Текст книги "Современная финская повесть"

Автор книги: Сюльви Кекконен

Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

3

Он закрыл трубу, заткнул дымник, смахнул со лба пот, тщательно прикрыл дверь, присел на крылечке и вытащил трубку.

На березах, на берегах и на озере – везде следы осени. Даже вода кажется темнее, чем несколько недель назад.

Он взглянул на тропинку и прислушался. Пора бы ему приехать. Но машины не слышно. Это Топи должен приехать. Позвонил на днях и предложил вместе попариться. Соскучился, говорит, по старому озеру. Можно бы, мол, и раков половить, если придется.

Он, конечно, все понял. В правлении дело рассматривается на следующей неделе. Топи приедет его уговаривать.

В окнах дома появился свет. Кристина зажгла свечи. Эса помогает ей накрывать на стол. Эса уважает Топи больше всех его друзей. Может быть, потому, что еще пару лет назад Топи носил генеральские нашивки.

На пригорке вспыхнул свет и осветил сосняк. Послышался шум мотора. Топи едет. Пусть едет, он посидит тут и подождет, пока баня нагреется. Пусть Кристина пошепчется с Топи. Для нее эта история была сюрпризом. Она все еще не может опомниться от потрясения. Даже про заседания свои забыла. Машина въехала во двор. Мотор замолк. Хлопнула дверца. Открылась дверь дома. Послышались голоса. Хриплый командирский пропитой голос Топи. И растерянный – Кристины. Кристина отводит душу. Конечно, отводит. Такое, мол, несчастье случилось. А она даже и не предчувствовала. И Пентти тоже. Не говоря уж об Эсе. Но Эса сразу сказал, как только услышал, что он так и предполагал. Ведь Хейкки даже упал в воду, когда они острожили. Пентти только посмеивается. Говорит, Хейкки имеет право поступить как хочет. А Кайса и Оскари считают, что Хейкки прав. Мы с Эсой ничего понять не можем, кроме того, что случилось несчастье. Кажется, мог бы Хейкки потерпеть. Ведь осталось всего несколько лет, и он получил бы полную пенсию. Правление устроило бы в его честь праздник.

– Ой-ой, Топи, скажи ты мне, что мне делать. И посоветуй Хейкки, чтобы он остался на работе, ведь он ее так любит... – Он так и слышит голос Кристины и представляет себе ее беспомощное лицо.

– Эхе-хе, Кристина. О чем ты говоришь? Да разве мы не уговаривали его? Твой старик хочет уйти и оставить нас в беде. Меня, правление и всю контору. Я ведь приехал сюда просить, чтобы старик остался и не уходил, вот как дело-то обстоит... Где же этот Хейкки кукует, что его не видно? – Ему кажется, он слышит, как Топи говорит.

– В баню пошел. Эса, сбегай, позови отца, – хлопочет Кристина.

Он встал, подтянул свои рыболовные штаны и пошел по тропинке.

Топи сидел в качалке и курил. Кристина разливала кофе. Эса пристроился на скамейке у двери.

– Пойдем ловить раков? – спрашивал Эса, когда он переступил порог.

– Посмотрим, – сказал Топи и заметил его.

– Здравствуй, вот он где, истопник-то.

– Здравствуй. Добро пожаловать.

– У тебя наживка есть?

– Нет, я не думал...

– Надо же за раками сходить. Где нам теперь наживку взять?

– В садке, наверно, есть рыбешки. Проедем вдоль берега на лодке, осветим фонарем дно и выловим раков сачком.

– Черта с два, раков ловить – не острожить.

– Так заодно и поострожим.

– У тебя нет кошки?

– Одна есть, если еще не ушла. Она обычно уходит на хутор, когда мы уезжаем в город. Наверно, уже ушла.

– Я бы взял ее как приманку для раков.

– Садись пить кофе, остынет. Потом пойдете в баню. Я за это время сготовлю ужин.

Выпив кофе, они отправились в баню.

Лежа ступни к ступням, они потели. По внутренностям разливалось тепло: в предбаннике Топи вытащил из сумки бутылку и плеснул из нее на дно ковша прозрачной влаги.

– Глотни-ка, – сказал Топи.

Он глотнул. Водка.

– Маннергейм всегда говорил, что доктор велел принимать перед баней, – пояснил Топи и опрокинул в рот все, что оставалось в ковше. Потом заткнул горлышко плохонькой пробкой и поставил бутылку в сумку.

– Ты рассказывал, – сказал он.

Вот и весь разговор в предбаннике. А теперь они лежат на полке. Прислушиваются к своим ощущениям.

– Кто слишком разгорячился, тому и глаз вон, – сказал наконец Топи.

– Как так?

– Такое всегда бывало и, наверно, всегда будет. Некоторые ничего не замечают и, захлебываясь, поют, как хорошо жить свободным и свободно мыслить; другие замечают все, даже слишком замечают, и заявляют, что не хотят больше пачкать руки. И тем, и другим – глаз вон, – сказал Топи.

– Не о том речь.

– О том... Плесни-ка на каменку и не ворчи, давай париться.

Они сели и поддали пару.

– Ты что, не понимаешь, в какое варево ты меня бросаешь, собираясь уйти из нашего заведения? На кого я тогда смогу положиться? Ни на кого. На твое место придет новый человек. Политика назначит туда такого, который ни черта не разберет. Человека, который будет только совещаться и болтать. Инженеры позаботятся о технической стороне дела. Этот старик не станет ни во что вмешиваться.

– У меня осталось слишком мало времени, я хочу прожить его так, как считаю нужным.

– Поддай пару и молчи. Прожить, как считаешь нужным. Дьявол тебя дери. Если бы я стал такое говорить в сорок первом, когда надо было углубиться в незнакомый лес с головным батальоном. Или в сорок четвертом, когда мы бежали по болотам к Сяйниё и Выборгу и надо было образумить спятивших прапорщиков и лейтенантов. «Я уже в таком возрасте, что хочу прожить жизнь так, как хочу». Какой в этом смысл? Подумай, что бы со мной стало, если бы я начал нести такую околесицу?

– Если бы все так говорили, было бы лучше.

– Это надо было начинать говорить до нашего рождения. И даже тогда уже было поздно.

– Поддадим пару?

– Давай. Посмотрим, что каменка скажет.

Они парились. Он поддавал пар.

Потом они опять посидели и подождали, когда пар разойдется по всей бане.

– Ты в самом деле уходишь?

– Я не ухожу. Я только настаиваю на своем решении.

– Это то же, что уйти. Тебя уволят.

– Пусть увольняют.

– Нет, ты сумасшедший.

– Сумасшедшим меня даже доктор не признал, хотя Няятялампи в моих интересах надеялся на это.

– Да, ты такой сумасшедший, что даже психиатры этого не замечают. В этом все дело. Если ты уйдешь, то с каким дьяволом я смогу там советоваться? Я все-таки представитель учреждения в правлении. Может, с той политической обезьяной, которая придет на твое место из какого-нибудь провинциального окружного бюро? Он, может, и знает, кто такой был Наполеон или Зигмунд Фрейд, Рузвельт или Грета Гарбо, но в инженерных проектах он понимает столько же, сколько свинья в серебряных ложках. Наше учреждение не нуждается, чтобы отделом заведовала такая скотина, которая мычит о достижениях и перспективах демократии, нам нужен специалист, чистый специалист, как ты. Такой, который пользуется арифмометром, а общественные дела обсуждает дома.

– Пойдем-ка окунемся в озере.

– Пойдем.

Выкупавшись, они отдыхали в предбаннике.

Топи налил влаги в ковш и протянул ковш ему. Он покачал головой. Послышался громкий глоток, потом покрякивание, и заткнутая бутылка отправилась в сумку. Он посмотрел на озеро.

– Старый Господин[23]23
  Маннергейм.


[Закрыть] купался до поздней осени. Я с ним никогда не был в бане, но адъютанты рассказывали. Им было холодно, но приходилось купаться, раз Старый Господин купался. А он не спешил, не боялся холодной воды. Да-да-а... Старик умел пожить. Не то что нынешние, уже в нашем возрасте чувствуют себя старыми и хилыми... Что-то зябко стало, пойдем париться?

Они пошли. И вот он снова сидит, а Топи лежит и продолжает свой монолог. Лица Топи не видно. Видны только короткие толстые ноги, пузатый живот, округлая, как бочка, сильная грудь, короткая толстая шея, широкая физиономия и над ней – поблескивающая лысина.

– Мы уже старые люди, Хейкки. Нам не стоит думать о том, о чем ты думаешь. Об этом можно было иной раз в молодости подумать. Тогда бы мы могли надеяться, что все сложится иначе, чем сложилось. Все это дерьмо. А теперь нам хватит сознания, что все миновало – для нас, во всяком случае... Да, финита. Нам надо только держаться в узде времени. И все. В этой стране люди стареют быстро... И тем, кто держится, надо оставаться в узде до конца... как Старый Господин...

– По-моему, ты делаешь неверный вывод. Не в этом задача, а в том, чтобы действовать до старости...

На полке поднялась рука, сделала взмах и снова опустилась на живот.

– ...неверные выводы, неверные решения, ошибки... да, да. Я ошибался всю жизнь, и не один прапорщик лишился жизни и своей команды потому, что я принял неверное решение... Это неизбежно... Этого нельзя было предотвратить уже тогда; независимо от того, кто их делает, решения чаще всего бывают неверными... Верным бывает только одно, но его чертовски трудно отыскать среди тысячи неверных... Поэтому чем меньше решений, тем лучше, а уж если они приняты, так приняты, и нечего ломать над ними голову всю жизнь... Это мое убеждение... Единственный и верный способ покинуть с меньшими затратами безумный мир... а к этому мы оба уже близимся. Постараемся же с достоинством испустить дух, умереть с честью. Это единственная проблема старости...

– Мы еще не такие старые. Я, во всяком случае. Я тоже сначала думал, что виновата старость.

– Старость – не вина, Хейкки. Вина в том, что моды меняются слишком быстро. Идеология – как мода на платье: новая у каждого поколения. Это закон природы. Никто не любит старика... Его не удостаивают новых проблем, потому что он скоро унесет их в могилу... Не стоит труда. У старого человека нет права реагировать на то, что делает новый мир, пусть он даже лезет в преисподнюю. Так я думаю и позволяю всему идти своим чередом... Я думаю, что старый человек – как старая рукавица... Новый мир не знает, что у этой старой рукавицы тоже были когда-то свои великие минуты... Да и откуда ему это знать! Нас обманывают, все время нас, стариков, обманывают, Хейкки... Но, знаешь, как я к этому отношусь... Я позволяю им обманывать... Новое время делает это с лучшими намерениями, оно думает, что нас надо обманывать в собственных наших интересах... Мы тоже так делали в свое время. Я помню, как мы обманывали нашего старого генерала, а потом молодые офицеры, в свою очередь, обманывали меня... Старость – не вина.

– Надеюсь, нет, но современные руководители, несомненно, ошибаются, поощряя конкуренцию и наращивая темпы за счет качества. Это скоро приведет к возмездию.

– А кто в свое время не ошибался, а? Скажи-ка. Пусть себе ошибаются. Они сами того хотят. Что ты можешь поделать или я? Думаешь, поможет, если ты начнешь писать докладные нашему правлению? Мы только и можем, что пойти искупаться да хлебнуть из бутылочки... Пойдем?

Он не ответил и не двинулся с места. А раз он не встал, то и Топи продолжал сидеть и рассуждать о старости, об одиночестве, о старых рукавицах. Он слушал ровный голос и вспоминал отца Оскари. Тот тоже лежал тут и разглагольствовал. Произносил убедительные речи. Приспособившиеся старые господа, умные и ироничные. Многое повидавшие и испытавшие. А говорят так, словно ничего не произошло. Реалисты.

Умные ли это речи? Это речи такого человека, который всегда позволял обществу влиять на его решения. А если у него когда-нибудь появлялось собственное мнение, ему ничего не оставалось, как не согласиться с ним и отдаться во власть общего течения. В старости легко сдаваться, если всю жизнь упражнялся в этом. «Наиболее легкий способ с достоинством испустить дух», как Топи давеча сказал. Теперь легко обобщать и смотреть на все умеренными глазами старческой пресыщенности, Старческой? При чем тут, черт побери, старость? Топи просто болтает. Уверен, что никто в нашем заведении не сумел бы переделать столько дел, сколько я, сидя с утра до ночи, переделал в июле. И только по собственной инициативе, а не по принуждению и не из-за денег. Я совершенно не могу оставаться без работы... И пока это так, на меня не подействуют никакие разговоры о старости, ни генеральские, ни пасторские. Мне ничего не надо, кроме работы, а работу я и в другом месте найду, если меня уволят. Посмотрим.

– Пойдем-ка искупаемся, Топи, – предложил он.

4

Прямоугольная комната. Посередине гладкий полированный стол, вокруг стола кожаные, с высокими спинками, стулья. На стульях сидят семеро мужчин, он восьмой. На стенах – портреты прежних председателей и членов правления. Большие темные портреты в темных золоченых рамах. Он слушает монотонный голос председателя и скользит взглядом с одного портрета на другой. На всех лицах как будто одинаковое надменно-торжественное выражение.

Приглядываясь внимательнее, можно уловить отличие. На одном портрете одетый во фрак человек опирается рукой на переплет книги. На другом – человек почти с таким же лицом, но в будничном костюме, кисть правой руки он спрятал на груди под пиджаком. Это, по-видимому, особая личность. Он подражает Наполеону.

Раздался удар председательского молотка. Председатель некоторое время почмокал губами, потом сказал:

– Перейдем к шестому, последнему пункту повестки дня. Это случай с доктором Окса.

Тут председатель сделал паузу и торжественно кивнул в его сторону. Он уже не смотрел на портреты, удар молотка заставил его очнуться. Он кивнул в ответ председателю.

– Прошу секретаря изложить дело господам членам правления, поскольку в нем обнаружились новые стороны.

Секретарь встал и поклонился.

– Возможности осуществления аналогичных представленному проектов рассматривались под руководством доктора Окса уже около двух десятков лет назад. С наступлением мира от этих проектов отказались в связи с техническими трудностями, в них обнаруженными, и большими изменениями в характере исследовательских работ. Причиной этому был также недостаток средств. Целью исследований стала необходимость увеличить конкурентоспособность и производственную мощность некоторых объектов. Теперь, в связи с быстрым ростом промышленного производства, и прежде всего с увеличением жестокой конкуренции, рассматриваемый проект снова встал на повестку дня. Инженерам Мякеля и Хенрикссону под руководством доктора Окса удалось доработать проект, который пригоден для осуществления. Трудности, связанные со строительством, разрешены. В этих обстоятельствах руководитель работы доктор Окса отказался от утверждения проекта и попросил дополнительное время для окончательного его доведения, Правление же и руководство учреждением, напротив, сочли проект в его настоящем виде законченным.

Речь секретаря оборвалась. Он сделал маленькую паузу и продолжал в прежнем темпе:

– Комиссия, организованная в связи с этим, закончила свою работу и пришла к следующим выводам:

«Исходя из юридических норм и обязательств, связывающих членов комиссии, комиссия большинством в два голоса приняла решение предложить правлению освободить доктора Окса от должности заведующего отделом». Таково решение комиссии, – сказал секретарь и взял другую бумагу. – В своем решении комиссия основывается на следующих обстоятельствах. Во-первых, комиссия пришла к выводу, что доктору Окса как заведующему отделом не подобает единолично решать вопросы, касающиеся всего учреждения, поскольку ответственность за качество подготовленного проекта несет не доктор Окса, а правление. Хорошо зная это и тем не менее упорно настаивая на своем, доктор Окса совершил служебный проступок, превысив предоставленные ему полномочия.

Во-вторых: поскольку доктор Окса как представитель руководства должен был подчиниться решению большинства, но, вопреки этому, отказался поддержать его, он действовал противозаконно, так как...

– Достаточно, дальше нам все известно, – оборвал председатель. – Чтобы правление могло принять решение, я пригласил сюда доктора Окса. Он любезно принял наше приглашение. Я прошу господ членов правления принять во внимание, что вопрос имеет особое значение, прежде всего потому, что доктор Окса занимал весьма видное и ответственное положение, и, во-вторых, потому, что доктор Окса, как мне представляется, был идеальным заведующим отделом. Исходя из этих обстоятельств, прошу господ членов правления принять решение.

– Позвольте.

– Министр Колвонен, прошу вас.

Министр Колвонен встал. Он – человек средних лет. Блондин с густыми волосами и мягким голосом. Типичные для саволакского диалекта мягкие «л» и сильные придыхания слышатся в его озабоченном голосе:

– Значение этого дела, как уже сказал председатель, далеко выходит за пределы личного вопроса. Я хотел бы спросить доктора Окса, почему доктор Окса, хорошо зная это, превысил свои служебные полномочия, высказывая в руководстве мнения о делах, касающихся всего учреждения?

Он встал.

– Доктор Окса, будьте добры, садитесь, – сказал председатель.

– У нас принято, чтобы наши гости сидели, – заметил Колвонен.

– Так, – сказал он и задумался.

Быть бы мне находчивым, чтобы заткнуть за пояс всех этих людей и высмеять всю историю. И дурацкие же решения они принимают. Надо бы показать им это,

– Так я...

– Что же? – не терпелось Колвонену.

– Мне казалось, что я отвечаю за последствия. Я не хотел, чтобы неоконченный проект стали осуществлять. Кроме того, эта проблема имела, да и сейчас имеет такие особенности, что ее половинчатое решение может принести больше вреда, чем пользы. Мы с инженерами Мякеля и Хенрикссоном убедились в этом, продолжая работу под мою ответственность. У нас имеются по этому вопросу точные подсчеты.

– Разве руководство не одобрило первого проекта?

– Все одобрили, кроме меня.

– Тогда я не понимаю, какие у вас основания возражать?

– В руководстве нет инженеров, подобных Мякеля и Хенрикссону. Там, правда, сидят люди с соответствующим образованием, но они уже давно не занимаются своей основной специальностью. Они не имеют непосредственного отношения к практике. Они занимаются другими вопросами: политикой, перспективами... всякими подобающими руководству делами.

– Иначе говоря, вы утверждаете, что все представители руководства, кроме вас, недостаточно разбираются в этом проекте?

– Разбираются, конечно, но...

– Но что?

– Они не настолько компетентны, как Мякеля, Хенрикссон и я. Их решения и предложения определяются не только задачами строительства, Их связывают такие обстоятельства, которые нас не обременяют. Они связаны торговлей, оборотами, политикой, внешними отношениями и конъюнктурой. Им приходится все это учитывать. А мы, напротив, только специалисты.

По лицу сидящего напротив Хурскайнена он понял, что загнал себя в угол.

– Я понимаю только одно: вы, доктор Окса, хотите по-прежнему стоять на иной позиции, чем руководство и правление... В таком случае у меня нет больше вопросов. Спасибо, доктор Окса, – сказал Колвонен и сел.

– Разрешите.

Это голос Хурскайнена.

– Генерал Хурскайнен, будьте добры.

Хурскайнен встал.

– Я хотел бы спросить доктора Окса: можете ли вы указать лучшее место для завода или объяснить, почему намеченное кажется вам в перспективном отношении неудачным? Я спрашиваю об этом доктора Окса потому, что знаю: он все лето обдумывал рассматриваемый нами проект и выявил ряд его недостатков.

Хурскайнен сел.

Когда он поднял голову и заговорил, он почувствовал, как две пары глаз внимательно на него смотрят. Это глаза Хурскайнена и директора. Если бы он мог сейчас подтвердить слова Хурскайнена и заверить, что быстро докажет их с цифрами в руках, правление ликвидировало бы дело и все осталось бы по-старому. Но он не может. Хотя подсчеты как будто и доказывают это, он все-таки не может. Подсчеты не всегда оправдываются. Он много раз убеждался в этом на практике. Есть и другие причины. Это сложное дело, и его не разрешить простым «да, да», «нет, нет».

– Я не могу предсказать точных результатов.

Он понял, что по крайней мере двое из присутствующих в зале почувствовали себя обманутыми.

– Хочет ли еще кто-нибудь задать вопросы?

– Господин председатель.

– Директор Няятялампи.

– Вся эта история – вопрос принципа. Какими мотивами руководствовалась комиссия, когда она давала доктору Окса отрицательную характеристику? Я бы сказал, что эти мотивы весьма неясны. Мне кажется, что характеристика могла бы оказаться и совершенно противоположной, если бы комиссия имела возможность исходить из собственного разумения, а не была связана всякого рода условиями. По-моему, решение комиссии – образец буквальной трактовки законов. Комиссия была ограничена правилами и параграфами. Она не сумела посмотреть дальше них, подчинилась их тесным рамкам и дала отрицательное заключение. Я предлагаю обсудить вопрос о докторе Окса снова и на этот раз назначить комиссию извне. Речь идет, как я уже сказал, о принципе – и только. Комиссия оказалась недостаточно самостоятельной, не сумела отвлечься от всех общепринятых уложений и предрассудков.

– Правление не вмешивается в принципиальные вопросы, – заметил председатель.

– Оно и не должно вмешиваться. Я обвиняю только комиссию, – настаивал директор.

Голос звучал уверенно и твердо.

Он младше всех в этой компании. Хейкки Окса посмотрел на него. Похоже, что этот человек далеко пойдет.

– Обвиняете? В чем?

– В отсутствии широты, в незнании дела, в некомпетентности.

– На каком основании?

Это председатель. В правлении сидят два члена комиссии.

– Я ясно сказал, что имею в виду.

– А основания?

– Те же, которые представил и доктор Окса. Все, начиная с того, что испортится пляж и погибнет рыба.

– Можно ли за это поручиться? – прервал его председатель. Он держал сторону двух членов комиссии из правления. Они торопили с осуществлением проекта. Они заранее уже обо всем договорились с другими правлениями. Заключили новые договоры, осушили бокалы, обещали кому-то завод и пристань и получили от них обещания на другие заказы.

– Прошу меня не перебивать, – сказал директор, в упор глядя на председателя. – Я как специалист считаю, что доктор Окса действовал правильно, тогда как другие члены руководства позволили ослепить себя конъюнктурными расчетами и, может быть, политическими соображениями. Я поддерживаю предложение доктора Окса.

– Поддерживаем.

Это министр Колвонен.

– Может быть, лучше проголосовать? Или господа желают задать еще какие-нибудь вопросы?

Молчание.

– Могу ли я попросить доктора Окса на минутку покинуть нас, пока мы проголосуем?

Это председатель.

Он пошел к двери, открыл ее, потом закрыл и подумал, что находится здесь в последний раз. Председатель и оба члена комиссии против него. Хурскайнен, Няятялампи и министр Колвонен на его стороне. Седьмого члена – министра Мухола – он не знает. Этот человек решит дело. Когда-то он был министром, потом стал просиживать штаны во всяких комитетах, комиссиях, правлениях и бюро.

Секретарь не имеет права голоса. Этот был бы на его стороне.

Он поднес спичку к сигаре, спичка потухла. Он долго держал ее в руке, а когда чиркнул снова, секретарь открыл дверь, поклонился,и попросил войти. Через руку секретаря, придерживающего дверь, он бросил взгляд в зал. Этого было достаточно, чтобы понять, чью сторону занял министр Мухола. Лицо Хурскайнена было угрюмо, Няятялампи покусывал губы.

Он прошел к своему месту и сел.

Председатель встал, посмотрел на него и помедлил.

Значит ли это, что мне тоже следует встать? Пусть значит.

– Доктор Окса.

– Да?

– Доктор Окса, – повторил председатель.

Он встал.

– Доктор Окса, разрешите мне как председателю правления сообщить вам, что в результате голосования четырьмя голосами против трех вы освобождены от должности.

Раздался удар молотка. Потом председатель продолжал, но голос его уже утратил прежнюю торжественность:

– Генерал Хурскайнен, министр Колвонен и директор Няятялампи выразили свое несогласие с решением. Это внесено в протокол.

Председатель сделал паузу.

– Доктор Окса имеет право выразить протест. Он также будет отражен в протоколе.

– Не надо.

– Должен ли я понять ваши слова таким образом, что вы не желаете высказать свое мнение?

– Да. К чему это теперь?

– В таком случае считаю настоящее заседание правления закрытым.

Потом председатель подошел к нему и протянул руку.

– Я искренне огорчен, – сказал председатель.

– Что же делать.

Это он. Во всяком случае, его голос. Он не владеет ни собой, ни голосом. Кажется, будто находишься где-то вне себя. Он увидел, что Хейкки Окса рассержен. Особенно тем, что этот человек подходит к нему с изъявлением сочувствия, хотя все время добивался его увольнения. Он увидел, как Хейкки Окса измеряет взглядом председателя. Это маленький упитанный человечек с серьезными глазами. Очки в светлой оправе, дряблое, но вместе с тем решительное лицо. Если бы Хейкки Окса протянул свою раскрытую ладонь, которую он направляет к маленькой ручке председателя, да, если бы этому Хейкки Окса вздумалось протянуть ладонь к горлу председателя... Ему на ум пришли клещи.

– Разрешите выразить уважение к тому, как выдержались. Теперь так редко встречаются принципиальные финны, особенно среди противников, – сказал председатель и коснулся его ладони мягкой ручкой.

Потом она исчезла, и ему стали пожимать руку оба члена комиссии. При этом они что-то бормотали, чего он не мог разобрать, но что истолковал как изъявление крайнего сожаления.

Потом подошел Мухола:

– Ну ладно, до свиданья. И если доктор Окса хочет посоветоваться о новом месте работы, то пусть только позвонит мне... Это вот, как вы, господа, заняты ли сегодня вечером?.. А то, может...

– К сожалению, заняты, – отрезал Няятялампи.

Они ждали, чтобы Мухола ушел. Потом встал Хурскайнен, подошел к нему и кивнул в сторону двери.

– Давай катись вперед... Так я сказал своему полку, когда он в июне сорок четвертого начал... Солдатня драпала друг за дружкой к дому хвост трубой... Тут подбежал один козел с капитанскими нашивками, его батальон взлетел в воздух, грохнулся оттуда на землю и снова взлетел в воздух под пушечным огнем. Эта чехарда продолжалась до тех пор, пока не помешались и не дали деру все оставшиеся в живых... Капитан орет мне, что, мол, ему делать с солдатами, коли те его не слушаются, стрелять, мол, ему, что ли... Я как раз сидел перед своим командным пунктом, ковырял между пальцами и глядел, как люди драпают... Все утро они топали мимо меня... А я знай себе ковыряю между пальцами и размышляю о превратностях военной славы... Давай катись вперед... Так я сказал тому капитану, закинул мешок за плечо и потопал следом за компанией... Не знаю, о чем старик подумал... Может, хотел и меня пристрелить, да так обалдел, что не мог и курок спустить.