Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Вот выходят из ворот мальчики, идут по двое, по трое. Летят снежинки, слышны выкрики, хрустят шаги на снегу. «Как хорошо пройтись в такой вечер! Отличная погода», – думает Галина Андреевна и неторопливыми шагами идет к соседнему скверу.

Там она останавливается под заснеженным деревом, украдкой оглядываясь на ворота школы.

Наконец из ворот выходят Петровский и Яковлев.

Все в порядке. Она видит это по их сияющим лицам. И Галина Андреевна идет в обратную сторону, для того чтобы, сделав круг, нагнать сына у порога дома; идет быстро по темному скверу, а снежинки, кружась, оседают тонким и мягким слоем на ее белом платке.

Он счастлив.

Она спокойна.

Глава V

Записавшись в кружок по изучению Индонезии, Даня четыре раза, точно и аккуратно, приходил на занятия этого кружка и даже успел прочесть пять книг. Но на шестой раз как-то само собой получилось, что пока ребята поджидали задержавшегося где-то Озеровского, Даня тихонько выскользнул из комнаты и робко пошел бродить по залам музея. Сперва он часто оглядывался. Но, должно быть, ребята не заметили, что он ушел.

Никто не разыскивал его, никто не окликал. Он глубоко вздохнул и зашагал быстрее.

Вдруг рядом с ним раздался резкий голос экскурсовода:

– Сюда, сюда, товарищи! Вот так. Прошу расположиться полукругом.

Вспыхнула большая люстра посередине потолка, заливая ровным, спокойным светом пирогу, пляшущего индейца и костяные наконечники стрел.

Даня увязался вслед за экскурсией, но так как это была экскурсия краснофлотская, он уже почти ничего не слышал и видел не столько музейные экспонаты, сколько гюйсы – широкие синие воротники матросов, уголки их тельняшек и отлично наутюженные краснофлотские брюки.

Матросы миновали коллекции Маклая и бодрым шагом ушли в Китай.

Даня уже раза два был в Китае и поэтому, насладившись обществом настоящих моряков, повернул в другую сторону и зашагал вверх по белой лестнице.

Третий этаж. Отдел археологии и антропологии. Дверь закрыта. Он осторожно толкнул ее. Зал пуст. В зале тихо. Сквозь высокие, закругленные сверху окна виднеются Нева и улица.

Прямо против Дани – статуя мальчика-неандертальца. Стоя на пьедестале, выставив вперед короткую шею, Данин дальний-дальний предок сжимает в широченном кулаке ручное рубило.

Даня не так давно читал книжку про доисторического мальчика – про мальчика, которому поручили беречь неугасимый огонь в пещере и который его не уберег. Огонь умер, а мальчик отправился на поиски нового живого огня. Там было еще много разных приключений, и все очень интересные. В общем, книга стоящая. Только не может быть, чтобы тот мальчик был похож на этого неандертальца.

Даня присаживается на бархатную скамейку и начинает пристально рассматривать согнутые в коленях короткие ноги, длинные, как у обезьяны, руки, низкий, убегающий назад лоб и могучие челюсти.

– Нет, не может быть! Тот был не такой… – бормочет он.

– Почему вы так думаете? – вдруг спрашивает кто-то за его спиной.

Даня вздрагивает и оборачивается. Перед ним стоит она – Елена Серафимовна. Стоит и, улыбаясь, смотрит на него, как будто они расстались только вчера.

У Елены Серафимовны было множество учеников – молодых и старых, растущих и выросших.

Не все они сделались археологами, но все-таки и они были когда-то учениками Елены Серафимовны. Она первая распахнула перед ними дверь, за которой открывалась новая страна, такая огромная, что даже в воображении нельзя было добраться до ее границ. Эта страна начиналась с того самого места, где стоит человек. За каждым деревом, в земле, в скале, в речке, в которой вы купались летом, в холодном Балтийском море, которое угадывается, когда вы стоите на стрелке Кировских островов, в Черном море, которое вы увидели впервые, когда были в Артеке, – всюду, всюду были признаки этой удивительной страны.

Она называлась Наука.

Если бы все ученики Елены Серафимовны, сговорившись, вышли в один прекрасный день одновременно на Университетскую набережную – старые, стареющие, зрелые, молодые и маленькие, – прекратилось бы, наверно, автобусное движение. Впереди шагали бы ветераны, седые, как и она сама, потом люди средних лет, потом молодежь, и шествие замыкалось бы школьниками.

Елена Серафимовна давно заметила, что Даня Яковлев начал бывать в музее. Однажды она стояла, разговаривая с кем-то на площадке лестницы, и вдруг внимание не привлекла группа мальчиков, толпившихся внизу, около двери реставрационной мастерской.

«Осторожно! – кричал баском лохматый смуглый мальчик и оборачивался в сторону школьниц, собравшихся в вестибюле. – Не надо! Я сам! – кричал он. – Саша, пусти!»

Елена Серафимовна перегнулась через перила и посмотрела вниз.

Двое ребят старательно помогали Ване Озеровскому вытаскивать из реставрационной мастерской манекены.

Один из них, красивый, довольно высокий мальчик, аккуратно и заботливо одет; другой, пониже, вихрастый и широкий в плечах, как будто щеголял тем, что рукав его куртки был разодран.

Вихрастый работал с каким-то неистовым жаром.

«Посторонись! – кричал он голосом кочегара. – Посторонись – задавим!»

И вдруг он остановился, чтобы обтереть тыльный стороной ладони пот со щеки. Остановился, по-птичьи приподнял голову, и глаза ее встретились с горящими, можно сказать – пламенными глазами.

Что-то знакомое было в лице мальчика… Ах да, тот самый мальчик… история с подсвечниками.

Еще с того первого раза ей запомнился смуглый цвет его кожи и пленительное жадное выражение детского растерянного лица. А теперь, когда она смотрела с площадки лестницы, даже рваный локоть почему-то умилил Елену Серафимовну.

Он не узнал ее, занятый манекеном и стоящими рядом девочками.

Ничего, узнает. Уж раз он пришел сюда, в музей, так не минует отдела археологии. Ни один пытливый мальчишка не минует этот отдел: как не увлечься историей нашей планеты, такой обжитой и так еще мало изученной!

Елена Серафимовна ждала – и дождалась.

Вот и он. Сидит в пустом зале на скамейке против скульптуры неандертальца и бормочет:

– Нет, не может этого быть!

– Почему вы так думаете? – спросила она и, повернув выключатель, зажгла в зале свет.

По сколько лампочек вспыхнуло, осветив зал желтым, холодноватым светом. Тьма за окном сразу сгустилась, поглотив все: улицу, Неву, последние проблески дня.

Он робко встал со скамейки:

– Здравствуйте, Елена Серафимовна!

– Что вы тут один делали в темноте? – сказала она. – Пойдемте-ка лучше к нам.

И, не то опираясь на плечо Дани, не то приручая его мягким прикосновением своей маленькой руки, уверенно повела через зал. Осторожно и даже как бы вежливо она толкнула какую-то дверь, завешенную тяжелой портьерой. Дверь распахнулась. Стало видно, что комната, куда они пришли, освещена деловым светом настольной лампы под зеленым абажуром (точно таким же, как дома у Елены Серафимовны). За столом работали две девочки и мальчик постарше Яковлева, так примерно возраста Кости Джигучева. Они собирали по частям и склеивали какой-то старый, негодный, совершенно развалившийся глиняный горшок.

«Надо мной смеялись, а сами, небось, возятся чорт знает с каким старьем!» – злорадно подумал Даня.

Горшок – вернее, глиняные черепки бывшего горшка лежали на листе чертежной синьки. Работа девочек и мальчика была похожа на игру в «керамику», которую Даня помнил с пятилетнего приблизительно возраста, со времени пребывания в детском саду: надо было тщательно подобрать цветные квадратики, треугольники и кружки, чтобы получилась лошадь, дом или кукла. Убей его, он бы теперь таким делом не занимался, это как дважды два – четыре.

Не говоря ни слова, Елена Серафимовна проследила за его взглядом, потом сказала как бы невзначай:

– Их собственная находка. Нынче летом эти товарищи принимали участие в археологической экспедиции. В качестве вспомогательного состава, конечно. Около деревни Черная была обнаружена стоянка доисторического человека…

Краешком глаза она следила за Даниным лицом. Да, конечно, он слушает ее с интересом, с полной готовностью удивиться, но это еще не то, чего бы она хотела.

– Место раскопок было заболочено, – спокойно продолжала Елена Серафимовна, – рядом лес, тайга. Экспедиции пришлось разместиться в палатках. Иногда выходил к ручью напиться лось. Он не боялся человека – это такие дальние, глухие места, что звери там еще непуганые. Ну конечно, поглядеть на непуганого лося интересно. А вот встретиться с непуганым волком – удовольствие не слишком большое. Я уж и не говорю про гадюк, а их там немало. Экспедиции удалось обнаружить множество разнообразных предметов: осколки утвари, наконечники стрел и даже отлично сохранившиеся кости животных и людей – следы первобытных захоронений. А этим товарищам, – и она уважительно кивнула в сторону девочек и мальчика, – мы решили поручить реставрацию их личных находок.

Путь был найден! В глазах у Дани мелькнула искорка, вспыхнувшая словно от удара огнива о кремень. Первая искра, предвестница будущего огня.

Ребята трудились молча. Они не смотрели в сторону Елены Серафимовны, как будто их не касалось то, что она рассказывала Дане.

Оставив ее на минуту, Даня двинулся осторожным шагом вперед. Его рука поднялась и опустилась. Наконец, решившись, он робко дотронулся пальцем до осколка глиняного горшка.

Ребята не сказали ни слова, только одна из девочек, с красными лентами в коротеньких косах, посмотрела на него вопросительно и жалобно, как кошка, когда трогают ее только что родившегося котенка. Рядом была Елена Серафимовна. Девочка не смела сказать: «Не трогай! Не ты нашел!»

Что касается молодого археолога, то он не удостоил Даню и взглядом. Ясно, у него были заботы и дела поважней. Стоит ли обращать внимание на какого-то мальчика, которому всего лет тринадцать, когда перед вами горшок, которому добрых пять тысяч лет!

Даня смотрел на черепки горшка как зачарованный. Они были рыжеватые, гладкие, на них виднелся рисунок, будто от вдавленной плетеной веревочки. Странное дело: никогда бы он не подумал, что так интересно разглядывать осколки какого-то кухонного горшка.

Он откашливается и робко поворачивает голову к Елене Серафимовне:

– А что я хотел у вас спросить…

Она кивает головой:

– Спрашивайте. Только не будем лучше им мешать. Вернемся в зал.

И вот они опять идут по сверкающему узорному паркету. Одной рукой она опирается на свою неизменную палочку с резиновым наконечником, другой – на его плечо. Он осторожно идет рядом, стараясь умерить разгон своего шага, смущенный тем, что ему приходится подлаживаться под темп ее мелких, неровных шагов, чуть обеспокоенный тем, что она сейчас заметит это. Дойдя до крайней скамьи, она остановилась и села, с видимым наслаждением протянув вперед ноги, обутые в плоские маленькие туфли. Он сел подле. Потом, набравшись духу, Даня спросил, глядя от застенчивости куда-то в угол:

– А что, много у вас выкапывают этого самого… ну, разных там горшков?

Она улыбнулась:

– Порядочно. Особенно за последние годы.

– Расскажите, – попросил он несмело.

Она не ответила. Лицо у нее было задумчивое, голова слегка наклонилась набок.

– Мажет, вам некогда? – еще тише сказал Даня. – Может, мне лучше уйти?

Она мягко удержала его за руку:

– Нет, нет, зачем же!

С чего начать? О чем расскажешь такому вот мальчику, чтобы сразу задеть его воображение, чтобы даже в том случае, если он никогда и не захочет прочесть ни единой книги о науке, которая стала ее жизнью, он понял все же, что такое труд археолога? Как сделать так, чтобы он ушел от нее не с пустыми руками?

Объяснить, какую задачу решает археология? Как археологу приходится быть подчас этнографом, ботаником, геологом, палеонтологом, чтобы прочесть по едва уловимым признакам в книге времени историю той давно забытой жизни, которую так неохотно отдает назад земля? Можно было бы рассказать ему, сколько экспедиций работает каждый год в самых отдаленных уголках нашей родины. Но нет, это все общее. Это потом…

– Знаете ли вы, чего стоит археологу каждое его открытие, даже самое небольшое? Вот, например, у нас в Армении сохранилось много памятников древнего государства Урарту. Это было могучее государство, которое даже соперничало с Ассирией.

Так вот, примерно за два века до нашей эры южная часть Закавказья входила в состав царства Урарту. Тогда в этом государстве был такой обычай: увековечивать свои походы и большие сооружения – ну, например, постройку нового города, прокладку дороги в горах, устройство водопровода – надписями, которые они высекали на скалах, что называется, на веки вечные.

Одна из таких надписей была высечена над озером Севан, на скале, отвесно спускающейся прямо в воду. Еще в конце прошлого века один археолог попытался снять с нее отпечаток. И знаете, как он это сделал? С великим трудом под скалу, в воду, подвели арбу, на арбу поставили стол, на стол табурет, на табурет стул, а сверху еще один маленький табурет. Все это связали ремнями и веревками, и на этакую шаткую конструкцию взгромоздился археолог. Работать было очень трудно. Но все-таки к вечеру снимок был почти готов. И вот тут-то, на беду, подул сильный ветер. Полотно, прижатое к скале, стало отделяться. Археолог хотел его удержать и вместе со всеми своими табуретками полетел в воду…

– Утонул? – хрипло спросил Даня.

– К счастью, нет. Однако мог и утонуть. Но снимок его оказался неполным. Через много лет еще один научный работник попытался снять копию с надписи. На этот раз он поднялся к надписи на доске, державшейся на канатах…

Даня с тревогой посмотрел на Елену Серафимовну:

– Оборвался, а?

– Что это вы какой кровожадный, Даня! Не оборвался. Но и эта копия оказалась недостаточной.

И вот археологи в третий раз пытаются снять точное изображение с недоступной надписи. Подвешивают к скале стол ножками вверх, и, спустившись в него по веревке, ученый работает стоя в перевернутом столе, как в люльке маляра.

Видите, Даня, сколько приходится иногда положить трудов, смелости, изобретательности, чтобы прочитать одну-единственную надпись длиною в двадцать строк.

На протяжении сорока лет археологи неустанно возвращались к этому же камню с затянутыми известью, полустертыми знаками. Возвращались до тех пор, пока, рискуя жизнью, не сделали свое дело!

И зачем она рассказала ему всю эту историю! Теперь он не найдет себе покоя.

Ему тут же представился толстый канат, свисающий с крутого выступа скалы.

Он – нет, лучше он с Сашей, в башмаках, густо подбитых гвоздиками, таких, какие продаются в магазине «Советский спорт» напротив школы, с сумками, перекинутыми через плечо (как две капли воды похожими на сумки кровельщиков), карабкаются по отвесному склону. Канат раскачивается то вправо, то влево. Сейчас он перетрется, и они полетят вниз.

И вот они… вот кто-нибудь один из них действительно срывается и летит вниз. Другой (тот, который остался на скале) подхватывает товарища. И оба повисают между землей и небом. Они хватаются за колючки, но хрупкие ветки ломаются у них под руками.

«Оставь меня, – говорит Саша, – иди! Наука важнее!»

«Ни в коем случае! – отвечает он, Даня. – Я этого не допущу. Убедительно прошу тебя прекратить всякие разговоры. Нет такого положения, из которого не было бы выхода!»

И они благополучно взбираются на гору, с опасностью для жизни снимают отпечаток с надписи, вырубленной над пропастью. И почему этим урартцам так нравилось писать над пропастями!

Заодно они прихватывают с собой еще какую-то плиту, выломленную из древней стены (стена, между прочим, тоже над пропастью). На плите надпись в прекрасной сохранности. Они решают немедленно доставить свою находку в Исторический музей.

Плита тяжеловата.

Они несут ее то по очереди, то вдвоем. Карабкаются по крутым склонам, проваливаются в ущелье.

Саша ранен – не то сломал, не то вывихнул ногу.

«Потерпи, я тебя убедительно прошу, – умоляет Даня. – До города уже недалеко».

И они идут, идут, идут… А города все не видать.

Саша падает. Он, Даня, поднимает его и говорит: «Мужайся, держись!»

И, взвалив Сашу на плечи, ползет вперед.

Саша стонет.

«Ничего, сейчас, сейчас», – говорит он, Даня, и ползет по-пластунски; на спине у него обессилевший Саша, а в руках – исторический кусок скалы. Пот катится с него градом. Щеки и грудь у него исцарапаны. Порвалась рубашка. Но это ничего. Нет такого положения, из которого не было бы выхода.

Они доползают. Они доползли. Они падают на ступеньки музея и оба лишаются сознания.

А в это время у сотрудников музея обеденный перерыв. Сотрудники идут обедать и видят, что на ступеньках лежат два окровавленных человека, а возле них плита с прекрасно сохранившейся клинописью.

Директор музея, ясное дело, сейчас же сообщает об этом в школу.

Костя Джигучев устраивает сбор отряда.

«Ребята, – говорит Костя Джигучев, – наши пионеры Яковлев и Петровский сделали ценнейшее открытие…»

Ребята сильно удивляются.

«Ваш сын – герой! – говорит отцу Иван Иванович. – Настоящий герой!»

«Я всегда в него верил», – спокойно отвечает отец.

Ну, а мама, конечно, плачет.

«Я его не понимала, – говорит она. – Я вечно пилила его, я устраивала ему скандал из-за всякого пустяка. Но ведь не могла же я догадаться, что он у нас герой!»

«Мама, не будем больше об этом говорить», – коротко и строго отвечает он.

Мать плачет.

И все.

Даня слушает. Он слушает и мечтает под звуки мягкого, мерно рассказывающего голоса. В зале тихо-тихо. По ногам пробегает тепло. Это дышат проведенные где-то под полом трубы парового отопления. Чуть покачивается портьера на окнах. И неизвестно почему Дане очень-очень хорошо. Он искоса поглядывает на Елену Серафимовну, и она ловит его взгляд и отвечает ему едва заметной улыбкой.

Ей, видно, тоже хорошо.

За дверью тоненько бьют часы. Это старинные часы, которые отбивают даже четверти.

– Восьмой час, – говорит Елена Серафимовна. – Вам пора, дружок… Нет, нет, пора, и не спорьте даже. Дома, наверно, волнуются. Не возражайте. Пора, пора…

Елена Серафимовна поднимается. Он подает ей палку:

– Вы… вы меня запишете в археологический кружок?

– А вы разве интересуетесь археологией? – спрашивает она, слегка усмехаясь.

– Да, интересуюсь. Я непременно буду археологом. Я твердо решил.

Елена Серафимовна смеется. Она очень довольна, но, пожалуй, она еще не совсем верит ему.

– Интересно, Даня, сколько раз вы еще будете так же твердо выбирать свою будущую профессию? Вы хотели бы стать ученым? Отлично. Но позвольте вам сначала разъяснить, что такое ученый, человек науки. Видите ли, основные черты ученого – это пытливость, конечно, но и трудолюбие. Непреклонная, терпеливая воля. Может быть, вам случалось слышать: «Гений – это терпение». Кажется, это изречение не очень вам по душе? Ну да, разумеется, на одном терпении, без ума, без таланта, без широкого кругозора, далеко не уедешь. Но ни гений, ни талант, ни даже просто блистательные способности не могут, как мне кажется, быть проявлены без подлинного терпения, без труда упорного, постоянного, систематического. Это касается людей любой профессии, а уж об ученых и говорить нечего! Ученый не имеет права уставать. Через скуку, через бессчетное количество неудач приходится порой продираться, чтобы добыть ничтожную подробность, подтверждающую его мысль, а иной раз и опровергающую ее…

– Я продерусь… Под салютом могу поклясться! – серьезно, почти угрюмо перебивает Даня и, неловко поклонившись, спускается по лестнице.

А она стоит на площадке и смотрит ему вслед, усталая, но вся какай-то умиротворенная, согретая дыханием этой молодости, этой кипучей жизни, прекрасной близостью полуребенка-полуподростка, которой всегда так сильно недостает бездетному и старому человеку.

Глава VI

Даня был в кружке самым младшим. Остальные больше знали по истории и прочли гораздо больше книг. Но это, конечно, ничего, надо было только догнать.

Кружок вел Ким (тот самый кореец, которого он когда-то видел у нее дома), а не сама Елена Серафимовна. Но и это тоже было ничего.

Она часто заходила в комнату, здоровалась с ребятами (с ним, с Даней, она тоже, конечно, здоровалась) и всегда расспрашивала Кима, как идут дела.

Случалось, что она даже подсаживалась со своей книжкой к столу, за которым ребята срисовывали камни. Тогда он все время чувствовал ее молчаливое присутствие.

Только один раз, когда ребята заговорили об экспедиции будущего лета и он сказал: «Она меня ни за что не пустит», Елена Серафимовна оторвалась от книжки и спросила, улыбаясь:

– А кто это, собственно, «она»?

– Моя мама, – угрюмо ответил Даня.

– Ах, мама! Ну, с этим затруднением, вероятно, можно справиться. Может быть, нам удастся ее убедить, уговорить. Главное – хорошо заниматься, дружок, чтобы иметь основание участвовать в экспедиции.

Так она сказала, и этого было достаточно. Теперь он занимался бы по ночам, если бы мать не вырывала у него из рук книжку и не гасила свет. Он верил Елене Серафимовне. Как мало (и как много) надобно было Дане, чтобы слепо, чтобы навсегда поверить ей! Когда после первого разговора он пришел в музей, его окликнула гардеробщица и сказала добродушно, поглядывая в его сторону:

– А Елена Серафимовна уже спускалась и спрашивала. «Как придет, – говорит, – пусть сейчас же наверх».

– Да ну? Неправда! – недоверчиво сказал Даня.

– А как же! – ответила она. – Вот оттуда, как раз с той лесенки, спустилась, посмотрела вот этак и говорит: «Когда чернявый вихрастый придет – пусть наверх».

Не забыла!

Он верил ей.

Никогда еще ни одно увлечение Дани не было таким сильным, как увлечение археологией. Оно было до того сильное, что, против обыкновения, он не решался открыть его кому-нибудь, даже Саше.

Но Саша слишком хорошо знал своего товарища. Он видел, что того опять захватила какая-то новая, сильная страсть. Это было прямо-таки написано на Данином лице. Во время урока он часто задумывался, сосредоточенно грыз ноготь, писал на промокашке какие-то непонятные слова, вроде: «отщепы», «нуклеусы», «мустьерское скребло».

В сущности, трудно было даже объяснить, на что сердится Саша. Но если подумать как следует, так они же вместе пришли в музей, вместе стали готовиться к занятиям. И вдруг Даня сбежал. Он сбежал неожиданно, не сказавши Саше ни слова. И мало того – сейчас же, чуть не в тот же день, записался в кружок археологии.

В другое время Саша, пожалуй, и сам был бы не прочь тоже заняться археологией. Но Индонезия и Озеровский интересовали его с каждым днем все больше и больше, а на два кружка у него не хватало времени.

Между тем без товарища радость была для Саши не в радость. Даня подарил ее ему и сам же так легкомысленно отнял. Саша не мог этого простить товарищу. Он принял Данино бегство как скрытую измену. А Даня ничего не замечал. Занятый собой и археологией, он даже не догадывался, что Саша чем-то обижен и огорчен. Простодушно уверенный, что всякое его дело должно интересовать и радовать Петровского, он в один прекрасный день крепко ударил Сашу по спине и сказал весело и лукаво:

– Саша, а ты бы не мог доставать для меня кое-какие книжонки в студенческой библиотеке?

Саша молчал. Казалось, он даже не слышит того, что говорит Даня.

Дело было после конца занятий. Оба они стояли около парты в пустом классе, и Саша аккуратно складывал учебники в портфель. И вдруг он с сердцем оттолкнул портфель, вскинул на Даню глаза и высоко поднял брови, разыгрывая крайнюю степень удивления:

– А почему тебе, собственно, нужна моя студенческая библиотека? Ты же сам, по-моему, записан в трех… нет, в четырех библиотеках…

– Ну и что с того? – перебил Даня.

– А вот то! Ты даже иногда получаешь от них повестки с напоминаниями, что надо когда-нибудь возвратить книги.

Даня был сражен. Он глубоко вздохнул и спросил:

– А ты откуда знаешь? Тебе, наверно, моя мама наябедничала?

– Ставлю тебя в известность, что с твоей мамой я виделся только при тебе. И ни с какими мамами я косточек своим товарищам не перемываю. Просто, когда ты мне одолжил «Пятнадцатилетнего капитана», оттуда вывалилась открытка. На ней было написано «вторично». Я книгу отнес, а ты даже не справился, куда я ее задевал.

– Ну ладно, ладно… Чего же ты сердишься? Ведь я же ничего не говорю.

И Даня глубоко и сладко вздохнул. Он готовился к признанию, которое, по его понятию, должно было сильно обрадовать друга.

– Ну, правда, все это раньше было у меня. А теперь… теперь уже совершенно другое. Теперь мне нужны книги научные. Специальные. Ясно? Я буду археологом. Я твердо решил.

Сказавши «специальные» и «я твердо решил», Даня растроганно и вместе торжествующе взглянул на Сашу.

Но Саша ничуть не умилился.

– Прекрасно! – ответил он и снова, подтянув к себе портфель, стал энергично укладывать в него учебники. – Будь кем хочешь – хоть археологом, хоть архитектором, хоть… хоть… чортом в бесе, хоть бесом в ступе, а только книг для тебя я доставать не буду. Ты человек неверный. Дашь слово – и забудешь, начнешь дело – и не доделаешь. На тебя ни в чем нельзя положиться. В общем, своим абонементом в библиотеку я рисковать не хочу. У тебя семь пятниц на неделе, просто чорт знает что!

Глаза у Дани сейчас же сделались такие растерянные, испуганные и огорченные, что Саше стало его жалко.

Даня был Даней. С этим уж ничего не поделаешь. Ведь Саша это знал. Чувство справедливости и привязанности к другу одержало верх над скрытым раздражением.

– Знаешь что? – сказал Саша. – Ты можешь, пожалуй, записаться в библиотеку Дворца пионеров. Библиотека у них замечательная. Там даже иногда достают по требованию читателей книжки из межбиблиотечного фонда Публички.

Все было забыто. Долго сердиться на Даню Саша не умел и не мог.

* * *

У входа в этот дворец стынет подернутая по краям ледком Фонтанка. Над ней, повернувшись боком к Невскому, стоят голые бронзовые люди, сдерживающие коней. Раскаленные летом, блестящие во время дождя, а иногда окутанные туманом, они привычны для ленинградца, как мутновато-свинцовая вода, бегущая под мостом.

Поднявшись на третий этаж и подойдя к библиотеке, мальчики прочли на двери табличку:

«Обеденный перерыв».

Они потолкались у закрытой двери и от нечего делать зашагали вдоль длинного коридора мимо высоких белых с золотом дверей, за которыми шла какая-то своя, особая, деловая и серьезная жизнь.

Справа в конце коридора дверь была слегка приоткрыта. Оттуда слышалась музыка. Кто-то звонко хлопнул в ладоши. Музыка, оборвавшись, недоуменно повисла в воздухе.

– Постоим? – предложил Саша.

– Ага, – согласился Даня.

– Да это же бал, в конце концов! – сказали за дверью. – Когда ты берешь эту ленту, забудь хоть на минуточку о своих ногах. Смотри на ленту… Вот так. На ленту, на ленту… Все время на ленту. Кружись и радуйся, радуйся… Смотри наверх, а не на пол. Будь такая, как будто сегодня твой лучший день, твой праздник. Будь счастлива! Радуйся, радуйся, радуйся… Начнем!

Подойдя к дверям, мальчики со всякими предосторожностями заглянули в дверную щелку. Им очень хотелось узнать, кому это предлагают радоваться, глядя на ленту.

Раздался вальс. В косой щели показалась девочка. В руках у нее болталась бумажная лента.

– Раз и два! – сказал повелительный голос, перебивая музыку.

Девочка вскинула руки. Лента взвилась.

– Нет, ты пойми, это же танец радости, – говорила учительница. – Забудь сейчас о ногах, не оглядывайся, смотри вверх, только вверх. На ленту, на ленту, на ленту!

Прижавшись к стене, Саша и Даня смотрели в дверную щелку. Они боялись пошевелиться, боялись вздохнуть и только время от времени толкали друг друга локтями. Музыка, голубая бумажная лента и эта девочка, не сводящая с нее глаз и словно летающая над паркетом, – все вместе было такое красивое… Ах, если бы оно подольше не кончалось! Если бы можно было стоять вот так, вечно так, скрючившись, не отводя глаз от светлой полоски в дверях!

Опрокинутое, повернутое к потолку лицо мчащейся по кругу девочки казалось Дане странно знакомым и милым. Сдвинув брови, он заглядывал в приоткрывшуюся дверь, мучительно стараясь припомнить, где он видел это лицо. Он присел на корточки, отчего еще шире распахнулась перед ним перспектива комнаты. Там в глубине были маленькие подмостки. У подмостков сидели три девочки и два мальчика. У рояля стояла учительница, повернувшаяся спиной к двери. Ее талия была перехвачена широченным поясом, ноги обуты в туфли на высоченных каблуках.

Руки учительницы взлетали из белой пены кружевных манжет. Она нагибалась к пляшущей девочке, притопывала высокими каблуками и хлопала в ладоши. Должно быть, ей казалось, что чем сильнее она будет топать и хлопать, тем больше будет радоваться девочка, глядя на ленту.

Очевидно, это и в самом деле помогало.

Девочка смотрела на ленту все восторженнее, и лента все выше взвивалась над головой, над плечами, над худенькими руками. И вдруг коса у девочки расплелась, и по одну сторону головы взметнулись распущенные волнистые волосы. К сожалению, по другую сторону торчала все та же туго заплетенная обыкновенная косичка.

Даня с Сашей все еще стояли, согнувшись, у дверной щели.

Но вот Саша, видно, устал. Он выпрямил затекшую спину, снял руку с Даниного плеча, и Даня, потеряв равновесие, вкатился кубарем в зал.

Первое, что увидел Даня, была пианистка, забывшая от неожиданности опустить на клавиши руки.

– Извините… – сказал он растерянно и стал отряхивать пыль с колен.

– В чем дело? – удивленно и сердито спросила учительница танцев.

– Это я нечаянно… не нарочно… – бормотал Даня.

Но тут дверь раскрылась, и в зал, все время кланяясь, вступил Саша. Он пришел выручать товарища.

– Простите, – сказал он вежливо. – Мы… мы не хотели мешать. Но мы стояли у двери, и нам до того понравилось…

Учительница смягчилась, глядя на серьезное, розовое от волнения лицо незнакомого мальчика. Она удовлетворенно кивнула головой.

– Ты, повидимому, имеешь в виду финал? То место, где девочка кружится с лентой? – сказала она и, с трудом сдерживая улыбку, стала разглядывать этих неожиданно ввалившихся в комнату ценителей балетного искусства.

– Да, да, конечно, – быстро сказал Саша, – это самое… гм… финал!

Тем временем Даня понемногу пришел в себя.

– Финал! – повторил он хрипловатым баском.

И вдруг к ним подошла девочка. Она уже заплела косу, но бумажная лента все еще была у нее в руках.

Сам этого не ожидая, Даня спрятался почему-то за плечо Саши.

– Это ты? – сказала девочка, приподнимаясь на цыпочках и заглядывая через Сашино плечо. – Куда же ты пропал? Папа, честное пионерское, достал для тебя еще две сковородки и ступку с пестиком. Сковородки старые, а ступка и пестик еще совсем хорошие. Папа взял их у своего товарища. Тот даже сначала не хотел отдавать.

Даня вспомнил. Щеки его залились багровым румянцем.

– Замечательный пестик, ну честное слово! – убежденно продолжала девочка. И, заметив, что Даня до того покраснел, что едва не превратился в вареную свеклу, добавила не без жестокого удовольствия: – Нет, ты знаешь, до того тяжелый, что я даже два раза вбивала им гвоздики в капитальную стенку.