Текст книги "Современная финская повесть"

Автор книги: Сюльви Кекконен

Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

2

Бар был небольшой и низкий. Его окутывали густые клубы дыма. В ту минуту, когда он появился в дверях, у стены возле стойки освободился столик. Молоденькая девушка и юноша встали и, прижавшись друг к другу, направились к дверям. Он скользнул мимо них к столику.

Это было хорошее место. За спиной – стена, перед глазами – стойка, за которой хлопочет молодая барменша.

Едва он уселся поудобнее, как ощутил удар в грудь, за ним – второй, потом его отпустило. Это та Большая чернохвостка, она ударила слева, где сердце.

Когда дыхание восстановилось, ему стало хорошо.

Почему она не схватит и не стащит меня с кормы этой лодки в черный залив Мусталахти?

Сердце беспокойно билось, но он прислушивался к нему с удовольствием. Потом стал вслух декламировать:

– В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит.

Он сам – дерево.

– Одну сухую сосну.

– Простите, сударь, не понял. У нас есть сухой мартини, вы это имеете в виду?

Официант стоял рядом с ним.

– Ну, принесите мартини.

– Спасибо.

Он отхлебнул из стакана и огляделся. По преимуществу молодежь. Только двое мужчин его возраста, оба пьяные. Один что-то втолковывает другому. Тот, видно, не может понять и гнет свое.

Женщина за стойкой посмотрела на часы. Она средних лет, вид у нее усталый. Оглядев бар, она склонилась над стоящей на полу бутылью с красным вином, наполнила пунцовой влагой стакан до самых краев и под прикрытием стойки торопливо опрокинула его в рот.

Потом она выпрямилась и быстро оглянулась.

Хейкки Окса опустил глаза.

Когда к нему подошел официант, он заказал большой стакан красного вина и выпил его быстро и маленькими глотками.

Вернулась ли Кристина? Она не знает, что я в вынужденном отпуске. И никто не знает. Пентти тоже не понял.

В вынужденном отпуске.

Да. В нервном отпуске.

Как это могло случиться? Такая, видно, моя звезда.

Стакан пуст.

– Официант, послушайте-ка, нет ли у вас, – начал он, но не мог вспомнить названия. Оно как-то связано со звездой.

Об этом в свое время рассказывали егеря, но что это была за история?

– Слушаю вас.

– Сейчас вспомню... Нет ли у вас шустовского коньяка, четыре звездочки?

– Шустов? Что это за марка?.. Я такого не знаю, но у нас есть другие.

– Принесите другой, неважно, что не шустовский.

Это придумал какой-то егерь, а они потом весь 1918 год повторяли. Кто-то спросил у какого-то егеря, какая звезда занесла его в егеря, хотя он мог начать драться еще с осени, если бы захотел... Шустов, четыре звездочки... Он был во фляжках убитых, русских офицеров. Официант принес коньяк.

– Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.

– Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, – сказал он.

– Вот как, – сказал официант.

– Он, наверно, уже устарел.

– Почему?

– Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, – ответил он.

– Только не коньяк, – сказал официант.

– Коньяк – нет, а я – да. Странно все-таки, что коньяк сохранил свой вкус до наших дней, – удивился он.

– Это естественно, – улыбнулся официант и ушел.

– Бах, и Вивальди, и братья Ван-Дейк, и Брейгель, и Барух Спиноза. И «Поэзия и правда» Гете. Ведь они не утратили свой аромат до наших дней. Не так ли? И Фра Анжелико. Нет. Не утратили. Для меня, во всяком случае.

– Хейкки? Да это же Хейкки! Ну, здравствуй, Хейкки, ты что здесь делаешь?

Он встал, обрадованный.

– Садитесь, господа.

– Сядем, раз у тебя есть место. Свободно ведь?

– Да, да, садитесь.

Трое мужчин. Двоих он знает: Каллэ и Арво.

– Разрешите представить, – сказал Арво и рекомендовал: – Судья Хирвеля. Доктор Окса.

Арво он хорошо знал. Тот когда-то приезжал к нему на озеро рыбачить и ловить раков, но с тех пор прошло уже несколько лет. Каллэ был ему меньше знаком.

– Мы с вечернего заседания, – сказал Арво.

Каллэ – владелец текстильной фабрики, Хирвеля, видимо, поколением моложе его.

– Этот Хирвеля занимается масла́ми, – сказал Арво.

– Он только что вернулся из Америки.

Это Каллэ.

– Вот как, очень интересно, я хочу сказать...

Ничего он не хотел сказать, просто ему стало неудобно: сказать что-то надо, а не хочется. Ну, вернулся из Америки – и вернулся. Все, кроме него, там побывали, а Пентти съездил и за него.

С Америки разговор перешел на мировую политику.

Так бывало и двадцать лет назад, стоило только заговорить о Германии.

– Хорошо, что у Америки военная техника лучше русской. Россия не посмеет напасть. А если начнется война, Америка не даст себя одолеть, – заявил Арво.

– Не даст, не даст.

Это Каллэ.

– Теперь все это не так просто, – заметил Хирвеля.

Хейкки Окса обрадовался: это говорит человек младшего поколения. А его приятели и он сам – старые финские чиновники, которых объединяет общая болезнь – большевикофобия. Этим больны Каллэ, Арво и тысячи других. Он тоже был заражен, пока Пентти не вернулся с фронта и не вылечил его. Не совсем, правда, вылечил.

Двадцать лет назад он думал так же, как его приятели. Вместо Америки тогда была Германия, и они считали, что Россию надо уничтожить немецким оружием.

Неужели с тех пор ничего не изменилось? Эти господа повторяют все те же зады. Только Германию заменила Америка, вот и вся разница. Хирвеля, видно, не так в этом убежден. Двадцать лет назад он был еще совсем мальчонкой, а они – Арво и он – взрослыми мужчинами. Тогда, в начале августа, Арво приехал к нему на дачу с собственными мережами, но он велел их прокипятить. Он всегда требовал, чтобы гости кипятили свои мережи или брали у него. Зато в озере до сих пор водятся раки, и чумы не бывало.

В тот вечер гадали, будет война или нет. Ее даже желали, не хотели только, чтобы она развязалась между Германией и Англией. Арво поймал сто раков, и когда сотый рак полетел в садок, они пошли на кухню. Кристина оставила там бутерброды, чайники настаивались под грелками. Спать они отправились уже на рассвете. Арво зевал.

– Да, если война теперь начнется, России конец... Ну, и пускай. Спокойной ночи.

– Ой, уже двенадцатый час, надо скорее уходить, – сказал Арво и встал. – А вы, господа, еще посидите?

– Ни в коем случае, – сказал Хирвеля и тоже поднялся.

– Я еще посижу, – заявил Хейкки Окса.

– Ох-хо-хо. Ну, спокойной ночи, и пусть будут сомкнуты наши ряды.

–| Я останусь с Хейкки, – сказал Каллэ.

Арво и Хирвеля ушли.

– Ты стал завсегдатаем? – спросил Каллэ.

– Сегодня в первый раз.

– А я люблю посидеть. Для нашего брата чиновника это развлечение.

– Может быть.

– Так-то. Еще по одной пропустим?

– Давай.

– Как поживаешь?

– Обыкновенно, а ты?

– Да ничего. У нас с сыном дело.

– Вот как.

Больше ему сказать нечего. Каллэ – его армейский приятель, и он мало его знает. Они знакомы по старым добрым временам в шюцкоре, а в «зимнюю войну» состояли в одном отряде ополчения. Он устал. Все в нем как будто распухло, даже мысли. Они стали бесформенными. Не успеешь додумать одну, как она сменяется другой. Движения сделались резкими и неверными.

Он чувствует это, пытается управлять ими, но не может.

– Давай-ка закажем еще. Я, собственно, в командировке, могу не торопиться. А ты, кажется, тоже?

– В командировке? Разве ты переехал?

– Нет, нет, но на эту ночь я снял тут номер. Время от времени развлекаюсь. В нашей семье никто не пьет. Жена, вишь... У меня уже и внуки большие. Что бы они подумали, если бы дедушка... Папа ведь у них не пьет. Не употребляет, нет. Вот я и... Дома сказал, что уезжаю. Сын, правда, догадывается, но матери не говорит.

– Нет, я не в командировке.

– Эге, а похоже. Тяпнем-ка.

– Ну, тяпнем.

Каллэ оглянулся, он оглядывался уже давно,

– Ты к чему присматриваешься?

– Послушай-ка, – сказал Каллэ и нагнулся к нему. – Видишь, там три смазливых девчонки? Я одну из них знаю. Стюардесса. Я с ней как-то болтал по пути в Копенгаген. Пойду поздороваюсь.

– Иди, иди.

Каллэ ушел и вскоре вернулся.

– Я их всех пригласил за наш столик. Будет нам молодая компания. Ты не возражаешь?

– А мне что? Зови на здоровье.

Каллэ привел женщин. Все перезнакомились. Сели. Высокие светловолосые молодые женщины. Одна устроилась на скамье рядом с ним, У нее большой рот и обесцвеченные волосы.

– Этот господин – физик, дорогие дамы. Ученый. Доктор технических наук. Он знает много таких вещей, которые для нас, простых смертных, останутся тайнами до судного дня, – плел Каллэ.

Женщины посмотрели на него.

– Это, наверно, чудесно – быть ученым, – сказала его соседка и засмеялась, словно заворковала.

– Мы даже об атомной бомбе ничего не знаем, хотя она, кажется, может превратить в пыль половину земного шара, – сказала другая женщина и улыбнулась ему.

– Не половину, а весь шарик.

– Ужас какой.

Он ощутил близость женщины, услышал запах ее духов и косметики. Сердце у него защемило. Потом он почувствовал прикосновение женской ноги. Неужели она толкнула его ногу? Нет, нет, это невозможно!

И все-таки это так. Теперь нога женщины нажала на его пальцы.

– Простите, – сказала она и убрала ногу. – Наверно, ужасно интересно быть ученым в наше время.

– Я совсем не ученый. Я простой инженер.

– Ты же заведуешь большим отделом, – поспешил Каллэ.

– Там занимаются обыденными делами.

– Мне было бы страшно интересно каждый день создавать новое, – вздохнула соседка и прижала ногу к его ноге. Сначала он боялся отодвинуться, думал, что это случайно, ведь столик-то маленький. Но прикосновение становилось все теснее. Его нога занемела. Потом занемело все тело и мысли стали беспокойными. Дух перехватило. О чем она только думает, эта женщина? Я ведь старый человек, и это приличный ресторан.

Каллэ предложил взять еще по порции, прежде чем здесь закроют.

Они заказали.

Каллэ смотрел на часы. Он стал разглагольствовать о том, что время обслуживания в финских ресторанах слишком коротко. Вечер ведь только начинается. И старому человеку не уснуть сразу, вернувшись домой из ресторана.

– Правда, Хейкки?

Он быстро кивнул и ничего не ответил. Каллэ продолжал. Каллэ хотелось посидеть подольше. По-домашнему. Именно так. Ему стало очень весело. Но чертовы финские рестораны... Знать бы какое-нибудь место, но он не знает... Настолько, к сожалению, занят службой, что некогда знакомиться с такими местами, а если пару раз в году удается освободиться...

– Можно бы пойти к нам и сжарить яичницу, – предложила соседка Каллэ.

– Ни в коем случае. Два таких старых дяди. Мы помешаем вашим домашним и нарушим ваш сон.

– У нас с Лиисой небольшой служебный бокс, – сказала соседка Каллэ и указала на женщину, сидящую рядом с Хейкки.

– Это не квартира, а просто кухня и комната, именно служебный бокс, но если господа согласны, то добро пожаловать, – сказала его соседка.

– Я в командировке, для меня это, конечно, будет очень приятное развлечение.

– Я в отпуске, – сказал Хейкки Окса, он почти выкрикнул это. Каллэ взглянул на него с беспокойством, а он чувствовал только одно – его колена касается колено.

Ему хотелось замычать, но он усмирил себя.

Я не чувствую собственных членов. Вот что значит – сам не свой, или как это говорится. Я уже не я, а кто-то другой. Чужой. А может, именно это и есть настоящий, а чужой – тот, которого я считал собственным «я» больше шестидесяти лет? Так, кажется, утверждают психологи. Это и есть то самое. Нет, черт побери. Надо расплатиться и уйти.

– Мне пора домой.

Сказал все-таки. Теперь можно поднять голову и посмотреть каждому в глаза.

– Домой, так рано?

Почему она так говорит и так смотрит на меня? Склонила голову и глядит. Теперь она берет мою руку и прижимает свою ручку к моим пальцам.

– Официант, получите. Пожалуйста. Не надо сдачи. Спасибо.

– Доктор уже уходит?

– Послушай-ка, Хейкки, ну куда тебе торопиться?

– Пора. Мне что-то нездоровится.

Надо встать, быстро. Надо. Сначала руку. Как я решусь ее поднять, когда на ней лежит другая рука? Надо решиться. Не могу же я остаться. Девушка такая молоденькая... Могла бы быть мне дочерью...

– Спокойной ночи, милые девушки, я ухожу.

Голова пошла кругом. Она придвинула свое лицо совсем близко и чуть ли не в рот мне сказала спокойной ночи. Губы раскрыты. Почему я весь дрожу? К счастью, все кончилось. Оглянуться в дверях? Страшно. Оглянусь. А она смеется. Смотрит мне вслед и смеется. И подружка смеется. Вместе хихикают. Нагло так. Сначала соблазняла и распаляла. Совсем меня смутила. Им легко смеяться над старым, беспомощным человеком.

3

В прихожей он разделся и на цыпочках прошел в кабинет, оттуда прокрался к дверям спальни и прислушался. Из спальни доносилось ровное дыхание Кристины. Когда он забирался в постель, Кристина даже не шевельнулась. Она привыкла к тому, что он засиживается в кабинете далеко за полночь, и не просыпалась, когда он ложился.

Проснулся он от запаха кофе, почувствовал себя бодрее обычного и вскочил с постели. Потом вспомнил вчерашнее и заглянул на кухню. Там мурлыкала Кристина.

– Доброе утро.

– Вот это да. Я даже не помню, когда ты спал дольше меня. Садись пить кофе.

– Спасибо.

– Ты, кажется, поздно вернулся? Я заглянула к тебе в кабинет в половине двенадцатого, тебя еще не было. Вот так история. Довелось однажды поглядеть на тебя спящего.

Кристина ни о чем не догадывалась. А шапка? Шапки не было.

– Газеты посмотришь?

– Это уже попало в газеты?

– Что попало?

– Ничего. Я просто... Это вот, я спутал,

– Пей же, надо скорее ехать. Эса уже звонил,

– Куда ехать?

– На дачу, конечно.

– А разве сегодня воскресенье?

– Сегодня троица, Пентти приедет, и Оскари, и Кайса – все приедут на дачу... Кайса с детьми, кажется уехала уже вчера. Эса скоро заедет за нами,

– Я не... Мне надо...

– Ах да, прости, пожалуйста, я совсем забыла, у тебя же юбилей.

– Какой юбилей? – удивился он. Он надеялся застать сегодня директора или Хурскайнена и попытаться что-то сделать. Ему хотелось побыть одному. Может быть, он заглянул бы в клуб – в кои-то веки, – но никакого юбилея он не мог припомнить.

– Ты же еще на пасхе получил приглашение – собраться всем на троицу, – напомнила Кристина. – Ох, прости, пожалуйста, я совсем забыла приготовить твой фрак.

– Не надо фрака, обычный костюм.

– А где приглашение?

– Не помню.

– Ты уверен, что там не говорилось о фраке?

– Да... да, уверен, в прошлый раз тоже фраков не было.

– А теперь, может быть, будут, ведь это же сорокалетний юбилей.

– Нет, – сказал он, вообще не намереваясь туда ходить. Он был там десять лет назад, сразу после войны, и решил, что через следующие десять лет не пойдет.

Потому и забыл об этом. И не пойдет. Пусть себе Кристина думает, что он туда собирается. А он проведет день в одиночестве, почитает и подумает. Если придется, сходит в клуб, опрокинет стаканчик и вернется домой, вскипятит чай, возьмет Хокусаи или какого-нибудь средневекового художника и будет смотреть. Просто смотреть.

Когда Кристина и Эса уехали, он позвонил Хурскайнену. Никто не ответил. Позвонил директору. Тот тоже видно, уехал на дачу.

Он начал просматривать утренние газеты, но это скоро ему прискучило.

У всех газетчиков одна страсть, и это делает газеты противными. Они объявляют хвастливых бездарей и надменных, скучных личностей национальными героями. Он вспомнил о торжественном заседании, посвященном сорокалетию. Пойти туда значит встретиться со своим прошлым. Полтора десятка старых баб, брюзгливых и седых, которые одновременно с ним попали в университет из некоего мужского лицея и, может быть, были когда-то мужчинами. Теперь они ни о чем другом, кроме добрых старых времен, не говорят. А это доброе старое время, которое они имеют в виду, было полно таких же потуг, таких же заискиваний, попоек, невежества, вранья, таких же двусмысленных анекдотов, как нынешнее. Только половину этого они перезабыли. Им запомнилось похмелье, оно маячило в их памяти, как золотое время, но о наступившем утре они забыли. Вот и все.

Он не пойдет в это общество лживых пасторов, навязывающих анекдоты аптекарей и надутых полковников.

Заметив, что снова думает о прошлом, он почувствовал горечь. Он тоже стар и бессилен.

С карандашом в руке он начал делать подсчеты.

Если бы проработать еще три года, можно бы скопить столько, чтобы купить тот хлев и разводить шампиньоны.

Вот так-то.

Сдастся ли он, или станет сопротивляться и будет отстранен?

Может быть, он неправ. Но ему и не нужна победа собственных идей. Он хочет делового разговора о проекте. Это важнее всего. Успех науки зависит от того, насколько удается преодолеть ее ошибки в свободной дискуссии. И в науке, и в любом проекте это гораздо важнее, чем непогрешимость отдельного ученого или проектировщика.

Такова участь всех думающих людей в современном мире. Судьба интеллигенции и просвещения тоже этим определяется. Тем, что люди обмениваются мнениями, ошибаются и бодро начинают сначала, а не тем, что безошибочно мчатся вперед, как экспрессы. Такое нынче невозможно. Образованный человек все чаще говорит: истина не однозначна. Он не может сказать, подобно политику: вот это – правда, дело обстоит вот так. Ему приходится говорить: это дело не однозначно.

Политики слишком часто объясняют отсутствие односложных решений беспомощностью науки. Они требуют простых решений. Но мыслящий человек не способен их давать. Интеллигенция не может упрощать явления, потому что видит их глубже. Поэтому интеллигенция и предана забвению в демократических странах, в странах западной демократии, во всяком случае. Про другие не знаю.

Тот, кто умеет предложить однозначное решение, стоит у власти. И так повсюду – в политике, в школьном управлении, в религиозной жизни, в литературе. Поэтому и получается, что в руководители выходит тот,, кто способен твердо сказать: дело обстоит только так.

Слуги в седлах.

Он встал, прошел на кухню, открыл кран, наполнил стакан холодной водой и принял две таблетки.

Дыхание перехватывало, сердце беспокойно колотилось. Ему все равно, кто сидит в седле. Оно считается только с самим собой.

Бог с ним, какое мне дело до всего этого. Меня все равно надолго не хватит. Пойду спать.

Он пошел в спальню, лег на кровать и вдруг вскочил.

Одна несчастная небольшая мышца. Неужели я ей поддамся? Не выйдет!

4

Кто день за днем не ожидал в бездеятельности, когда правление пригласит его на дружеское собеседование, тот не знает, что такое нарастающий страх.

Так он думал, сидя с английской газетой на коленях в большой и пустой комнате клуба.

Здесь еще чувствовался запах утра, хотя вокруг уже был вечер. В коридорах шла уборка. Из боковых комнат доносился однообразный пьяный мужской гомон.

Он выпил чашку кофе, съел булочку и продолжал предаваться скуке. Хотелось повидать Хурскайнена или директора. Хотелось повидаться с людьми, которые бы выслушали его и которых он сам мог бы выслушать. Выслушать и освободиться от этой тяжести вынужденного отпуска.

Но кого он мог повидать и кому высказаться?

Он перебрал в памяти участников сорокалетнего юбилея. Нет. А другие знакомые? Нет ли кого-нибудь среди них? Но ведь и сам он, кого бы ни слушал, слушал всегда вполуха, продолжая размышлять о своем.

«Где-то в самых глубинах души, которые нельзя окончательно задушить ничем вульгарным, никакой ложью или иронией, современные мыслящие люди научились распознавать грех; и это знание, которого они не могут утратить и от которого не могут освободиться...» – он это только что где-то прочел. И запомнил. Кажется, это был Оппенгеймер.

Если Оппенгеймер, то там должно быть: «физики».

Он нечаянно заменил физиков всеми мыслящими людьми. Похоже на Оппенгеймера.

Похоже и на любого человека, находящегося в принудительном отпуске. Это условие продолжения биологической жизни.

– Ну, Хейкки, что ты там бубнишь в газету? Здравствуй.

Он поднял голову и встал.

– Здравствуй. Искал тут одну цитату, не помню, здесь я это прочитал или в другом месте. Что нового?

– Спасибо, все по-прежнему. А у тебя?

– Да вот, решил сюда заглянуть, давно не был.

– Тебя и правда не часто здесь встретишь.

– Дела.

– Так, так. А Пентти?

– А что с ним сделается? Хлопочет на своем предприятии.

– Ты кого-нибудь ждешь, или можно к тебе присесть?

– Никого я не жду.

Олли Паккула сел рядом. Олли – полковник. Он когда-то хорошо знал его отца.

– Какие новости? Каковы нынешние новобранцы?

– Должен признаться, не хуже, а может, и лучше, чем в те времена, когда я сам пошел на службу.

– Ого.

– Правда. В армии нет молодежных проблем, как у всех других. Хорошие ребята.

– Когда ты в последний раз был в родных краях?

– Я ведь там два года назад полком командовал, перед тем как сюда переехать.

– А мать жива?

– Жива и здорова. Бодрая старушка. А ты когда там был?

– Да уж давненько. Прижились мы здесь, на юге... И чем ты это объясняешь?

– Извини, что именно?

– Что армия сохранила... Я не о старом времени говорю, а о том, что у вас хорошо идут дела. Все другие жалуются на множество трудностей.

Олли усмехнулся.

– Не знаю. Мы получаем так мало ассигнований, что у нас нет никаких забот. Стараемся использовать каждую марку как можно разумнее, и на это уходит все время. Работаем без передышки... Не знаю, отчего это происходит.

– А вспомни церковь, например. Она только и делает, что жалуется на трудности.

– Мне кажется, наша церковь после войны стала такой же, как все другие общественные организации. Собирает деньги и ищет популярности. О душе совсем забыла. Трудности от этого только растут. Мы жили гораздо скромнее и сохранили душевное усердие.

– Чего-то нам не хватает, какой-то цельности...

– Девушка, принесите мне тоже чашку кофе и стакан воды с кусочком лимона! – крикнул Олли. – Прости, что ты сказал?

– Я говорю, что впервые в новой истории мыслящих людей всего мира объединил страх. Он объединил японцев, русских, американцев и финнов, потому что он всем нам ведом. Страх и неуверенность – другой общности у нас нет.

– Русские ничего не боятся.

– Я не в конкретном смысле. Мне кажется, в мировоззрении мыслящего человека, будь он русский или цейлонец, страх занимает одинаковое место.

– Я не хочу никакой эссенции, я просил чистой воды и кусок натурального лимона, никакой лимонной кислоты; разве вы не слышали, что я сказал... Значит, страх? Возможно. Я об этом не думал.

– Да, так оно и есть.

– Да, да. Может, и так. Налить тебе кофе? Мне тут надо было встретиться с одним человеком, но что-то его нет.

Он понял, что Олли его не слушает.

– Мне тоже, – сказал он.

– А, ты кого-то ждешь?

– Именно.

Олли посмотрел на часы.

– Пора идти. Он не пришел, а мне некогда прохлаждаться. Ну, до свидания. Кланяйся тете, Пентти, Кайсе и Эсе.

– Спасибо.

– Так будь здоров.

– Будь здоров.

У него-то время есть. И никто его не ждет. А ту, которую ждет, он ждет со страхом – вдруг сейчас явится? Когда-нибудь, конечно, явится. А пока, в такие вот тихие минуты, когда клуб еще не наполнился, можно подождать и чего-то другого, про что знаешь: хоть оно не придет ни сегодня, ни завтра, но все-таки может поспеть раньше той, другой, которая обязательно явится в конце концов, пока развитие не пошло вспять.

Изжога.

Он попросил воды и проглотил таблетку.

Когда клуб начал заполняться и шум усилился, он ушел. По улицам и стенам домов растекалась воскресная скука. Город бездействовал. Почему он не уехал на дачу?

Из-за юбилея. Нашел причину. А может, все-таки туда пойти?

Он посмотрел на часы. Еще не поздно. Пойду, и все.