Текст книги "Современная финская повесть"
Автор книги: Сюльви Кекконен
Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Куда он идет? Ведь он собрался в клуб. Но людской поток катится в другую сторону. Поток несет его на рынок. Он прибавляет шагу и расправляет плечи. Позади слышатся барабаны и трубы. Топот на мостовой. Во главе колонны – конная полиция, за ней оркестр. ТАТАТАРААРААХ – звучит оглушительно. Это знакомый марш. «Память о родине милой моей нежно храню я в душе своей. Небо ее и белая ночь – мне никуда не уйти от них прочь. Таараараа-раараарараа-рах», – поет он тоже и марширует. Люди смотрят.. Ну и пусть смотрят. Не в первый раз я это пою, но, может быть, в последний. Это для меня не просто себе марш, а марш моей роты: «Папампам... папампам... Память о родине ми-лой моей нежно храню я в душе свое-ей». Мне ведь, собственно, следовало быть вон там, на трибуне ветеранов. Я ведь созидал эту страну и защищал ее идеологию с винтовкой в руках и пистолетом за поясом, таараара-раа, чего же мне стыдиться, папам-пам.
Сердце у него колотится. На лбу выступает пот.
Встану-ка я тут в сторонке и прислонюсь к липе, пусть шагают дальше, мне не под силу поспеть за ними.
Руки дрожат.
Отделение марширует мимо него, за ним по обеим сторонам улицы людской поток. Он вытаскивает из кармана платок и вытирает лоб.
Я... созидал и защищал идеологию... Именно по этой самой улице мы гарцевали шестнадцатого числа мая месяца тысяча девятьсот восемнадцатого.
Моя идеология, ради которой я воевал и во имя которой работал больше тридцати лет... В ней всегда что-то было криво, очень криво.
Вон стоянка такси. Поеду куда-нибудь. Куда-нибудь в никуда.
– Добрый день.
– Здравствуйте. Куда поедем?
Да, куда?
– Просто поезжайте.
– Да куда ехать-то?
– Вперед. А, на пляж, по западному шоссе, туда, где строят завод и пристань.
– Хорошо.
Он вышел из машины, взял куртку на руку и направился через узкую полоску сосняка к морю. Лес кончился, ноги стали вязнуть в песке.
Ну и жара.
Сниму, пожалуй, туфли и носки.
А здесь люди. Ведь, кажется, не воскресенье. В западном конце уже строят. Купальня еще на месте. Уже купаются. Не слишком ли рано? Пойду погляжу на строителей. Расчищают берег. Лесорубы. Зачем они варят вар? Какой большой котел. Скоро здесь вырастут трубы. Сначала одна, потом вторая... Так всегда бывает. Пляж через несколько лет станет таким же, как тот берег. Труба на трубе. Глядят в небо и знай себе дуют дым и копоть. Под каждой трубой завод, словно защитный панцирь у старой гаубицы. Если опустить трубы под углом сорок пять градусов к земле, они покажутся орудиями. Странно, что в войну никто не придумал этого: соединить заводские трубы и орудийные стволы.
Пойду к людям. Почему это рабочие бросают работу и идут за мной? У них термосы и пакеты с бутербродами. Обеденный перерыв, значит.
Останусь здесь. Расстелю на песке куртку и лягу. Вот тут. Буду как все, каждый так же, как другие. Но почему они встают, и глядят вверх, и прикрывают ладонью глаза, и, вытянув руку, указывают на небо, и говорят детям: вон, видишь... Я ничего не вижу. Правда, слышу грохот из-за туч, но когда смотрю туда, откуда он доносится, где небо кажется разорванным, догадываюсь, о чем речь, и понимаю, почему они указывают на небо, но речь не о том, что они видят, а о том, чего они не видят: numenon[27]27
Постигаемое (греч.).
[Закрыть] и phainomenon[28]28
Являющееся, то, что, согласно толкованию философов-идеалистов, существует только в сознании (греч.).
[Закрыть], невидимая действительность, и этот раскаленный песок, и люди на песке, и непримиримый контраст между ними, об этом речь. Поэтому мы и находимся здесь, вглядываемся в небо и, словно хлеб, держим в руке страх; мы знаем, какая разница между обыкновенной химией и радиоактивностью: все дело в крошечных удаленных друг от друга ядрах. Откуда здесь запах вара? Они варят вар. Поэтому мы и уставились в небо, что в котел брошены такие вещества, от которых он в любую минуту может взорваться... Небо синее, и белое, и все усыпано звездочками... Нет ли на каких-нибудь планетах более высокой цивилизации?.. Может, и есть, а может, их котел дольше стоял на огне, чем наш. Потому мы и собрались здесь, на этом песке, ведь день так хорош, и у нас нет своих пляжей, дети купаются, молодежь возится и флиртует, и мы сами тоже наслаждаемся солнечным днем, пока кто-то из нас не услышал голос из неведомых сфер, пока не увидел и не крикнул всем: смотрите, вон он там, он скоро будет здесь, в небе над пляжем. Мы вдруг становимся демократами.
Рушатся все иерархии, которые мы создали. Профессор и работяга, шофер и поэт, старуха уборщица и сенаторша, я, и ты, и Хентова Лийса, кто из нас кто, и который знатнее? Теперь нужны дельные советы. Нас всех спрашивают: почему и как, и теперь одинаково важно, что скажет ударник из джаза и ученый; академик и гонщик; испанский гранд и мусорщик – один с наследственными правами и европейским образованием, другой с мусорной корзиной, ведь наследственные права утратили всякое значение две секунды назад, как мусорная корзина потеряла возможность обогреть нынче ночью спящего; солдат-отпускник и генерал; выздоровевший дед с клюкой и поп. У каждого свои толкования. Поп толкует об Иисусе Христе, испанский гранд – о рыцарской чести, ученый говорит, что даже представить себе не мог, и обвиняет правителей и военных, а те, когда очередь доходит до них – старая история, их научил этому некто Кайафа[29]29
Кайафа – согласно Евангелию, первосвященник, высказавшийся за убийство Христа.
[Закрыть], и они хорошо это усвоили, – те разводят руками и машут на восток и на запад: мы-то, мол, нет, но что мы могли, если наши коллеги на востоке и западе; и когда слово дают гуманистам: материализм пустил слишком глубокие корни, а потом длинный перечень достижений культуры и имен, которые надо было поставить на первые места... Надо было сделать эдак и эдак, а не так и не так... А тот парень, шестнадцати-семнадцатилетний, который был молчалив и слушал, обвив правой рукой свою девушку, дайте же этому немного сутулому парню с тонкой физиономией открыть рот, это истинный индеец, невозмутимый пеллагрический латиноамериканец, это Черная Африка, которую никогда ничто не волнует в наших западных странах буржуазных свобод, это голодная страна перуанцев, дайте же и ему открыть рот, потому что минуту назад он сменил кожу и стал вровень с нами, или мы сменили кожу и нырнули в его страну, но, во всяком случае, слушай-ка, парень, скажи теперь ты свое слово... Ох, черт, эт я-то... Почем я знаю... Я просто так – масса, эт я чертовски пендрю, просто чернорабочий, пришли вот с милкой позагорать... Мы все-таки требуем, чтобы ты, давай-ка попробуй продрать свою глотку, знаешь ведь: die Macht der Unterwelt, именно эти силы ты здесь представляешь, эти силы гнездятся в каждом из нас от кончиков пальцев до корней волос, ну, валяй... Не-е. А может, если очень пошевелить мозгой... Нет, черт побери, теперь вы заткнитесь... Теперь и мы попразднуем, вы весь свой век драли глотку, каково оно, когда вы сами всегда себя поддерживали. Теперь наш черед, черт побери. Дерьмо-передерьмо, у нас колени не дрогнут, мы умеем не струсить... Может, столп общества, генерал, автогонщик или солдат, да хоть бы и профессор, очень даже может быть, почему бы и нет, и почему бы им не подзадоривать – валяй, мол, дальше, но небось не любят, чтобы парень... Да я не совсем так и думаю, я-то не пендрю, а вот дружок мой, кажись, пендрит... Он немножко того, дрыхнет целыми днями, бабка таскает ему жратву, он отродясь был немного того, пришлось взять даже из начальной школы, черт побери, потому что даже делению не выучился, он только знай себе чиркает и поет, все исчиркал – бумажки, поля в тетрадках и даже обои, он толстый как черт, а я вот думаю, что ежели он не спит, когда я дрыхну... Теперь и профессор оживляется и начинает тянуть из парня:
значение подсознания
почему
не
взяли
во внимание
во внимание
во внимание
во внимание, что мы все убийцы, и, может, это бы помогло, или хоть так: «...die Theorie von vorbewussten urtümlichen Ideen ist keineswegs meine eigene Erfindung, wie das Wort «Archetypus», das den ersten Jahrhunderten unserer Zeitrechnung angehört, beweist, Mit spezieller Bezugnahme auf die Psychologie finden wir diese Theorie in den Werken von Adolf Bastian und dann wieder bei Nietzsche. In der franzosischen Literatur erwähnen Hubert und Moss und Lévi-Brühl ähnliche Ideen... habitudes directrices de la conscience...»[30]30
«...теория подсознательных, стихийных идей отнюдь не моя собственная выдумка, что доказывает сам термин «архетип», возникший в первые столетия нашего летосчисления. Со специальной ссылкой на психологию мы находим эту теорию в работах Адольфа Бастиана и затем снова – у Ницше. Во французской литературе сходные идеи высказывают Гюбер, Мосс и Леви-Брюль... привычки, управляющие сознанием...» (нем.; франц.).
[Закрыть]... не талдычь, чертов Дед, какое мне дело до этой истории, черт возьми, тебе хорошо теперь на нее валить... а я тут ни при чем, чего же вы не учли, коли пендрили, я тогда и вовсе не родился, какого рожна мне до твоего прапрадеда, а я тебе говорю, что все твои предки были писунами, вот она, правда-матка-то, и сколько вы теперь ни толкуйте, ничего вы не поправите, черт возьми, а я что? Мне только и надо было, что пожрать малость с милкой да выпить пару бутылочек... Ну, это вот, значит, дело такое, теперь, значит, мой черед, какого я, мол, мнения, может, мол, чего присоветую, а я простой шофер на перевозках, и я хорошо слушал, что вы тут говорили, но мне надо начать сыздалеча и много наговорить, пока я свою мысль поймаю; я теперь начну, это было хорошее дело, когда мы думали, что здесь не построют, что пляж останется, а теперь, вишь, строют, я вижу вон тут, через дорогу, я ведь, знаешь ли, деревенский парень, да нашел здесь, в городе, место шофера, вот и переехали сюда, все-таки постоянная работа, да и дом мы уже сколотили, да-а, ах, извиняюсь, забыл сказать фамилие свое, я Хонкала, и это мои пацаны пришли с папой на пляж, жена дома, там еще один полуторагодовалый, он спит, у нас шесть детей, двое старшеньких уже работают, да, деревенский парень, здесь вот я остался, в деревне-то ведь и бедняку хорошо жить, не то что в городе, в деревне и бедняк чувствует себя человеком, не то что в городе, мы с женой думали – вот бы свой домик, а теперь и тут становится как в городе, дома с обеих сторон, да, я сельскую жизнь знаю, я из бедного дома, а семья была маленькая, так я был сельскохозяйственным рабочим в одном богатом доме, там было хорошо, коли малым был доволен, а наш брат привык к малому, раньше-то, в дни моей молодости, господа нас только пушечным мясом и почитали, а теперь нет, раз эти пушки больше ни к чему, я не знаю, раз жилье, и дрова, и свет были даровые, жалованье оставалось на питанье и детскую одежку, и жена кое-что могла себе отложить, а здесь, в городе, нашему брату и на еде надо экономить, хотя, правда, на чем другом и сэкономит бедняк, как не на еде, только из-за детей здесь лучше, чем в деревне, здесь дети могут в школу ходить, а если хочешь – и сам получше гложешь заработать, только ой какая куча денег нужна, чтобы зажить здесь так же широко, как в деревне, а бедняку везде большие деньги зарабатывать нелегко, или, может, у кого наследство – тогда другое дело, я хочу об этом деле,еще раз сказать, потому что это важное дело, я гоняю грузовики, и если я не все допонял, так извините, раз у человека нет ушей, не услышит он голоса падающего леса и океанской бури – такой он, наш брат, на такие тонкие дела, о которых тут говорили, когда ведешь тяжелую машину по восемь часов в день и еще сколько сдюжишь сверхурочно, чтобы семью прокормить да одеть, не остается сил и времени на всякие там премудрости, когда брюхо набито, сон валит сразу, а если когда какая минута выдастся, надо жене помочь, чтобы не одной ей надрываться, много у нашего брата шоферни бед, и я головой ручаюсь, что мозга от них за мозгу заходит, хотя, с другой стороны, человек ведь исчезает в воздухе словно дым, и то, про чего он думал, что знает, оказалось той самой кучкой, о которую он споткнулся, блуждая здесь, в юдоли скорби, точно какой-нибудь заяц о корни своего куста, вы сказали, ваша святость, господин священник, что исусхристос здесь, ну, сказать можно, конечно, что угодно, но мне хочется ответить, как портовые грузчики той молодой девушке из Армии спасения в одном анекдоте, когда она пришла в порт и сказала этим старикам, которые нянькались с бутылками, что исус здесь, не бойтесь, исус здесь, заметили ли вы, мол, это, тогда один старик задрал голову и сказал, вон оно что, погодите-ка, я схожу спросить на корабле, они там знают, и пошел, и вернулся, и сказал девушке, что на корабле сказали, что исус, говорят, помер, что на корабле-то знают, что он, говорят, был когда-то здесь, но ушел, и помер, и не вернется, и девушка поверила, но анекдот есть анекдот, а если бы это и была правда, то я думаю, что исус завязал с такими делами еще много сот лет назад, в то очень старое время, когда мы еще и не родились, ваша святость, господин священник, и если бы он и был здесь, он был бы в таком же скверном компоте, как мы, ваша святость, господин священник, и когда вы, господин ученый человек, который разбираетесь в этих делах, говорите теперь, что вы не могли подумать, что из этого такое разгорится, что во всем виноваты вояки, и народ, и газеты, может, и так, но чего же вы это раньше не сказали, теперь это вроде бы слишком поздно, так я понимаю, вы говорите, что не знали, что дух всяких покойников, бисмарков, и людендорфов, и наполеонов, и других гитлеров, относится еще и к этому, а не только к тем прошлым временам, что вы не могли поверить, что люди могут быть еще такими же коварными, что вы думали, что тех приятелей уже на веки вечные закопали, особенно после того, как бабахнули по Японии, что вы не знали, что дух этих приятелей руководил мнениями людей, что вам, мол, некогда было думать о массах, и вы не могли знать, почему бы и нет; у вас были свои благородные дела, высокооплачиваемые приятели, у вас были средства жить у подножия той кучи, о которую вы споткнулись, и у вас были средства представлять себе чертовски красивые картинки о человечестве вообще и думать вообще о массах, и теперь вы не умеете сказать ничего, кроме того, что да-а, мол, вы не знали, что, мол, не верили, что человечество в наше время может быть такой зверской компанией, вы не следили всерьез за газетами, вы говорите, мол, они дерьмо, предназначенное для масс, как оно на самом деле и было, вы читали только ваших будд и крутили на пластинках моцартов, интересовались изящным искусством и философией, до которых нашему брату червяку никогда не дотянуться, и тогда вы были такими дьявольски одухотворенными, что даже ваша моча была шампанским по сравнению с нашей шоферской струей, да отчего бы и нет, если ты господин и имеешь поместья и деньги, я это понимаю, раз катаешься на шикарных карах и можешь сразу же сделать своих отпрысков такими же благородными, что где уж нашим шоферским щенятам, и теперь вы только разводите руками и говорите, что вы не знали, не представляли себе, что вина не ваша, да-а, может, и не ваша, да теперь просят совета, а это никакой не совет, когда благородные господа разводят руками и говорят, что виноваты не они, а эти тупые народные массы, черт побери, я думаю, если мы еще немного подождем да почешем языками, то господа умоют руки, и вся вина в конце концов, дери тебя нелегкая, свалится на наш брат народ, на меня, и моих отпрысков, и на того ударника из джаза и его милку, и на тех землекопов, и вон тех других, так господа и раньше делали на этом свете, они ведь понимали, что к чему, сначала науськивали бедный люд мочиться, а потом валили вину на его шею, мы, мол, не знали, какая тупая шатия эта народная масса, так уже в вашей библии говорят, ваша святость, господин священник, когда исусхриста убили, то евангелисты свалили вину на народ, мол, пусть народ винит себя самого, никогда в этом не обвиняли господ и военных, пусть, мол, народ страдает до третьего и четвертого колена, да так оно, конечно, и есть, всегда за музыку платит бедняк, но знаете ли вы, что... это верно, я шофер и как раз та народная масса, вот вы теперь видите наконец тот самый народ, на который вы спихивали вину, давайте подходите и потрогайте, если по-другому не понимаете, я еще довольно крупный мужик, чтобы всем хватило потрогать, раз, вы говорите, забыли, какого сорта и какой тупой этот народ, отчего же нет, я вполне понимаю, извините, если немного погорячился, я не собирался говорить все, что в голову придет, да слово не воробей, вылетит не поймаешь, что теперь поделаешь...
Теперь мой черед, люди глядят на меня и ждут. Что же я скажу? Надо встать и сказать что-нибудь.
– Когда я слушал ваши речи, мне, откровенно говоря, показалось, что в нашем мировоззрении уже давно что-то прохудилось, сгнило, по крайней мере под небом так называемой свободной западной демократии, о других краях я ничего не могу сказать, потому что не знаю. Я отдал все, что имел, чтобы это мировоззрение выстояло, чтобы крепла свобода и самобытность мысли. Сначала я даже с оружием в руках защищал свои убеждения в тысяча девятьсот восемнадцатом и потом в отрядах ополчения в обеих войнах, но теперь мне начинает казаться, что меня бессовестно обманули, не потому, что где-то лучше, возможно, что и нет, вопрос ведь не в этом... Дорогие друзья, я старый человек, и речь не обо мне, но мне жаль этот чудный песчаный берег, и всех вас, окрестных жителей, и рыб в море. Когда эти жерла орудий на том берегу повернутся на сорок градусов, простите, эти заводские трубы, они сразу начнут травить рыбу, а ведь здесь вырастут такие же трубы; я уже так стар, что мне не стыдно вступаться за рыб, они ведь сами немые и беспомощные перед нами, людьми, но ведь и мы тоже немые и беспомощные перед окружающими нас phainomenonами и numenonами; как бы мы ни хотели, мы не можем погасить этот котел с варом, в котором борьба между видимой и невидимой действительностью кипела уже слишком долго и грозит разнести все вдребезги, мы немы перед ним, как рыбы...
– ...Он не пьяный... Может, просто больной... Я видел, как он пришел... Нет, наверно не пьяный... Эй, дядя... Послушай-ка, господин хороший, это общественное место... Вы что, больны?.. Давайте-ка наденем носки, дяденька, мы проводим вас на шоссе и найдем машину... Может, перегрелся на солнце... Да зачем тут полиция...
– Я хотел отчасти погасить свой долг тем рыбам, воды которых я тоже заражал, и тем людям, насиженные гнезда которых я превращал в пустоши.
– ...Перегрелся, конечно... Отведем его на шоссе... У тебя есть деньги на такси?.. Какого черта, вы же видите, что это образованный человек... Иди-ка, дядя, мы посадим тебя в машину, пока фараон не... Да, да, так... пошли...
Добросердечные люди, как заботятся обо мне.
– ...Вон такси идет... Этот господин хочет в город, ему стало плохо на пляже... Да нет же, не пьяный, черт возьми, разве не видите, образованный человек... Да, да, деньги есть... Ну, дядя, лезь-ка в машину, и фьють... Да, в город, куда тебя в городе отвезти? Ах, в клуб! Ты направлялся в клуб? У тебя деньги есть? Этот шофер хочет деньги вперед, гляди-ка ты, какой ты больной, да-а... да-а, вот тебе деньги, старина, я говорил, что это образованный господин... Ну, дуй, дядя, и повяжи голову хотя бы носотиркой, когда в другой раз на пляж придешь...
Водитель бросил на меня такой взгляд, будто я чудо морское. Ну и пусть. Машина тронулась. А я буду петь.
9В клубе он наткнулся на старого знакомого подполковника и стал размышлять об армии. Был бы он помоложе, попросился бы в армию.
– Хейкки, да это же Хейкки, здорово, Хейкки, как ты поживаешь?
– Плохо: высокое давление, язва желудка, невроз сердца, вся туша в целом на пенсии, и только что получил солнечный удар.
– У тебя здесь какое-нибудь дело, или может, ко мне подсядешь?
– Ну и давно же мы не видались! Как поживаешь?
– По уши в долгах, господин капитан, всегда по уши в долгах. Рекомендую стаканчик вот этой влаги, – сказал подполковник и поднял бокал с темно-коричневой жидкостью.
– Что это?
– Белый ром и кока-кола.
– К чертям. Я хотел слегка перекусить и пойти домой... Девушка, у вас есть молодой картофель?.. Ах, только итальянский, не пойдет, спасибо... Ну, принесите пару кусочков хлеба, немного семги и чаю... Нет, спасибо, масла не надо.
Он ел, а старый знакомый пил. Был под его началом в 1918 году. Тогда еще совсем мальчишка – восемнадцати-девятнадцатилетний. Всегда готовый к драке. Патом участвовал в походе на Олонец, потом в зимней кампании и следующей за ней войне. Всякий раз, когда он встречал этого Сеппяярви, разговор шел о войне. Он слушал, тот рассказывал.
Подполковник Сеппяярви вспоминал свой последний военный год. Он был при взятии Рованиеми. Вот это было переживание. Будь он писателям, написал бы роман. Почему, никто не напишет? Потом был в Торнио и брал в плен немцев, но не передавал их русским, а незаметно переправлял через границу.
Он слушал, но думал о своем. Болтовня Сеппяярви воскресила в памяти старые времена. Откуда это – из проповедей или из притчей:
«Видел я князей, бредущих пешком, и слуг в седлах».
Надо бы проверить, так ли.
– Здесь есть Библия?
– Что?
– Библия здесь есть?
– На кой тебе черт?
– Посмотрел бы одно место. Вспомнилось, когда слушал твои рассказы.
– Сейчас узнаем. Девушка, принесите одну Библию и белый ром с кока-колой.
Девушка принесла ром. Библии в клубе не оказалось.
– Ну и не надо. Спасибо.
– ...спалили его просто забавы ради. И совсем они были не из вермахта, а так – всякий международный сброд. Их собрали из эсэсовцев Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции, Эту карательную дивизию Рендулич со зла забросил в Лапландию. Ему, конечно, Гитлер приказал. Гитлер просто бесновался от злости и хотел нам отомстить... Да, на чем же я остановился... Они воткнули ему штык в живот и повесили табличку: «Добро пожаловать в Муонио...» Когда наши парни, черт побери, это увидели... Вот огляделись они немного, ознакомились с местностью, пошли прямиком и схватили шестерых... Потом на обледенелом холме высекли их ременными пряжками.
Понимал ли сам проповедник или тот, кто сложил эту притчу, что это значит, когда слуги сидят в седлах? Наверное, он думал только о социальном и духовном несоответствии, только о демократии и ни о чем больше. А может быть, это был умный человек, который имел в виду совсем другое: чем безответственнее человек в нашем мире, тем легче ему вскочить в седло. Тот, кто действительно должен сидеть в седле, никогда в нем не сидит. Пустослов гарцует на коне, а философ бредет пешком.
Вон и этот тоже захлебываясь говорит об убийствах. Всю жизнь это его воодушевляло. Даже теперь еще эти воспоминания скрашивают его дни. И другие тоже так. Едва вспыхнет война, как люди приходят в воодушевление. Они на миг освобождаются от ответственности, которая их давит и мешает им жить. Тогда в седла вскакивают слуги, а князья бредут пешком.
Но при чем тут все это?
– Проповеди тут не помогут.
– Что?
– Говорю, нечего мне искать определения и подбирать притчи, поплетусь-ка я домой.
– Не понял. Эй, девушка, еще одну... Я говорю – лошадей надо было больше, от этих мотоигрушек все равно никакой пользы, только в грязи вязнут. А лошадка – лошадку в финских войнах не заменит никакая моторизованная игрушка... До тех пор, пока финны воюют, нужны лошади... Да, послушай-ка... Почему лошадям не поставили ни одного памятника?
– Не знаю, – сказал он и встал.
Сеппяярви остался обдумывать этот вопрос в обществе шестой порции рома.
