Текст книги "Друзья с тобой: Повести"

Автор книги: Светлана Кудряшова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Михай, – ответил малыш наконец.

– Пойдем-ка мы с тобой, Михай, погуляем, – предложил Николай Егорович.

– Пойдем, – охотно согласился Михай.

– Давай-ка мы игрушку тебе купим.

– Купим! – радостно улыбнулся малыш.

Но магазин игрушек оказался закрытым – жизнь в городе только налаживалась. Горев, расстроенный неудачей, осторожно постучал в закрытую дверь магазина. Потом постучал погромче. Еще постучал. Дверь все-таки открылась, и старик румын удивленно взглянул на нежданных гостей.

– Пожалуйста, – сказал Горев, – пожалуйста, извините нас, но нам очень нужна игрушка.

– Лошадь, – пояснил Михай.

Старик молча переводил недоверчивые глаза с Михая на Горева. Что за странные покупатели!

– Я вас очень прошу, – горячо сказал Горев. – Очень!

Старик покачал головой, наклонился к Михаю и спросил, какая ему нужна лошадь.

– Большая-пребольшая! – поспешно ответил Михай. – Чтобы сама катала…

Старик принес лошадь больше самого Михая. На ней было роскошное седло, стремена и уздечка. Михай сейчас же влез на коня и издал воинственный клич. Николай Егорович осторожно толкнул лошадь. Михай натянул вожжи. Ему казалось, что конь скачет во весь опор. Он смеялся от счастья, и Горев смеялся вместе с ним.

…Когда в Румынии отцветали каштаны, Николай Егорович получил отпуск и поехал в Архангельск искать Рыжика.

Весна в Архангельске только начиналась. Широкие деревянные тротуары были мокры от таявшего снега. Лед на Двине почернел и потрескался. День-другой – и он тронется, поплывет к морю. Долго не темнело, приближались белые ночи.

В этом северном городе не было следов войны. Так славно пахнуло на Горева мирной жизнью от чистых светлых витрин, от необшитых досками памятников, от этих детсадовских малышей, важно шествующих по набережной на прогулку! Идут не спеша, без излишнего шума и гама, с достоинством поглядывая вокруг. Видно, все народ серьезный, дисциплинированный. Но так и норовит какой-нибудь укутанный шарфом товарищ деловито пройтись по лужам или забрести в снег, что еще сохранился по обочинам.

Повстречались Николаю Егоровичу ребята с портфелями. Эти, не в пример детскому саду, шумели, тузили друг друга портфелями и смеялись. У Николая Егоровича защемило сердце – вспомнились ему ленинградские дети Коля, Варенька, Петух… Живы ли? Научились ли смеяться? А его Рыжик? Как он? Найдет ли Горев его здесь или снова поиски, мучительные раздумья, надежды, сменяющиеся отчаянием?

Чем дальше шел Николай Егорович, тем учащеннее колотилось его сердце. Он подставлял свежему двинскому ветру горячее лицо, вдыхал воздух, напоенный ароматом весны, и березовыми почками, и тающим льдом, и рыбацкими застоявшимися сетями.

В детский дом, с которым Федя приехал из Ленинграда, Горев вошел не сразу. Несколько раз прошелся мимо крыльца– успокоиться – и, наконец, позвонил. Его впустили, провели к заведующей. Он шел по чистым половицам коридора и чутко прислушивался к детским звонким голосам, наполнявшим большой деревянный дом. Он твердо знал: Рыжика здесь нет. Он пришел сюда, чтобы узнать адрес медсестры Воронцовой. Ему это обещали в письмах. И все-таки… все-таки ждал: не услышит ли голос сына?

В кабинете заведующей Горева радушно усадили, раздели, заставили съесть с дороги тарелку каши с киселем. Его уверяли, что Федя обязательно найдется, удалось узнать адрес родственников Воронцовой. Горев спросил адрес и попрощался.

После долгих блужданий по городу Николай Егорович разыскал нужный ему дом. Он вошел во двор и остановился.

– Дяденька, вам кого?

Девочка в ватном пальтишке подбежала к Гореву, с любопытством смотрит на него. Он не успел ответить, а уже откуда-то появились двое белокурых мальчуганов и с готовностью предлагают ему свои услуги. Из глубины двора к нему еще спешит товарищ в красном капоре, в оленьей шубке, розовощекий и толстый. Не дойдя двух-трех шагов до Горева, он споткнулся и упал.

– Вот разиня! – засмеялась девочка. – Он часто падает, толстяк.

– А ты бы меньше толкалась! – Один из белокурых мальчиков сурово смотрит на девочку.

– Она всегда толкается, Лялька… Пихнет и убежит, – пожаловался он Николаю Егоровичу.

Гореву стало жаль часто падающего «разиню». Он подошел к нему, помог подняться, поправил сбившийся набок капор, заглянул в глаза. И сразу же у Горева перехватило дыхание: такими родными, такими знакомыми были эти большие темные глаза! В смятении, еще не веря, присел Николай Егорович перед мальчуганом, жадно всматриваясь в его лицо. Темно-каштановые колечки выбились из-под капора на высокий лоб, тонкие брови удивленно поднялись над карими лучистыми глазами – уж что-то слишком долго разглядывает его незнакомый летчик!

– Анна! – прошептал Горев. – Анна…

– Дяденька, вы чего? – удивленно спросила Лялька.

Мальчики подозрительно оглядели Горева и о чем-то зашептались.

Николай Егорович взял в руки маленькие ладошки, еще мокрые после недавнего падения на сырую весеннюю землю, и притянул малыша к себе.

– Как… как тебя зовут?

Тот освободил свои руки из горевских, отстранился и независимо ответил:

– Федор Петрович.

– А фамилия? Фамилия как? – Голос Горева прерывался.

– А фамилия Белкин, – с достоинством сказал Федор Петрович.

– Не может быть! – горячо вырвалось у Горева. – Не может этого быть! Ты – Воронцов. Ну, вспомни!

Федор Петрович вспоминать отказался. За него вступились белокурые мальчики. Федюха точно Белкин, а Воронцовых у них во дворе нет.

Что бы ему ни говорили, но Николай Егорович твердо знал, сердцем чувствовал, что вот этот темноглазый краснощекий мальчуган – его сын, его Рыжик! Смеясь от радости, Горев взял малыша на руки, целовал его щеки, глаза, завитки на лбу.

– Не целуйтесь, вы чужой… – запротестовал Федор Петрович. Но Николай Егорович все равно целовал и говорил, что нет, не чужой, а его отец, что они очень похожи. Пусть спросят у ребят.

Удивленные странным поведением незнакомого летчика ребята пристально всматривались в него и Федю и вдруг закричали, что да, похожи. Но Лялька запротестовала:

– Он же рыжий, Федор, а вы седой!

Федя обиженно надулся и сейчас же отвернулся от Ляльки. Подумаешь, рыжий! Горев его утешал – он и сам был таким когда-то. Потом он осторожно спросил Федю про мать. Нет, у Федора Петровича матери нет, у него тетя Клава. Раньше она сражалась на войне, а Федя жил в детском доме, но потом тетю Клаву ранило, и теперь они живут вместе.

Николай Егорович вздохнул с великим облегчением.

– Но она все равно как мама, – добавил Федя. -Но сейчас тетя Клава ушла, и квартира замкнута.

Тогда Горев недолго думая пригласил всю компанию в кафе «Арктика» угощаться мороженым. Предложение было принято единодушно. Окруженный ребятами, Николай Егорович шел но деревянным тротуарам, держал за руку Рыжика и… улыбался. Горев был счастлив. Он с наслаждением слушал Федин рассказ про настоящую Арктику, которая находится за Белым морем. Там, оказывается, живут белые медведи и нерпы. Нет, Горев этого, конечно, не знал. Выяснилось, что дома у Федора Петровича на полу лежит белый медведь. Но пусть Горев не боится – это только медведица шкура. Она не кусается и ничего не говорит. Горев обещал не бояться.

Мороженое ели долго. Съев свою порцию, белокурые мальчуганы начали старательно облизывать блюдечки. Горев им это запретил и купил по второй порции. Федя поспешно доел свое мороженое и тоже попросил вторую порцию. Но Лялька сказала, что ему больше давать нельзя, потому что он может заболеть ангиной.

– Горев, Лялька врет, -пробормотал обиженный Федя. Бросив на Ляльку уничтожающий взгляд, он добавил: – Тогда и ей не покупай! У нее тоже была ангина.

Компания вернулась домой в самом хорошем настроении. Николая Егоровича и Федю ребята проводили до самых дверей квартиры тети Клавы, или, как они называли ее, Клавдии Акимовны. Они даже предлагали Гореву войти в дом вместе с ним и подтвердить, что он самый настоящий Федин отец. В этом теперь никто уже не сомневался!

Горев поблагодарил и отказался. Он опять был взволнован, перестал улыбаться и не спускал с Феди тревожных глаз. Сжав Федину руку, он решительно постучался в дверь.

Молодая женщина с короткими пышными волосами, в гимнастерке, перетянутой ремнем, открыла дверь.

– Тетя Клава, это Горев, – объявил Федя. – Он теперь мой папа!

Тетя Клава отступила назад, пристально взглянула на Горева.

– Что ты выдумываешь? – недовольно сказала она.

– Правда! Ты не бойся его, – Федя ободряюще ей улыбнулся. – Он хороший, Николай Егорович. Он мороженое…

Тут Федя запнулся, сморщил жалобно толстенький нос и оглянулся на Горева за поддержкой. Но тот не заметил его взгляда. Почему-то прерывающимся голосом спросил;

– Ваша фамилия… Воронцова?

Федя раскрыл рог сказать, что они с тетей Клавой Белкины. Почему Горев не хочет этому верить? Но, к его удивлению, Клавдия Акимовна сказала;

– Да, была. А теперь Белкина.

Николай Егорович громко, радостно засмеялся и воскликнул:

– Здравствуйте, Клавдия Акимовна, дорогая! Я действительно Федин отец.

…Так у открытой двери они и стояли. Говорили про Ленинград, про госпиталь на Мойке, про детский дом, в котором жил маленький Федя всего несколько месяцев. Наконец тетя Клава взглянула на Федю, встрепенулась, сказала Гореву, чтобы прошел в дом, а Феде велела еще погулять во дворе. Он нехотя согласился, попросил Николая Егоровича не уходить без него, а Клавдии Акимовне посоветовал:

– Ты дай Гореву чай с шаньгами.

Гулял Федя недолго. Вечерело, во дворе, кроме Ляльки, с которой он после случая с мороженым не разговаривал, никого не было, и уж очень он боялся, как бы Горев не раздумал быть его отцом. Он осторожно вошел в комнату. Тетя Клава и Николай Егорович сидели за столом. У Горева было очень печальное лицо. На широкой ладони он держал маленькое кольцо, и Феде казалось, что большая его рука дрожит. Кольцо это Федя хорошо знал; оно называлось «маминой памятью» и бережно хранилось в шкатулке. Он подошел к столу, спросил:

– Ты отдала ему кольцо? Насовсем?

Клавдия Акимовна кивнула и, притянув Федю к себе, крепко обняла. Потом она встала и ушла в кухню ставить самовар.

Федя развлекал гостя. Сначала он показал Гореву медвежью шкуру. Тот рассеянно похвалил – видимо, шкура ему не понравилась. Тогда Федя принес свое деревянное поломанное ружье и велел Гореву починить. Николай Егорович чинил долго, больше смотрел на Федю и на дверь в ожидании Клавдии Акимовны. Федя с откровенным недоверием спросил:

– А ты умеешь?

– Я стараюсь… Ты его здорово отделал.

Ружье Горев все-таки починил. Федя великодушно похвалил:

– Ты молодец! – и пошел показать Клавдии Акимовне. Она стояла около самовара и не замечала, что он давно кипит. Глаза у нее были скучные, задумчивые.

– Феденька, – сказала она, – вот и нашелся твой папа… Было непонятно, почему не радуется тетя Клава папиному возвращению. Он спросил ее об этом.

– Я от радости в себя прийти не могу, – возразила она. Федя внимательно всмотрелся в ее лицо – искал радость, но так и не нашел.

* * *

Было решено, что Федя поедет к бабушке, матери Николая Егоровича, и будет там до тех пор, пока не закончится война. Николай Егорович и Клавдия Акимовна вернутся на фронт. Он – в свой полк, она – в госпиталь, где хирургом работает ее муж Петр Белкин.

Вскоре Горев и Федя провожали Клавдию Акимовну. Через Двину на вокзал они ехали на ледоколе, и Рыжик оживленно рассказывал, как недавно здесь ездили по льду на оленях. Горев слушал внимательно и не спускал с Феди глаз. Федя задумался. Потом спросил серьезно:

– Ты всегда будешь папой?

– Теперь уже всегда. Больше ты, Рыжик, не потеряешься.

– Тогда меняемся ремнями?

Николай Егорович сказал, что дома сделает в своем ремне новые дырочки и вручит его Рыжику.

На вокзале Клавдия Акимовна крепко обняла Федю.

– До свидания, Федор Петрович! Ты не забудешь меня?

– А когда ты приедешь? – Федя подозрительно потянул носом.

– Скоро. Закончится война – сразу к тебе. А ты… ты не забывай меня. Каждую неделю присылай мне свои рисунки.

Клавдия Акимовна ласково заглядывала в карие Федины глаза. Он сказал мрачно:

– Ты зачем едешь? Ты лучше со мной будь.

– Нельзя, – вздохнула она. – Там раненые. Их перевязывать надо.

Она поднялась на подножку вагона, но все смотрела на Федю, улыбалась ему нежно. Горев снял шапку и взволнованно сказал:

– До свидания! В добрый путь! Ждем вас обязательно…

И тут Рыжик заревел громко, басовито. Крупные слезы покатились по пухлым щекам. Клавдия Акимовна кинулась к нему, взяла на руки, толстого, неуклюжего, вытерла ему слезы.

Николай Егорович растерянно смотрел на сына. Он предлагал ему пойти есть мороженое в «Арктику», сейчас же надеть его, отцовский, ремень. Ничего не помогало. Рыжик плакал безутешно, уткнувшись в плечо Клавдии Акимовны.

– Я… я без нее… без нее… не хочу-у…

Тогда очень серьезно она дала Феде слово, что в конце лета приедет его проведать. Рыжик плакать перестал, посмотрел вокруг исподлобья и вытер слезы ладошкой.

– Я тебе сейчас ледокол «Дежнев» нарисую. И еще оленей. Хочешь?

…Слово свое он сдержал: ледокол и оленей сел рисовать, как только вернулся домой с вокзала. У оленя долго не получались рога. Горев хотел ему помочь, но Федя категорически отказался. Он испортил тетрадь и сломал не один карандаш, но нарисовал оленя очень хорошо. Потом положил рисунок в конверт и попросил отца написать адрес.

– И еще, чтобы скорее приезжала. А то я сердитый-пресердитый. Зачем она уехала?

Николай Егорович посадил его к себе на колени, рассказал о ленинградских детях, о нем самом, маленьком Феде, которому очень трудно жилось в окруженном врагом Ленинграде.

– А чего же вы их, всех фашистов, не прогнали? – возмутился Рыжик.

– Скоро сказка сказывается, да не сразу дело делается, – невесело усмехнулся Николай Егорович. – Вот собрались с силами и прогнали.

Федя задумался. Он слез с горевских колен и долго шарил под кроватью, где хранились его игрушки. Он вытащил оттуда самодельный пистолет очень сложной конструкции и тряпичного слона Сеню. Пистолет он запихал за ремень, а Сеню взял за полуоторванный хобот и подошел к Николаю Егоровичу.

– Горев, – сказал Федя решительно, – ты поезжай воевать, и я тоже с тобой поеду. Видишь, какой у меня пистолет? Только пулев нету. Ты мне дашь? А слона мне тетя Клава подарила, когда я был маленький. Я его тоже возьму.

Через несколько месяцев Клавдия Акимовна приехала проведать Федю в деревню, где он жил с бабушкой Марфой Тимофеевной. Они провели вместе неделю. Рыжик познакомил Клавдию Акимовну с бабушкой, дедом Тойво, котом Степаном и лайкой Кирюшкой. Тете. Клаве очень понравились Федины друзья и его жизнь. Она сказала, что приедет еще. Но больше Рыжик ее не видел. Бабушка часто читала ему письма от Клавдии Акимовны. Потом письма приходить перестали.

– Она очень далеко заехала, Федюшка, – объясняла бабушка и вздыхала.

Он по-прежнему часто рисовал для Клавдии Акимовны и отдавал рисунки бабушке – отправить на фронт. Но однажды нашел их в ящике комода. Федя рассердился, ушел в угол к коту Степану и целый вечер просидел там. Бабушка все ходила вокруг него и вздыхала. Но он сидел надутый и от нее отворачивался. Спустя несколько лег Федя узнал, что зря сердился на Марфу Тимофеевну: ей некуда было посылать его рисунки – Клавдия Акимовна погибла при штурме Берлина.

ПОЧЕМУ ОН НЕ ДЕРЕТСЯ?

Симочке приснился замечательный сои. Неизвестно, по какому случаю подарили ей множество всяких хороших вещей, столько, что она и пересмотреть-то все не успела. Но кое-что она все-таки разглядела: свою любимую книжку про голубую чашку, которую разбили злые мыши, а у девочки Светланы и ее отца из-за этого были крупные неприятности, блестящие новенькие коньки и маленькую плюшевую обезьяну. А больше Симочка ничего рассмотреть не успела, потому что часы пробили половину восьмого, и мать подошла к дочке, чтобы разбудить ее – пора было собираться в школу.

Симочка долго не открывала глаз – надо же досмотреть такой интересный сон. Не так уже часто получаешь столько подарков.

Дочка не просыпалась и мать сказала огорченно:

– Так ты и снег проспишь.

Симочкины глаза сразу открылись.

– Какой снег? – спросила она недоверчиво. – Где?

– За окном, – улыбнулась мать. – Где же ему еще быть?

Ну, конечно, снег – это получше всяких интересных снов!

Миг – и Симочка у окна.

– Зима, зима пришла! – кричит она в восторге.

– Симка, не мешай спать! – сердится в соседней комнате брат.

– Вставай, Максимушка, – ласково уговаривает мать. – В школу пора.

Пока Максим, сердито сопя, одевался, Симочка собирала книги и пела веселую песню про снег, голубое небо и дым, который столбом идет вверх. Наконец брат и сестра вышли во двор.

– Вот здорово! – вырвалось у Максима, когда он увидел засыпанную снегом улицу. – Симка, слушай, может, не идти в школу, а покататься на санях?

Симочка укоризненно посмотрела на брата.

– Опять мама расстроится, – напомнила она.

– Даже зиме человек не может порадоваться! – проворчал Максим и зашагал г. о сугробам к воротам.

А Симочка чинно идет по узкой дорожке. Думаете, ей не хочется залезть в снег и протоптать свою дорожку? Не хочется взять в рот самую капельку белого прохладного снега? Как бы не так! Но она оглядывается на окна и ничего этого не делает. Закрылась калитка, и Симочкиной скромности как не бывало– мама теперь не увидит! Она решительно сворачивает в самый большой сугроб и, провалившись чуть не по колени, весело смеется. Вот под этим деревом можно слепить снежного человека. Вместо глаз вставить угли, вместо носа – морковку. Но снежного человека лепить долго, еще на урок опоздаешь. А на первом уроке диктовка. Ну что ж, нельзя человека – можно снежки. И пусть полетят эти меткие снежки по всем направлениям: и в то дерево, и в этот забор, и в незнакомою мальчишку, что идет по дороге в серых валенках. Он и не подозревает, что замышляет против него хитрая Серафима!

Задумано – сделано. Бац! Дерзкий снежок угодил незнакомцу в спину. Он удивленно оглядывается, ищет невидимого врага. А вот и враг – стоит под деревом в голубой шапочке, с пушистыми светлыми косами и бессовестно хохочет. Мальчишка только и сделал, что погрозил Симочке кулаком в красной варежке.

Однако пора в школу. Симочка с сожалением выбирается из сугроба, запихивает в карман мокрые варежки и чинно идет по тротуару, словно и не она только что бросала во все стороны снежки, будто и не у нее мокрые чулки и варежки. Она уже думает о безударных гласных, существительных и глаголах. Ничего удивительного – сегодня диктовка.

Вот уж правду говорят, что жизнь полна неожиданностей! Повернула к школе и нос к носу встретилась с осмеянным мальчишкой. Симочка встревожилась, но нахмурилась и сказала строго:

– Иди своей дорогой.

Тот никуда не пошел – стоял и рассматривал Симочку. Ей стало совсем неприятно.

– Ну чего ты? – жалобно протянула она.

Незнакомец шмыгнул носом и сказал:

– Глупая ты, вот что!

Симочка обиделась. Она покраснела до слез и в замешательстве стала натягивать на руки мокрые варежки.

– Ну и пусть… ну и пусть глупая… Подумаешь! Снежками все бросаются, – бормотала она и исподлобья осторожно поглядывала на мальчишку. Кто его знает, что у него на уме? А он постоял, снял красную варежку и… начал отряхивать снег с ее пальтишка.

Ну и дела! Встречаются же на свете такие удивительные мальчишки! Интересно, почему он не дерется?

Удивительный мальчишка не спеша очистил Симочку от снега, встряхнул свою красную варежку, надел ее и пошел.

Симочка окликнула его:

– …Как тебя зовут?

– Федором, – спокойно ответил тот, не оборачиваясь.

– А в какой ты школе учишься?

– В пятой, в четвертом «А».

– Ой, врешь! – закричала изумленная Симочка. – Это я учусь в пятой школе, в четвертом «А»!

Тут удивился и Федор. Повернулся к Симочке, недоверчиво, спросил:

– Нет, правда?

– Честное пионерское! – отозвалась она и прямо взглянула Федору в глаза. Она долго не отводила глаз от его, лица. Федор даже смущенно моргнул.

– Слушай, Федя, а у тебя в глазах солнечные лучики. Ой, у тебя брови каштановые! – Она стояла с раскрытым ртом и рассматривала удивительного Федора. А он рыл снег носком серого валенка и молчал-. Тут Симочку осенило:

– Ты новенький? Я тебя поведу!

– Не в лесу, не заблужусь, – сказал Федя, но пошел рядом с ней.

По дороге выяснилось, что он приехал с далекого-предалекого Севера, что там у него остались бабушка и дед Тойво, охотник и следопыт, а еще охотничье ружье и шкура лисицы, которую он сам застрелил на Чертовом болоте.

Симочка слушала, восхищенно поглядывала на Федю. Очень он ей понравился! Она до того засмотрелась, что споткнулась и обязательно бы упала, если бы Федя ее не поддержал.

Они вошли в школьный двор, застроенный снежными дотами и траншеями. У снежных крепостей стояли мальчишки и о чем-то горячо спорили. Симочка повела Федю в раздевалку и познакомила с тетей Пашей.

– Он с Севера, – сказала она гордо. – Он на лисиц охотился.

Тетя Паша одобрительно улыбнулась:

– Видать, парень самостоятельный.

Потом Симочка повела Федю в класс. Но рассказать о нем ребятам она уже не успела, потому что прозвенел звонок и в класс вошла учительница Анна Васильевна. Она увидела новенького, сидящего рядом с Симочкой, и сказала ребятам, что Федя Горев приехал к ним из далекой Карелии, где растут непроходимые леса и лежат среди них бесчисленные озера. Федя хорошо учился в сельской школе, отлично ходил на лыжах и был хорошим товарищем.

Все смотрели на новенького, а он, смущенный, не спускал глаз с классной доски. Потом Анна Васильевна взяла в руки листок, на котором была написана диктовка, и начала ее читать.

Про Федю все забыли, и только один мальчишка, краснощекий, с озорными круглыми глазами, все еще насмешливо посматривал на него.

Симочка успокоилась: диктовка оказалась нетрудной. Это был короткий рассказ про осеннюю ночь в избушке рыбака. В избушке жил еще и ручной заяц, который спас рыбака во время лесного пожара. Симочка задумалась о том, каким мудрым был этот удивительный заяц. Из задумчивости ее вывел Федя, тихонько шепнув:

– Чего же не пишешь?

Симочка благодарно ему улыбнулась и принялась старательно выводить буквы в тетради. Время от времени она искоса поглядывала в тетрадку Горева. Он писал крупным четким почерком. Вдруг Симочке бросились в глаза две ошибки. Быстро взяв промокашку, она написала на ней два слова: «камыш» и «рассказывать». Промокашка тихо легла на парту около Фединой руки. Он сначала не обратил на это никакого внимания. Но Симочка осторожно толкнула его локтем и глазами указала на промокашку. Горев заметил ее, нахмурился, но мягкий знак в слове «камыш» зачеркнул жирной чертой, а пропущенную букву в слове «рассказывать» аккуратно надписал сверху.