Текст книги "Современная финская повесть"

Автор книги: Сюльви Кекконен

Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

17

Осенью Амалия продала дяде Ээверту лес на сруб. Ей нужны были деньги для мелиоративных работ. Чтобы перепахать осушенное болото, ей пришлось нанять в соседней деревне тракториста. Рытье канав тоже стоит денег. Ни один хозяин не сможет расширить свою посевную площадь без денег, будь он даже силачом и умей мастерски работать киркой и лопатой. Амалия уже не один год мечтала о превращении своего длинного болотного участка в овсяное поле. Старый Пекка теперь часто и подолгу живет в избе Амалии. Он запрягает Воронка в сани с плетеным кузовом и возит на старые глинистые поля навоз и жидкую грязь из вырытой на болоте ямы.

Пекка бредет медленно, и Воронок плетется потихоньку, но все-таки дело делается и от него остается след. Пекка уже устал и недавно пошел домой отдохнуть. Перед уходом он уверял, что погода непременно испортится. Пекка всегда и раньше точно предсказывал ненастье по ломоте в суставах.

Вечер промелькнул незаметно. Уже поздно. Амалия сидит в своей качалке. Она позабыла о времени, читая гамсуновский «Голод». А стрелки часов показывают полночь. Вдруг она слышит стук в дверь. Амалия встает. Там, за дверью, Манне. Он шумит, кричит, дергает дверь. Лошадь его – у крыльца.

– Пусти переночевать, – просит Манне. – Я везу мальчика к доктору. Получил в драке финкой. Крови – целая лужа, нужна помощь. Метель чертова совсем занесла дорогу, даже мой конь не в силах везти.

– В избе тепло, на деревянном диване соломенный тюфяк – клади туда своего сына. А сам можешь поспать на скамье. Для лошади есть место в хлеву, не в конюшне.

– Но ведь у тебя же есть и комнаты, и кровати с пружинными матрацами. Или они заняты постояльцами? И неужели моему коню не место в конюшне, рядом с твоим старым мерином? Гордая ты стала, Амалия Ээвала.

– Гордая я или не гордая, предлагаю то, что могу. Сама я сплю в комнате, а другая комната не топлена. В конюшне, кроме Воронка, в большом стойле молодая кобыла, а в маленьком – баран. Не шуми, Манне, хоть ты и расстроен. Я же тебе не запрещаю ехать на постоялый двор.

Манне сердито ворчит что-то себе под нос, затем отводит коня от крыльца и распрягает его.

– Давай внесем сначала в избу сына, – предлагает Манне.

Груда одежек на санях оживает, и оттуда появляется черноглазый мальчик. Из приоткрытой двери падает свет на смуглое лицо.

Оно кажется совсем желтым: «Двенадцать – тринадцать лет, – думает Амалия, – а уже в поножовщине побывал...» Она помогает спотыкающемуся мальчику подняться на крыльцо. Он садится на скамейку у входа и следит черными глазами, как Амалия поднимает крышку дивана, взбивает тюфяк и расстилает на нем вязанный из тряпочек коврик. Мальчик добирается до постели и ложится. Его изодранный пиджак не застегнут, кровавая повязка пересекает грудь. Иссиня-черные курчавые волосы слиплись на лбу. Входит Манне и укрывает сына принесенной из саней грудой одежды.

Штормовой фонарь с закопченным стеклом висит в избе на вешалке. Амалия берет фонарь, зажигает его и идет показывать Манне дорогу в хлев. Уверенно ступает она по снегу. Метель начисто замела все дорожки во дворе, а снег все валит и валит. Манне ругается, проклиная снегопад.

– Это уже не та лошадь, на которой ты заезжал прошлый раз? – спрашивает Амалия, давая лошади сена. Лошадь дышит с хрипом и, кажется, едва стоит.

– Когда ты меня два раза на одной и той же лошади видела? – восклицает Манне. – Только у того, кто прирос к земле, как дерево корнями, лошади доживают до старости, а не у меня.

Вернувшись из хлева, Манне с Амалией поднимают сани и ставят стоймя, прислонив к стенке сеней. В избе Амалия разводит огонь на очаге, чтобы вскипятить молоко для побледневшего от ран мальчика, угощает молоком и Манне. Тот пьет, чтобы согреться. По совету Амалии он снимает часть одежды с мальчика. Этот ворох он раскладывает на широкой скамье у стены, готовя себе постель. Амалия видит, что мальчику не так уж плохо. Напившись молока, он попросил хлеба и даже улыбнулся. Амалия успокаивает их. Снеговой плуг здесь расчищает дорогу обычно ранним утром, в то время, когда она возвращается после дойки. Утром Манне легче будет ехать к доктору или куда он там еще собрался... В полицию или прочь от полиции? Манне не рассказывает, где и когда была драка. Да Амалия и не интересуется. Лучше не встревать в чужие дела.

Амалия уже легла, но не может заснуть. Она слышит оживленный разговор отца и сына, но не понимает. Они говорят на своем языке. С удивлением вспоминает Амалия то время, когда Манне, играя на скрипке, вызывал в ней страстное желание танцевать, а от его дерзких слов у нее горели щеки. Да, каждый нынешний день не похож на вчерашний, это Амалия всегда знала, но поверить в то, что она и сама может так измениться, до сегодняшнего дня она не могла.

18

В Такамаа наступает весна и кончается санный путь. По льду озера уже никто не рискует ездить на лошади, скоро там нельзя будет проехать даже на саночках «поткури»[8]8
  Финские сани с длинными полозьями и высокой спинкой.


[Закрыть]. За время зимы Амалия на Резвой привезла по льду много возов дров и еловых веток. Чаще всего ездить приходилось через Ээвала, и Амалия любила смотреть со стороны озера на дом, в котором провела детство. Два воза дров для бани она привезла все-таки из лесу прямо на берег Ийккала. И когда она впервые повела Резвую к бане, та все время оглядывалась, думая, очевидно, что хозяйка ошиблась и повела ее не по той дороге. Тогда Амалия стала объяснять лошади, что такое баня, какое блаженство париться в ней, – и Резвая заржала в ответ, точно все поняла.

Когда Амалия была ребенком, даже почту в Такамаа зимой привозили по льду, а как только кончался санный путь, деревня становилась полностью оторванной от всего мира. Теперь рейсовый автобус ежедневно возит почту, а писем от Антти все нет и нет. Она ждет письма со дня на день, но сын по целым неделям не дает о себе знать.

Амалия несколько раз смазала жиром свои сапоги, чтобы не промокали. Теперь она бродит по снежной слякоти в окрестностях Ийккала и Ээвала. На берегу лежат перевернутые, укрытые хвойными ветками лодки. Они совсем рассохлись – и старая лодка Ээвала, и ее собственная. Но Амалия все же надеется сделать их еще пригодными, проконопатив и просмолив. У нее, правда, заготовлен материал на две новые лодки, доски давно уже лежат на чердаке хлева Ийккала. Договорилась она и с лодочным мастером, но у того так много работы, что за целую зиму он не успел еще заняться заказом Амалии. Он, видно, полагает, что Амалия может и подождать: ведь она живет у шоссе, а в первую очередь нужно сделать лодки тем, кто живет на островах.

Амалия поднимается с берега Ээвала на бугор, у которого проходит шоссе. Там стоят осины ее матери, красноватые, с набухающими почками. Амалия вспоминает, как ужаснулся старый Хукканен, узнав, что она купила доски для постройки лодок, когда на собственной земле растут такие прекрасные осины. Но она не стала бы рубить осины, хотя бы они и росли на ее земле. С бугра Амалия смотрит, как выглядит Ээвала при свете весеннего солнца. Ветер за зиму посрывал дранку с крыши главного строения. Еще летом крыша протекала там, где дранка была ветхой. Крышу необходимо чинить этой весной независимо от того, приедет ли на лето Пааво с семьей.

Впереди – трудовое лето. От Антти, наверно, снова не будет помощи. Дядюшка Ээверт написал хромой Сельме, чтобы та не ждала его летом домой. Правда, старый Пекка обещал прийти, как только начнутся весенние полевые работы, но теперь и в деревне легко найти помощника, не то что во время войны.

В письмах из Хельсинки сообщалось о болезнях. Конечно, Ээвала едва ли подходящее место для больных людей. К счастью, у Амалии еще остались деньги, вырученные за проданный лес. Можно пригласить рабочих для ремонта Ээвала, а там уж как-нибудь она сочтется с Пааво.

Весеннее солнце беспощадно подчеркивает все, что обветшало. Видно, как покосились амбары и сараи, да и главное строение тоже. Старый каменный хлев стоит по-прежнему твердо, но крыша местами сильно прохудилась. Замечая всюду ветхость и разрушение, Амалия сама поражается своей энергии. Она ощущает в себе силы, могучее желание работать, ей хочется поскорей восстановить все, что разрушено. Амалия наняла тракториста из соседней деревни, чтобы перепахать залежное поле, принадлежащее Пааво. Слишком много лет оно зарастало дикой травой. И канавы там надо прочистить. Носком сапога Амалия проводит бороздку в жидкой кашице тающего снега, чтобы побежал ручеек, и смотрит прищуренными глазами на солнце. Вот уже и скворец прилетел, посвистывает на высокой березе у старой избы. Шумит и сверкает на солнце вода в придорожной канаве. У южной стены дома разгуливают желторотые весенние гости и достают себе пищу из обнажившейся земли. Снег тает на полях и нивах.

19

Лето прошло, и наступила неверная осень. Скошенный хлеб лежит в копенках, сохнет на шестах и на пряслах. Небо закрыто тонкими тучами. Они пробегают где-то высоко в небе, а ветер кружит опадающие листья. Амалия стоит у окна и смотрит через скошенное поле на Ээвала. Кажется, пора бы дождю и перестать! Сыплет неделями, а зерно прорастает в колосьях.

Пестрые, точно грудь дятла, сверкают залатанные крыши Ээвала. Стая ворон опускается на крышу хлева. Амалию раздражает, что вороны поселились в Ээвала. Даже отсюда она слышит их карканье. Прижились, чернокрылые, еще летом облюбовали Ээвала и лесок, раскинувшийся за Ийккала. Видно, там они свили гнезда и вывели птенцов, вон их какая уйма! Взлетит эта стая с крыши – да и махнет на поле брать налог с ржаных копенок.

Летом Ээвала вновь пустовало. Пааво повез Кертту на курорт, рассчитывая, что новые знакомства и отдых изменят ее настроение. Зимой, писал брат, Кертту совсем загрустила, и ему пришлось даже обращаться к врачам.

Эльви весной уехала в Англию, чтобы совершенствоваться в языке. Она и до сих пор еще там. Только Маркку летом побывал у Амалии. Пааво привез его в конце весны на все лето. Глядя тогда на изрезанное морщинами лицо брата, на его редеющие волосы, Амалия вдруг почувствовала, как быстро идут годы. Правда, зимой Пааво перенес тяжелую лихорадку, но все-таки дело не только в этом. Скоро и у Амалии, вероятно, иссякнут жизненные силы и придет усталость. Уже и сейчас она чувствует возраст: на руках выступили жилы, распухли суставы пальцев. Амалия вспоминает, что на руках Кертту нет всего этого, хоть она и старше ее. А в волосах Амалии уже появляется седина. Но зубы еще крепкие и в руках и ногах сохранилась сила.

Амалия много гребла минувшим летом, когда ездила с Маркку на рыбную ловлю. Мальчик любил слушать журчание воды, сидя на носу лодки. Вместе они опускали и вытягивали сети, проверяли верши и сидели с удочками. Раньше Амалия не особенно любила рыбную ловлю, но Маркку постоянно подбивал ее отправиться на рыбалку. Одна-две рыбешки в сетке – и мальчик счастлив. Амалия от души хотела, чтобы Маркку чувствовал себя хорошо у нее.

С грустью вспоминает теперь Амалия, что для собственного сына, пока он был ребенком, у нее никогда не оставалось столько времени, как этим летом для племянника. В те времена она старалась освоиться с положением жены Таави, и это подвергало ее характер суровым испытаниям. Только овдовев, Амалия почувствовала себя самостоятельной. Нужно было держаться и стоять твердо, как одинокая сосна у поворота дороги на Ийккала. В минуты слабости, когда жизнь ей казалась мучительной, она смотрела на старую сосну, ставя ее себе в пример. Подобно сосне, она тоже пустила корни в эту землю, слилась воедино с домом и окрестностями. И в жизни Антти, как казалось Амалии, сосна тоже сыграла свою роль...

Это случилось еще в первую зиму после смерти Таави. Мальчик заболел, у него был сильный жар, и в лихорадочном бреду он звал отца. Амалии стало страшно, ей показалось, что сын умирает. Она хотела заказать лекарства в городе. Водитель автобуса, конечно, привез бы их, но машина не смогла приехать вовремя, дорогу занесло снегом. Прижавшись к стволу сосны, в метель, ждала Амалия и в отчаянии взывала к небу о помощи. Когда Антти поправился, подумала, что произошло чудо и что сосна была причастна к этому чуду...

Минувшее лето было радостным для Амалии. Маркку носился по избе, точно весенний солнечный зайчик, и спал в кроватке, которую отец Амалии сделал когда-то для Антти. Пекка жил в Ийккала все лето, наблюдал за работами и сам принимал в них участие. Амалия, долгое время прожившая в одиночестве, стала даже готовить с удовольствием, видя, с каким аппетитом едят и малый, и старый.

Теперь Маркку уехал, а Пекка ушел помогать молотильщикам в одном из дальних хозяйств Такамаа. Что с Антти – Амалия не знает. Все реже приходят письма от него. Скоро Антти призовут в армию. Вернется ли он тогда в Ийккала? И если вернется, то каким? Нет ответа на эти вопросы, и ни к чему они, как ни к чему воронье карканье над скошенным полем...

Амалия замечает, что вороны сели на ржаные копенки. Она быстро натягивает сапоги, надевает свою парусиновую куртку, затягивая покрепче пояс, повязывает голову толстым шерстяным платком и выходит. Пора и ей созывать молотильщиков, да поскорее. Как-нибудь уж выбьет молотилка рожь из колосьев, хоть они еще и сыроваты. Что же зря божий хлеб воронам скармливать!

Прежде чем пойти в деревню, Амалия заглядывает в клеть. Там она находит рваную шляпу и плащ, которые уже никому не пригодятся. Она приколачивает к доске кусок рейки, затесывает один конец доски клином, а на другой нахлобучивает рваную шляпу. Затем напяливает рукава плаща на рейку, и вот на ветру посреди ржаных копенок мотается нелепый старикашка, растопыривший руки. Однако появление пугала на поле, видимо, не столько отваживает ворон, сколько забавляет саму Амалию. «Наверно, и Маркку было бы весело», – думает она.

20

Наконец в Ийккала возвращается Антти. Возвращается насовсем и везет с собой жену. Известие о женитьбе сына застигло Амалию врасплох. Антти отбывал военную службу, и после его возвращения Амалия еще не видела сына в гражданском. Она до сих пор считала Антти ребенком, хотя парню уже столько лет, сколько было Таави, когда ему в казармы послали весть о рождении сына. Потом, когда Таави пришел из армии, Амалия уже с ребенком на руках следила, как он помогал плотникам, поднимал и таскал бревна для стен Ийккала. Отец ходил тогда по строительной площадке, наблюдая за работами. Сама Амалия тоже бралась за бревна, как только ей удавалось спустить с рук ребенка, уложив его куда-нибудь в надежное место.

Антти родился в апреле. Бывало, Амалия покормит его, и он тихо спит в бельевой клети. Это отец распорядился, чтобы прежде всего была построена клеть. Пока шла стройка, клеть можно было использовать как складское помещение. Тогда строительство дома занимало Амалию даже больше, чем ребенок. Но с годами все-таки Антти стал для нее важнее всего на свете.

Какова-то жена у Антти? Уживчивая или сварливая? Работящая или лентяйка? Как изменится жизнь в Ийккала, когда появится вторая хозяйка? Об этом беспрестанно думает Амалия, готовя дом к приезду молодых. На берегу, у бани, она стирает все половики и даже висевший на стене в избе черно-красный коврик. Свой ткацкий станок она, разобрав на части, выносит в сарай, где еще со времени войны хранятся стойки для прыжков в высоту.

Ожидая возвращения сына, Амалия зимой выткала новые занавеси на все окна. В красную полосочку – для пяти окон избы и желтоватые – в комнаты. Она даже оклеила комнаты новыми обоями, заново побелила печи и выкрасила полы.

В большой комнате она ставит роскошную двуспальную кровать с лучшими своими подушками и одеялами. Комната эта была комнатой Антти в прошлом году, когда он приезжал домой. Кровать Амалия получила в подарок от тетушки Ийды. Она и Таави ни разу не спали на этой кровати. Амалия освобождает для молодоженов высокий комод-секретер, в верхней части которого за вертикальной откидывающейся крышкой скрывается множество маленьких ящичков. Разборка всех ящичков отняла много времени. Тут лежат самые различные предметы, начиная от ленточек, которые она в детстве вплетала в косы, и кончая последними счетами с молочного завода. Сундук от бабушкиного приданого Амалия переносит в свою комнату. В этот сундук когда-то мать сложила столовое и постельное белье для Амалии. Теперь настало время, чтобы старый сундук уступил место новому – с приданым невестки.

Комната Амалии становится тесной. Но она все-таки не хочет убирать отсюда детскую кроватку, на которой спали Антти и Маркку. Кроватка хоть и не живое существо, но Амалии тяжело с нею расстаться. «Ведь может и Ээва приехать», – ищет она оправдания своей слабости и чувствует, что всем сердцем хочет этого. Сколько лет не видела она сестру, только слышала, что ее дочери тоже ушли из дому, а у одной из них уже есть сын.

Амалия огорчена тем, что Антти, прежде чем вести свою избранницу под венец, не привез ее посмотреть «место, где будет стоять прялка». Нехорошо, если замужняя жизнь начнется для молодой женщины с разочарования. Амалия отлично знает, что Ийккала вовсе не такое роскошное место, хотя ей самой оно нравится. Земли здесь в хорошем состоянии и лес не вырублен, но ведь все это выяснится не сразу, а лишь когда поживешь в доме подольше.

Антти прислал матери фотографию своей девушки. Но разве может Амалия судить по фотографии о невестке? Даже нельзя сказать, высокого она роста или маленькая, труженица или барышня. Во всяком случае, волосы у нее стриженые и спереди начесаны на лоб по моде; брови темные, а губы пухлые. На фотографии девушка улыбается, на щеках ее ямочки, а на шее сверкают жемчуга в два ряда. Конечно, и улыбающаяся девушка может работать, это Амалия знает, но все же ей кажется, будто она стоит на весенней льдине, которую уносит быстрым течением...

21

И вот они приезжают – Антти и Сийри. Рядом с Антти его молодая жена кажется миниатюрной. Она такая, как женщины Такамаа, с маленькими ножками, круглолицая. Волосы причесаны искусно, как у городских женщин, со множеством завитков. Ямочки на щеках у нее такие же, как и на фотографии, но Сийри не кажется веселой. Что-то похожее на разочарование улавливает Амалия на ее юном лице, когда Сийри оглядывает избу Ийккала.

Амалия испекла к их приезду булку к кофе и большой пирог. И пока молодые пьют кофе с дороги, Амалия начинает понимать наконец из рассказа Сийри, какая она.

Оказывается, Сийри родилась в деревне. Братья матери и по сей день живут там, у них она проводила почти каждое лето. Семья Сийри раньше тоже жила в деревне, но когда кончилась война, сразу же переехала в город. В то время появилось очень много людей, изголодавшихся по земле, и на нее вдруг так повысился спрос, что отец за свой маленький участок получил большие деньги. Он купил в городе квартиру и решил дать своим детям образование, хотя бы среднее. Отец не любил своей работы на заводе и заставлял детей учиться, чтобы им не пришлось так же бедствовать, как, по его словам, довелось ему. Однако учеба не нравилась Сийри, и она бросила школу. Сначала она устроилась на лето служанкой в бакалейной лавке в заводском поселке. Когда же осенью у нее появилась возможность остаться работать в лавке постоянно, отец больше не настаивал на продолжении учебы. Не настаивал потому, что ученье давалось Сийри с трудом, каждое лето у нее были переэкзаменовки, и каждый раз ее переводили в следующий класс условно. Но когда и брат Сийри оставил школу, отец не на шутку рассердился. Он, видите ли, находит у ее брата блестящие способности, и, по его убеждению, парень мог бы доучиться до любых степеней, не будь он насквозь пропитан ленью. Однако брат не удержался и на службе. Он поступил практикантом в лавку скобяных товаров, но был уволен за вечные опоздания. Потом его и с почты выгнали за невнимательность. Мать горько плакала, когда отец обвинял ее в том, что она распустила детей, и в том, что он в свое гремя продал землю. Тогда-то Сийри из-за прилавка бакалейной лавочки углядела Антти, красивого парня, и вот приехала с ним сюда. Дома было неприятно. Отец вечно брюзжал, следил, когда они приходят, когда уходят. Мать причитала и плакала.

Потрясенная, слушала Амалия излияния своей невестки. Антти сидел как на угольях и краснел. Он думал, вероятно, о том, что было бы куда лучше, если бы Сийри не была так откровенна. Амалия тоже так думала. Затем выяснилось, что молодые купили в городе новую мебель: маленькие столы и мягкие стулья, точно такие, какие были в доме купца, у которого служила Сийри. Нет, никакого сундука с приданым у Сийри нет и не будет, но есть подзеркальный столик и специальная к нему табуреточка. Почти такой же столик был и у дочери того купца. Мебель должны доставить через несколько недель.

Амалия слушает, приглаживая свои и без того гладкие волосы, поправляет ровные лямки только что выглаженного передника. После кофе начнется осмотр дома со всеми жилыми и подсобными помещениями. Сийри довольна огородом, ягодными кустами и четырьмя молодыми яблоньками. Грядка цветов перед избой с календулой и бархатными розами тоже вызывает ее одобрение. Однако Сийри не может удержаться от замечания, что у купца в саду было гораздо больше цветов.

– А в Ийккала вообще нет и не было никакого сада, – замечает Амалия. – Я просто не успевала ухаживать за цветами. В жаркое лето, бывало, и огород некогда полить, да и сил не хватает, чтобы после целого рабочего дня натаскать достаточно воды... Я, конечно, буду рада цветам, если Сийри будет их сажать и поливать.

Теперь невестка краснеет и умолкает. Возможно, и она наконец почувствовала, что уже достаточно хорошо представилась.

Но не все в Сийри огорчает Амалию. Постепенно она убеждается, что Сийри энергична, и Амалии приятно видеть, как молодая хозяйка одна справляется с дойкой, если Амалии надо пойти в Ээвала или куда-нибудь в гости.

На лето в Ээвала приехала семья Пааво. Кертту похудела и стала еще бледнее, чем раньше. Она страдает головокружениями. Доктор сказал, что это от малокровия и усталости. Кертту не решается выйти с сыном на лодке в озеро проверить сети, не может грести, не может вытащить рыбу из воды и Маркку тоже не позволяет вытаскивать: боится, что мальчик упадет в воду или перевернет лодку.

После вечерней дойки Амалия обычно оставляет молодых дома, а сама зовет Маркку, и они вдвоем отправляются на лодке: она гребет, а он забрасывает блесну. Теперь наконец уже есть новые лодки – и на берегу Ийккала, и в Ээвала. Красивые и легкие на ходу лодки делает знаменитый мастер их прихода. Не диво, если он порою и прихвастнет, говоря, что «никто не ждет хорошего слишком долго».

Маркку и сам уже может держать весла в руках. Скоро он научится хорошо грести и подхватывать сачком рыбу, пойманную на блесну. Однажды Маркку сам втащил на борт двухкилограммовую щуку, и это очень обрадовало мальчика.

В конце сенокоса Кертту простудилась и теперь лежит в постели. Испытывая облегчение от того, что она может покинуть свой дом, Амалия перебирается в Ээвала, чтобы ухаживать за больной, и устраивает себе постель в той самой комнате, где до рождения Антти была ее спальня. Тогда ей до боли в сердце хотелось иметь поскорее собственный дом, в котором она одна была бы хозяйкой. В Ээвала после смерти матери появилась экономка, женщина средних лет. И Амалии было трудно тогда вести хозяйство вместе с ней. Никакая работа, выполненная Амалией, не нравилась женщине. Тесто она замешивала или слишком жидко, или слишком круто, щелок для стирки разводила чересчур крепко или же недостаточно давала прокипеть белью. Амалия чувствовала себя подавленной и всеми способами старалась поскорее переехать в Ийккала. Вскоре после переезда экономка тоже уехала из Ээвала. И тогда отцу, в последние годы его жизни, досталось гораздо больше хлопот по дому, чем за все прошлые годы. А теперь, когда в Ийккала появилась невестка, умение Амалии готовить пищу снова стало подвергаться критике. Мать Сийри делала котлеты совсем не так, как Амалия; у купца масло замешивали в сдобное тесто раньше, чем сахар, и даже молодую картошку клали в холодную воду. Амалия на замечания Сийри никогда не отвечала, хоть и чувствовала, что та ждет ответа. Возможно, невестка делала замечания просто лишь бы поболтать и, вероятно, охотно поссорилась бы немножко. Она и с Антти, видимо, постоянно ищет ссор по пустякам, а затем тут же старается помириться.

Амалия чувствует, что в жизни Ийккала наступила перемена, только еще не знает, как ей к этому относиться.

У молодых свои планы, свои мечты. Амалия пытается понять Сийри, пытается представить себе ее прежнюю жизнь. Но, кроме ее рассказов о том, что отец вечно сердится, мать плачет, а у купца хорошо, весело, понять ничего нельзя.

Ведь у каждого человека от разных обстоятельств и причин рождаются мнения, взгляды, которые затем формируются и редко меняются. Амалия чувствует, что ее существование в Ийккала вдруг стало шатким. Словно она какая-то жалкая лодчонка, которую порывом ветра сорвало с привязи, и понесло, и кружит... Сийри молода, еще совсем ребенок, – пытается убеждать себя Амалия. Но невестка, несмотря на всю свою откровенность – а может, именно в силу этой безграничной откровенности, – остается чужой...

Амалия лечит Кертту горячим молоком с луком и скипидарными повязками. Кертту довольна.

– Приезжай, Амалия, к нам в Хельсинки, – говорит она, – приезжай прямо как домой. С тобою я, наверно, и не болела бы, не знала бы ни головокружений, ни мигрени. И даже за Маркку я не боялась бы... Мне всегда страшно, что он попадет в какую-нибудь уличную катастрофу. Об этом я даже Пааво не смею слова сказать. Он сразу злится или тащит меня к доктору. Я и его боюсь: спрашивает, спрашивает меня о таких вещах, о которых не говорят. По крайней мере я не могу о них рассказывать, может быть, я слишком старомодно воспитана...

– Не надо бояться, и не надо быть мнительной, – отвечает Амалия и сама пугается того, как глухо звучит ее голос.

Легко советовать другому, трудно убедить самое себя. Она поправляет подушку Кертту и бережно откидывает ей за ухо упавший на глаза локон. Узкое лицо Кертту выглядит утомленным, и глаза окружены морщинками. Темные шелковистые волосы сохранили еще свой цвет, хотя уже не блестят, как прежде. Хрупкость во всем облике Кертту по-прежнему трогает Амалию.

Вечерами Антти обычно заходит в Ээвала. Он приносит молоко и все, что просила накануне мать. Он подробно рассказывает, как за день подвинулись работы на полях Ийккала. Амалия слушает, объясняет, делает замечания. Ведь парень так долго отсутствовал, что не очень хорошо разбирается в севообороте. Маркку с нетерпением ждет конца беседы, после чего он получает Антти в свое полное распоряжение. Двоюродные братья вдвоем уходят на берег, там Антти обучает Маркку бросать камни в воду. Маркку испускает радостный крик, когда брошенный им плоский камень далеко бежит по воде, подпрыгивая несколько раз.

Однажды вечером, когда Кертту уже чувствовала себя хорошо, Антти что-то долго не приходил. Тогда Амалия, взяв Маркку с собой и захватив бидончик для молока, пошла в Ийккала. Открыв дверь, Амалия остолбенела: она не могла узнать своей избы. Длинный стол перенесен от окон к стене, рядом с входной дверью. Напротив, на месте старого деревянного дивана, теперь поблескивает лаком светлый стол, а по обеим сторонам его красуются большие мягкие кресла. Куда-то убраны старая качалка и табуретка, стоявшая возле печки. На месте узорчатого черного с красным коврика повешена светлая картина, изображающая цветы. Коврик Амалии и Таави, который они когда-то вместе повесили между окнами...

Амалия смотрит на сына и на невестку, рассевшихся в красных пружинных креслах. Загорелое лицо Антти кажется глиняным на фоне яркой, с желтоватым солнечным отливом, красной обивки. Теперь и Сийри не выглядит горожанкой. Грязный передник и растрепанные волосы вовсе не вяжутся с господской обстановкой.

– Куда, куда вы дели из избы кровать, качалку?! – спрашивает Амалия. Сколько же времени она стояла, раскрыв рот, осматривая свою избу?..

Сийри показывает рукой в сторону маленькой комнаты. Амалия делает несколько шагов и заглядывает в дверь. Действительно, в ее комнате стоят все изгнанники. Их оказывается гораздо больше, чем Амалия успела заметить с первого взгляда. Тут и маслобойка со столиком, и снятая со стены подставка сепаратора. Правда, маслобойка и сепаратор теперь как будто и не нужны, поскольку ежедневно после утренней дойки приезжает машина, которая собирает молоко и отвозит на приемный пункт. Амалия и сама собиралась убрать маслобойку и сепаратор, но потом решила их не трогать. Ведь они стояли здесь с самого начала – с тех пор, как построен дом, стояли за печью, их и не видно было, когда входишь в избу. Ведь было так, что однажды зимой молочная машина не приехала. Тогда Амалия сняла молоко через свой старый сепаратор, сбила масло и приготовила яичный сыр. Амалия вспоминает большой сыроваренный котел Ээвала и отцовские самодельные формочки. Вот он на полу, старый котел, а в нем и формы! Видно, они помешали Сийри даже там, на печи.

Амалия осматривает груду вещей на полу. Кажется, что это скарб, спасенный от пожара: все свалено как попало. Сийри выходит в сени, где Амалия оставила бидончик для молока, затем возвращается в избу и жалуется:

– Сегодня мы опоздали с вечерними работами. Наконец-то прибыли вещи. Надо было распаковать их и расставить.

Амалия хочет что-то сказать, но не находит слов. Пока Сийри ходила за молоком, Маркку забирается на красное кресло. Заметив мальчика в кресле, Амалия говорит:

– Вставай, Маркку, пойдем домой. Мама ждет нас, скоро станет темно.

Маркку обращается к Антти:

– А может, мы сбегаем на берег, поищем плоские и круглые камни?

– Не найдешь, уже темнеет, – отвечает Антти.

Со вздохом слезает Маркку с кресла и отправляется понуро за Амалией. Даже мальчонка притих в обществе взрослых, у которых нет ни улыбки на лице, ни желания что-нибудь сказать друг другу.

Молча идут Амалия и Маркку по дороге в Ээвала. Амалия все думает, думает, так что в висках у нее стучит и морщины резче проступают на лице. Ей больно. На полу в комнате валяется даже маленький медный кофейник! Тот самый кофейник, который когда-то попался в руки трехлетнему Антти, – мальчишка таскал его по двору и совершенно изуродовал, но потом цыган Роопе его починил, выправил вмятины и запаял. Кофейник был сделан из старинных медных монет давно-давно, по заказу матери.

А черно-красный коврик, висевший на стене избы, оставался еще от приданого матери! Амалия считала его украшением избы. Отец радовался, как ребенок, когда мать хвалила его формочки для сыра. Амалия понимает, что все эти предметы ничего не значат для Сийри, а теперь и для Антти вряд ли что-нибудь значат. Но несмотря на свои попытки все понять и успокоиться, Амалия начинает чувствовать, что и сама-то она здесь больше не нужна.