Текст книги "Современная финская повесть"
Автор книги: Сюльви Кекконен
Соавторы: Вейо Мери,Пааво Ринтала
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
Лаури взмахивает рукой, открывает дверь вещмешком, и – его уже нет.
Потом Лаури вернулся. Он прибыл с какой-то речки. Он и его рота переправлялись через нее. Они начали переправу под утро, в четыре часа, а к четырем часам дня от всей роты осталось шестнадцать боеспособных солдат. Остальные были либо ранены, либо убиты. Погибли все офицеры, кроме прапорщика четвертой команды, который остался жив, но, узнав об участи товарищей и осознав ее, сошел с ума. Все они были молоды.
Лаури прибыл в гробу, и вместе с другими юношами его торжественно проводили на кладбище. Пастор произнес трогательно красивую речь. Кристина плакала. Он вспомнил, что Лаури хотел заниматься физикой, и тоже заплакал. Пастор продолжал говорить. Это было красиво, но он не понимал слов, потому что речь шла о Лаури. Будь на его месте Пентти или Эса, может быть, он и понял бы, а с Лаури он не мог их связать. Он думал о реке и о юношах. То, что раньше считалось торжественным и почетным, теперь обернулось страданием.
Ему стало казаться, что это дурной сон, что с юношами случилось несчастье, виновник которого – он сам.
Потом наступили бессонные ночи. Он даже боялся заснуть, чтобы не приснилось то, чего уже нет.
Великая и свободная Финляндия, о которой он говорил сыну, рухнула тогда, когда на крышку гроба упала последняя лопата земли. Потом из винтовок трижды выстрелили в воздух, гроб стал исчезать под землей и военный оркестр грянул гимн, подхваченный присутствующими: «Наш край, наш край, наш край родной...»
Мальчик погиб, а он стоял у могилы и мучительно думал: где найти твердую почву своим убеждениям?
С этими думами он так и стоит тут по сей день.
Кристина ждет его к обеду. Но он не торопится домой. Сначала надо побывать у Пентти.
9Ему пришлось ждать Пентти почти целый час. Темноволосое существо, у которого вместо лица красный, широкий эллипс, обрамленный до самых глаз сооружением, высмотренным в фильмах, объявило ему безапелляционно:
– Занят. И ушло.
Он сидел в приемной и рассматривал стены. Смотрел на гравюры. Отечественные. Послевоенная финская графика достигла довольно высокого мастерства, но только в технике, во внешних приемах. По содержанию в ней нет ничего нового. Она родилась с опозданием на тридцать лет. Наши графики стремятся только к одному – считаться художниками.
Смешно.
Они рисуют не лучше меня. Покупает этот Пентти что попало. Кто-то, конечно, ему посоветовал.
Конторское диво проходит через приемную и исчезает в дверях, прежде чем он успевает встать.
– Постойте!
Диво возвращается и натягивает на свои органы зрения и речи такое выражение, которое называется приятной манерой обслуживания. Это условный рефлекс. Конторские красотки действуют всегда одинаково. Как дрессированные животные, они реагируют на определенные раздражители. В данном случае я – такой раздражитель, на который следует осклабиться.
– Чем могу быть полезна?
– Сколько времени этот самый Пентти собирается быть занятым? Мне надо с ним поговорить.
– Минуточку, прошу вас, – говорит женщина и упархивает за дверь.
Минуточка длится и длится, прежде чем вестница возвращается.
– Пожалуйста, директор свободен.
– Неужели свободен? – говорит он.
– Простите?
– Я сказал, неужто он в самом деле свободен? – повторяет он зычным голосом. Он видит, как женщина пытается его понять, видит, каких границ достигает ее мысль, прежде чем оборваться, и тогда вокруг ее рта появляется растерянная гримаса – тут и конец мысли.
Он входит в кабинет Пентти.
– Здравствуй.
– Здравствуй. Извини, тебе пришлось ждать. Почему ты сразу не сообщил?У меня был в гостях один англичанин и просидел, чертов сын, полдня, рассказывая всякую чушь.
– Ну и тупые же у тебя служащие. Почему ты не разгонишь их к черту и не возьмешь получше?
– Это очень хорошая девушка, если ты ее имеешь в виду.
– Я этого не заметил.
Они стоят рядом. Пентти на голову ниже отца, но он Крепкий мужчина. Может быть, поэтому Пентти всегда говорит грубо, по-мужски. Пентти самый маленький, даже Кайса, кажется, длиннее его.
– Вид у нее просто тупой.
– Господи, если бы ты знал, как трудно найти порядочных конторских служащих.
– Но ведь есть же такие учреждения, которые определяют профпригодность и подбирают работодателям подходящий товар.
– Черта с два! Я уже пользовался помощью братьев-психологов. И не предъявлял им высоких требований, но они не справлялись даже с самым малым. Я просил только таких телефонисток, которые не бегали бы вечно писать, но даже и этого не получил – через коммутатор никогда никуда не дозвонишься.
Его смешат Пенттины истории.
– Ты хочешь невозможного, – говорит он. Он всегда любил Пентти. Хотя Пентти и не то, что Лаури, но он работяга и в нем есть энергия.
– Я пришел поговорить про твои хлопоты по расширению, – говорит он.
– Я сразу же начну расширяться, как только наберу достаточно капитала, – говорит Пентти, сжимает руку в кулак и, разжимая его, открывает короткие толстые пальцы. Из-за этих пальцев уроки музыки закончились для Пентти, едва начавшись, вспоминает он.
– Нынче такие времена, что вся эта кредитомошенническая деятельность, называемая косметической промышленностью, приносит до черта денег. Но этим я заниматься не стану. Не хочу готовить новые мази от бородавок для прислуг, стареющих заводских девиц и школьников. Для этого не надо быть химиком. Для этого достаточно набивать тюбики навозом и отправлять в магазины. Торговля идет бойко. Такая она вся – косметическая промышленность. Я в этом пачкаться не буду. Я пойду в прежнем направлении. Когда чертовы геологи начнут составлять карту скалистой Финляндии и кончат собирать камешки и другие памятные предметы, тогда начнется работа для меня.
– А как у тебя с деньгами?
– Плоховато, конечно, плоховато. Я беру каждую марку, которую только удается получить в долг, Банки, к счастью, терпеливы. И беды у меня нет. Но если ты вступишь в пай, будет лучше. Речь идет о таких малых капиталах, что твоя доля составит шестую часть всей затеи. Правда, как мы уже говорили, на это уйдет все, что ты сумел скопить.
Об этом действительно был разговор.
Он бы вышел на пенсию, купил старый хлев и забавы ради стал разводить шампиньоны. Все остальное пошло бы Пентти на его предприятие: городская квартира, земельный участок, акции и лес с его прекрасными деревьями. Лес бы весь вырубили и на берегу воздвигли Пенттины строения. Пентти не о чем горевать. Как не помочь сыну? Ни на что другое он больше не годен.
А если он не выйдет на пенсию? Если его выставят раньше времени? Тогда проекты насчет хлева и шампиньонов навсегда останутся проектами. Тогда придется искать другую работу, и городская квартира ему понадобится.
– Я стал подумывать, может, и не отдавать тебе лес и землю.
– Тогда из моих намерений ничего не получится.
– Но ведь у тебя есть тот лес и та земля, которые я тебе выделил.
– Этого мало. Чтобы кое-как хватило, надо сложить все вместе и уговорить присоединиться к нам Кайсу с Оскари.
– Мне надо еще подумать.
– В чем дело, почему ты так колеблешься?
– Понимаешь... Собственно, для этого я и пришел. Дело, видишь ли, в том, что наши господа и я...
И он принялся рассказывать.
Сын слушал.
Сын смотрел на него внимательно и долго; видно, плохо его понимал. Может быть, он все-таки неправ, если его не понимает даже собственный сын? Неужели он и в самом деле такой старый упрямец, что считает правым себя одного?
– Значит, для тебя, старина, твое отношение к проекту стало проблемой из-за проклятого кусочка песчаного берега? – говорит сын, выслушав отца.
– Да, мне кажется, что, как участник этих дел, я должен взять на себя ответственность за их последствия.
– Скажи-ка мне, сколько в вашем учреждении дел, в которых заинтересовано правительство?
– Нынче стало очень много. И правительство, и общественное мнение, и крупные объединения.
– То есть главным образом это монополия государственных деятелей?
– Что-то в этом роде.
– Тогда все ясно. Каким бы влиянием вы, маленькие начальники, ни пользовались, решение всегда останется в их руках. По-моему, это простой случай, – говорит сын. Теперь отец не понимает его. Сын начинает объяснять, он говорит уверенно и спокойно:
– Дело совсем не в тебе, старина, не в том, соответствуешь ты или не соответствуешь поставленной перед тобой задаче и можешь ли ее решить. Если бы ты, подобно своим приятелям, всю жизнь ограничивался технической стороной дела, правление никогда не придралось бы к твоим нервам. Правление не станет избавляться от тебя из-за того, что ты придерживаешься иного мнения в каком-то техническом вопросе, оно может сделать все, что пожелает, независимо от тебя. Оно хочет избавиться от тех неприятных и независимых суждений, которые ты высказываешь. Современное большое учреждение не может слаженно функционировать, если хоть один заведующий отделом, занимающий видное положение, дышит иным воздухом, чем правление. Это опасно потому, что может подать пример другим. Вот как обстоит дело по существу. Я тоже не хотел бы иметь начальником канцелярии человека, который...
– Но об этом не было речи, когда я разговаривал с директором.
– Можешь быть уверен, на это никто даже не намекнет, именно потому, что в этом суть.
– Как бы ты поступил на моем месте?
– Боюсь тебе сказать. Даже попытайся я влезть в твою шкуру, я все-таки стану лить воду на свою мельницу. Конечно, я ушел бы к дьяволу из этой фирмы, превратил бы в деньги все, что у меня есть, и отдал бы их сыну: вот тебе, продолжай, я свое отыграл. – Сын усмехнулся. – Ты, конечно, поступишь, как найдешь нужным. Не такое это чрезвычайное дело, как тебе кажется. Приятели мне нередко рассказывают подобные истории. А в Америке такое случается ежедневно. Какой-нибудь старый начальник отдела или ученый долго занимается чем-нибудь, и, когда дело подходит к концу, ему хочется это использовать так-то и так-то. Но правление говорит старикану: нет, твои нервы, видно, не в порядке, это надо использовать как раз наоборот. Если старикан не соглашается, его прогоняют – вот и вся игра. На его место берут нового, покладистого человека. Но дело обделывается деликатно. Старикана обследуют, ему ничем не угрожают, а только советуют. Крупные концерны и цивилизованные правительства в современном мире не практикуют судебных процессов и гонений. Это считается историческим пережитком, если и возникает где-то. Нынче в моде дружеские советы, а после них – долой с должности, или, иначе говоря, по шее. Потом на следующее утро просыпаешься в канаве и чувствуешь, что затылок одеревенел. Тебе раздробили его дружеским советом и при этом даже поднесли спичку, когда ты взялся за сигару.
– Думаешь, я должен сидеть смирно и делать, как велят?
– Конечно. Или уходить к чертовой бабушке. Либо ты живешь с ними, либо берешь развод. И тогда ты избавляешься от всех советчиков и приятелей, которые тебе докучают. Один человек бессилен против воли объединения. Это закон природы. Нынче все так думают, поэтому одолеть его невозможно.
– Но ведь существует общественное мнение просвещенных людей.
– Что? Дерьмо в сахаре. В демократическом мире нет такой штуки. Общественное мнение, правда, есть, но это совсем другое дело, нежели просвещение. Ты даже не заметил по рассеянности, что из мира улетучились такие понятия, как просвещенность и всеобщность. Их загнали в самый темный угол. Общественное мнение в мире западных демократий бессильно в оценке науки или техники. Правда, существует хор общественного мнения, который дерет глотку всякий раз, как речь заходит о распущенности и морали, церкви и религии, о политике или убийстве из ревности. Но техники и науки это быдло остерегается. И интеллигенция тоже остерегается. Она молчит, возлагая ответственность на государственных деятелей, у которых, как показывает опыт, нет ни малейших данных на то, чтобы в это вмешиваться. В наше время наука и техника превратились в тайный магический ритуал, которого обыкновенный человек в своем жалком духовном бессилии избегает...
Сын прав. Ему тоже так кажется.
– Давно миновали те счастливые дни, когда Гете изучал естественные науки и занимался учением о цветах, – вздохнул он.
– Черт подери, да они так далеки, что нынешнее поколение их скоро совсем забудет, если в ближайшее время не появится кто-нибудь и не напомнит о них. Впрочем, и Гете не много в этом понимал.
Он встал.
– Вот тебе мое мнение. Пожалуй, я чуть-чуть сгустил краски, но в основе своей оно безошибочно. Пойдем-ка к нам, поедим.
– Мама ждет дома.
– Так, значит, на следующей неделе, как только кончится школа, переедем на дачу?
– Видно, так.
– Лаура говорила, что пойдет с дедушкой рыбу ловить.
– Привет ей, и всем другим тоже.
– Спасибо.
– Ну, будь здоров.
– Всего хорошего.
Сын открыл дверь. Пройдя через приемную, он оказался в длинном коридоре.
– Черт возьми, куда это письмо делось? Эй, девушка, побойтесь бога! – раздалось за его спиной. Это голос сына. Он улыбнулся: на работе – лев, дома – овца. Прямой, как сосновый ствол. В глубине души серьезный, даже вдумчивый. Опять я в этом убедился. Стиль, правда, не всегда выдерживает. Как в тот раз... Лаури бы выдержал... Пентти вернулся с войны и изучал химию в университете. А ему тогда снова показалось, что мир обрушился вокруг него в третий раз, только он остался на прежнем месте. Трудные были времена. Военные преступники. Люди, полные некогда лучших намерений, серьезные, рассудительные. Ценности стали вверх ногами. До того времени лучшие работники сидели в седлах, а слуги ходили пешком. Ему было стыдно. И он вспомнил древние слова: ВИДЕЛ Я СЛУГ В СЕДЛАХ И КНЯЗЕЙ, БРЕДУЩИХ ПЕШКОМ.
Это сказано где-то в Писании, не то в проповедях, не то в притчах. Когда он говорил с Пентти о новых временах, при которых слуги уселись в седла, а князья бредут пешком, сын только усмехнулся. И когда он напомнил о тех, кто сидит в тюрьме, сын сказал:
– Пусть посидят, теперь их черед. Я тоже провалялся четыре года в грязных окопах, все проклинал и боялся дать дуба. Теперь их черед.
Вот и все, что сказал Пентти.
– Вы войдете в лифт или нет?
Перед ним стояло какое-то существо, видно, из той же Пенттиной конторы. Оно торопилось. Еще бы. Такие всегда торопятся.
– Да, обязательно войду.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1Дело не так просто, как говорили Юсси и Пентти. Они: сказали, что я должен поступить либо так, либо так. В том-то и загвоздка, что тут есть тончайшие нюансы и элементарное решение не годится.
В современном мире люди стараются закрыть глаза на нюансы. Всё хотят истолковать упрощенно. А если ты стар и у тебя есть свои представления, которые ты весь век чинил, штопал и латал? Попробуй-ка откажись вдруг от них и окунись прямо в новый, чуждый мир. С ума сойдешь. Но, видно, придется. Или уж надо держаться за старое и не бояться, что дадут по загривку.
– А ведь Юсси советовал забыть всю эту историю.
– Что ты там бормочешь? – спросила Кристина из соседней комнаты.
– Просто так.
– Мне пора на заседание... Может, сделаешь бутерброды для Эсы, он за ними зайдет... Слышишь, не забудь бутерброды для Эсы. До свидания.
Он и ухом не повел. Но едва Кристина закрыла дверь, как он бросился в прихожую и схватил куртку.
– Ах да, бутерброды для Эсы,
Он пошел в кухню, вырвал лист из записной книжки и написал, повторяя вслух:
ЭСА, ЧЕРТ ПОБЕРИ ТВОИ ЗАВТРАКИ, ЕСЛИ ТЫ САМ ЛЕНИШЬСЯ ИХ ПРИГОТОВИТЬ. МАТЬ НА ЗАСЕДАНИИ. БУДЬ ЗДОРОВ. ОТЕЦ.
Положив записку посредине кухонного стола, он ушел.
– Вези куда-нибудь в кабаре, – бросил он шоферу.
Шофер нажал на газ, и машина сорвалась. Минут через десять они остановились.
– Вот одно из них. Мне обождать?
– Зачем?
– Если столики заняты.
– Пускай, не надо ждать. Сколько с меня?
Он расплатился и через двойные двери прошел в вестибюль.
– Добрый вечер.
– Вечер добрый.
– Свободные столики есть?
– Посмотрим, может, и найдем, – сказал портье, взглянув, как он одет.
Из зала донеслись звуки, похожие на музыку. Во всяком случае, их издавали музыкальные инструменты. Когда ему открыли дверь и он втиснулся в зал, там клубились запахи дешевого табачного дыма, вина и пота, звякали приборы, гудели голоса. Посреди зала танцевали. Круг для танцев был так мал, что танцующим приходилось плотно склеиваться друг с другом, чтобы удержаться на скользком круге. Контрабас гулко кашлял: тум, тумп, тумп.
– Вот здесь, будьте добры, – сказал метрдотель и указал на столик.
Это был столик на четверых. За ним уже сидел один посетитель.
– Я... – начал было он, собираясь сказать, что хочет отдельный столик. Но метрдотель его прервал:
– К сожалению, все столики заняты, придется посадить вас здесь, если не возражаете.
– Спасибо.
Он сел и представился мужчине, сидящему визави:
– Добрый вечер. Окса.
Когда он протянул руку, сосед, который с трудом сообразил, что ему следует поступить так же, буркнул что-то в ответ и протянул через столик свою пятерню.
– Что прикажете? – спросил официант.
– Одно виски и простую воду со льдом, без соды... Вы разрешите вас угостить?
– Отчего же нет, если поднесете, – отвечал сосед и пачку папирос, вытащив из кармана, протянул ему;
– Угощайтесь.
– Нет, спасибо... Впрочем, может, выкурить одну? Я обычно не курю папиросы, – сказал он соседу и потянулся к пачке. Вкус у папиросы был противный, а чад толстой бумаги лез в ноздри. Он оглядел соседа. Довольно молодой, как его сыновья. Темный костюм, белая рубашка, на шее – блестящий рыжий галстук, на галстуке – русалка. Лицо у собеседника обветренное, работает, видно, на улице. Руки небольшие, но огрубевшие, пальцы негнущиеся.
Так как сосед все время оглядывался, он тоже оглянулся. Только теперь он заметил, что женщины сидели здесь за одними столиками, мужчины – за другими.
Он ничего не сказал о своем наблюдении и решил подождать. Принесли заказ.
– Ну, поехали, дядя, – сказал сосед, подмигивая.
– Поехали, поехали, чего же еще.
Он почувствовал, что виски разбавлено, но промолчал. Пускай.
Сосед наклонился к нему и зашептал:
– Глянь-ка, дядя, вон на тех – может, закинем удочки, а?
Он оглянулся.
За соседним столиком сидели две похожие на сестер молодые женщины в черных костюмах. Перед ними стояли стаканчики. Та, что побольше и потолще, подмигнула. Он в испуге повернулся к соседу.
– Что скажешь, дядя?
– Да я ведь думал, что...
– Не гунди, программа начинается...
Свет стал гаснуть. Когда окутанная в покрывала женщина появилась посреди зала и, изгибаясь, стала подниматься на возвышение, зал заполнился хлопками и топотом. Одновременно две тени, издающие винный запах, протиснулись за их столик. Он услышал голос метрдотеля:
– Вот здесь свободно, пожалуйста.
Программа началась.
Оркестр играл что-то монотонное, женщина в покрывалах повертела задом в такт контрабасу и сбросила с себя верхнее покрывало. Теперь ее одежды просвечивали. Вдруг она стала неистово срывать с себя покрывало за покрывалом, пока на ней не остались только прозрачная вуаль и чулки. Когда она принялась и за это, Хейкки Окса опустил голову. Это напомнило ему картины Брейгеля, изображающие ярмарку.
Свет в центре зала погас, потом снова зажегся, но женщины уже не было.
Теперь столик был полностью занят. За ним сидело четверо мужчин. Все заказали одно и то же. Он выразил желание всех угостить.
– Найти бы каких-нибудь милашек, а не найдем, так на бокс смотаемся, – сказал один из вновь пришедших своему товарищу.
– Или в киношку, – сказал другой.
– Там крутят классную картину про войну, про Сталинград, – сказал третий.
Те, что пришли попозже, – молодежь, сами войны не видели.
– Позвольте спросить, господа, кем вы работаете? – поинтересовался он.
– Мы строители, – ответил абориген этого столика.
– А мы просто чернорабочие, но я и в цирке служил, – сказал один из молодых.
Начались танцы.
– А вы, дядя, не пойдете покружиться?
Нет. Он не пойдет. Он посмотрит. Строитель и один из чернорабочих пристроились к женщинам за соседним столиком. Циркач привел за столик двух других. Заказали еще по порции. Он попросил двойную и стал разглядывать молодежь. Ресторан и его содержатели вызывали в нем острое раздражение. Понятно, почему нам не нужны специальные увеселительные заведения: заводская молодежь и конторские служащие могут посещать такие вот места. Здесь они и оставляют свои гроши. Эта мысль взбесила его, и он подумал о полиции – может, она об этом не знает? Потом усмехнулся: конечно, знает. А что известно женским обществам, которые существуют повсюду? Он вспомнил Кристину. Как бы они взревели! Впрочем, не исключено, что жена владельца ресторана состоит в одном обществе с Кристиной.
Мужчины захмелели. Это его тоже удивило: они выпили не больше, чем он. Может быть, они научились пьянеть соразмерно своим ресурсам? Подсознание скомандовало: допьяна – за двадцать центов! Потом, они найдут девицу и куда-нибудь с ней уйдут, а если девица: не подвернется, пойдут на картину про войну, в которой героически гибнет целая армия, или на бокс, чтобы насладиться суррогатом убийства. И будут счастливы, что освободились на мгновение от чувства рабской зависимости. Большей свободы им и не требуется, хотя их вожди упорно повторяют: какое счастье – жить в свободном мире. Они хотят вырваться из регулярной, полной принуждения жизни только на минуту.
– А дяинька не хотит, что ли?
– Хотит?
– Так, кажется, говорят в восточной Финляндии. Не из Карелии ли вы?
– Ага, мы из Лаппенранты.
– Вот как. Очень интересно, да-а, вот как...
– А дяинька не хотит погулять? Может, одну из этих дяиньке?.. Эй, девчата, слышьте, прихватим дяиньку с собой?
– Я тогда не пойду, – сказала одна из девушек.
Сердце у него заколотилось. Он решил уйти и заказал напоследок еще порцию. Теперь вкус виски показался ему противным. Видно, перебрал. Он зажмурил глаза, опрокинул в рот стаканчик, положил на стол деньги и поднялся.
– Дяинька уже пошел?
– Да. До свидания, и приятных развлечений.
Выбравшись на улицу, он попал в водоворот толпы.
– Эй! Шапку затопчете!
– Забудь про шапку, дедуня, и не толкайся.
Шапка осталась на мостовой, и ее затоптали. Он шел, увлекаемый толпой.
– А куда мы идем? – спросил он, увидев у себя под мышкой светловолосую мужскую голову. Голова произнесла:
– В преисподнюю, дед, ты что, не знаешь? И не наступай мне на мозоли́.
Толпа покатилась дальше, вместе с ней и он. Потом он заметил, что вокруг, словно по мановению, поднимаются руки и суют кому-то маленькие кусочки бумаги. Эти кто-то стоят у дверей и зорко следят за тем, чтобы каждый отдал им бумажку. Они одеты в длинные темные куртки и похожи на выдрессированных сторожевых собак. Они берут бумажки, надрывают их и суют обратно накатывающейся волнами толпе. Здесь бумажки исчезают. Еще минута, и он оказался в большом крытом помещении. Там стоял ужасный гул. Помещение было заставлено скамейками, и на скамейках сидели люди. Под крышей горели огни, а посреди строения, ярко освещенный, возвышался четырехугольный помост со столбом на каждом углу. От одного столба к другому тянулись крепкие канаты.
Выбравшись из толпы, он подошел к помосту. Зал кипел. Верхние огни стали гаснуть.
Где-то ударили в гонг.
Он испуганно оглянулся. Все места заняты. Повсюду мужчины – молодые, старые, средних лет. Женщин, по-видимому, нет. Все уставились на освещенный помост. Глаза у всех блестят.
Вот оно где – счастье.
Раздался гонг. На помост выскочили двое мужчин, потом третий, потом еще двое. Когда эти двое сбросили с себя купальные халаты, на них оказались только трусы.
Совсем рядом с помостом было небольшое возвышение, и на нем несколько свободных мест. Он быстро шагнул туда и сел на средний стул первого ряда.
Кто-то с помоста что-то крикнул, но он не разобрал слов. Зал заревел что-то в ответ, потом наступила тишина.
Мужчины стали приближаться друг к другу, разошлись и снова пошли друг на друга. На одном были белые трусы, на другом – черные. Черноштанник сбил белоштанника с ног. Раздался рев. Он испуганно оглянулся. Рты у всех разинуты. Он тоже закричал, но ничего не случилось. Белоштанник поднялся, и они опять принялись молотить друг друга. Потом прозвучал гонг. Мужчины в белых рубашках и черных брюках замахали полотенцами перед лицами драчунов. Когда гонг прозвучал снова, они опять бросились друг на друга.
Он начал привыкать к этому зрелищу и заметил, что черноштанник бьет сильнее. Зрители поощряли его криками. Пусть он бьет еще сильнее, так сильно, чтобы белоштаннику больше не встать. Но белоштанник снова и снова вставал, и схватка продолжалась.
Он стал оглядываться. Кругом – счастливые, сияющие лица.
Недавно он наблюдал их в ресторане, теперь тут. Скончайся я вчера, так и не узнал бы всего этого. Die Macht der Unterwelt[11]11
Сила подспудного мира (нем.).
[Закрыть]. Кто это говорил о подспудных силах, о подсознании? Он имел в виду именно эти силы, которые сегодня воочию предстали передо мной. Юнг. Совершенно верно, Юнг.
Эти подспудные силы, которые беснуются сейчас вокруг меня, сидят и во мне под серым веществом. В средние века их удавалось воодушевить и направить на созидание великих общественных памятников, а вот теперь они... Вся свободная демократия вместе взятая не знает средства, которое заставило бы эти силы петь в унисон. Никакого иного средства, кроме мировых войн. Рука политики и дипломатии слишком коротка, гораздо короче, чем в старину была духовная длань католической церкви. Нечего и пытаться. В каждом городе каждого преуспевающего государства растет черная чаща, и чем больше город, тем гуще чаща: до нее редко доходит, а может быть, и никогда ее не достигает голос искусства.
Когда белоштанник больше не смог подняться, зрители повскакали с мест и заорали. Даже он встал и закричал.
Потом на помост вышла вторая пара. Это были крупные мужчины – белокожий и смуглокожий. Белокожий оказался сильнее. Смуглокожий почти сразу грохнулся об пол.
– Бей его, бей! – кричали за его спиной.
– Он с ним скоро справится!
– Бей его! Глянь-ко, гля, гля... ай... господи по... вя... яя...
Смуглокожий еще раз встал и повис на канатах, но его бросили обратно на помост. Он упал вниз лицом.
– А-а-ах! – закричал изо всех сил Хейкки Окса.
Он никогда не видел мужчин разного возраста в таком экстазе, как здесь. Они наслаждались, воображая всякий раз, что сами бьют другого, чувствуя себя убийцами.
Когда новая пара вступила на помост и начала схватку, а один из боксеров рассек другому бровь, так что кровь залила тому все лицо, Хейкки Окса встал и начал продираться на улицу.
На него бросали сердитые взгляды, но он не обращал на это внимания, он не мог здесь больше оставаться. Он вспомнил Кильюнселкя. Это был командир Красной гвардии[12]12
Финская Красная гвардия отстаивала рабочую революцию 1918 года в Финляндии.
[Закрыть].
Бои заканчивались.
В пригороде на крыше ветхой лачуги взвился белый флаг.
Им только что привезли пушки, из которых они тут же несколькими очередями обстреляли лачуги.
– Не стреляйте, здесь живут люди! – кричал взобравшийся на крышу человек, размахивая белой тряпкой.
Он сам стоял тогда у пушечного ствола и разглядывал в бинокль человека на крыше.
– Бабахнем холостыми по этому чертову рюссе![13]13
Рюсся – оскорбительное прозвище русских,
[Закрыть] Эй, Яска, нажми кнопку! – крикнул Ютилайнен канониру.
– Не смейте, ребята, черт вас дери, ведь он же сдается! Там мирные люди.
Они попали в окружение и вынуждены были сдаться.
Их выстроили в два ряда вдоль стены небольшой казармы.
Он уже собирался выйти со двора, когда услышал за своей спиной крик: «Начальник, сюда!»
Он было подумал, что это относится к нему, и прибавил шагу, чтобы его не вернули.
– Сейчас же выйти из строя, не слышишь, что ли?!
Они кричали на пленных.
Тогда он поспешил вернуться во двор и увидел, как человек, который недавно стоял на крыше, сделал два шага вперед.
– Вот тебе твой русский штык!
И штык вонзился в лицо. Когда он подбежал, лицо человека было залито кровью, бровь рассечена.
– Простите, – говорил он, пробираясь между рядов к дверям. – Простите. Пожалуйста, простите.
– Простите, пожалуйста, простите, – сказал он контролеру. – Это безумие. Я позабочусь, чтобы виновный был наказан, если вы простите.
– Какого дьявола, – отвечал контролер.
Он вырвался на улицу.
Погода теплая, вечер светлый, а на душе гадко.
– Не пойду домой.
Он решил направиться в ресторан, куда хаживал иной раз в обеденный перерыв, если случалось какое-нибудь особенно важное совещание с иностранцами. Туда можно пойти без опаски, место знакомое.
Может, устроиться в баре? Там сейчас, конечно, людно, но где еще найдешь такое уединение, как в баре большого ресторана? Да и ресторан этот совсем другого сорта, чем давешний.
Он остановил свободное такси и сел.