Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Глава II

Соня Иванова выставила из-под одеяла крошечные ножки с короткими, будто обрубленными, ноготками. Ей было жарко. Она сосредоточенно перелистывала книжку с картинками. Соня знала эту книжку на память до последнего слова, до последнего пятнышка. А пятнышек тут, пожалуй, было больше, чем слов. Их было так много, что мелкие картинки под концами рассказов как будто сливались со страницей, образуя сплошную серо-желтую полосу. Книга была старая, истрепанная, с посмуглевшей от долгого и верного служения бумагой.

Перелистывая книжку, Соня что-то тихонько бормотала и застенчиво оглядывалась: не слышит ли кто, что она бормочет себе под нос.

Она была в том состоянии приятного довольства, которое приходит к человеку, когда он хорошо поест и хорошо выспится, и в том самом, какое бывает у детей, когда они долго больны, давно лежат, но уже начинают поправляться…

Голова и шея у Сони были обмотаны широким бинтом – это было похоже на шапку летчика. Из-под белой шапки выглядывало маленькое личико с маленьким и остреньким носиком и чуть припухшим шелушащимся ртом.

Доктор, делавший утром обход, подойдя к ее кровати, сразу заметил, что коревая сыпь на Сонином лице побледнела. Он поглядел в ее засиявшие на него из-под марлевой шапки глаза, улыбнулся и сказал тем добродушным докторским голосом, которым говорят пожилые детские врачи:

– А мы становимся с каждым днем все интереснее, интереснее и интереснее…

Засмеялись сопровождавшие старого доктора молоденькая докторша и два студента в халатах. Засмеялись сестра и санитарка.

Не засмеялась одна Соня и продолжала молча глядеть на доктора своими блестящими, почти круглыми глазами. Доктор присел на краешек Сониной кровати и отставил плотную ногу. Он сказал сестре:

– Сбросьте-ка с нее туалет…

Сестра сейчас же развязала завязочки на Сониной рубашке, доктор нагнулся и приложил к Соне холодную трубку…

Стало тихо за докторской спиной. Пока он наклонялся, Соня успела разглядеть сверху его пробор и толстые отдельные волоски на макушке. От доктора хорошо пахло. От него пахло душистым мылом.

– Горло покажешь? – сказал он грустным и серьезным голосом.

Сестра подняла Соню на руки и повернула ее к окошку. Доктор встал:

– Скажи-ка «а». Ну, скажи-ка мне «а»! – сердечно попросил доктор.

Она уважила доктора и сказала: «а».

Он ответил: «Великолепно!» – и перешел к другой кровати.

Соня продолжала следить за шествием белых халатов. Халаты старались подражать доктору. Они говорили бодрыми, как будто умытыми душистым мылом, голосами.

Днем нянька из нижнего отделения принесла Соне горсть цветной фасоли.

Она подошла к Сониной кровати, запустила руку в карман и достала оттуда что-то пестрое и мелкое.

– На, – сказала нянечка и высыпала фасоль на одеяло.

Соня не сразу поняла, что фасолью можно играть, но все-таки обрадовалась, даже покраснела от удовольствия и вся застыдилась…

Зерна фасоли были разной величины и разной формы.

Соня пересыпала фасоль из кулака в кулак… Она раскидывала фасольки по одеялу, раскатывала их ладонью, точно катышки теста…

Фасоль была глянцевитая и вся в пятнышках. Соне нравилось, что на фасоли такие мелкие пятнышки. Она любила все маленькое. Ей нравились маленькие блюдца, маленькие ложки, маленькие кошки и собаки… Когда ей было четыре года, у нее была даже своя особая песенка: «Маленьки тарелички, маленькие ложечки, маленьки коробишки». Она умела петь эту песню до бесконечности, начиная все сначала и сначала. Неизвестно – как другим, но ей эта песенка никогда не надоедала.

Посмотрев книжку с картинками до конца, а также погладив ее на всякий случай руками с обеих сторон, она опять принялась за фасоль, которая лежала кучкой на ночном столике, отделявшем ее кровать от кровати мальчишки «с осложнением на уши».

Она сгребла фасоль со стола, при этом две фасолинки скатились на пол, и, нагнувшись, Соня внимательно посмотрела, куда закатилась фасоль: одна фасолина – под ночной столик, другая – под кровать.

Она поглядела на закатившуюся фасолину, но крика не подняла, а так повздыхала, повздыхала и принялась пересыпать из руки в руку фасоль, оставшуюся на одеяле. Было занятно ссыпать гладкие фасолинки в неплотно сжатый кулак… Бобы хорошо проскакивали сквозь дырочку в кулаке. Соня подхватывала их на лету, стараясь не допустить до одеяла. Дело было серьезное, требовавшее внимания, и она, задумавшись, опять запела одну из своих неслышных песен.

От всей этой возни Соня немножко устала. С удовольствием откинувшись на подушку, она блаженно прикрыла глаза и подумала, что вот, если бы да посадить такую фасоль во дворе, могло бы вырасти какое угодно большое фасолевое дерево с маленькими фасольками… Хорошо бы посадить его на самой середине двора, чтобы всем было видно.

И тут она вспомнила, как они устраивали во дворе сад и как большая Клавка (не та, что ходит в детский сад, а та, что уже в шестом классе) взяла ее с собой покупать семена.

– А можно семян? – сказала Клава, когда они пришли в магазин, где продают семена.

– Зачем нельзя? Вполне возможно, – сказал дядя.

И дал семян.

Кулечек с семенами обратно во двор несла Соня. Клава шла быстро (недаром же она была из шестого класса), нога у нее были длинные. А Соня была из детского сада, ноги у нее были короткие, она трусила рядом и все время боялась просыпать семена.

Из семян во дворе ничего не выросло, хотя их каждый день поливали из двух леек. Не вырастало и не вырастало – кто его знает, почему?..

Отправляясь в понедельник в детский сад, Соня внимательно смотрела, не появились ли за ночь цветочки. Возвращаясь в субботу из детского сада, она подолгу стояла у грядок, грустно глядя на рыхлую землю. Володька с трудом уводил ее домой. Она поднималась по лестнице и говорила, вздыхая:

– Нет, не растет!..

И вдруг, в один прекрасный воскресный день, оно взяло и выросло.

Вечером на грядке не было еще ничего – ни одного листочка, а утром одна половина грядки сразу покрылась маргаритками – белыми, розовыми и даже какими-то полосатенькими.

Соня еле дождалась следующей субботы, чтобы увидеть, как зацвели маргаритки на другой половине гряды. Но они так и не зацвели… Когда Соня утром спустилась во двор, среди обезглавленных стебельков дремал под солнцем черный соседский кот Фауст. Его лоснящаяся шкура была сплошь усыпана маргаритками.

Увидев это, Соня замерла у деревянного заборчика. Она хотела зареветь, но от горя ей не хватило воздуха.

Не мигая, широко раскрыв рот, она с минуту стояла, уставившись на разбойника.

Наконец слезы брызнули из ее глаз и пронзительный вопль огласил двор. Во всех этажах разом открылись окошки. Изо всех окошек выглянули перепуганные жильцы.

Сонин красный капор съехал назад, лицо было краснее капора.

Сбежал с четвертого этажа растерянный и злой Володька (мать была в очередном рейсе, отец еще не вернулся со стройки). Около Сони топталась жилица из первого номера, толстая и добрая учительница музыки, и говорила: «Ну, что ты, деточка? Не плачь, деточка!»

Из конторы вышел управдом. Спросил: «Что за плач?» Она не заметила управдома.

– Безобразие! – кричал Володька, поддерживая валившийся с Сониной головы капор. – Ноги надо перебивать таким котам!.. Я вчера все утро сажал. С пяти часов до самой школы. Потому что озеленение! А они – котов разводить…

Наконец сверху спустилась хозяйка кота, Фаина Павловна, взяла кота на руки и, для виду осыпая его ругательствами и в то же время незаметно поглаживая его черную лоснистую шерсть, скрылась на темной лестнице.

– На цепи надо держать таких котов! – кричал ей вслед Володька. – У всех коты, а ничей не дерет из гряд маргариток. Подумаешь, Фауст!..

Вышел кочегар Петра, спросил, в чем суть.

Володька объяснил.

– Ай-я-яй! Цветочки пообдирали, – печально сказал Петра и нырнул обратно в темноту кочегарки.

«Но если посадить во дворе фасоль, она даст твердый росток, – думает Соня, откинувшись на больничную тугую подушку. – Каждая фасолина даст твердый росток… Они будут тянуться вверх, все вверх и покроются наконец к осени новыми пестренькими фасольками. Их будет много-много. Хватит на весь дом…»

Так она думала. А между тем на зимнюю улицу за окошками спустилась темнота и вошла в комнату синеватым, предвечерним светом.

– Соня Иванова! Кто будет Соня? Кто будет Иванова? – певуче сказала вошедшая в палату нянечка.

У нянечки в руках была корзинка и большая еловая ветка, похожая на целое деревце.

– Ты будешь Соня Иванова? Значит, ты будешь Соня Иванова? Ай да Соня, ай да Иванова! – пропела нянечка и воткнула ветку в графин. – Это тебе от отряда, – сказала она, подвигая ветку поближе к Соне. – А это тебе от брата. – Она поставила на стол корзиночку.

– Какой такой отряд? – вмешался Сонин сосед, мальчик с осложнением на оба уха (уши у него сильно болели, и от этого ему хотелось сердиться). – Какой такой отряд, когда ей всего шесть лет? Не видите?

– Шесть, седьмой, – сказала Соня.

– Шестой так шестой, седьмой так седьмой, – умиротворяюще пропела нянечка и, вынув содержимое из корзинки, уложила пакеты в тумбочку.

Соня и мальчик, у которого болело ухо, смотрели друг на друга поверх ночного столика.

На ночном столике, протягивая направо и налево колючие зеленые ветки, стояла елочка. С веток свисали коричневатые крепкие шишки, как будто прицепленные незаметной проволокой.

Елка была вся холодная, но чем больше отогревалась она в теплой палате, тем щедрее отдавала Соне и мальчику все свои лесные смолистые запахи, тем пышнее растопыривала в разные стороны свои бесчисленные иголки.

В окошко ударил снежок. Мальчик, у которого болело ухо, перевернулся на живот и внимательно посмотрел на оконное стекло. Соня тоже повернула голову и со счастливым выражением, вернее – с тем выражением удивленного предчувствия счастья, которое так часто бывает на лицах у детей, посмотрела в отсвечивающее окошко.

Через стекло виднелся кусок неба, крыша приемного покоя и еще какой-то пристройки или сарая, снег, снег и забор… В тяжелой нежной синеве, простиравшейся за деревянным забором, уже сияли желтые, окруженные неровными лучиками городские огни.

Между тем в окошко опять мягко ударил снежок и рассыпался, оставив на стекле белый полукруг.

– Вызывают, не видишь? – сказал мальчик, у которого болело ухо. – Отряд вызывает, не видишь?

Он засмеялся злым и коротким смешком. Но от смеха закололо в ухе. Мальчик болезненно поморщился, закрыл глаза и прижал лоб к подушке.

Соня робко приподнялась, неловко путаясь ножками в мягком: в одеяле, в сбившейся простыне, в подушках. Неуверенно покачиваясь, она переступила раза два по хлебным крошкам, скопившимся за день в постели, и, чтобы не упасть, ухватилась обеими руками за железное изголовье кровати.

* * *

Мальчики стояли внизу, на больничном дворе, и, подняв кверху головы, смотрели в Сонино окошко. С этой позиции им был виден кусок крашенной в голубой цвет блестящей стенки, кусок потолка и лампа с молочно-белым стеклянным абажуром. От лампы ложились на потолок три круга разной ширины: узкий теневой круг, круг пошире – полутень, и доходящий до самых стен широкий круг уныло-ровного белесого света, прорезанный, точно спицами, невесть откуда взявшимися длинными и четкими полосами.

К стеклу окошка вплотную лепились спинки двух железных кроватей.

И вот над одной спинкой показалась чья-то голова в марлевой шапке – крошечное личико, внимательные круглые большие глаза, острый, птичий носик. На стекло легли две маленькие ладони с растопыренными пальцами.

Мальчики стояли рядом и, задрав головы, смотрели в окно на Соню.

Соня с интересом поглядела на незнакомого мальчика, потом перевела глаза на брата, и оттого, что он стоял на дворе и мог каждую минуту уйти (хотя и не уходил), ей стало очень обидно. Она открыла рот, набрала в легкие воздуху, сощурилась и, сморщив нос, затянула тягучее: «у-у-у…»

Они, конечно, не слышали этого, но ясно видели, что она ревет.

Надо сказать правду, смотреть на это было нелегко.

Подумавши, Володька притворился, что хочет уйти, и, помахав Соне рукавицей, уже сделал было несколько шагов к воротам. Он шел, но через плечо все время видел окошко во втором этаже и в стекле, как в раме, тощее тельце в больничной рубашке. Рядом с Соней, приставив ко лбу козырьком ладонь, стояла женщина в белом халате.

Он не выдержал, вернулся и, снова подняв голову, глянул в окошко, стараясь рассердиться, чтобы совсем не размякнуть от жалости.

Нежность и самоотверженность брата боролись в мальчике с рвущей душу беспомощностью. То, что она нуждалась в нем, переполняло его жгучей жалостью. Он видел завязки под горлом, видел (или думал, что видит) осунувшееся личико и был готов корить себя за все – за то, что дышит, живет и вольно стоит во дворе.

«Ну что же я могу? Ну ничего я не могу!» – говорил он себе. Однако то, что он и в самом деле решительно ничего не мог, не снимало с него ответственности за ее огорчение и слезы, ответственности, которой он сам не мог с себя снять.

Правда была в том, что она звала его, а он не мог быть с нею.

Голова в окошке наклонялась все ниже, и дрожащее личико было все залито слезами, скоплявшимися у подбородка.

Володя беспомощно стоял посреди двора, подняв к окошку сердитое лицо, и время от времени грозил окну пальцем.

Даня Яковлев стоял тут же, чуть поодаль, и, слегка приоткрыв рот, смотрел то на Володьку, то на Соню. Наконец он не выдержал.

– Да ты что? Дразнить ее, что ли, пришел? – сказал он и решительно отстранил Володьку.

Теперь надо было действовать, но как именно, он не знал. Для начала он сорвал с головы кепку и, помахав ею в воздухе, поклонился окошку.

Соня по-птичьи отвела набок голову и, округлив глаза, без всякой улыбки стала разглядывать, как машет кепкой и кланяется этот незнакомый черный мальчик.

И вдруг, словно осененный, словно приподнятый волной того самого вдохновения, о существовании которого он и не догадывался, но которое жило в нем постоянно, даря ему лучшие в жизни минуты, Даня, не отрывая глаз от окошка и словно примериваясь, лихо отставил правую ногу и подбоченился.

Глаза в окошке с явным недоумением следили за ним.

Тогда он отставил левую ногу, пошевелил в воздухе носком калоши и вдруг ни с того ни с сего понесся вприсядку и припляску по снежному двору. Снег взлетал из-под его ног, как из-под копыт разгоряченного коня. Стена дома, забор, окошки, двери мелькали в глазах, словно он катался на карусели. Ему стало жарко, он на ходу сбросил рукавицы и расстегнул пальто. Он подпрыгивал, приседал, выкидывал то одно колено, то другое, стоял на одной ноге, помахивая другой в воздухе, и даже пытался перевернуться и походить на руках. Это ему, однако, не удалось – он упал. Но и это его не смутило. Сидя на снегу, он быстро слепил два снежка и один за другим запустил их в окошко. После этого Даня вытер лоб ладонью и позволил себе, прищурившись, посмотреть, что же теперь делается за окном. А за окном делалось что-то совершенно неожиданное. К стеклу прильнуло множество лиц – удивленных, обрадованных и любопытных. Стоявшая рядом с Соней женщина в больничном халате держала на руках крошечного ребенка, завернутого в одеяло, и тыкала пальцем в окно, как будто старалась показать маленькому, что там делается. На подоконнике пристроился на коленях мальчишка с завязанными ушами. Из-за его спины выглядывал кто-то еще в халате, и еще, и еще…

Лица в окошке выражали удивление, радость, почти восторг.

Даня сидел на снегу, опершись на вытянутые назад руки. Он смотрел в окно, не понимая, что же теперь делать: встать под всеми этими устремленными на него взглядами было неловко, а сидеть тут до завтрашнего утра как будто холодновато.

И вдруг в окошке захлопали. Это вывело Даню из затруднения. Он быстро вскочил на ноги и раскланялся.

Ладони в окне заработали еще сильнее.

– Ну, по-моему, придется повторить… Видишь, они не расходятся, – сказал Даня.

– Ты думаешь? – спросил задумчиво Володька.

И с глубокой серьезностью, сцепив руки кренделем, мальчики, теперь уже вдвоем, завертелись посреди больничного двора.

– Пляши, пляши! Ты совершенно не стараешься, – тяжело дыша, командовал Даня.

– А там-то как? Что делается, видишь? Нет? – задыхаясь, спрашивал Володька.

Даня на мгновение замедлил скорость пляски.

– Вижу. Едят! – коротко сказал он и остановился.

В самом деле, обстановка в окне резко изменилась. Толпа отхлынула от подоконника. Только Соня оставалась на своем посту, но и она, повернувшись боком к окошку, ела что-то с ложечки и не смотрела на плясунов.

И вдруг она обернулась. Брат помахал ей рукой. Занятая ужином, она между делом махнула в ответ.

– Как хочешь, а сейчас, по-моему, самое время смываться, – сказал Даня и, не дав Володьке опомниться, потащил его прочь с больничного двора.

Оглядываясь, они все еще видели ее повернутый к окошку затылок. Сомнений не было: Соня преспокойно доедала кашу.

Мальчики обогнули барак и дружно зашагали по узкой тропке.

Больничный двор был пуст. Все посетители, долили быть, уже разошлись.

Над приемным покоем, над дорожкой, обсаженной заснеженными кустами, нависало темневшее небо. Новый год шел быстрым шагом сквозь города, деревни и леса – гроза елок, Новый год. А елки в тех домах и квартирах, где сумели их раздобыть, уже стояли на столах в горшках из-под цветов, на деревянных подставках и в кадках и распространяли по всей комнате еловый дух…

Улицы около боткинских бараков были слабо освещены и пустынны, и лишь в конце, где узкие улички пересекались одной широкой, стояла на трамвайной остановке кучка людей.

– Ну как? По-моему, ничего, – сказал Даня, вглядываясь в брызжущую светом широкую улицу.

– Очень даже хорошо, – ответил Володька. – Поверишь, первый раз ушел, а она не плакала.

– И ты всегда ходишь сам? – спросил Даня, ускоряя шаг. – Тебя же просто нельзя пускать одного. К детям нужен подход. Пусть лучше папа ездит.

– А у него совсем никакого подхода нет, – буркнул Володька. – Когда он приходит, она еще больше ревет.

В это время к остановке подкатила шестерка.

– Постой, – вдруг остановившись, сказал Даня. – А который теперь может быть час?

– Да уж седьмой, наверно.

– Что – седьмой?.. – отчаянным голосом крикнул Даня и, бросив Володьку, со всех ног пустился бежать.

Глава III

Стуча коньками по деревянным ступенькам, ведущим из раздевалки на каток, две девочки спустились на ледяной круг. Одна из них, худенькая, белокурая, в красной шапке, была та самая девочка, Лида Чаго, с которой Даня недавно познакомился во время сбора лома; другая, низенькая, плотная, с широким и добрым лицом, – ее закадычная подруга Таня.

Падал легкий снежок. Он оседал на шапках конькобежцев, сгущаясь в лучах фонарей. Где-то в мутной снежной глубине, по самому краю катка, стояли елки, воткнутые для украшения в гряду сметенного с катка снега. Прожектор освещал только середину круга, и темные елки едва угадывались на снежном гребне. От этого казалось, будто там, за катком, начинается лес и невесть что – дальнее, большое, все в снегу.

Крепко держась за руки, Лида и Таня бежали по кругу. На бегу они то и дело перешептывались и переглядывались, как переглядываются только очень близкие подруги-девочки, с первого взгляда понимающие, что одной из них показалось занятным или смешным. Они уже подметили, с каким серьезным видом бегает по льду пожилой конькобежец в пенсне (старый, наверно лет тридцати пяти, а катается); подняли на смех какого-то очень толстого школьника, румяного, красивого, но из-за толщины похожего не на всамделишного мальчика, а на артистку ТЮЗа, которая играет мальчиков; осмеяли какую-то тетку, которая каталась с целой толпой провожатых (костюм как у фигуристки, а сама ступить не умеет – пять человек поддерживают)…

Но постепенно очарование бега, легкого ветра, дующего в лицо, снежок, вспыхивающий в луче прожектора, все это вместе взяло верх над желанием болтать, смеяться, смотреть по сторонам.

Они замолчали, перестали посмеиваться и переглядываться, и ледяная карусель закружила их в своем веселом и волшебном движении.

Лидина подруга, коротенькая и толстая Таня, бежала рядом с Лидой с серьезным и мечтательным выражением лица. Ей, должно быть, хотелось хоть на минуту остановиться и посмотреть в темноту, туда, где в самой глубине ледяного круга стояли елки. Она то и дело оборачивалась и замедляла шаг.

– Я устала тебя тащить! – сказала Лида. – Ты все время задумываешься.

– Честное пионерское, – быстро ответила Таня, – я и не думала задумываться…

Она встрепенулась и побежала быстрее. Но через минуту ноги ее будто сами замедлили ход, и Таня опять тяжело потащилась за Лидой.

А Лиде хотелось бежать быстрей и быстрей.

«Эх, если бы, например, сделать полотняные крылья, – думала она, – прикрепить крылья к плечам и лететь на коньках, как на буере!»

И стоило ей только подумать об этом, как она сейчас же забыла про каток и про все, что делалось вокруг.

…Глухой лес. Отец ее – лесничий, он сторожит лес, но он как будто не он – не полковник Иван Васильевич Чаго, большой, розовощекий, бритый, а совершенно другой – пожилой, бородатый и очень мало говорит. Она тоже не она – она лесовичка, знает в лесу каждое дерево и стреляет, как снайпер.

И вдруг ей говорят, что какого-то молодого охотника задрал в лесу медведь. Молча она надевает коньки, поднятые крылья и летит по льду к доктору в ближний юг" Она летит по льду, а за ней гонятся волки. Оборачиваясь, она видит огоньки их глаз, слышит их жадное сопенье. Она стреляет через плечо, и вожак падает. Волки в страхе оседают на задние лапы и щелкают зубами. Она прибавляет ходу и вылетает на своих полотняных крыльях из лесной чащи. Вот уже окраина города. Вот освещенные окна больницы… В общем, она поспела во-время, и охотника спасли. «Я никогда этого не забуду», – говорит он и смотрит на нее блестящими черными-черными глазами. Из-под кепки выбиваются его жесткие темные вихры – нет, кудри…

Заиграла музыка, и, вырываясь из широкого раструба громкоговорителя, запел чей-то мягкий, красивый голос. Он пел медленно, и, невольно подчиняясь ритму песни, Лида сбавила скорость. Под эту песню было невозможно нестись сломя голову – под нее хотелось плыть, покачиваясь на ходу.

«Мой друг, мой нежный друг…» – неожиданно почти что сказал, а не пропел громкоговоритель.

Навстречу Лиде промчалась Зоя Николаевна, вожатая из соседней мужской школы. Рядом с ней, чуть наклонившись вперед и заглядывая вожатой в глаза, бежал высокий, широкоплечий человек. Лицо у девушки было растерянное, счастливое.

«Да что с ней такое?» – подумала Лида и вдруг притихла.

А музыка оборвалась, и каток опять выглянул как будто сквозь прорванную пелену – совсем другой, простой и скучный. Казалось, никто и не заметил, что музыка кончилась, но, конечно, люди только притворялись, что не заметили, потому что как же можно было этого не заметить! Точно свет выключили.

– Может быть, пойдем домой? – спросила Таня.

– Пожалуй, – ответила Лида. – Сделаем еще один круг и пойдем…

* * *

Грохоча коньками по ступенькам, ведущим из раздевалки на каток, и толкая друг дружку плечами, два мальчика спустились на ледяной круг.

Это были Петровский и Яковлев.

Петровский успел порядком промерзнуть, дожидаясь Яковлева у входа на каток. Ему осточертело глазеть на висевшие посередине площади часы и следить за их толстой, то и дело вздрагивающей стрелкой (Данька опаздывал на целый час). Саша, которому не так-то легко было отложить поход с Джигучевым за билетами, чувствовал себя раздосадованным и обиженным: «Чорт знает что такое! Ведь сам же назначил время! Если ему было некогда, можно было условиться на семь часов. Можно было и совсем не уславливаться…»

Саша уже не раз отплясывал чечетку, стараясь хоть как-нибудь отогреть застывшие ноги, и завистливым взглядом провожал каждого счастливца, весело пробегавшего мимо него в раздевалку. Нет, довольно! Пусть Яковлев поищет другого дурака! Никогда в жизни он больше не согласится ждать Даньку.

Но что было всего хуже, так это то, что у него, Саши, – он сам это прекрасно понимал, – был глупый вид человека, поджидающего девчонку.

– Стоишь, брат? – бросил он на ходу какой-то парнишка-ремесленник. – Ну стой, стой! А она, небось, в кино сидит. Я бы на твоем месте давно ушел. Ты так в землю врастешь.

«Да ну его, в самом деле! – решил Саша. – Уйду – и дело с концом!»

Но как раз в эту минуту у асфальтовой грядки, на той стороне площади, остановился трамвай. С задней площадки не то что соскочил, а почти что слетел Даня. Не оглядываясь, энергично работая локтями, он понесся к месту свидания.

Он уж хотел было сейчас же объяснить Саше, что его задержало не что-нибудь там, а поручение Зои Николаевны, что у Володьки Иванова несчастье: сильно заболела сестренка… Но, увидев сердитое лицо Саши, сразу забыл о том, что товарищ больше часа поджидал его на морозе. Забыл, обиделся и промолчал.

В глубочайшем молчании мальчики двинулись к катку. Отдуваясь и не глядя на Сашу, Даня единым духом подобрал ботинки и коньки по ногам, или, вернее, не по ногам.

Продрогший Саша с сожалением снял пальто и сдал его гардеробщице. Не глядя друг на друга, мальчики спустились на ледяной круг и покатили рядом, словно двое глухонемых.

Время от времени Даня поворачивал к Саше голову, откашливался и вздыхал. Если бы Саша хоть взглянул на него, хоть сказал бы: «Ну?», можно было бы начать разговор. Но попробуй рассказать, что тебе скверно, что ты не знаешь, как быть с этими своими тройками и с какого края начинать новую жизнь, если человек рядом молчит, словно в рот воды набрал! Попробуй-ка излей душу, когда на тебя даже не смотрят!

И вдруг Саша искоса поглядел на Даню и сказал:

– Ну?

Даня открыл рот, набрал в легкие воздуху и сразу начал:

– Понимаешь, Сашка…

Но тут лицо у него вытянулось, и стало похоже, будто он внезапно подавился костью.

– В чем дело? Что с тобой? – сердито спросил Саша и быстро обернулся в ту сторону, куда были обращены испуганные, остановившиеся глаза Дани.

Все сразу стало ему ясно: по ту сторону круга бежала девочка из Дворца пионеров, та самая, которой Даня обещал как-нибудь завернуть за старыми сковородками.

– Здравствуйте! – приветливо и вместе лукаво, как показалось Саше, крикнула девочка и помахала им варежкой.

– Здравствуйте! – быстро ответил Саша и толкнул Даню локтем.

Но Даня, вместо того чтобы поздороваться, старался укрыться за плечом у Саши, как тогда во Дворце пионеров.

Спасая положение, Саша раскланивался за двоих, а девочка, все еще помахивая варежкой, катила прямо на них и тащила за руку свою подругу.

– Знакомьтесь: это моя одноклассница, – сказала она.

Познакомились.

– Ну что же мы стоим? – спросила Лида. – Покатаемся еще, Танюша, или все-таки пойдем домой?

– Как хочешь, – тихо сказала Таня.

– Тогда давайте покатаемся.

Лида смотрела прямо на Даню, но Даня стоял как пень.

Тогда Саша вежливо повернулся к ней, и, взявшись за руки крест-накрест, они побежали по кругу.

Яковлев остался позади с Таней. Волей-неволей они тоже взялись за руки и побежали.

Яковлев, вздыхая, разглядывал ее толстое, доброе, задумчивое лицо и широкий нос, раскрасневшийся от мороза. Все вместе взятое не соответствовало его понятию о красоте.

А Лида и Саша обогнали их на добрых полкруга. Они бежали по другой стороне ледяной дорожки, и Дане стоило только немного повернуть голову направо, как глаза его сразу ловили красную шапочку Лиды и коричневый рукав Сашиной куртки.

Неизвестно почему, он изо всех сил старался не смотреть в ту сторону и все-таки все время видел их каким-то боковым, «рыбьим» зрением. Наконец это стало ему невмоготу.

– Давай-ка перегоним их, – сказал Яковлев.

Таня ответила:

– Хорошо.

Они набрали скорость, по прокатные ботинки были велики Дане, конек то и дело подворачивался, особенно на левой ноге, того и гляди – упадешь.

И тут опять заиграла музыка. Заиграла до того плавно, что Даня забыл обо всем на свете. Играли вальс. Он лился свободно, легко, на минуту замирая, и все внутри у Дани замирало, ожидая, когда опять раздастся эта плавная, как будто качающаяся музыка. И вот громкоговоритель умолк. Но Даня знал, что он только набирает силы, – еще не было тех последних, тихих звуков, в которых чувствуется конец.

Впереди, уже совсем недалеко, показалась Лидина спина и ее красная шапочка.

В эту минуту каток вдруг осветился красноватым светом прожектора. В широком, упирающемся в лед луче Даня ясно увидел лицо товарища. Оно было оживлено не тем выражением сосредоточенности, терпения и внимания, которое он так любил и так хорошо знал. Нет, Саша улыбался широко и счастливо. Ему, должно быть, было очень-очень весело.

– Я устала, – робко сказала Таня, – не надо так быстро бежать.

Яковлев ответил:

– Хорошо, – и побежал еще быстрее.

Лучи прожектора скользили по льду, словно танцуя вальс. И вдруг на самую середину катка, туда, где скрещивались цветные дорожки, выбежала Лида. Высоко взлетела ее нога, подкованная блестящим коньком. Она перегнулась вперед «ласточкой» и завертелась на льду, вся сияя в голубых, желтых и красных лучах прожектора. Опять стал падать снег, косой и легкий, и словно тончайшая пелена окутала девочку, танцующую на коньках посреди ледяного сверкающего круга.

Многие останавливались и с любопытством смотрели на школьницу, показавшую высокий класс фигурного катания. Кто-то захлопал. А свет прожектора уже перекочевал с середины круга на край, и сквозь легкую завесу косо летящих снежинок проступали широкие лапы елей. Меж ними раскачивались на веревочке желтые бумажные фонарики, а за линией фонариков смутно светилась широкая пелена снега.

И кто его знает почему, Дане вдруг стало хорошо до слез, легко, весело. Бросивши Таню и размахивая кепкой, он побежал наискосок через ледяное поле навстречу Лиде. Бойко лавируя среди катающихся, он с разгона пронесся по синей глади катка и, подкатив к Лиде, смело и свободно протянул ей руку. Она, улыбаясь, подала ему свою.

Никогда еще Даня не чувствовал себя таким ловким и легким. Ему казалось, что вот-вот он оттолкнется пяткой от земли и полетит, полетит по воздуху, как летают во сне.

И он в самом деле полетел. Предательский прокатный конек неожиданно подвернулся, и Даня со всего маху плюхнулся на лед. С ним вместе упала и Лида.

– Ай да фигуристка! – крикнул какой-то мальчишка, лихо пробегая мимо. – Вот это класс!

Лида вскочила на ноги и стала торопливо отряхивать с колен снег.

– Если не умеешь, не надо кататься! – чуть не плача от обиды и злости, крикнула она и, круто повернувшись, побежала прочь от Дани.

* * *

Угрюмо, не глядя друг на друга и не обменявшись ни словом, мальчики возвращались домой.

И вдруг Даня остановился у груды недавно выпавшего, сметенного в кучу снега, отвернулся от Саши и, набрав снегу в обе горсти, стал жадно глотать его, приподняв кверху голову.