Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Глава VIII

– Ну что? Да говори же! – шопотом сказал Саша. – Ну?.. Кого? Отца или мать?

– Не понимаю! – с деланым удивлением ответил Даня. – При чем тут отец и при чем тут мать? О них и разговора не было. Он просто просил меня подтянуть по английскому Кузнецова.

Теперь уже пришла очередь удивляться Саше:

– Как это так – «подтянуть»? И почему же именно тебя?

– Ему видней, он учитель, – небрежно ответил Даня. – «Подтяни-ка мне, – говорит, – Яковлев, по английскому языку Кузнецова. Открой, – говорит, – ему эту дверь».

– Какую дверь? Ты рехнулся?

– Ну я, разумеется, подумал и дал ответ положительный. Неудобно было отказывать. «Открой, – говорит, – Данила, убедительно тебя прошу, перед ним эту дверь. Он, понимаешь, как маленький. Не изучает, а учит отсюда – досюда. Вот ему и неинтересно».

– Хорошо, а ты… что ты ему на это сказал?

– Я?.. Ну, я сперва тоже не совсем понял, а потом успокоил его, конечно. Можете, говорю, на нас положиться…

– To-есть на кого же это «на нас»?

– Здрасте! Чего тут не понимать? На тебя и на меня, ясное дело. В общем, давай-ка сбегаем сейчас к Кузнецову.

– Давай… – растерянно ответил Саша. – Нет, но неужели так и сказал: «Подтяни Кузнецова»?

– Не веришь? Хорошо, пусть я сейчас на этом месте провалюсь, если вру! Так и сказал: «подтяни», «не изучает, а учит», «открой ему эту дверь». Вот тебе, если хочешь, пионерское под салютом!

И, быстро одевшись, товарищи побежали подтягивать Кузнецова.

* * *

Они застали Кузнецова на голубятне.

Чердачная дверь была приоткрыта. В амбразуре круглого чердачного оконца мальчики сейчас же разглядели смутные очертания знакомого профиля.

Он, казалось, был нарисован легким пунктиром: Кузнецов был отделен от Саши и Дани прозрачной сеткой, спускавшейся с потолка и доходившей до самого пола.

Кузнецов был на чердаке не один. Прислонившись к косой чердачной балке, тут же стоял человек солидного роста. На голове у него была почему-то старая летняя соломенная шляпа, напомнившая Саше головные уборы тирольских охотников из оперы «Вильгельм Телль».

Сталкиваясь друг с дружкой плечами, Саша и Даня осторожно ступили на чердак.

Хозяева чердака обернулись на скрип дощатого пола.

– Кто там? – спросил Кузнецов-младший, не узнав товарищей в сгущающихся сумерках чердака.

– Это мы! – солидным баском ответил Даня. (Как-никак, а ведь он пришел сюда подтягивать Кузнецова по английскому.)

– Чего же, заходите, – сказал растерянно и застенчиво Кузнецов-младший.

И мальчики вошли.

В ту же секунду весь чердак огласился щебетом, и с пола, будто взметенный поземкой, взлетел пух. Над головой у Саши и Дани затрепыхали крылья. Все перед ними и вокруг них трепетало, летало, кружилось и вспархивало. Все билось и ударялось мягкими крыльями о чердачные балки. Они стояли, как путники в лесу, неожиданно застигнутые вихрем, мельтешением снежного урагана.

– Папа, это ребята из нашего класса, – сказал Кузнецов.

Саша и Даня вежливо сняли кепки.

– Кузнецов! – сказал «Вильгельм Телль» и осторожно кивнул мальчикам соломенной шляпой, на которой, как на женском головном уборе, красовалась птица. – Не меняем, а также не продаем, – сурово прибавил «альпийский стрелок».

– Папа, да они, может быть, за консультацией!

– Нет, мы так… по другому делу, – глядя в глаза Кузнецову-младшему, значительно сказал Даня.

– Ага! – успокоился Кузнецов-старший. – Посмотреть? Ну что ж! – И он задумчиво покачал головой.

Голубь недовольно взмахнул крыльями и сейчас же перепорхнул к нему на плечо.

– Одного на чердак не пускаю, – сказал Кузнецов-старший и кивнул легонько в сторону сына. – За голубями другой человек об уроках забыть готов. Вот так. (Голубь легонько загуркутал у него на плече.) Оно, конечно, хорошее дело, голубеводство, но делу – время, а потехе – час.

Помолчали. Яковлев сочувственно взглянул на Кузнецова-младшего.

– На соседнем дворе, – продолжал неугомонный Кузнецов-старший, – такие голубчики нашлись, что не только из-за голубей об уроках забыли, а один чуть с крыши не свалился и голову себе не расшиб.

Помолчали. Раздалось нежное гуркутанье голубя.

– А вы, ребята, часом не с соседнего ли будете двора?

– Ну что вы, папа! – не выдержав, вмешался Кузнецов-младший. – Я ведь уже объяснил, что это из нашего класса.

– По делу, – еще раз подтвердил Яковлев. – Мы без вас на чердак – ни ногой…

– Да ладно, стойте себе. Не мешаете, тут не тесно, – растроганный такой покладистостью, сказал Кузнецов-старший.

И над чердаком нависло молчание.

Птицы тоже притихли.

– Эй, вы! Испугались новых людей? – вдруг сказал Кузнецов-отец. – А чего испугались? Да не съедят они вас, кому вы нужны!.. Открывай, Валюшка!

Кузнецов-младший распахнул чердачное окошко. Отец, не теряя времени, подхватил рогатину и начал вспугивать голубей.

– Эх, чорт тебя задери! – говорил он, размахивая рогатиной.

И птицы, как будто их в самом деле задрали черти, растопырив крылья, слетали с насестов. Первый голубь выпорхнул в раскрывшееся оконце. И вот уже весь чердак переполнился мельканьем распахнутых крыл.

– Смотри, смотри! – восторженно закричал Кузнецов-младший. – Эх, как пошел! – и, схватив Даню за руку, подтащил его к чердачному окошку.

– Смотрите, мальчик, пожалуйста, – любезно предложил Саше Кузнецов-старший.

Ровная цепочка голубей разместилась на ребре крыши, возле трубы. Голуби сидели, вскинув головки, мечтательно отведя их к плечам, могучим, покатым и пухлым по сравнению с беспомощно тонкой хвостовой половиной туловища. Вытянув шею, мальчики глядели не мигая в окошечко чердака.

Даня вздыхал. Он не мог оторвать глаза от этой бело-сизой, розовато-голубой, чуть приметно движущейся полоски. Птицы сидели вдоль крыши и словно дремали, примостившись рядом с кирпичной скучной трубой.

– Улюлю! – вдруг сказал Кузнецов-отец с придыханием. – Улюлю! – повторил он погромче и просунул в оконце шест с намотанным на конце несвежим вафельным полотенцем. – Улю-лю, улю-лю, улю-лю! – кричал он протяжно, энергически вращая в воздухе полотенце.

Птицы стали взлетать. Так робко, так медленно, словно бы навек расставаясь с ленью и уютной дремой чердака. Но вот – поднялись.

– Гляди, двухвостый! – кричал Валентин Саше.

И Саша молча кивал головой.

– Эй, эй, перохвостый! – кричал Кузнецов-младший изо всех сил, подталкивая в бок Даню.

– Ага!..

– Стоюн! Шпансырь! Палевый монах! Варшавский!

Мальчики только поводили глазами.

Слившись в правильнейший треугольник, птицы взвились над кирпичной трубой, над железными крышами, над громадой города, над звенящими мостовыми, над залитыми асфальтом дворами.

Повисли в воздухе, не отлетая далеко от дома, как олицетворенная верность, которой открылся мир, но она, однако, не в силах, даже ради всех его чудес, изменить родимому дому. От дальности расстояния птицы казались похожими на комариное племя. Черными точками они реяли в вышине, почти недоступной глазу.

Тускнеющая голубизна, чуть окрашенная розоватым отблеском заката, казалось всосала в себя птиц.

Четыре головы, высунувшиеся из окошечка чердака, неотрывно следили за птичьим полетом.

– Эх, и злые! Эх, хороши! – говорил Кузнецов-отец, и казалось, что голова, увенчанная соломенной шляпой, готова взлететь вслед за птицами.

– Хорошо стоят, ничего стоят… Кучно летают! – подхватывал Кузнецов-сын.

Сашу с обеих сторон энергически подталкивали локтями: с одной стороны – Даня, а с другой – Кузнецов-младший.

К гостям, казалось, сразу привыкли на чердаке. Их уже перестали считать случайными посетителями.

Они были счастливы. Они высовывались из окошечка так далеко, как только могли. Ветер, свежий и острый, рвался им в легкие – влажный ветер, прилетевший откуда-то с Балтики и пахнущий морем.

– Выпускайте, папа! – сказал наконец, подталкивая отца, Кузнецов-младший. – Темнеет.

– Да уж, видно, придется, – ответил отец и, нехотя пошарив у себя за пазухой, выбросил в ветер одинокого толстого голубя.

Понукаемый вафельным полотенцем, голубь медленно взвился над крышей и сел на трубу.

Ему неведомы были высотные полеты над городом. Он взвивался над трубой и сейчас же падал, напоминая товарищам о доме и тишине, о тепле чердака и питательности конопляного семени.

– Тряский, – сказал Кузнецов, толкнув локтем Сашу. – Надорванный, понял?

Но Саша не видел тряского голубя, он смотрел на спускавшийся треугольник птиц.

Всё ниже парили птицы, плавно кружась над крышей дома. Они, которые так лениво и неохотно покинули дом, не могли, не хотели теперь расстаться с вдохновением полета.

Тогда Кузнецов-отец постучал о звенящую крышу костяшками пальцев, и первый голубь сел на ребро крыши у трубы. За ним другой, третий – целая цепочка голубей. Их шейки вытянулись навстречу закату. Время от времени они приподнимали крылья, словно и сидя продолжали лететь. Кузнецов-отец протянул вперед руку. На ладони тихо шуршало конопляное семя. И вот, перебирая мохнатыми лапками и выпячивая грудь, сизяк степенно подошел к круглому оконцу. Один за другим возвращались голуби на чердак. В темноте шуршали их тяжелые крылья, еще хранящие воспоминание о полете.

– Ну что ж, пошли? – спросил Кузнецов-отец.

– Пошли, – ответил Валентин.

– Пошли! – сказали хором возвратившиеся из страны полетов Саша и Даня.

Дверь захлопнулась, и все четверо стали спускаться во двор по скрипучей лестнице.

* * *

У Вальки Кузнецова была отдельная комната. Она состояла из части коридора, отгороженного от прочей квартиры фанерной стеной.

В комнате царил свой особый порядок – так сказать, кузнецовский дух. В середине комнаты стоял радиоприемник («Безусловно сборный», – решили Саша и Даня); у правой стены лепилась кровать, напоминающая походную коечку. Над ней висела аккуратнейшим образом окантованная фотография.

– Братан! – пояснил Кузнецов, указывая пальцем на фотографию. – Без пяти минут артиллерист.

С фотографии серьезно и даже почти сердито смотрели два очень молодых человека. Все у них и на них было одинаковое: пуговицы, подворотнички и даже волосы, остриженные ежиком. И все-таки кузнецовского брата мальчики узнали сразу. Он был такой, каким Валька Кузнецов станет, наверно, через пять лет.

У окна на хлипком трехногом столе валялись учебники. Простенок между столиком и окошком украшала другая фотография: семейная группа – отец, мать и много мужчин от тринадцати до тридцати лет. Все они были похожи друг на друга, как семечки в подсолнухе.

– Братишки! – сказал Кузнецов, заметив, что Саша и Даня внимательно рассматривают фотографию.

– А сестер у тебя нет? – поинтересовался Саша.

– Не держим! – презрительно ответил Кузнецов и, подойдя к двери, плотно прикрыл ее.

Раздался оглушительный звонок. Одновременно над окном зажглась надпись:

МИЛОСТИ ПРОСИМ!

– Здорово! – сказал Саша.

– Садись! – вместо ответа сказал Кузнецов.

Саша сел.

ОСТОРОЖНО – ОКРАШЕНО!

гласила над письменным столом надпись, и Саша не то чтобы сорвался со своего места (штаны, вероятно, уже все равно были испорчены), а так, не без некоторого любопытства, обернулся и посмотрел на заднюю часть своих брюк.

– Валяй сиди! – успокоительно сказал Кузнецов. – Уже высохло. Это мы, знаешь, с другим моим братаном – он в техникуме, на втором курсе – красили мебель, и я придумал эту надпись. Но слабо, знаешь, помогло. Зажигается только тогда, когда сильно надавливаешь на сиденье. Замыкание электрической цепи, понимаешь?

– Понимаю, – сказал, вздохнув, Саша и опять сел.

«Осторожно – окрашено!» – засияли буквы над письменным столом.

– Неужели тебе не надоест эта надпись перед глазами? – сказал Саша. – Я бы выписал… ну, не знаю… какие-нибудь слова Ломоносова, или: «Электрифицируем дороги к коммунизму», или, ну скажем, стихи из Пушкина:

 
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?..
 

– Идея! – сказал Кузнецов. – Я электрифицирую столовую. Когда станут пить чай, в потолке будет зажигаться: «В здоровом теле – здоровый дух!» А это я уберу. Знаешь, все не собраться, руки не доходят.

– Ага! – неопределенно выдохнул Саша.

Даня рассеянно и молча перебирал учебники, валявшиеся на столе.

– Брось! – сказал Кузнецов. – Положи обратно.

– Что бросить? – спросил, заморгав от удивления, Даня.

– Барахлишко! – небрежно ответил Кузнецов.

– Знаешь, – вдруг сказал Саша, – мне кажется, что ты так презираешь это барахлишко просто из самолюбия.

Кузнецов молча поглядел на товарища и только пожал плечами.

«Сцепились!.. Порядок!» Даня глубоко и сладко вздохнул: он понял, что Саша справится с возложенным на него, Даню, заданием много лучше, чем сделал бы это он сам.

– Да нет, ты не пожимай плечами! – увлеченно продолжал Саша. – Понимаешь, Валька, ты просто привык, чтобы тебе все сразу удавалось – ну, например, эта электрификация, и голуби, и задачи по алгебре… Вот ты и стал ненавидеть все, что не сразу дается. А оно не то чтобы не давалось, а ты просто неверно начал. Ну, в общем, мне кажется, важней всего правильно начать, чтобы перестало быть скучно…

– Да какое тут может быть веселье! – с раздражением сказал Кузнецов. – Чечетку мне, что ли, отбивать?

– Нет, ты слушай, слушай! Когда берешься за нелюбимое и непонятное – сразу такая тоска… Человек ведь и любит только то, в чем он сильный.

«Вот оно как у Саши здорово получается! – стоя в углу, восторженно думал Даня. – Не помешать бы!» И осторожно, на цыпочках, он вышел из комнаты.

Не замечая бегства Дани, Кузнецов взглянул на Сашу, но на этот раз с большим интересом. Саша почувствовал этот взгляд и понесся словно с горы:

– Так вот, через эту тоску, мне кажется, обязательно нужно продраться, через испуг, что не сможешь, ни за что не справишься. А справиться, наверно, всегда можно, только надо подойти по-своему… – Тут ему показалось, что он заговорил слишком поучительно. Саша взглянул на Кузнецова и сразу перешел на разговор о себе. – Так, между прочим, было и у меня тоже – с математикой. Но я не могу, чтобы не мочь. Когда мне не удается, я готов башку себе расшибить. Это, наверно, тоже из самолюбия. Смейся надо мной сколько хочешь, но я совсем не могу, чтоб чего-то не мочь. А зубрить, конечно, совершенно не помогает…

Кузнецов кивнул головой.

– Ну да, конечно, не помогает, – с удовлетворением повторил Саша. – Надо найти какой-то свой ключик, вот это да. И знаешь, теперь, когда я себя заставил, меня даже увлекают всякие задачки – конечно, не так, как русский и география, я и теперь, наверно, трачу на математику гораздо больше времени, чем ты.

– Я совершенно не трачу времени! – презрительно сказал Кузнецов. – Я уже, если ты хочешь знать, докатился до логарифмов. Лежу и просто читаю, как книжку. Одно время я увлекался головоломками. Но это пустяки. Не то!..

– Валюшка, а куда пропал второй мальчик? – с тревогой сказал за дверью мягкий и ровный голос. – Вы уже успели поссориться?.. Ведь к тебе, кажется, пришли два мальчика?

– Мама, ну что вы, право: «поссорился, поссорился»… С кем это я когда ссорился?

Дверь неслышно приоткрылась. На пороге, к величайшему изумлению Саши, стояла медсестра из поликлиники имени Софьи Перовской. Эта сестра (когда Саша был болен гриппом) дважды ставила ему банки.

– Здравствуйте, – сказал Саша смущенно. – А я вас помню, вы у нас были.

– Да, да, – рассеянно ответила она (конечно, разве возможно упомнить всех мальчиков, которым ставишь банки!).

Мать товарища (медсестра из поликлиники Софьи Перовской) была худощавой, немолодой. Но в ее худом лице было что-то милое, ласково-терпеливое, и можно было легко догадаться, что она вырастила много сыновей и всех вроде Вальки – охотников до голубей, футбола и домашней электрификации.

Она улыбнулась Саше усталой и доброй улыбкой.

– Заходи к Валюшке, – сказала она. – Теперь я вспомнила. Как-то на улице я встретила твою мамашу. Передавай ей привет.

– Спасибо, передам, – серьезно ответил Саша.

Мать товарища вышла из комнаты. Саша задумчиво сел к столу.

– А на чем мы остановились? – спросил он.

– На логарифмах, – ответил Кузнецов.

– Так вот, я должен тебе сказать, что, по-моему, когда делаешь не совсем свое – а у меня с геометрией, если правду сказать, и до сих пор еще нелады, – так вот, если все-таки заставишь себя и наконец почувствуешь, что удается, что ты справился, ну продрался, что ли… я не могу объяснить… это как будто бы ты… ну, я не знаю, выиграл, что ли, шахматную партию у Ботвинника… А главное, не говори себе: «Я не могу, я не могу»… И… и кроме того, если хочешь знать, без препятствий неинтересно. Я понял это еще в пятом классе. Это же, подумай сам, как в сказке с драконом. Для того чтобы убить дракона, добыть сокровища и жениться, ну там, на красавице, надо преодолеть очень много всяких препятствий. А если бы их не было, так никто бы и читать не стал…

Кузнецов неожиданно засмеялся.

– Это пожалуй! – сказал он, почесав затылок.

– Ну вот видишь!

И Саше вдруг стало весело, как будто он обыграл Ботвинника. Вот оно что значит: «открой ему эту дверь»! Молодчина Александр Львович! Уж скажет так скажет!

– И я тебе прямо заявляю, – продолжал он, широко улыбаясь: – я не могу примириться с мыслью, что чего-нибудь да не одолею…

Кузнецов чуть-чуть насмешливо, но все-таки с интересом взглянул на него, но Саша этого не заметил.

– Вот, например, когда я пришел первый раз в Музей Петра Первого, – продолжал он, – мне стало страшно так много было кругом непонятного, трудного, ну, в общем, совсем не для нас, а только для взрослых, для ученых. Но я все-таки начал ходить, и Озеровский мне помог.

– Да, Озеровский – он ничего, – сказал одобрительно Кузнецов.

И вдруг Саша, ни с того ни с сего схватив со стула какую-то книжку по математике, решительно перешел к делу.

– Вот это ты по-настоящему изучаешь, – сказал он и постучал пальцем по переплету, – а вон то просто учишь: отсюда – досюда. Вот тебе и неинтересно… Да, между прочим, ты думаешь, что тебя примут на физико-математический факультет без знания английского? Ничуть не бывало! Здесь дело не в золотой медали и не в пятерке. Тебя вообще не примут без знания какого-нибудь языка.

Кузнецов задумался.

– Александр, умеешь по правде?

– Могу.

– Ну так вот: ты пришел ко мне, как звеньевой, поговорить об успеваемости, ведь так?

– Честное слово, нет… – растерянно сказал Саша.

– Ну тогда тебя, значит, ребята прислали…

– Никто меня не присылал, – твердо и уверенно сказал Саша.

– А ну, посмотри в глаза.

Саша серьезно, чуть вытаращив глаза, посмотрел в глаза Кузнецову (он мог, не сморгнув, смотреть в глаза товарища: его решительно никто не присылал).

– Пентюх! – сказал Кузнецов и толкнул Сашу в грудь.

– Олух! – ответил Саша и поддал Кузнецову в бок.

Засмеялись и постояли опять, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.

– Значит, сегодня и начнем? – спросил Саша.

– А чего откладывать? Сегодня так сегодня, – ответил Кузнецов.

Глава IX

Темнело. Даня стоял на невысоком песчаном берегу, облизанном ветром. Ветер, дувший с моря, смел снег с рыжеватого мерзлого песка, и там, подальше, где топорщился молодой сосняк, виднелась целая гора снега. А здесь под ногами стеклянно хрустел жесткий, холодный песок.

Даня приезжал сюда уже не первый раз. Приезжал в воскресенье днем, раздобыв в школе старую лопату; приезжал и в будни по вечерам с электрическим фонариком в кармане и с огородной тяпкой, потихоньку взятой дома из чулана.

Он исходил этот берег вдоль и поперек. Рылся под корнями старых сосен, искал у самой воды, вернее сказать – в песчаных осыпях над кромкой прибрежного льда. Ни одной находки! Ни черепка, ни камня, хоть сколько-нибудь похожего на ручное рубило. Но чем больше времени тратил он на эти бесплодные поиски, тем сильнее хотелось ему найти хоть что-нибудь.

«Это, наверно, потому, что я все больше по вечерам езжу, – думал он. – Надо будет еще хоть разок съездить утречком».

И, не дождавшись воскресенья, он решил словчиться и удрать в Сестрорецк в обыкновенный, будний день.

Еще накануне он отпросился у Александра Львовича к зубному врачу. План был намечен такой: съездить чуть свет на взморье, как следует порыться в дюнах, найти хоть какую-нибудь доисторическую мелочишку и часам к двенадцати вернуться в город. В половине первого он будет уже в поликлинике, быстренько запломбирует зуб, который у него и в самом деле иной раз побаливает по ночам, возьмет у врача записку и еще поспеет в школу на два последних урока.

Но вот уже почти стемнело, наверно пятый час, а он стоит потный, усталый, голодный – и хоть бы что-нибудь попалось ему за весь этот напрасно потерянный день! Нет, ничего!

А уроки, небось, давно кончились, да и поликлиника уже, пожалуй, закрыта. Что он скажет завтра Александру Львовичу?

С моря дул влажный сильный ветер. Он иногда взметал твердые песчинки, и они кололи Дане щеки, норовили залететь в глаза. Берег был такой пустынный, печальный. Куда ни взглянешь – ни души.

Даня закинул голову и посмотрел вверх. Звезда! Честное слово, звезда! Который же теперь час?

Да, уроки давно кончились. И поликлиника уже закрыта. А сбор? Ведь в семь часов сбор отряда! Но как пойти на сбор, если не был на уроках? И что сказать Александру Львовичу?

Он отряхнул с ладоней песок и, круто повернувшись, побежал к поезду.

* * *

…Печка выкрашена в яркосинюю краску. Ее опоясывает навесик вроде узкого подоконника. От этого она напоминает камин.

На печном «подоконнике» тикают часики.

Отец сидит под висячей лампой у обеденного стола. На скатерти перед ним – недопитый стакан чаю с лимоном, на тарелке – неначатый бутерброд. На коленях у отца – раскрытая книга, в руке – заботливо отточенный карандаш. Отец читает и делает выписки.

Тишина. Теплынь.

Цыганские глаза отца блестят от теплоты и выпитого чая. По всей фигуре, откинувшейся на спинку стула, по отодвинутому стакану, по кусочку лимона на блюдечке можно твердо сказать, что он наслаждается.

Тишина. На столе чуть позвякивает, отвечая дальним уличным шумам, стакан. В стакане тренькает чайная ложечка. В тишине негромко тикают часы – это тиканье похоже на стрекотанье кузнечика.

У окна с работой в руках сидит мать. Время от времени она поднимается и, заслонив от света глаза, вздыхая, смотрит в окно.

Половина восьмого… Восемь. Его все нет.

И вот наконец раздается звонок.

От сотен других звонков – от звонка почтальона, молочницы, управдома, подруги и соседки, от звука любого другого звонка – утром, днем и среди ночи она могла бы отличить его звонок. Он ей знаком, как его дыхание, как звук его шагов. Мать умела угадывать по звонку даже то, в каком расположении духа он поднимался по лестнице – веселый, спокойный или встревоженный.

И вот звонок раздался.

Она откинула работу и пошла – почти побежала отворять. За дверью было тихо. Никто не лупил в дверь башмаками, не орал: «Это я!» – и не поколачивал по косяку кулаком.

Она сказала (так, для очистки совести):

– Кто там? – и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Он стоял опустив голову. Глаза у него были усталые, веки воспаленные.

При неверном свете лестничной лампочки мать не столько увидела, сколько почуяла сердцем, что лицо у него заплаканное.

Не говоря ни слова, он бросил пальто, шапку и в калошах прошел в ванную комнату.

Не оборачиваясь, краешком глаза она увидела сквозь плохо притворенную дверь, что он набирает полные горсти воды и плещет себе в лицо. Потом, наклонившись, напился прямо из крана.

И вдруг опять раздался звонок.

Она быстро пошла к двери, отворила.

На пороге стояла какая-то незнакомая пожилая – сет, старая женщина с палкой в руках. Наверно, их новая учительница.

Вместо «здравствуйте» Яковлева сказала учительнице:

– Что случилось? – и пропустила старуху в дверь, чувствуя, что в сердце у нее что-то оборвалось.

– Здравствуйте, – сказала учительница и приветливо улыбнулась Яковлевой.

В эту минуту дверь ванной хлопнула, и Даня, взъерошенный, мокрый, выскочил оттуда.

– Здравствуйте, Даня, – сказала старуха. – Что это с вами? Вы здоровы?

Он ничего не ответил, только посмотрел на нее, пораженный, приоткрыв рот и хлопая глазами. Потом повернулся к матери и сказал чуть слышно:

– Мама, да это же… это Елена Серафимовна!

Мать не знала, кто такая Елена Серафимовна, но увидела его растерянное лицо.

– Входите, садитесь, – печально сказала она, заглядывая в улыбающиеся глаза учительницы. – Не принимайте близко к сердцу. Я уже так привыкла.

Учительница опустилась на сундучок у вешалки и оперлась на палку.

– Но что же такое он сделал? – сдерживая слезы, сказала мать.

– Мама, – прервал он страдальчески, – ты опять за свое… Познакомься, мамочка! (Он никогда и ни при каких обстоятельствах не называл ее «мамочкой».) Познакомься, мамочка. Я же говорю тебе: это Елена Серафимовна, профессор. Ну, из нашего музея, знаешь?

– Профессор!.. – вбирая в себя дыхание, повторила Яковлева. – Профессор!.. Очень приятно… Но как же так? Ты бы хоть предупредил!

Она всплеснула руками. Беспомощно поднялись и упали маленькие темные руки.

Мысль лихорадочно работала. В доме не было ни приличных конфет, ни хорошего печенья. Ну хоть бы заикнулся, предупредил…

– Даня, помоги же снять пальто!

И мать почти бегом пробежала по коридору и распахнула дверь в комнату.

– Антон! – сказала она громким шопотом. – Антон!.. Встречай. Профессор из музея, в котором он занимается. Кажется, там что-то случилось…

Отец едва успел вскочить со стула и запахнуть отвороты домашней куртки, как в комнату, приветливо улыбаясь, вошла Елена Серафимовна.

– Рада случаю познакомиться, – сказала она, протягивая ему руку.

И в комнате на минуту стало тихо. Стало слышно, как тикают часы.

– Очень рад! – разбил тишину хрипловатый голос Яковлева. – Очень, очень рад! – И, чуть наклонивши голову, он обдал Елену Серафимовну взглядом черных огромных глазищ, напоминающих глаза цыгана.

С нескрываемым любопытством она посмотрела в эти глаза, такие похожие на глаза ее питомца, но более добрые, умудренные опытом долгой жизни.

Лицо отца, обтянутое смуглой кожей, было правильно. Удивительно шла к очертанию почти коричневого низкого лба седая грива волос. Она невольно залюбовалась редкой выразительностью этого лица, выдававшего ясность мысли и страстность чувств.

– Надеюсь, он вас не огорчил? – настороженно поглядывая на Даню, спросил отец. – Надеюсь, он…

– Напротив, – быстро сказала Елена Серафимовна. – Мы им очень довольны. Поэтому-то я и пришла. У меня к вам дело…

– Дело? – чуть слышно спросила Яковлева.

– Да, – ответила Елена Серафимовна. – И я решила зайти к вам запросто. Ведь мы соседи… Я не помешала вам?

– Что вы, что вы! – радостно ответил Яковлев-старший. – Он столько о вас рассказывал… Я, знаете ли, под его влиянием сам немного увлекся археологией.

– Ах, так?.. Ну, это мне очень на руку, – смеясь, ответила Елена Серафимовна. – Об этом я и пришла с вами поговорить… И… и, собственно, даже не столько с вами, сколько, признаюсь, с вашей супругой… – Она пристально и вместе бегло взглянула на Яковлеву. – Ваш сын превосходно учится у нас в кружке. Я обещала ему в награду за хорошую успеваемость испросить у вас для него разрешение поехать нынешним летом не в пионерский лагерь, а с нами в археологическую экспедицию…

Елена Серафимовна посмотрела на Даню. Его глаза сияли, рот был полуоткрыт, как будто он не вполне верил, что все это происходит на самом деле.

– Мы иногда берем с собой ребят, – продолжала Елена Серафимовна. – В качестве вспомогательного состава, конечно. Это даст, уверяю вас, со временем хорошие результаты. Такая поездка их развивает, расширяет их кругозор. Иной раз она может определить их будущую профессию… Правда, Даня у нас самый младший. Но он занимается не хуже других, даже лучше многих, и я обещала…

Она перевела дыхание.

Отец внимательно посмотрел на мать.

– Что же вам ответить? – сказал он серьезно Елене Серафимовне. – Вы учитель… Если вы находите, что это будет ему полезно, мы, конечно, даем согласие. Правда, мать?

Яковлева торжественно и молча кивнула.

– Ну, вот видите, Даня, – сказала Елена Серафимовна. – Вы, оказывается, волновались зря. Все так просто…

Даня низко опустил голову. От растерянности, счастья и неожиданности он покраснел как рак.

Еще сегодня, еще десять – нет, двадцать минут назад ему казалось, что все для него потеряно. Он шел домой, ничего не видя, не слыша, не замечая. Войдя в парадную своего дома, он долго-долго стоял на нижней площадке лестницы, стараясь понять то страшное, что случилось с ним. Он прогульщик! Как он завтра явится в школу, как он сейчас войдет домой? И вдруг, как будто бы для того, чтобы сказать: «Нет, ты можешь начать все сначала», пришла к нему Елена Серафимовна. Она была тут. Он видел, слышал ее!

– Вот что значит, оказывается, настоящий учитель! – тихо сказал отец, как будто бы отвечая Даниным мыслям. – Ему ни времени не жаль, ни сердца… – И вдруг, оживившись, другим голосом добавил: – Я, видите ли, и сам преподаю немного, но…

– Папа!..

– Что с вами, Даня? – спросила Елена Серафимовна.

– Слова сказать нельзя, – вздохнула Яковлева у столика с электрической плиткой.

Отец посмотрел на сына и лукаво прищурился.

– А как же! Твой батька тоже преподает. По субботам. Очистил себе уголок в цеху. В канцелярии, знаете, неудобно. Я лекальщик, видите ли. Наша работа такая – требует верстачков…

И он снова задумался, протянув вперед опрокинутую вверх ладонью руку со сжатыми пальцами.

– Расскажите, прошу вас, – с искренним интересом попросила Елена Серафимовна.

Яковлев улыбнулся.

– Работа, знаете, у нас точнейшая: лекало, – повторил он и разжал пальцы. – Плохой лекальщик будет даже и не лекальщик. Части хрупкие, вроде бы часовых колесиков. Тут требуется терпение, терпение и опять терпение. Да и навык, кроме того. И вот вам одной скажу: бьюсь с ребятами, а передать мастерство свое не могу. Здесь лежит, – он ударил себя ладонью в грудь, – а отдать не умею. И знаете, ведь не только умом понимаю, что надо отдать. Как же так, дескать, без новых лекальщиков? Специальность необходимая, это и всякий понимает. Нет, руками, телом, кожей хочу отдать, а не могу. И мучаюсь. И сам становлюсь сварливым. Ну, а сварливость мне эта, знаете, не по характеру.

Елена Серафимовна понимающе кивнула головой.

Ободренный ее кивком, отец продолжал с новым жаром:

– Хорошо, а как же тут быть? Легко отдать… ну, пиджак, ну, куртку, часы… – Он обворожительно рассмеялся. – А разум, навык как передашь? Что ни говори, а опыт каждому надо купить своими ошибками. Не отдашь по наследству, как старый пиджак. Вот и выходит, что учить человека – задача труднейшая: бери, мол, все, что я накопил, совсем бери и забудь, что оно мое… Как свое бери! Вот оно дело-то какое!

Елена Серафимовна переводила глаза с отца на Даню и опять на отца. Лицо у нее было серьезное.

– Да, да, – сказала она наконец, обратившись к Яковлеву-отцу, – у вас настоящие, глубоко педагогические мысли.