Текст книги "Современная финская повесть"

Автор книги: Сюльви Кекконен

Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эса ел. Его челюсти перемалывали картошку и цветную капусту, помидоры, жаркое, только что лежавшую на тарелке горку колбасы, салат и хлеб. Все это опускалось из горла в пищевод, вниз. А вверх: из голосовых связок в рот, в полость рта и носа и потом наружу, лился гнусавый голос. Эса был увлечен. Вечером он ходил с Оскари ловить раков.

Отец разглядывал своего сына.

Большой и гнусавый нос. На шее кадык. В кого бы это?

Раки теперь большие, говорил Эса. И во всем улове ни одного мягкого. Кристина поддакивала. Хорошо, что Эса с Оскари пошли вчера на озеро. Теперь раков поедим. Завтра сварим. Нынче осенью еще не ели. Время-то проходит. А теперь есть раки, да такие крупные.

Он слушал. Хорошо, что Оскари берет Эсу с собой. По крайней мере Эса в приличной компании. Но как у Оскари хватает терпения? У него самого не хватает. И у Пентти тоже, хоть он и брат.

На десерт был маисовый кисель.

Он этого не ест. Кристина тоже не ест, но готовит каждую среду. Для Эсы. Эса ест,

И все равно тощий. Куда только в него все это лезет?

Он вспомнил маленького, бледного, длинноносого, с большой челюстью солдата. У него тоже верхняя часть лица атрофировалась, зато нижняя особенно развилась. Тысяча девятьсот восемнадцатый. Удивительно, как какая-то чепуха оседает в памяти. Егерь Кескинен. Знаменитый в батальоне человек. В тысяча девятьсот восемнадцатом егерь съедал тридцать вареных картофелин и запивал соусом. Вся рота ждала, пока Кескинен поест. Сначала кое-кто ворчал, а потом все стали гордиться своим чемпионом. Ребята из соседней роты приходили на него поглядеть.

– Ты чему смеешься? – спросила Кристина.

– Просто так.

– Но ведь чему-то смеешься.

– Когда в восемнадцатом году кончилась война, я командовал ротой. Нас повели на парад. Маннергейм – он принимал парад – проходил мимо нашей роты, остановился и спросил одного мужика: «Из какой роты?» А у нас был солдат Кескинен, гордость роты в некотором смысле. Бедняга смешался перед Маннергеймом и выкрикнул: «Из обжорной роты, господин генерал!»

– Почему-то в городе аппетит лучше, хотя к этому скорее располагает деревня.

– Все-то ты обобщаешь.

– Да ведь здесь всегда спешишь, кажется, некогда и о еде подумать.

– Ты обожаешь спешку. В городе только и оживаешь. В деревне дремлешь и ждешь осени.

– Но здесь у меня десятки дел, вот я и ем с аппетитом... Да, мы перед твоим приходом говорили с Эсой, что ему нужна другая машина... Не так ли, Эса?

– Эта прошла уже шестьдесят пять тысяч... И если ее сейчас не продать, потом за нее ничего не дадут...

– Покупай новую.

Обычно Эса продавал старую машину, получал у него дотацию и покупал новую. Вернее, у Кристины, но с его согласия. Ни разу Эса не потратил собственных денег на машину. Рабочей скотиной в семье до сих пор был он. Приобретаешь имущество, растишь благосостояние, пока хватает сил. И не замечаешь, как поддаешься все больше и больше. А в некий день, когда тебя вконец загнали, ты с тоской вдруг увидишь, что мог бы прожить жизнь совсем иначе. Но уже поздно. Может быть, и твой сын, который хлебает сейчас маисовый кисель, был бы другим, если бы ты сам давным-давно стал другим. Жизнь и жизненный уровень – не одно и то же. Только думать об этом уже поздно. Особенно теперь...

Они перебрались в город больше недели назад.

Когда отпуск кончился, он вернулся на работу. Там ничего не произошло. Все случилось только сегодня.

Пришел директор, широко улыбнулся и заговорил:

– Добрый день, добрый день.

– Добрый день, присаживайся.

– Как провел лето? Лоси в ваших краях не показывались?

– Следы попадались.

– Ты бы дал мне разрешение на отстрел. Теперь уж на будущий год. Только не забудь, что я просил, если кто-нибудь другой тоже попросит. Сам ведь ты не охотишься?

– На лосей – нет. Иной раз на зайцев или на птиц.

– Но щук-то небось приканчивал? Я ездил на Тэно. Черт побери, туда бы пораньше поехать, сразу после Иванова дня, но я не мог... Да, у меня ведь к тебе дело... Позвони-ка курьеру, пусть принесет чертежи.

Он позвонил.

– Мякеля и Хенрикссон вернутся из отпуска в конце недели, мы сразу и начнем. Все подписано и спрыснуто. Только твоего имени не хватает на тех бумагах, которые остаются у нас, но это пустая формальность.

– Зачем вы начинаете строительство? Место, по-моему, неудачное. Я вместе с Мякеля и Хенрикссоном представлю по этому поводу докладную.

Директор махнул рукой.

– Но ведь вы все были в отпуске. Ты занимался раками и щуками, я ведь тебя знаю... Раков в старом финском языке называли маллус или маллуайнен, я случайно где-то прочитал... В Мянтя или Мянтяля есть, говорят, речка с таким названием, оттуда в свое время возили раков в Петербург... Разве не выразительное название? Надо бы его снова ввести...

Он слушал. Директор пытается притупить конфликт дружеской болтовней. Не хочется ему круто обходиться со старым человеком. Маллус или маллуайнен. Может, и хорошее название. К счастью, он вообще в августе не ловил раков. Он размышлял над проектом и, как ему кажется, успешно. Не спал по ночам, обдумывал и сравнивал разные варианты.

– Погоди-ка.

Он подошел к стеллажу и вытащил сверток.

– Я все лето ломал над этим голову и могу аргументировать теперь не только эмоциями. Когда я показал эти бумаги госпоже Мякеля и Хенрикссону, они меня одобрили. Надеюсь, я теперь смогу доказать и правлению, что не в его интересах строить завод и пристань так близко к городу. Уже через десять лет здесь вырастут городские кварталы. Этот берег – единственный выход к природе. Кроме того, мы искали и нашли гораздо более выгодное место, оно ближе к железной дороге и к морским путям. Оно во всех отношениях лучше. А вы торопитесь подвести черту и исключить все другие решения.

– Я вполне тебе верю и мог бы ждать, как и все мы здесь, но там, наверху, другие люди. И они торопятся. Почему? Потому, что такого случая поджидают и другие города. Если мы немедленно не начнем, всю затею могут передать другому городу.

– Не понимаю, почему ради нескольких месяцев надо все испоганить на двадцать лет вперед.

– Вопрос ставили на голосование. Четырьмя голосами против трех проект был одобрен. Теперь его предстоит быстро осуществить.

– До сих пор я здесь решал, что и когда начнет осуществляться. Если в бумагах правления отсутствует подписанная мною маленькая объяснительная записка, то правление влипло, на этот счет существует какой-то параграф в «Положении» нашего учреждения.

Директор засмеялся.

Смех прозвучал неестественно.

– Шутишь. Ты же знаешь, что это только формальность.

– До сих пор было не так.

– Не спорю, правление принимает свои решения нередко сгоряча, как на этот раз. Я уверен, что ты прав. Но что поделать?

– Я, во всяком случае, не хочу испортить из-за одного года двадцать лет. Хватит. Не хочу. У меня слишком мало времени... В молодости – может быть... Но теперь нет. Я не проживу двадцати лет... И то короткое время, которое мне еще осталось, я хочу потратить на жизнь...

Он произнес это тихим голосом и посмотрел исподлобья на директора. Он ожидал, что тот смутится, слова не сможет вымолвить, станет извиняться, скажет, что возьмет проект обратно, и попросит отсрочки еще на год. Но нет. Няятялампи не смутился. Он улыбнулся сначала принужденно, потом дружески, и в глазах у него появился жесткий, острый блеск. Голос прозвучал спокойно и ласково:

– Верно... Я бы на твоем месте тоже так думал. Но это чистая видимость, ничего общего с жизнью она не имеет.

– А по-моему, имеет. Большую часть жизни я все уступал и уступал. Наконец мне не осталось ничего другого, как, не считаясь с собственным мнением, подписывать все новые и новые договоры.

– Если ты будешь упорно стоять на своем, правление действительно не сможет начать строительство. За последнее время в больших учреждениях было много злоупотреблений. И ревизоры, к сожалению, неподкупны в Финляндии. Это осложняет дело. Правление не осмелится начать работы без твоего формального одобрения.

– Я же об этом тебе и толкую. Задержите внедрение, чтобы архитекторы успели составить новый проект для нового участка.

Потом в голосе директора послышалась печаль:

– Но правление имеет право уволить тебя в любое время, и оно способно на это.

– Пусть увольняют, если...

Он не знал, что сказать.

Они помолчали.

Потом директор встал.

– Я сожалею, Хейкки. Можешь мне поверить, я действительно огорчен. Теперь мне ничего не остается, как доложить о положении дел правлению и позвонить нашему психиатру, чтобы он завтра побеседовал с тобой.

– Психиатру? На кой черт?

– Это тоже формальность. Пообедаете где-нибудь вместе, потом я с ним поговорю. Ты получишь полную пенсию. Это-то устроится.

– А если я откажусь?

– Это твое дело. Но я хочу сделать то, что полагается. Об этом мы еще поговорим. До свидания.

– Ты о чем задумался?

Это Кристина.

– Скоро будет кофе.

Они встали из-за стола. Он пошел в кабинет. i

Психиатр? Он проработал больше тридцати лет. А теперь зовут психиатра, чтобы вышвырнуть его, как хлам. Так он получит полную пенсию.

К этому ли он стремился всю свою жизнь?

Удивительно. Какой удобный способ выкидывать человека. Простой, прямолинейный, современный.

Из гостиной донеслась музыка, потом печальный тенор долго жаловался. Это Эса поставил пластинку.

– Кристина! Иди-ка сюда.

– У тебя что-нибудь важное? Мне надо еще одеться. Кофе настаивается. Вы пейте вдвоем. Мне на заседание.

– Я иду завтра к психиатру.

– Хорошо, хорошо. Я положу рядом с кофейником пирог. Это черничный. Эса любит пироги со свежей черникой.

– Психиатр даст заключение, что я рехнулся, и потом меня вытурят на пенсию.

– А когда поедите, положи его в холодильник... Что ты говоришь?

– Что я обязательно положу черничный пирог в холодильник. Можешь идти на заседание, а я скорее повешусь, чем позволю черничному пирогу черстветь на столе. Счастливого пути!

Кристина разинула рот, и нижняя губа у нее трижды дернулась.

2

Он, видно, и впрямь помешался. Прошлым летом всерьез ходил к Юсси... Он ухмыльнулся, нажал кнопку и, услышав зуммер, открыл дверь.

Большая светлая комната, два низких столика, газетница и обитые светло-серой тканью низкие стулья. Поверхность стола коричневая. На стенах картинки.

Бледная молодая женщина в очках торжественно поклонилась:

– Добро пожаловать. Доктор просит минутку подождать.

– Хорошо.

Он сел и принялся тереть пальцем коричневую поверхность стола. Бумага с рисунком красного дерева наклеена на обычную березу.

Сидеть на низком стуле было неудобно. Он встал, пересел к газетнице и стал искать какого-нибудь чтения. Все – шведские или английские женские журналы, ничего другого. Он поискал «Вог». Этот журнал он иногда просматривал за неимением лучшего, но здесь его не оказалось. Он оглядел картинки на стенах. Они двух цветов: одни синие, и люди на них удлиненные или укороченные, другие терракотовые. Финский модерн.

Чертовски скверное подражание Модильяни и Кампильи.

Задняя дверь открылась. Длинный молодой обворожитель в светлом пиджаке придержал дверь, и дородная женщина средних лет выскользнула из-под его руки.

– Как я уже сказал, это давно принято в Швейцарии и Америке. Надеюсь, что мы нашли теперь ту верную нить, которая выведет нас из лабиринта.

Груда мяса обернулась, обеими руками схватила руку неотразимого брюнета и долго ее держала.

– О, доктор, спасибо.

– Благодарю и до свидания, мадам, – сказал доктор и повернулся. Теперь толстуха средних лет для него исчезла и существовал только тот, к кому он обратился:

– Здравствуйте, доктор Окса, добро пожаловать. Вам пришлось немного подождать, я искренне огорчен.

– Не беда.

– Но теперь я в вашем распоряжении на весь вечер.

– Надеюсь, мы справимся скорее.

– Я полагал, что нам надо пообедать.

– Кто вам сказал?

– Директор звонил...

– Ну, это не обязательно.

– Пройдите, будьте добры.

Комната была маленькая. Большой массивный стол, три кожаных кресла и широкий диван целиком ее заполняли. Стены серые, без единой картинки. Доктор сел за стол, а он в кресло напротив.

– Сигару?

Доктор протянул красный металлический портсигар. На портсигаре был изображен шут.

– Спасибо, не откажусь.

– Откуда доктор Окса родом? То есть откуда родом ваши предки?

– Из центральной Финляндии.

– Отличались ли долголетием представители мужской линии как со стороны отца, так и со стороны матери?

– Насколько мне известно – да.

– Доктор Окса, вероятно, не знает, бывали ли у мужчин из его рода временные нервные срывы? У дедов, дядей или братьев?

– Нет, я не знаю.

– Не может ли доктор Окса рассказать мне немного о своем роде, о детстве и детских воспоминаниях?

– Могу, конечно.

– Это вас не утомит?

– Нет, совсем нет.

– Могу ли я узнать, на каких должностях служили ваши деды? Я спрашиваю об этом только как врач. Когда мы ищем источник неожиданного нервного срыва, нам надо прежде всего выяснить, нет ли причин наследственных.

– Дед по отцу был торпарем[22]22
  Торпарь (от шведского слова torp – участок земли) – безземельный крестьянин, арендующий землю на условиях оплаты деньгами или натурой,


[Закрыть] в центральной Финляндии. И подрабатывал как приходский мясник. У него было двенадцать детей, он умер восьмидесяти двух лет и успел выкорчевать сорок шесть гектаров земли под пашню. Отец был младшим сыном, он родился от второго брака дедушки. Деду было тогда шестьдесят девять лет.

– Вот как? Мне кажется, мы можем перейти к материнской линии.

– Мой отец был учителем народной школы и женился на дочери крестьянина средней руки. Мне было девять лет, когда отец умер от дифтерита. Я единственный ребенок.

Доктор тотчас же оживился.

– Не можете ли вы теперь рассказать о вашем детстве? Не обязательно, чтобы это было что-то цельное. Так, кое-какие разрозненные картины. Это было бы очень интересно.

– Пожалуйста. С чего бы мне начать?.. Отец мой был учителем в северной Финляндии, в Оулу. Жили там тогда так же на городской манер, как теперь. Белые красивые деревянные дома. Большие дворы. Во дворах – конюшни и конский запах. Оулу был заметным центром фрахта. Оттуда везли товары на север, на запад и на юг. Там я провел детство. Иногда ездил в Торнио. Из раннего детства мне больше всего запомнились белые ночи, рынок со старыми лавками вдоль берега, сумеречные проулки на задних дворах. Там мы, мальчишки, играли октябрьско-мартовскими звездными вечерами. В августе на морском пороге, по бедра в воде, стояли рыбаки в шапках с полями и ловили лососей. Помню зимние воскресные дни. На углах улиц, засунув руки в карманы или под кушак, собирались конюхи с больших обозов. Они говорили и говорили, сплевывая табак. Мерилом всего для них служила лошадь. Мужчина, который не был лошадником, вообще не был для них мужчиной. А если был лошадник, то был, значит, мужчина. И теперь, когда я слышу речи политиков, облаивающих друг друга, или попадаю на ужин к заводовладельцам, я вспоминаю о родном городе и извозчиках, которые бахвалятся друг перед другом и оценивают всех в зависимости от того, кто лошадник, а кто нет. Потом помню батальон снайперов, выстраивающийся в колонну и умолкающий в вечернем благоговении на плацу перед казармой. Мы, мальчишки, часто глазели на это. Да... Я ходил в школу, потом в лицей. О школе у меня особенно приятные воспоминания. Это была красивая школа у водопада Поккисенвявля. Шум порога доносился до школьного двора. Из окон виднелся сад и за садом церковь.

Доктор, кажется, делал заметки.

– Потом подготовился, съездил на устные экзамены в Хельсинки, неважно знал русский, но все-таки сдал экзамены и стал студентом. Осенью начались занятия. Я жаждал учиться. На рождество тысяча девятьсот семнадцатого, как всегда, поехал на каникулы. Мама жила уже не в городе, а на среднем севере, в родном доме, хозяином которого был ее брат, мой дядя – симпатичный сектант. С каникул я вернулся в Хельсинки только в мае, к параду белой армии. Я присоединился к ней еще в своем приходе. Поскольку я перед тем упражнялся в стрельбе, меня назначили ротным. Мы, как и другие герои средней Финляндии – из Вилппулы, Оривеси, Ланкипохьи, Тампере, Тойлы, Лахти, – пришли в Хельсинки в грязных сапогах, с окровавленными руками, но упоенные свободой и счастливые. Потом я продолжал учиться, стал работать, женился. Пошли дети, я начал готовить диссертацию, ушел с прежней службы, пришел на это место, где работаю теперь. Здесь я поднимался ступенька за ступенькой, стал доктором, заведующим отделом. Работал много, входил в комитеты и комиссии, копил деньги и приобретал имущество. Что добыл, то добыл. Немного. Не больше других финских служащих. К этому прибавилось наследство жены. Вот и все. И вся история.

Доктор закурил.

– Вы рассказали очень связно и интересно.

– Теперь ваша очередь, – сказал он доктору и улыбнулся.

– Простите, не понял.

– Ваша очередь рассказывать о своей жизни. Я рассказал о своей. Вам это было интересно. Теперь мой черед слушать интересные истории о детстве. Начинайте.

– Простите, но я все еще не понимаю, что вы имеете в виду?

– Разве из вежливости вам не следует рассказать о себе? Я уже четверть часа говорю один.

Доктор повертел в руках карандаш.

– Если вы, доктор Окса, умышленно хотите посмеяться надо мной, может быть, мы покончим с рассказами и перейдем к другому делу?

– А я думал, вы хотите посмеяться надо мной.

– Простите. Я врач вашего учреждения. Мне позвонил директор и сказал, что придет старый доктор, которого надо обследовать. Он выходит на пенсию. У него нервное расстройство. Так мне было сказано. Но мне кажется, мы только потеряем время, если станем искать изъян в ваших нервах.

– Мне тоже так кажется. И Юсси то же самое говорил. Весной я и сам думал, что дело в нервах, и по собственному почину пошел к Юсси Пелтола.

– Вы с ним знакомы?

– С таких лет, – сказал он, вытянув руку. – Юсси – однокашник моего сына.

– Это один из наших способнейших психиатров. Если он того же мнения, что и я, нам не стоит продолжать это издевательство. Ведь вам это так, конечно, представляется?

– А обед, который оплачивает нам акционерное общество?

– Да, общество... Неприятная история... Я как врач общества должен выписать вам свидетельство. К сожалению, несмотря на желание директора, я не могу дать вам свидетельство о нервном расстройстве. Мы, финские врачи, не можем считаться с пожеланиями директоров. Может быть, в иных государствах это и принято, но не у нас. В Финляндии врачи еще не утратили чести.

– Могу пожелать вам счастья как поборнику финской врачебной чести. Нам, инженерам и техникам, приходится считаться с требованиями директоров и правлений. И здесь, в Финляндии, и в больших государствах – в тех еще больше, во много раз больше.

– Я искренне огорчен, но не могу дать вам желаемых свидетельств. Как врач я несу ответственность за свою подпись. А это было бы безответственно. Мы, врачи, не представляем никакого акционерного общества и никакой партии. Мы представляем только гуманность, – сказал врач. Голос у него был красивый, лицо – торжественное.

Он слушал и смотрел на психиатра. Этот человек привык нести вздор пациенткам. Частная практика. Красивые, избитые слова. Врачи такие же смертные, как и мы все. Воображают себя защитниками гуманизма. А пожелания и приказы выслушивают, как все остальные. Приходится выслушивать. Во всяком случае, в больших государствах и больших учреждениях. Попал бы ты в мясорубку всяких комиссий и совещаний, знал бы, что почем. Хорошо тебе гарцевать на врачебном гуманизме.

– Вы всерьез думаете, что я хочу получить такое свидетельство?

– Я так полагал, поскольку директор звонил и..,

– Если бы вы написали, что мои нервы сдали или еще что-нибудь в этом роде, как это у вас там называется, я бы с этой бумагой отправился к Юсси и засадил вас за решетку кирпичи считать. Он парень решительный и ругается лихо.

Доктор встал и робко протянул руку.

– Спасибо, что сказали. А я было подумал, что вы и сами хотите получить такое свидетельство, чтобы уйти на пенсию с полным окладом. Я напишу, что нервы у вас железные, как у летчика-истребителя...

– Черта с два, я себя считаю более разумным человеком: я бы постеснялся учиться тому, как обстреливать людей, и потом применять свою науку... У таких приятелей нервы, видно, еще с рождения трахнуты...

– Вы, значит, пацифист? А как насчет обеда?

– Я не пацифист и не милитарист. Однажды, когда я так рассуждал, какой-то магистр философии напомнил мне о самозащите и спросил: что бы вы сделали, если бы бешеная собака вцепилась в ваш зад? Перед этим он горячо разглагольствовал о готовности к обороне. А потом задал мне такой вопрос. Я на него поглядел и удивился вслух, что же это за преподаватели в университете, если такие типы бегают по городу с дипломами магистров в кармане? У нас на политехническом такой мужик никогда бы не получил диплома.

– Но оттуда выходят и еще более удивительные магистры... Пойдем?

– Идем, идем, у меня уже аппетит разыгрался.