Текст книги "Богатые - такие разные"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Нет, останьтесь, Сильвия, и не делайте вид, что меньше меня заинтригованы этим молчанием! Итак, Корнелиус – Боже мой, какое ужасное имя для мальчика-подростка! Я буду называть тебя короче. Нейлом. Итак, Нейл, говори же! Мы ждем! Чем ты занимаешься в свободное время?
– Я... я делаю ставки на лошадей, сэр.
– Ты... что ты сказал!
– О сэр, только, пожалуйста, не говорите маме! Реальные деньги здесь ни при чем... я делаю это просто на бумаге.
Пол расхохотался. У Корнелиуса был такой вид, словно он был готов заползти под диван и умереть. Я была настолько встревожена и поражена, что лишь смотрела, разинув рот, на них обоих.
– Продолжай! – проговорил Пол, все еще с веселой ноткой в голосе. – Говори дальше! Ты ходишь на ипподром?
– О, нет сэр, мама мне этого не разрешила бы. Но раз в неделю я езжу на поезде в Цинциннати и покупаю там спортивный журнал и программу скачек. Я слежу и за другими спортивными событиями, не только за скачками, делаю ставки на футбольные команды зимой и на баскетбольные летом. Я разработал систему – в основе ее лежат схемы, предусматривающие все вероятности. Это помогает мне проводить время.
– И что же думает о твоем времяпрепровождении мать, когда ты запираешься в комнате, превращаясь в тайного игрока?
– Она думает, что я читаю классическую литературу. Но я наткнулся в библиотеке на одну очень хорошую книгу, в которой изложены сюжеты всех крупнейших романов мировой литературы...
– Превосходно. И сколько же ты выиграл, на бумаге, скажем, в этом году?
– Две тысячи семьдесят три доллара и тридцать девять центов.
– Боже правый! – К моему огромному облегчению, я заметила, что все это стало занимать Пола больше, чем раньше. – И тебе это доставляет удовольствие? – мимоходом добавил он, словно обдумывая запоздалую мысль.
– О, да, сэр, это так захватывает... по правде говоря, это единственное, что меня волнует... Цинциннати прекрасный город, а Веллетрия – такое захолустье... – проговорил Корнелиус, с тоской глядя в окно на панораму Нью-Йорка.
А когда он снова взглянул на своего двоюродного дядю, я увидела, как на какой-то момент их взгляды встретились и словно сплелись в абсолютном взаимном приятии.
Корнелиус приехал в пятницу, а утром в субботу Пол повез его в деловой центр, чтобы показать ему банк, прежде чем отпустить знакомиться с достопримечательностями города. Прошли годы с тех пор, как Корнелиус в последний раз был в Нью-Йорке, и в прошлые приезды у него не было возможности как следует с ним познакомиться. Перед тем как мы все в тот вечер отправились в театр на «Ученика Дьявола», он рассказывал мне, как побывал на башне «Метрополитен» и об электрических лифтах, поднявших его на сорок четвертый этаж.
– И как вам понравилось то, что вы увидели сверху? – спросила я, вспоминая о том, что только с Вулвортбилдинга открывалась величественная панорама города.
– Очень понравилось, – ответил Корнелиус, но мне показалось, что самое сильное впечатление на него произвело путешествие вверх и вниз в лифте.
– Очень интересно, – прокомментировал он спектакль по возвращении из театра, но оказался совершенно неспособен обсудить с Полом содержание пьесы.
В субботу мы побывали в церкви святого Георгия на Стьювисент Сквер, где всегда молилась мать Пола, а потом навестили могилу предка Ван Зэйлов на кладбище Триннити.
– Как это необычно, – осторожно заметил Корнелиус. – Наверное, в те дни Нью-Йорк был почти захолустным городишкой.
– Совсем как Веллетрия! – смеясь отозвался Пол, явно не замечавший отсутствия у Корнелиуса интереса к прошлому, и в тот же вечер увез его с собой на чашку чаю к Элизабет.
– И что же вы намерены делать, находясь в Нью-Йорке? – осведомилась Элизабет, несомненно ожидавшая ответа, который свидетельствовал бы о его интересе к художественной галерее.
– Я бы посмотрел, как Джек Димпси побьет Фирпоу четырнадцатого числа, но именно в этот день мне придется уехать.
– Оставайся, если хочешь, – предложил Пол. – А билет я тебе достану. Так кто должен победить?
– Димпси, сэр. Думаю, что он нокаутирует Фирпоу... вероятно, в одном из первых раундов.
– Давайте заключим пари, – предложил Пол, взглянув на смотревшую на него с неодобрением Элизабет. – Ставлю пять долларов на то, что Фирпоу выдержит не менее пяти раундов.
– Десять за то, что не выдержит! – заявил Корнелиус и оказался прав. Димпси выиграл бой во втором раунде.
– Смотри, Нейл, – заметил Пол, отсчитывая десять долларов, – будет лучше, если ты не скажешь матери, что я подбил тебя на пари, не то она никогда больше тебя сюда не отпустит. – А на следующий день, когда пришло время Корнелиусу возвращаться домой, он посоветовал ему: – Используй как можно лучше своего нового учителя, начни заниматься некоторыми упражнениями и попытайся порой заглядывать в книги. Когда немного приобщишься к цивилизации, приезжай ко мне снова.
– О, Пол! – сказала я, расслабившись после отхода поезда, – слава Богу, он вам понравился! – Пол промолчал. – Мне он показался очаровательным, – продолжала я, когда мы шли к машине. – Он такой учтивый, у него хорошие манеры и достаточная уверенность в себе, когда ему удается преодолеть застенчивость. Думаю, что лет через пять он будет очень привлекательным. У него такая мягкая улыбка... – Пол по-прежнему молчал. – Что вы о нем думаете? – спросила я, не сдержав желания услышать его мнение.
– Я думаю, что он весьма необычный мальчик, – отвечал Пол. – Интересно будет посмотреть, разовьется ли у него страсть к латыни и греческому.
Сердце мое упало.
– Но это так мало вероятно, если принять во внимание естественные наклонности Корнелиуса...
– Разумеется, шансы, как сказал бы сам Корнелиус, неблагоприятны. Поэтому-то, если он ревностно займется классическими языками, это будет признаком того, что его честолюбие ничем не ограничено.
Он не проронил больше ни слова, и несколько недель после отъезда Корнелиуса ни разу не заговаривал о нем, если я сама не касалась этой темы, что, должна признаться, делала часто. Без Корнелиуса я ощущала некоторую пустоту и со стыдом признавалась себе, как радовалась бы, будь он моим сыном. Только тогда, допуская, что Пол был намерен найти тем летом кого-то вместо сына, я с удивлением подумала – я отдала бы свои чувства только Корнелиусу, и упрямая, ноющая боль моей бездетности стала еще острее и непереносимее.
– Боюсь, что я не почувствовала к нему никакого расположения, – заметила Элизабет, когда я, естественно, упомянула в разговоре с ней о Корнелиусе. – Возможно, я была разочарована тем, что он так мало похож на Пола. Он показался мне холодным и замкнутым.
– Я думаю, он просто стеснялся вас, Элизабет! – запротестовала я. – Вы производите очень сильное впечатление, особенно на юношей его возраста.
– Может быть, – снисходительно согласилась Элизабет. – Как бы то ни было, я рада уже тому, что он завоевал ваше сердце, если не мое.
Я подозревала, что Элизабет тогда была слишком занята собственным сыном, чтоб уделить больше внимания Корнелиусу. Брюс Клейтон был только что помолвлен, и свадьба планировалась на весну. В свои двадцать восемь лет он был профессором философии в Колумбийском университете, и, поскольку его лекции способствовали приобщению его к современным идеям всех направлений, Элизабет опасалась, как бы он не связался с какой-нибудь студенткой из «джаз-девочек» с марксистскими взглядами. Когда он наконец объявил о своем намерении жениться на респектабельной девушке из широко известной семьи, я сразу поняла, что никто не мог бы встретить эту новость с большим энтузиазмом, чем его мать.
– Некая Рошфор из Гринвича! – иронически заметил Пол. – Я был уверен, что Брюс найдет себе жену голубой крови – эти марксисты никогда не придерживаются в своих делах того, что проповедуют!
Но он полностью одобрил его выбор, когда мы пригласили эту пару на обед. Грейс была на пять лет моложе Брюса, и я боялась, что Полу не понравятся ее подстриженные волосы и обильный макияж, но когда она проявила себя достаточно умной и начитанной, это произвело на него впечатление. Она специализировалась в Вассаре, во Франции, и только что совершила большой традиционный тур вокруг Европы, но вовсе не казалась связанной традициями. Действительно, и главный принцип, который она с большой готовностью изложила нам после обеда, состоял в следующем: женщин следует готовить для полноценной жизни, чтобы они не были в крепостной зависимости от мужчин.
– Но все женщины разные, Грейс, – резонно заметила я. – Многие вовсе не стремятся к высшему образованию, или к возможности самообеспечения.
– Но это же логично, если речь идет об освобождении от рабства...
– Разве не было бы правильно, чтобы женщины делали то, что для них наиболее подходит – каким бы такое занятие ни было? Я не слишком хорошо образована и не вынуждена зарабатывать себе на жизнь, но отнюдь не считаю себя рабыней.
– Я мог бы сказать вам, Грэйс, – вмешался Пол, – что Сильвия работает больше, чем многие женщины, живущие на зарплату. Она живет вовсе не как «у Христа за пазухой».
– Разумеется, – отвечала Грейс Рошфор, явно не очень-то сочувствуя мне.
– Меня так возмущают люди, навязывающие всем свои взгляды! – воскликнула я, входя с Полом в нашу комнату после ухода гостей. – Я не против эмансипации, хорошо понимаю – есть женщины, желающие вести совершенно независимую жизнь, но почему такие женщины часто считают, что существует всего лишь одна дорога в рай? Иногда мне кажется, такие девушки, как Грэйс Рошфор, такие же диктаторы, как и любой традиционный викторианский отец семейства, который держит всех своих женщин взаперти!
Пол засмеялся.
– Вы принимаете Грейс слишком всерьез – разве не очевидно, что ее приверженность эмансипации не более чем поверхностная блажь? Она выходит замуж. И подразумевает при этом свою зависимость от мужа. Вероятно, годам к сорока она станет строго консервативной и восстанет даже против избирательного права для женщин, однако пока еще она достаточно молода, чтобы получать удовольствие, поддерживая современные общественные тенденции. Что, по-вашему, в действительности означает эмансипация Грэйс Рошфор? Беспрерывное курение на людях, питье ужасающих коктейлей да претензию на презрительное отношение к личной жизни других!
– Гм! – взвешивала я его слова. Теперь я отложила головную щетку, сбросила пеньюар и шагнула к кровати. – Боюсь, что на свете очень мало поистине эмансипированных женщин, – заметила я. – Вы знаете хоть одну такую? Не думаю, чтобы знала и я.
В его глазах промелькнула тень воспоминаний. Я сразу же отвела глаза, но, когда Пол понял, что я уловила отражение его мыслей, он неопределенно проговорил:
– У меня есть клиентка, начинающая собственное косметическое дело... Мне кажется, что она делает это очень хорошо.
– Как Элизабет Арден? Как это впечатляюще! У нее есть салон?
– Не в Нью-Йорке, а в Лондоне.
– Но продукция продается и здесь? – расспрашивала я с искренним интересом, укладываясь в постель рядом с Полом. – Как называется фирма вашей клиентки?
– Здесь ее продукция не продается, – отвечал он, потянувшись через меня, чтобы выключить свет, и в следующий момент его губы легли на мои, прекращая этот разговор.
Я больше не думала о таинственной клиентке Пола. Совершенно ясно, что у него была с ней любовная связь, и, поскольку он никогда не говорил со мной ни о своих любовницах, ни о своих клиентах, у него была двойная причина не распространяться больше на эту тему. Но я интересовалась косметикой, в особенности мало доступной и отличавшейся высоким вкусом, и когда в один из первых дней нового года встретила в модном магазине «Лорд энд Тэйлор» жену британского дипломата, не смогла удержаться и не отметить, что ее губная помада именно такого тона, какую я хотела бы иметь, но нигде не могла найти. За столом, где мы пили кофе после презентации, я заметила, что ее помада почти не оставила следа на чашке.
– Простите меня, пожалуйста, – заговорила я, исполненная любопытства, – не буду ли я слишком нескромной, если спрошу у вас, где вы приобрели вашу губную помаду? Она как раз такая, какую хотела бы купить и я.
– Действительно, она превосходна! Я рада, что она вам нравится, но, боюсь, вряд ли смогу вам помочь, потому что я купила ее в Лондоне. А здесь продают косметику фирмы «Дайана Слейд»?
На какую-то долю секунды я перенеслась в то далекое прекрасное лето 1922 года.
– Может быть, Д-А-Й-Н-А? – переспросила я.
– Нет, именно Д-А-Й-А-Н-А.
Я подумала было, что речь шла о другой женщине, но совпадение было слишком уж разительным. И я стала считать Дайану Слейд не только отвергнутой любовницей, но и преуспевшей клиенткой. Неудивительно, что Пол жил у нее так долго! Протеже и любовница – какая подстегивающая комбинация, особенно когда обе роли соединены в лице одной молодой девушки, сумевшей предложить ему средневековое поместье и полный комплект послевоенных достижений в области нравственности.
К тому моменту, когда я вернулась домой, мною уже владела совершенно необъяснимая паника, и чем больше я говорила себе, что смешна, тем больше ей поддавалась. Я думала, что он порвал все связи с мисс Слейд, уезжая из Англии, но теперь понимала: более чем вероятно, что между ними все еще существует контакт.
В конце концов я взяла себя в руки, тщательно оделась к вечеру и выпила залпом два стакана хереса, так как с минуту на минуту Пол должен был вернуться домой.
Разумеется, ему понадобилось не больше пяти минут, чтобы понять: что-то не так.
– Я очень встревожена! – заговорила я, пытаясь произносить слова не слишком быстро. – Я думаю, что это была ваша идея завести себе протеже, – подчеркнула я окончание женского рода этого французского слова – для разнообразия. – Она, должно быть, дьявольски умна. Как восхитительно, что она преуспела!
– Ей повезло, – отрезал Пол. – Она не послушалась ни одного моего совета и, говорят, довела Хэла Бичера до того, что он стал седым. Но это уже проблема Хэла, а не моя.
– О, вы хотите сказать, что у вас нет с ней контакта?
– Нет. Ну, иногда она пишет пару строк, чтобы похвалиться своими успехами. И это все. – Пол отпил томатного сока и, казалось, был готов переменить тему разговора, но не удержался и сказал: – Неплохая помада, не правда ли?
– Чудесная! Я хочу ее получить!
– Мне не нравится, когда женщины красят губы, – заметил Пол.
Я почувствовала себя намного лучше, когда поняла, что он не поддерживает регулярной переписки с мисс Слейд, и не думала о ней несколько месяцев после этого разговора, состоявшегося в январе 1924 года. Я была слишком занята переездом во Флориду, а в конце февраля мы с Полом отплыли из Форт Лодердейла в Южную Америку. У Пола были дела в Каракасе, и мы вернулись в Нью-Йорк только в середине апреля. Как обычно, по возвращении, я погрузилась в проблемы домашнего хозяйства, и едва разобралась с корреспонденцией, когда пришел счет от «Тиффэйни».
Перед отъездом во Флориду я купила там тарелки, и первой моей реакцией, когда я увидела конверт с маркой «Тиффэйни», была мысль о том, что я осталась в долгу. Я знаю, состоятельных людей постоянно подозревают в том, что они забывают оплачивать счета, но я всегда считала это признаком невоспитанности и оплачивала их немедленно.
Я вздохнула, взяла разрезной нож и вскрыла конверт.
Сначала я подумала, что у «Тиффэйни» сошли с ума.
«Одна серебряная крестильная кружка, – пораженная, читала я, – с гравировкой: «Э. О, 27 марта 1923 г.»...
В моем мозгу молнией пронеслись различные мысли: Э. С. – может быть, Энтони Салливэн? Но мальчик Стива и Кэролайн родился сразу после Рождества в 1923 году. И в любом случае исключалось, чтобы я могла им послать эту серебряную вещь. Что за ребенок родился в марте прошлого года и был лишь недавно крещен? Я о таком ребенке не знала и решительно не покупала ничего подобного у «Тиффэйни»... Когда? Я взглянула на дату счета – пятнадцатого апреля. Это был следующий день после нашего возвращения из Южной Америки. Я в замешательстве перевела взгляд на нижнюю часть счета:
«...плюс заказное отправление в Англию по адресу...»
И я прочла в самом низу счета: «Господину Элану Слейду. Мэллингхэм Холл, Норфолк, Англия».
До моего сознания не сразу дошло, что счет из моей дрожавшей руки упал на пол. Сидя без движения в погруженной в тишину комнате я слышала, как по оконному стеклу хлестали струи дождя.
Положив счет обратно в конверт, я попыталась было найти липкую ленту и заклеить разрезанный конверт, но потом осознала, что не могу объяснить себе, почему я хотела его снова запечатать. Наверное, думала избежать объяснений, сделав вид, что не читала счета. Какое малодушие! Действительность опасна только в том случае, когда ее избегаешь. Глубоко вздохнув, я снова вынула счет и перечитала его.
«Одна серебряная кружка...» Я представила себе крещение незаконного ребенка мисс Слейд. Какое лицемерие! Впрочем, в Англии крещение представляет собою бытовую традицию, имеющую мало общего с религией.
«Господин Элан Слейд...»
Мне нравилось имя Элан, но другие нравились больше. Моего сына звали бы Майклом.
Я с трудом сдержала слезы. Действительность оказалась для меня слишком тяжелой, и я сказала себе: должно быть какое-то другое объяснение, не то, которого я не смогла бы принять. Несомненно, этот ребенок не имеет никакого отношения к Полу, возможно, мисс Слейд просто попросила его быть крестным отцом, и он почувствовал себя обязанным послать этот дорогой подарок...
Родился он в конце марта. Был зачат... И вновь я вспомнила отвратительную осень 1922 года, когда я была одна в Нью-Йорке, а Пол был в Англии. Я старалась сохранить самообладание, мужество, понимая, что покой мой уже нарушен. Невозможно, чтобы это был ребенок Пола, потому что перед тем, как мы поженились, он обещал мне, что если у него когда-нибудь будет ребенок, то только мой и его. Пол не нарушал своего обещания, это было немыслимо, потому что, если он начал нарушать свое слово подобным образом, кто знает, какие еще обещания он мог давать на стороне?
У меня было такое ощущение, точно самые основы моей жизни были перепаханы каким-то чудовищным плугом, и, хотя я старалась найти что-то узнаваемое в этом искаженном мире, видела лишь один этот счет от «Тиффэйни», вскрытый конверт и барабанивший в окно дождь.
«Я не хочу сына... Я больше не связан с мисс Слейд... Все кончено...»
Как он лгал! Я ему верила, каждому его слову, всему...
Ужас мой отступил. Во мне бушевал гнев, такой гнев, что несколько минут я сидела, сотрясаясь от дрожи в своем кресле, но так и не заплакав, постепенно успокоилась. Я подождала целых полчаса, и только убедившись, что полностью себя контролирую, позвонила в колокольчик и распорядилась подать мне «кадиллак».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
– Угол Уиллоу-стрит и Уолл, – сказала я младшему шоферу.
– В банк, мэм? – недоверчиво переспросил Абрахам.
– В банк.
В последний раз я была в доме номер один на Уиллоу-стрит в 1913 году, на торжестве по поводу слияния банков «Ван Зэйл» и «Клайд Да Коста». Банк был закрытым для меня миром, мужской вотчиной, появление в которой женщин автоматически исключалось, и Пол всегда давал мне понять, что мое место в его доме на Пятой авеню, а не в его офисе на углу Уиллоу и Уолл-стрит.
Когда шофер распахнул дверцу, я неловко шагнула из машины одеревеневшими ногами и на секунду задержалась под дождем, пока подбегал швейцар с зонтиком. Он узнал не меня, а монограмму Пола на дверце «кадиллака».
– Сюда, пожалуйста, мэм...
Я поднялась вслед за ним по шести мраморным ступеням и вошла в дверной проем с двумя колоннами по бокам. Большие, из бронированной стали двери с серебряной чеканкой, были открыты, внутренние же, за вестибюлем, заперты. В то давнее время, когда я здесь побывала, мне представлялось, что привычно звучавшее в нашем доме слово «банк» относилось к обычному коммерческому банку, где многочисленные клиенты предъявляют чеки, оформляют вклады и берут ссуды. Я рисовала в своем воображении небольшое здание с вывеской над входом и с приятной, дружеской атмосферой внутри. Но на величественном фасаде дома один по Уиллоу-стрит никакой вывески не было. И если люди не знали, что это здание и есть крупный банк «Да Коста, Ван Зэйл энд компани», значит, банк не был в этом заинтересован. Никто не заходил сюда с улицы, чтобы открыть счет. Сюда приглашали только возможных клиентов, и этой чести удостаивались только те, кто намеревался вложить, по меньшей мере, несколько сотен тысяч долларов. Клиенты банка «Да Коста, Ван Зэйл» знали, что это всего лишь малая цена за привилегию делать бизнес на углу Уиллоу и Уолл-стрит.
Открыв передо мной внутреннюю дверь, швейцар коснулся скрытой в колонне кнопки звонка, и я вошла в холодный, мрачный мраморный вестибюль. Я остановилась. Передо мной простиралась колоннада, а за колоннами раскрывалась безмолвная пышность и гипнотизировавшая роскошь большого зала.
Навстречу мне спешил какой-то клерк. Он был седой, в жестком воротничке с отогнутыми уголками, и голос его звучал лишь чуть громче, чем шепот.
– Не могу ли я быть вам полезным, мадам?
– Я госпожа Ван Зэйл. Я хотела бы видеть мужа, прошу вас.
Он недоверчиво взглянул на меня поверх очков. Самоуверенность мне изменила, и я покраснела.
– Присядьте, пожалуйста, здесь, мэм, я должен узнать, в банке ли господин Ван Зэйл.
Он не спросил, условилась ли я об этой встрече. Жены не назначают встреч с мужьями в рабочие часы, и хорошие жены никогда не нарушают этой традиции, появляясь без предупреждения в банке по какой-нибудь эксцентричной женской прихоти.
Без единого слова я села, стараясь вернуться в состояние гнева, толкнувшего меня на подобное вторжение в деловую часть города, но я чувствовала лишь ужас от того, что вынуждала Пола оторваться от его дел. Я ждала, пытаясь овладеть собой. Кругом стояла невероятная тишина. Я не слышала даже шелеста бумаг в зале. Я все больше поддавалась панике и уже подумывала, не убежать ли мне на цыпочках до возвращения клерка, когда открылись внутренние двери вестибюля и вошел Стивен Салливэн.
Я попыталась спрятаться глубже в кресле, но он увидел меня и в удивлении остановился.
– Сильвия! Бога ради, что вы здесь делаете?
– Видите ли, я... я...
– Кто заставил вас ждать? Этот маленький сухарь в крылатом воротничке? Уж я ему... А, вот он! Фаллертон, вам известно, кто эта леди? И как понять, что вы держите ее здесь как последнего проходимца, надеющегося сорвать самую льготную в городе ссуду? Боже мой, попытайся вы вытворить такое с моей женой, она вытрясла бы из вас все внутренности, вместе с вашим воротничком!
– Извините, мадам, – обратился ко мне взволнованный клерк. – Простите мне мою неучтивость. Мне было известно, что господин Ван Зэйл уехал в банк «Райшман», но он, оказывается, уже вернулся через служебный вход. У него совещание, сэр, – торопливо добавил клерк, обращаясь к Стиву.
– Ладно. Я сам позабочусь о госпоже Ван Зэйл. Пожалуйста, сюда, Сильвия.
Я покорно пошла за ним через большой зал. Когда-то, еще до слияния, партнеры сидели за столами красного дерева, выглядевшими как островки на огромном иссиня-зеленом, как морская вода, ковре. Теперь же под потолком сияли светильники, у партнеров были комфортабельные кабинеты на втором этаже, и лишь кабинет главного партнера, представлявший собой большую комнату на первом этаже, в задней части здания, остался после реорганизации без изменений.
– Вы не должны сердиться на Фаллертона, – сказал мне Стив. – Он здесь так давно, что по-прежнему называет банк «Клайд, Да Коста», даже теперь, когда мы официально называемся «П. К. Ван Зэйл энд компани». Вы ведь бывали здесь раньше, не так ли?
– Давным-давно. – Я следовала за ним к алтарю этого храма. Канделябры, горевшие полным светом, несмотря на дневное время, сияли под лепными украшениями высокого потолка, освещая написанные маслом портреты, висевшие на стенах. Это были портреты прежних владельцев, то с худыми, меланхоличными лицами, то с благостно-розовощекими, то с загадочными, словно вырубленными топором, но сколько я ни искала лицо Джея, так его и не нашла, как, впрочем, и портрета Люциуса Клайда.
Наконец мы дошли до дверей, ведших в задний холл. Словно подвешенная в воздухе, перед нами извивалась роскошная витая лестница, и, когда мы выходили из большого зала, на ее верхней площадке показался главный помощник Пола, Теренс О'Рейли.
Он, видно, не поверил своим глазам, увидев меня. С испуганным лицом, он поспешил вниз по лестнице.
– Госпожа Ван Зэйл! Что-нибудь случилось?
– Он в кабинете? – опередил мой ответ Стив.
– Нет, он в конференц-зале на втором этаже, с господами Карсоном и Блэром и с представителями Моргана и Райшмана. Боюсь, что совещание продлится до ленча.
– Скажите ему, что здесь его жена.
– Но могу ли я взять на себя смелость прервать совещание?
– Идите, Теренс, это же его жена, понимаете? В любом случае он должен знать, что она здесь!
Они раздраженно посмотрели друг на друга. Обоим было по тридцать с лишним лет, оба пользовались покровительством Пола, и у обоих были ирландские фамилии, но на этом сходство между ними и кончалось. Стив, самый молодой из всех партнеров Пола, был ростом больше шести футов, и с такой развитой мускулатурой, что каждый раз, когда я смотрела, как они с Полом плавали в бассейне, мне трудно было оторвать от него глаза. Он, несомненно, был красивым мужчиной, но я, должно быть, была одной из очень немногих женщин в Нью-Йорке, находивших его отталкивающим. Мне казалось его очарование раздражающим, ум вульгарным, а внешность слишком грубой. Однако его положение как протеже Пола всегда оказывало на меня гипнотическое действие. Глядя на него, большинство видело только его мускулы, но Пол двадцать лет назад увидел только его ум. Он был единственным известным мне инвестиционным банкиром, которого можно было бы принять за ведущего игрока футбольной команды. Поглядывая то на Стива, то на Теренса О'Рейли, бывшего иезуита, ушедшего из своей семинарии, поссорившись с семьей, приехавшего в Нью-Йорк с двадцатью долларами и с адресом Пола в кармане, я отмечала громадный контраст между ними. О'Рейли был тонким, невысоким, с хорошо причесанными темными волосами, которых я никогда не видела в беспорядке, державшимся всегда прямо и обладавшим одним из тех голосов, по которым не скажешь о принадлежности к какой-то конкретной области или общественному классу, хотя после бокала шампанского на Рождество в нем слышался слабый бостонский акцент. Пол пропустил его через Гарвард и предоставил место в банке сразу же после окончания учебы – и мне было бы трудно представить себе, как Пол обходился бы без О'Рейли, чья работа отчасти напоминала мою. Я организовывала домашнюю жизнь Пола, а О'Рейли деловую, и каждый из нас управлял многочисленным персоналом. Поскольку мы были под рукой у Пола двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, можно было бы даже сказать, что мы работали в одни и те же часы. Меня эти часы вполне устраивали, но я не могла не думать, что для молодого мужчины такая жизнь довольно неестественна.
Возможно, О'Рейли не согласился бы со мной, хотя было трудно догадаться о том, какие мысли бродят у него в голове. С виду неспособный поддержать малейший разговор, он был так осторожен, что мне казалось, он избегает обсуждения любых вещей, не относившихся к его работе. И для меня стало сюрпризом то, что он так близко знаком с Брюсом Клейтоном с того времени, когда они учились вместе в Гарварде. Я не только не могла себе представить, когда О'Рейли находил время для простого общения с людьми, но и не могла вообразить, что он хоть в какой-то мере склонен к такому общению. Он был на несколько лет старше Брюса, но поскольку поступил в Гарвард поздно, они окончили курс одновременно, в 1917 году.
Для О'Рейли были отведены апартаменты в нашем доме на Пятой авеню, и однажды, когда он с Полом был в деловой поездке, я заглянула в его комнату. Она была безупречно чиста, и как-то странно безлика, лишенная каких-либо украшений. На книжной полке стояли только американские романы, подобные «Бэббит», настолько популярные, что не создавали представления о его литературных вкусах. Потом я презирала себя за это любопытство, раздраженно убеждая себя, что во всем виновата загадочность О'Рейли. Загадкой он оставался и теперь, и, разумеется, стоя перед ним в заднем холле банка, я знала о нем не больше, чем в те дни 1917 года, когда он начал работать у Пола.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, господин О'Рейли, – услышала я свой смущенный голос, – я вовсе не хочу, чтобы у вас были неприятности, если вы помешаете важному совещанию моего мужа.
– Да не обращайте вы на него внимания, – проговорил Стив Салливэн. – Он всегда такой. Любит покобениться. Идите же, Теренс. Чем скорее вы пойдете, тем меньше опасность того, что я собственными руками внесу вас в зал заседаний и переброшу через порог.
– Все это прекрасно, Стив, – невозмутимо проговорил О'Рейли, – но я и не подумаю прерывать господина Ван Зэйла, пока вы не возьмете на себя всю ответственность за это. Госпожа Ван Зэйл, не подождете ли вы в кабинете вашего мужа?
Кабинет состоял из двух комнат, соединенных широкой аркой. Комната, в которую мы вошли, была, собственно, рабочим кабинетом Пола, а задняя была обставлена как гостиная. Ее так и использовали. Каждый день около четырех часов нескольких тщательно отобранных служащих отрывали от работы и собирали здесь на пятнадцать минут. Приглашение выпить чай со старшим партнером считалось громадной привилегий. Пользовались веджвудским фарфором, приглашенным подавали английский бисквит, и если кто-нибудь оказывался настолько глуп, что осмеливался закурить, его немедленно просили выйти.
– К сожалению, я не могу предложить вам ни одного женского журнала, чтобы скоротать время, – сказал Стив, вошедший вместе со мной в кабинет. – Но «Нью-Йорк таймс» здесь не переводится.
– О, прошу вас, не беспокойтесь обо мне, Стив, мне так неловко отрывать вас от работы! Большое спасибо за то, что пришли ко мне на помощь в главном вестибюле.
– Я всегда к вашим услугам! – Он одарил меня широкой улыбкой. При всех своих кричащих манерах, он мог быть очень мил.
Оставшись одна, я бесцельно подошла к окну. Посередине дворика стоял привезенный из Европы фонтан, а рядом, у пятифунтовой стены, высилась роскошная старая магнолия. Верх стены был утыкан железными остриями, усыпан битым стеклом, обнесен колючей проволокой и снабжен сигнализацией от грабителей, так как стена эта отделяла банк от аллеи Уиллоу и от внешнего мира. В стене была дверь, окованная сталью, с блестевшими под дождем тремя замками. Этот черный ход использовали редко, и только партнеры имели от него ключи, но Пол иногда находил удобным входить и выходить из здания незамеченным. Внутренний дворик был расположен так, что стены банка окружали его с трех сторон, а эта наружная стена завершала его четырехугольник.
