, именно я оказалась достаточно реалистичной, чтобы принять это, тогда как он, воображавший себя реалистом, ушел в фантазию, отказываясь признать, что в наших жизнях произошли перемены.

В первый раз я заметила, что он порой неспособен встретиться лицом к лицу с фактами, когда допустил, что я забеременела. Я не скрывала от него, что хотела ребенка. А поскольку я была неспособна вести обычное существование, для него должно было быть совершенно очевидным, что у меня нет иного выбора, как иметь ребенка вне брака. В этих обстоятельствах, как я думала, даже самый бестолковый мужчина догадается, что я хочу сохранить часть его, когда он в конечном счете будет вынужден меня оставить, но я ошиблась. Он до этого так и не додумался. И все же, мне кажется, его потрясение и гнев, вызванные этой новостью, были ничем не оправданы. Но поскольку к тому времени я уже была в ужасе от того, что он должен меня оставить, я предприняла новые усилия, стараясь быть примерной любовницей, не давая ему никаких поводов для недовольства.

Мне нетрудно было вспомнить, какие именно стороны поведения женщин мой отец находил невыносимыми. Ему не нравились излишне любопытные женщины, выведывавшие все что можно о его прошлом, он ненавидел ревнивых, вторгавшихся в его настоящее, и испытывал отвращение к прилипчивым женщинам, старавшимся сковать себя цепью с его будущим. Поэтому я никогда не расспрашивала Пола слишком подробно о его прошлом и всегда пыталась поддерживать у него ощущение полной свободы, возможности покинуть меня в любой момент, когда он этого захочет.

Но он оставался со мной, и поскольку он оставался, мои взгляды менялись. Всегда считая себя внешне очень непривлекательной, я сначала не ожидала от него ничего, кроме небольшого увлечения, но поскольку его привязанность постепенно усиливалась и я стала понимать, что ему я совсем не казалась непривлекательной, я не могла не задумываться над тем, не полюбил ли он меня хоть немного. Наша продолжительная поездка по Норфолкским озерам той осенью осталась памятной, как свадебное путешествие в медовый месяц, и хотя я по-прежнему понимала: в один прекрасный день он возвратится в Америку, у меня росла убежденность, что наша разлука будет лишь временной. Именно поэтому, когда наконец ему пришлось уехать, я оказалась способна собрать всю свою волю, чтобы дать ему уехать, не заливаясь слезами, которые могли бы быть ему неприятны.

Он обещал писать, но не писал. Я была частью его жизни, и все же он пытался убеждать себя, что меня никогда не существовало. Я была отставлена в сторону вместе с его страстью к европейской цивилизации и с его романтическими видениями путешествия по окольным путям времени. И в этом его отказе от собственной истинной натуры я увидела, что его гордость от сознания своей честности куда-то сместилась, а, так называемый, реализм оказался фальшивым.

А может быть, все это мне показалось, когда я изо дня в день ждала писем, которые так и не приходили.

Было бы слишком обременительно описывать все бессонные ночи, бесконечные слезы, черное отчаяние, мысли о самоубийстве, бессильный гнев и неразделенную страсть, из которых я не видела никакого выхода. Это время было для меня мучительным, мне не хотелось жить, и я помню, как думала, что нет ничего бессмысленнее, чем строить свою жизнь в зависимости от ежедневного визита почтальона. Я жила с таким ощущением, словно Пол возродил во мне чувство собственного достоинства лишь для того, чтобы потом разорвать его на куски. По мере того, как проходили эти дни, каждый из которых был для меня пыткой, и все энергичнее шевелился во мне ребенок, я ощущала себя так же, как, наверное, воспринимали меня и все остальные – глупой, наивной молодой женщиной, отвергнутой старым распутником, девушкой, «попавшей в положение» в лучших традициях викторианской судомойки, под аплодисменты Света, воспринимающего это как воздаяние за ее грехи.

Эту картину я находила отталкивающей, и в своем глубоком отчаянии почувствовала первые слабые признаки полного пренебрежения мною.

В самом начале нового года лондонский партнер Пола, Хэл Бичер, написал мне, что в Лондон прибыли американский менеджер и специалист по маркетингу помочь мне в основании фирмы «Дайана Слейд косметикс». Не хочу ли я с ними встретиться? Они были бы очень рады этому, но, естественно, вполне готовы меня понять, если я предпочту остаться в своем уединении.

Читая между вежливыми строчками, я поняла, что господин Бичер любезно предоставлял мне возможность оставаться не больше, чем номинальным главой моего дела, и при этом деньги Пола позволяли мне нормально жить в Мэллингхэме, так же анонимно, как живут самые жалкие отвергнутые любовницы.

Я стояла лицом к лицу со своим будущим и, глядя вдаль через Мэллингхэмское озеро, с письмом Хэла Бичера в дрожавшей руке, понимала, что не могла от него отвернуться. Либо я перестану себя уважать и постыдно отойду в тень, либо окунусь в этот мир и буду сражаться до конца.

10 января 1923 года я упаковала чемодан, приказала миссис Окс отвезти меня на пони на станцию и села в лондонский поезд.

Потом я получила письмо от Пола. Он извинялся за свое долгое молчание, объяснил, что был очень занят, и выражал надежду, что у меня все хорошо. После нескольких банальных фраз он сообщал в самой мягкой и очаровательно покаянной манере: хотя он и надеялся на продолжение сердечных деловых связей, его приводило в ужас сознание того, что было необходимо положить конец нашим личным отношениям. Он пришел к этому решению ради меня, так как чувствовал, что не может предложить мне того, чего я хотела, и поэтому обязан предоставить мне свободу найти кого-то более подходящего. Мне не следовало беспокоиться о деньгах или работать день и ночь в мире коммерции. Хэл Бичер будет высылать мне деньги, на которые я смогу спокойно жить в Мэллингхэме, полностью посвятив себя ребенку.

Дочитав до конца его щедрые комплименты и нежные прощальные слова в конце письма я позволила себе едва заметную циничную улыбку и написала ответ.

«Дорогой Пол, как мило было с вашей стороны прислать мне такое чудесное письмо! Мне кажется, что вы абсолютно правы в своем решении о наших личных отношениях. Так прекрасны ваша забота и готовность пойти ради меня на жертву. Но, дорогой мой, меня крайне огорчила ваша логика, которой вы объясняете свое по-рыцарски щедрое предложение мне финансовой помощи. Неужели вы действительно думаете, что женщине лучше быть на содержании, чем стать свободной? «О, времена! О, нравы!» – сказал бы Цицерон. И все же я надеюсь, что вы не опуститесь до того, чтобы предложить мне Мэллингхэм в подарок, прежде чем я буду в состоянии расплатиться с вами за него, с процентами. Я написала бы более пространное письмо, дорогой, но слишком занята работой – день и ночь в мире коммерции. С огромной любовью. ДАЙАНА».

Ответа на это письмо я не получила, но он по крайней мере не сказал мне того, что сказал бы каждый: «Вы не должны этого делать!» Возможно, он был единственным, кто понимал, что я способна развернуть свое дело на седьмом месяце беременности. Хофстэд и Бейкер, оба эти американца, которые, как предполагалось, должны были дать мне старт в коммерцию, быстро пришли к выводу, что я опасная психопатка, и, хотя Хэл Бичер не разделял этого мнения, мое поведение, несомненно, приводило его в смятение. Надо отдать ему справедливость, его крайне беспокоило мое положение падшей женщины. Он был респектабельным пятидесятипятилетним американским джентльменом, и мое положение затрагивало струны его благочестивой пуританской души. Когда ему стало известно, что я остановилась в Челси, у Хэрриет, он огорченно заметил, что Челси место слишком» «авангардистское», и предложил мне комнату в своем доме в Мейфере:

– Я уверен, что моя жена будет в восторге!..

Я же была уверена, что она придет в ужас. Ни одна благоразумная женщина не приютила бы у себя девушку, у которой только что завершилась любовная связь с человеком из поколения ее мужа.

– Благодарю вас, Хэл, но, право же, в этом нет необходимости...

Я убедила его, сказав что Хэрриет – леди, дочь маркиза. На американцев всегда производят очень сильное впечатление титулы.

Не успела я утешить Хэла Бичера, как в Лондон примчались оба Херста, отец и сын, чтобы увезти меня обратно в Норфолк, и когда мне удалось убедить их в бесполезности взятой ими на себя миссии, я с облегчением отправилась в небольшую квартирку Хэрриет, выпила чаю и прилегла, подложив под ноги свернутое одеяло. К тому времени формы мои уже оставляли желать лучшего, и я уставала быстрее, чем всегда.

Хэрриет училась вместе со мной, курсом старше, в Кембридже, и получила ученую степень на историческом факультете до того, как смерть моего отца оборвала мою учебу в университете. Она порвала со своей аристократической семьей, о чем Хэл Бичер не знал, и решила сама зарабатывать себе на жизнь. Семья была шокирована ее поступком, но сама она об этом не жалела. Она служила, имела собственный дом и вкушала плоды полной независимости, которая, как известно, веками казалась желанной для молодежи.

Хэрриет была худощава, с костистым лицом, темными, коротко подстриженными волосами и рыжевато-карими глазами. Живший этажом ниже, бледный поэт Робин называл ее «кладезем бесконечной мудрости». Робин был очень плохим поэтом и жил на военную пенсию. Его демобилизовали по инвалидности в 1917 году после контузии на фронте, а потом он переехал заливать вином свой недуг из деревенского дома в Челси. Жившего вместе с ним друга, плотного, невысокого коренного лондонца и фанатика футбола, звали Седриком.

Этажом выше жили Далси, незамужняя мать девятимесячной дочери, Джоан, продавщица папирос в ночном клубе, и любовник Джоан, Эдди, музыкант-аккомпаниатор. Далси получала пособие, и, хотя никогда не распространялась об его происхождении, мы подозревали, что здесь не обошлось без некоего эм-пи[15]. Джоан и Эдди подобрали ее плачущей на скамье в Кенсингтон Гарденс, и вскоре она стала присматривать за их квартирой и готовить им еду. Мне казалось, их прекрасно устраивала «жизнь втроем», но Седрик мрачно предсказывал, что это долго не продлится.

Седрик мне нравился. Он раз или два пригласил меня в кино, на что косо посмотрел Робин, но поскольку кино он не любил, оправдания его неудовольствию не было. Седрик интересовал меня еще и по той причине, что служил продавцом в косметической фирме «Персиполис».

Он потерял работу как раз перед рождением Элана. Возвращаясь как-то вечером из офиса Хэла на Милк-стрит, я едва ступила в вестибюль дома, как Седрик распахнул дверь своей квартиры, схватил меня за руку, и повел прямо в гостиную.

– О, будь они прокляты, Дайана! Я в отчаянии. «Персиполис» лопнул, они всех уволили, покатилась в корзину и моя голова! Господи, что мне теперь делать? В наше время невозможно найти работу, ее не могут получить даже многосемейные, к тому же у меня нет никакого образования, и – о, Господи, – мы никак не проживем на эту паршивую пенсию Робина, не говоря уже о том, что он пьет напропалую. Дайана, не можете ли вы...

– Могу, – отвечала я, – вы будете моим директором по сбыту. Эти американцы уже имеют кого-то в виду, но я думаю пригласить на эту работу вас.

– О, Боже! – Он попытался крепко обнять меня, но на его пути оказался мой живот. В конце концов он удовольствовался тем, что пожал мне руку: – Кто говорит, что женщины не годятся для бизнеса?

– Хофстэдт и Бейкер будут недовольны, когда услышат о том, что я назначила директора по сбыту без их ведома.

Я была права. Американцы сказали, что у меня недостаточно опыта, что на этот важный пост следовало пригласить какого-нибудь хорошо образованного человека и что они будут звонить в Нью-Йорк с просьбой запретить мне вмешиваться в дела.

– Валяйте! – согласилась я, правильно догадываясь, что Пол передаст решение этого вопроса Хэлу.

Случались и другие бурные сцены. К тому времени назначение мною Седрика было лишь одним из длинного перечня моих ошибочных, по мнению американцев, решений, и в конце концов они с возмущением заявили, что если я буду продолжать игнорировать их советы, то обанкрочусь за год.