Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Утром, когда отец, вставая, чтобы идти на завод, поворачивал выключатель, сын просыпался от звука повернутого выключателя и тотчас же брался за книгу.

– Пожгу все книги – и дело с концом! – ворочаясь в постели, говорила мать.

Вскоре ему стала тесна районная библиотека, он записался в четыре библиотеки и кружился между книгами, библиотеками, книжными списками, не успевая готовить школьные уроки.

В одну из зим он увлекся ботаникой, решил собирать зимой растения и начал с того, что сорвал головку с редкого кактуса, стоявшего на окне у соседки. Мать бегала по всем цветочным магазинам, отыскивая кактус, и наконец умиротворила соседку, купив ей глицинию.

Он подружился со старшим садовником загородной оранжереи и просидел однажды с ним добрых двенадцать часов во время ночного дежурства.

Мать искала его во всех отделениях милиции и больницах города, а утром, открыв ему дверь, кинулась к нему и заплакала навзрыд, встретив его как воскресшего.

Вскоре он перестал увлекаться ботаникой и увлекся марками. Он выменивал марки на книги и перышки, на котят и консервные банки. Он завел альбом и перелистывал его дрожащими от алчности и любви руками.

Был тираж. Мать начала проверять облигации и обнаружила, что он обменял на марку самую крупную облигацию отца.

Разлюбивши альбом, он подарил его тотчас младшему двоюродному братишке.

После этого он увлекся ездой на велосипеде, стал поговаривать о мотоцикле и уже накопил девяносто четыре рубля, как вдруг, в воскресенье, его привели домой с подбитым глазом, подбитым ребром и помятым велосипедом, взятым у соседей для поездки за город.

Мать водила его к врачу, клала на глаз холодные примочки, а на ребро – согревающие компрессы. Отец оплатил стоимость ремонта велосипеда.

Лежа в кровати, Даня увлекся Шерлоком Холмсом. Вскоре на стенах комнаты появились таинственные знаки – какие-то темные фигурки, предостерегающие и грозные надписи, вроде: «Ровно в полночь тринадцатого!» Горюя, мать соскабливала надписи ножом и смывала фигурки с масляной краски стен горячей водой и мылом.

Он стащил на кухне нож для шинковки капусты и, объявив этот нож кинжалом, понес его в школу.

Душа металась, томилась, росла, не находя и постоянно ища какой-нибудь новой пищи.

Мать давно ни о чем не смела мечтать, кроме того, чтобы он был жив и хоть как-нибудь кончил школу.

– Оставь его, мать, – говорил отец. – Мальчик с головой… Может быть, из него еще будет инженер, врач, агроном, ученый… Кто знает!

Отец надеялся.

Один из старейших мастеров своего завода, лекальщик, то-есть рабочий самой высокой квалификации, он считал свою жизнь не вполне осуществившейся, потому что не стал широко образованным человеком.

Еще будучи мальчиком-подмастерьем, он часами простаивал у окон гимназии, глядя на гимназистов и страстно завидуя им. Слово «студент» до сих пор еще было окрашено для него могучим очарованием. Любовь к науке, чистая и неутолимая, застряла занозой в сердце старшего Яковлева. И, сидя с сыном за чайным столом, он любил рассуждать о предметах возвышенных и, говоря о луне, о звездах и жизни, когда-то, быть может, существовавшей на этих планетах, называл тех звездных жителей «су́щества», делая ударение на «у».

«Су́щества…» – говорил отец, сложив мечтательно руки перед недопитой чашкой чаю, и его брови вздымались на лбу, разлетаясь в разные стороны, с мечтательным, томным, только старшему Яковлеву свойственным выражением.

«Су́щества», – говорил отец за чайным столом.

И сыну нравилось это слово, ему казалось, что слово «су́щества» излучает голубоватый блеск чего-то неведомого. А мать осторожно перетирала чашки и блюдца, легонько позвякивая их ударяющимися друг о дружку боками.

«Ох, что скажет отец, когда узнает!»

Книги! Книги, выданные по ходатайству Александра Львовича!

И Даня опять – в который раз! – с болью вспоминает сдой школьный портфель, схороненный где-то в темном углу дворницкой.

«Если бы можно было лежать вот так, ни о чем не думая, – говорил себе Даня, – просто так – лежать и ни о чем не думать!»

Мать ходила по комнате молча и, как ему казалось, зловеще гремя посудой.

Вот она вздохнула, выдернула из носка воткнутую в него иголку и села штопать, не зажигая света, под самым окошком, вздевши на нос сломанные, перевязанные ниткой очки.

И вдруг прозвенел звонок.

Она пошла на звонок торопливым шагом.

Замок щелкнул. В передней раздались шаги. Знакомые шаги.

Да нет! Неужели?..

Даня приподнялся и сел на оттоманке.

Дверь распахнулась. На пороге рядом с мамой, прижавшей к груди деревянный гриб с натянутым на него носком, стоял улыбающийся, весь розовый от быстрой ходьбы Саша Петровский. В его руке был так хорошо знакомый потрепанный, много-много перевидавший на своем веку Данин злосчастный портфельчик с книгами.

Глава XI

Снег, снег… С тротуаров и мостовых его сгребли, но он еще лежит на крышах и на деревьях, нежный, легкий, молодой. Он лежит на ветках, наполняя хрупкой белизной каждую развилину. То одна ветка дрогнет, то другая – может быть, от ветра, а может быть, оттого, что ей не под силу нести налегшую на нее тяжесть. Дрогнет, качнется – и на землю полетит, искрясь в воздухе, целая осыпь ярких иголочек и мохнатых пушинок. А стряхнувшая свой гнет влажная ветка, тонкая и голая, еще долго будет колебаться перед вашими глазами.

Когда в такое свежее зимнее утро человек выходит из дому, глаза его невольно щурятся от непривычно яркого света на дворе. Белизна словно обступает его со всех сторон. От дыхания идет пар, кудреватый и белый. Белыми колючками инея покрывается воротник.

Александр Львович Онучин рано утром вышел из дому. Скрипнув, закрылась за ним дверь парадной. Он постоял на пороге, прищурившись огляделся по сторонам, со вкусом вдыхая морозный воздух…

Бывают на свете люди, постоянно сосредоточенные на чем-нибудь одном – на какой-нибудь одной мысли, чувстве или предстоящем им деле, люди, до такой степени захваченные одной страстью, что все окружающее не существует для них. А бывают и такие, как Александр Львович: о чем бы он ни думал, чем бы ни был встревожен и обеспокоен, мир вокруг него продолжал жить своей многообразной жизнью, перекликаясь с ним тысячей голосов.

До начала занятий оставалось двадцать минут.

Он шагал по скверу Софьи Перовской, не глядя по сторонам, а глядя себе под ноги и все, между тем, замечая.

В саду было пусто, на скамейках лежал снег.

Солнце еще не поднялось над крышами домов. Но уже предчувствуя солнце, не только снег, а даже воздух переливался какими-то розово-гоубыми тенями.

Александр Львович прислушался к скрипу своих шагов на дорожке. Он шел быстро. Ему стало тепло, почти жарко. Пришлось даже расстегнуть крючок воротника.

Надо оказать, что вчерашний разговор с мальчиками сильно огорчил Александра Львовича. Он понимал, что в чем-то ошибся и не нашел хода к сердцу своих учеников.

Вечером, положив руку на радиоприемник и рассеянно ловя Москву, он думал о Саше и Дане. Он думал о них и ночью, когда лежал в кровати.

Свет улицы плел свою паутину на темном потолке, собираясь гармошкой и снова расходясь. Световые фигуры казались одинаковыми, но если вглядеться в них, подвижной узор оказывался разнообразным, как сочетание стекол во вращающемся калейдоскопе.

Александр Львович внимательно глядел на потолок, единственное светлое пятно в комнате, и говорил себе, что будет, должно быть, ошибаться еще много, много раз…

Это сознание не столько утешало его, сколько рождало в нем мужество.

«Но в чем же была моя ошибка? Если бы я мог вернуть вчерашний день, то, пожалуй, повторил бы все снова…»

В сущности, его педагогическая задача была проста: надо было развенчать в глазах Петровского совершенный им во время контрольной товарищеский подвиг и показать Яковлеву, в какое унизительное положение он поставил себя, тащась за приятелем на буксире.

Именно это он сделал.

Почему же он так недоволен собою? Почему, правильно решив свою задачу, он ощутил горький привкус ошибки и просчета? Может быть, он говорил с мальчиками необдуманно, поверхностно, не от всего сердца?

Нет, он говорил всерьез, не прибедняясь, уважительно и требовательно.

И, однакоже, нечего кривить душой – разговор не удался. Почему? Да потому, очевидно, что дело было не только в том, что Яковлев не приготовил урока, а Петровский написал за него контрольную. За историей с контрольной, несомненно, стояло, как это часто бывает в жизни, что-то еще, чего он не знал.

«Придется поговорить с ними снова, – думал учитель, шагая по скверу, – но с кем сначала?»

Вопрос решился сам собою.

– Александр Львович! – вдруг закричал кто-то у него за спиной.

Он обернулся.

Его нагонял Саша Петровский.

– Здравствуйте! – издалека крикнул Саша, махая на ходу варежкой и задыхаясь от бега.

– Здравствуйте, Петровский. Что скажете?

Если бы Петровский не запыхался так сильно и не был так взволнован, он бы, наверно, заметил в глазах учителя живой и лукавый огонек. Но он ничего не заметил. Стоял, смущенно опустив голову, тяжело дыша и переминаясь с ноги на ногу.

– Ну? – чуть усмехнувшись, спросил Александр Львович.

Выражение тревоги в глазах Саши сменилось выражением отчаянной решимости.

– Александр Львович, – начал он, сдвигая темные пушистые брови, – я еще вчера… нет, не вчера, а сегодня рано утром, – поправился он со своей обычной точностью, – решил вам кое-что сказать. Но я думал – на большой перемене, а вышло…

Александр Львович кивнул:

– Не смущайтесь, может быть так даже и лучше, Петровский.

– Может быть, – согласился Саша. – Только я не знаю, с чего начать…

– Начните попросту, – посоветовал Александр Львович.

– Ладно. Я – попросту… В общем, все было не так… то-есть не все… To-есть то, что вы сказали о дружбе, правильно, но у нас с Даней вовсе не так – иначе, и понимаете…

– Понимаю, Саша.

Саша с удивлением и благодарностью поглядел на своего понятливого слушателя и стал уже спокойнее и увереннее рассказывать о том, что мучило его с той минуты, как он проснулся. А проснулся он сегодня гораздо раньше обычного. В комнате было еще совсем темно. Он долго лежал с открытыми глазами, стараясь понять, отчего ему так плохо, противно и тошно. Неужели от вчерашней тройки?

Нет! Дело было не в тройке. Он виноват. Виноват, конечно, не в том, что не сумел как следует выручить Даню. Его вина и глубже и серьезнее.

Саше виделась то Данина лохматая голова, то Данины широко раскрытые, чуть-чуть косящие глаза, то Данина рука в варежке, протянувшаяся за его, Сашиным, портфелем.

«Нет!.. Возьмите в залог наш старый, плохой портфель!»

«Наш»! Данька считал, что все у них общее. А он, Саша, преспокойно унес домой «наш» новенький, красивый портфель с серебряными буквами и чистыми учебниками и предоставил Дане самому выручать «наш» плохой портфель.

Но ведь он же знал Даню! Даня хоть и сам придумал раздобыть у дворника тару, а боялся тогда войти в дворницкую, чтобы попросить мешки. Боялся! А для общего дела пошел. За мешками пошел, а для себя не смог.

Значит, надо было помочь ему. Тогда помочь, а не во время контрольной.

Это раз. А два – это то, что все – и ребята и Александр Львович – считают, будто бы он, Петровский, в их дружбе главное лицо и будто Яковлев тащится за ним в хвосте.

А ведь это не так!

Вот даже, например, в этой истории со сбором лома. Если бы Даня со всей своей суматошной горячностью не сбрехнул про полтонны, а потом не заразил всех этой своей горячкой, кто его знает, может быть их звено и в самом деле провалилось бы. Даже наверное провалилось бы.

И так во всем.

Их дружба считается неравной. А у них настоящее равенство, и если неравенство есть, то это Яковлев играет первую скрипку. И было бы нечестно не признать этого.

Пока Саша лежал в постели, положив руку под голову, и, прищурившись, рассматривал светлые щели в камышовой шторе, он не только все это продумал, но и подготовил целую речь, которую непременно скажет учителю.

Саша ясно представил себе, как стоит у окна учительской во время большой перемены, глядя Александру Львовичу в глаза и даже слыша свой голос: «…Я, понимаете, не тащил его за собой, Александр Львович…»

Но он встретил учителя на полдороге. Все вышло не так, как он придумал, и речь не удалась. Слова срывались с Сашиных губ в беспорядке. Он говорил бессвязно, захлебываясь. Но Александр Львович его не перебивал.

– Так, так, понятно, – подбадривал он время от времени Сашу, особенно тогда, когда слова его становились совсем непонятными.

На пороге школы учитель и ученик остановились.

– Всё? – спросил Александр Львович, слегка улыбаясь.

– Всё, – ответил Саша.

И вдруг Александр Львович стал непривычно серьезным.

– Вы сами не знаете, как помогли мне сегодня, Петровский, – сказал он и крепко, как взрослому, пожал Сашину руку.

* * *

Заболела учительница географии. Ее заменил Александр Львович. Он был мастер на все руки и в случае надобности мог заменить еще и математика и физика.

После урока, во время большой перемены, Александр Львович сказал Дане:

– Яковлев, помогите-ка мне снести карты в географический кабинет.

Саша Петровский, который не отходил в этот день от Дани и все время с опаской поглядывал на Александра Львовича, предполагая, что у них с Даней непременно состоится сегодня какой-нибудь разговор, встревоженно посмотрел на учителя.

Нынче в классе дежурил Семенчук. Он лез из кожи (по понятию Петровского и Яковлева), все время торчал около открытой форточки, тер доску то мокрой, то сухой тряпкой, поднимал с полу соринки, перышки, бумажки…

– Я, я снесу! – громко хлопая крышкой парты и дожевывая на ходу бутерброд, крикнул Семенчук и, не дождавшись ответа, грохоча сапогами, прошел по узкому проходу между партами и, протянув вперед огромную руку, снял со стены две карты. – Может, еще чего-нибудь поснимать? – спросил он с готовностью. Его рот жевал. На большом подбородке примостилось несколько хлебных крошек. Серые добрые и доверчивые глаза услужливо и миролюбиво заглядывали в глаза Александру Львовичу.

– Да нет, вы завтракайте, – сказал учитель. – Ми уж как-нибудь сами с Яковлевым.

Пока Даня смущенно сворачивал карты, Александр Львович стоял рядом с ним и напевал себе под нос:

 
Чтобы тело и душа
Были молоды.
Были молоды…
 

– А глобус? Глобус где? Прихватите-ка и глобус, Яковлев.

Выходя из класса с рулонами карт, зажатыми подмышками, Александр Львович легонько толкнул коленкой закрытую дверь. Ветер, влетевший в форточку, обрадовался и, перестав быть ветром и став немедленно сквозняком, проволокся по классу.

– Уф! – с досадой сказал Александр Львович. – Сквозняк!

– Дикий сквозняк! – вторил ему Яковлев.

– Чорт, сквознячище! – виновато сказал Семенчук и прикрыл форточку.

У Петровского сжалось сердце. Неужели он по глупости предал Даньку? Может быть, ничего не надо было рассказывать?.. Что-то сейчас будет?..

Яковлев, обернувшись, перепуганно посмотрел Саше в глаза.

Сквозняк прошуршал в рулонах, словно в пустом туннеле, и все трое прошли в коридор: учитель, Яковлев и сквозняк.

Географический кабинет был пуст.

Александр Львович свалил рулоны на стол и закурил. Даня, все еще стараясь не смотреть на учителя, быстро взобрался по ступенькам стремянки и поставил глобус на шкаф. Он хотел так же быстро спуститься вниз, но Александр Львович мечтательно облокотился на одну из ступенек лестницы, и Даня остался сидеть наверху, словно кот на заборе. Александр Львович как будто забыл о нем. Удобно опершись локтем на ступеньку, он смотрел в окошко, видно сильно о чем-то задумавшись.

Четко очерченные, то и дело мигающие и лопающиеся, поднимались одно за другим к потолку географического кабинета дымные кольца.

Это был таинственный уголок, дальний, тихий и темный.

На окнах стояли банки, в которых плавали желтобрюхие лягушки и ящерицы, сохранившие в спирту нежнозеленый цвет своих заскорузлых панцырей. Со шкафов и полок глядели лысые головы глобусов разных размеров. По стенам, под стеклами висящих в ряд коробок, бабочки уныло разбросали свои потертые бархатные крылышки. А из угла насмешливо улыбался надежно скрепленный проволокой бледножелтый скелет. Собственно говоря, он не имел отношения к географии, но стоял здесь спокон веку и как-то прижился к своему месту. Не зная, что делать и куда смотреть, Даня печально глядел сверху на голое темя скелета.

И вдруг Александр Львович слегка закашлялся, выпустил очередное колечко дыма и поднял голову. Глаза его встретились с глазами Яковлева.

– Ну, Даня?.. – И он засмеялся, глядя на Даню снизу вверх. – Мне показалось, что ты мне хочешь что-то сказать.

– Я? – ответил опешивший Яковлев и посмотрел на Александра Львовича сверху вниз. – А чего же тут говорить? У меня вообще нет никаких способностей к языкам.

– Да неужто? – спросил Александр Львович. – А может, некоторые способности все-таки есть? И если бы ты не оставил портфель у дворника, у тебя хватило бы дарований выучить тридцать четвертый параграф. Тем более, что он и не очень большой и не особенно трудный.

Яковлев чуть не свалился со своей верхней ступеньки.

«И откуда он знает?»

А между тем Александр Львович продолжал как ни в чем не бывало:

– Ну, а уж если и случилась такая беда, то надо было проявить инициативу, сбегать к товарищу… Бывает, бывает… В начале года у нас часто недостает учебников, как-нибудь же выходим все-таки из положения… Но об этом довольно. Что ясно – то ясно. А вот вопрос о стеклах не вполне ясен для меня.

– Да, но я же их не разбивал. И потом, почему же стекла? Одно-единственное маленькое стеклышко.

– Хорошо. Неясен вопрос о стеклышке… Скажи-ка, Даня, ты любишь научно-приключенческие книги – повести, романы? Три дня тому назад я видел, что ты во время урока с увлечением читал Обручева.

– Я? – ответил Даня. – Честное… А на каком уроке?

Нет, все-таки удивительный человек этот Александр Львович! Конечно, не так уж мудрено заметить, что человек читает на уроке постороннюю книгу. Но столько времени молчать! И потом, как он догадался, что это за книга? Странно… Ведь не могло же быть в самом деле, чтобы его глаза обладали свойством икс-лучей и умели читать обложки насквозь!

Не ответив на Данин вопрос, Александр Львович продолжал задумчиво:

– Должен сознаться, я тоже люблю научную фантастику, романы с тайнами. Люблю книги, в которых нет начала и конца и мне приходится догадываться…

– У Обручева есть конец, – растерянно сказал Даня.

– Это верно. А в истории со стеклами?

– Но я же…

– Разумеется. Я знаю, ты стекло не выбивал. Больше того: я совершенно уверен в том, что ты до него и не дотрагивался. Но тайна остается тайной… Итак, семь часов утра. В школе – ты и школьная сторожиха. Она в первом, ты на пятом этаже. Стекло лопнуло само собой. Деревьев поблизости от физкультурного зала нет. Камня с улицы не добросить. Понимаешь сам – пятый этаж!

– Но если прыгают или падают, – выдохнул Яковлев, – а стекло уже все равно расшатано и едва держится, оно может выпасть и расколоться…

– Да, да, совершенно верно. Я этого не учел. Ведь ты упражнялся, бегал. Стало быть, от сильного сотрясения могло вывалиться стекло… Итак, ты бегал по физкультурному залу…

– Не бегал, а прыгал!

– Да, да, совершенно верно: ты прыгал. Теперь нам с тобой недостает еще совершенно ничтожного компонента для окончательного раскрытия нашей формулы: почему в семь часов утра, до начала занятий, и почему без Петровского? Впрочем, и это пустое. Он ничего не знал, он не должен был знать. Так как же, Яковлев? Ладно, не скажешь ты – я скажу… Эта неурочная тренировка была для тебя вопросом хорошего честолюбия, так сказать вопросом соревнования. Ты хотел взять первенство. Может быть, превзойти того же Петровского… Не надо краснеть, здесь нет ничего зазорного.

– Нет! Но зачем же тогда говорить неправду? – сказал дрогнувшим голосом Даня. – Я совсем не думал про то, кто первый. Просто Евгений Афанасьевич объяснил, что для того, чтобы хорошо прыгать, нужны ловкость и, главное, смелость. А я… ну… в общем, я не умел. Так что ж, кричать на всю школу, что я по утрам развиваю храбрость? Нет, пусть я лучше выколочу все стекла, пусть вызовут моего папу…

– Успокойся, Даня, – сказал Александр Львович и отошел от стремянки.

Опустив лицо, не поднимая сердитых глаз, Даня все еще сидел на верхней ступеньке.

Александр Львович искоса посмотрел на него.

– Что это ты туда забрался? – вдруг удивился он.

Яковлев вместо ответа стал неуклюже спускаться вниз.

Прозвенел в коридоре спасительный, всегда раздающийся кстати, звонок.

– Так я, пожалуй, пойду? – сказал Даня, крепко откашливаясь и почему-то не решаясь посмотреть в глаза Александру Львовичу.

Александр Львович молчал. Он сосредоточенно выпускал дымовые колечки.

Тогда, обернувшись к учителю, Яковлев неожиданно заметил, что Александр Львович с внимательным и каким-то не то чтобы растроганным, а серьезным и даже ласковым выражением рассматривает его.

Как же так?.. Знает про портфель, про то, что читал во время урока, про то, что выманил у тети Сливы ключ, – и не сердится…

Отчего он не сердится?

– Я пойду? – повторил Яковлев, вопросительно глядя на учителя и еще не смея поверить тому, что он прочел в его взгляде.

– Иди, иди! – ответил Александр Львович.

И голос его, задумчивый и мягкий, наполнил сердце Яковлева счастливым смятением.

Растерянный, смущенный и несколько озадаченный, Даня бросился к двери и с разгона стукнулся лбом о дверной косяк.

Рука Александра Львовича нажала дверную ручку. Дверь отворилась, и Яковлев, грохоча подметками и задыхаясь от неожиданной радости, понесся по коридору.

А учитель еще долго стоял на пороге географического кабинета и глядел ему вслед. Потом вернулся в комнату и рассеянно остановился у окна.

Было двенадцать часов. Над крышей противоположного невысокого дома в облачке молочного легкого тумана стояло зимнее солнце. Оно было неяркое, но чем дальше от облачка, тем пронзительнее была синева неба. А свет за окошком был так ярок, как бывает только зимой, когда кругом снег. Снег горел множеством искорок, едва заметных светящихся точек.

Они были красные, синие, лиловые, и странно было, что все это богатство спрятано в снегу.

И вдруг чувство необыкновенной легкости охватило Александра Львовича – легкости и уверенности в своих силах.

На карнизе, на пухлой подушке нетронутого снега, сидел воробей. Он посмотрел в глаза Александру Львовичу своими бисерными глазками, затянутыми пленкой, дрогнул тельцем и полетел.

И нет его. Но словно осталась по ту сторону окна невидимая полоска, прочерченная птичьим полетом…

Счастье?.. Нет, нечто большее. Предчувствие огромности всего, что предстоит человеку.

* * *

– Эй, Данька! После уроков – в пионерскую комнату, Джигучев велел!

«Джигучев? – Сердце у Дани забилось тревожно. – Опять, наверно, про стекла».

Едва дождавшись звонка, он выбежал из класса и вихрем понесся в пионерскую комнату разыскивать Джигучев а.

– Заходи, заходи! – почти ласково встретила его Зоя Николаевна. – А мы с Костей как раз о тебе говорили.

Даня глубоко вздохнул и молча переступил с ноги на ногу.

И не надоест людям о нем говорить!

– Садись, Яковлев, – коротко, но также ласково сказал Джигучев.

Даня огляделся и сел. Он сел на краешек стула, подобрав под сиденье ноги.

– Так вот, Даня: Александр Львович нам уже все рассказал.

Даня ахнул: «Как так – Александр Львович?»

– А что же он вам такое сказал?

– А то, что это твое кустарное предприятие совершенно ни к чему, – сурово ответил вместо Зои Николаевны Джигучев. – Нет, брат, храбрость развивается, так же как мускулы, систематично. И совсем незачем ни свет ни заря…

– Ну ладно, ладно, – перебила Джигучева Зоя Николаевна. – Вот что, Даня. Я думаю, одному тебе справиться с твоей задачей трудновато. Мы сделаем так: Костя выработает с тобой программу, и вы каждый день будете понемногу работать, а иногда, так раз-другой в неделю, буду с тобой заниматься и я. (Зоя Николаевна славилась в школе как отличная физкультурница.) Садитесь-ка вот тут и принимайтесь за дело. Костя, когда программа будет готова, ты мне покажешь.

– Обязательно.

Джигучев положил перед собой лист бумаги и аккуратно разграфил его синим карандашом.

– Итак, – сказал он и посмотрел, прищурившись, куда-то на потолок. – Первая неделя – развитие мышц поясничных и плечевых. Заниматься с тобой я буду заочно и очно.

– Костенька, – взмолился Даня, – только пускай про это никто не знает. Ведь это же позор!

– Чудак ты, и больше ничего! – ответил Джигучев. – Все ребята занимаются открыто, если кто-нибудь в чем-нибудь отстает. И вовсе это не позор, а даже достойно уважения, если хочешь знать.

– Но ведь ты же ничего про меня не понимаешь, – настаивал Даня. – Ну, я тебя убедительно прошу… Ну что тебе стоит…

– Пожалуйста, – сердито ответил Костя, – твое дело! Хочешь – валяй, строй из себя загадочную натуру. А я, сказать по правде, вообще не охотник делить шкуру неубитого медведя. Вот когда, допустим… Ну ладно, не будем заранее говорить… Одним словом, имей в виду, что нынче весной будут соревнования школ. К этому мы все должны готовиться.

– Так ты, значит, никому не скажешь? – для прочности еще раз переспросил Даня.

– Могила, – сухо ответил Джигучев.