Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Поэтому, с одной стороны, мы строго осудили на звене Калитина (Михаила) и поставили ему на вид. Но, с другой стороны, на этом же собрании вскрылись бытовые условия ребят из нашего отряда, и мы решили обратиться к вам с письмом.

Мы знаем, что если бы мать Калитина была матерью-героиней (как, например, одна мать из третьего «Б» класса), то им бы предоставили квартиру. Гражданка Калитина не является матерью-героиней, однако наше звено ходатайствует перед вами, чтобы Калитиным все-таки дали квартиру, поскольку хоть у них только четверо ребят, но они все близнецы, и мы вас очень просим.

Наш вожатый, Джигучев К., просил завуча освободить для братьев на вечернее время один из классов нашей школы. Но у нас учатся в две смены, и потому по вечерам занята даже пионерская комната.

В библиотеке они заниматься не могут, потому что у них память не зрительная, а слуховая. Они привыкли читать вслух и рассказывать друг другу.

Калитин (Михаил) занимался раньше на «отлично», а теперь, в связи с тем, что Антонина и Серафима подросли, у него стали снижаться показатели в учебе (пять троек), а у Калитина Льва есть даже двойка по арифметике…»

– Я уже исправил, четверка уже! – с отчаянием воскликнул Лека.

– Молчи! Не мешай! – сурово ответил Даня. – «Мы, их товарищи по звену, конечно не можем относиться к этому равнодушно. Тем более, что двойки и тройки, которые они успели нахватать в последней четверти, сильно снижают учебные показатели всего нашего звена (номер один) и даже всего отряда.

В связи со всем вышеизложенным мы просим обеспечить семью Калитиных квартирой для создания пионерам нашего отряда Михаилу и Льву нормальных жилищно-бытовых условий, необходимых для плодотворной учебы.

Очень просим не отказать.

С пионерским приветом…»

Тут дальше будут подписи, по алфавиту, – объяснил Даня, с тревогой поглядывая на товарищей (идея была его, поэтому и написать письмо поручили ему).

– Прежде чем подписываться, не мешает переписать, – заметил Левченков. – В таком виде не пошлешь. Что это за листок за такой?

– Переписать – дело пустое. А написано толково, – неожиданно заявил Кузнецов. – Молодец!

– Пускай Семенчук перепишет, – предложил Саша, – у него почерк хороший. Завтра и пошлем.

На том и порешили.

Во дворе стало пусто – ребята разошлись.

– Постой!.. Ты, собственно, куда? – увидев, что Яковлев бодро шагает в противоположную от дома сторону, спросил Петровский.

– Как это – куда? Ты же сам только что говорил, что начать надо сегодня.

Петровский опешил:

– Ну да, разумеется!.. Но я же не сказал, что сейчас.

– А потом будет поздно! – в азарте закричал Яковлев. – Если я пойду домой, то она меня уже больше не выпустит. Она ни за что меня не выпустит!

«Она» – это была мать Яковлева, с которой у него установились довольно-таки сложные отношения. Иначе, чем «она», он за глаза ее не называл. Всем в классе было известно, что «она» никогда ничему не сочувствовала. «Она» пыталась помешать лыжной вылазке: «Простудишься, а кто потом будет за тобой ухаживать?» «Она» устраивала скандалы из-за того, что они опять идут в кино: «Лучше бы уроки повторял!» «Она» выбрасывала подобранные им гвозди и гайки и говорила: «Хватит с меня этого мусора!»

Одним словом, все то, что было ему интересно, вызывало у нее подозрение, недоверие – все она готова была осудить и запретить.

Саша привык с молчаливым уважением относиться к беде товарища: «Ничего не поделаешь, раз уж она такая».

– Постой, Данька, – мягко и осторожно сказал он. – Ну, допустим даже, что мама тебя сегодня не выпустит на улицу. Так что же? Не выпустит – и не надо… Поговоришь с нею, с соседями. Я лично собираюсь сегодня так и сделать: спрошу дома, потом пройду по нашей лестнице…

– А я лично, – твердо сказал Яковлев, – с сегодняшнего же дня начинаю обход района. И твоя мама, может быть, отдаст тебе цветной металл, а моя мама не отдаст. Она ни за что не отдаст. Мало того – еще пилить будет. Одним словом, я иду сейчас. А ты как хочешь. То, что есть дома, можно и в последнюю минуту захватить. Если хочешь знать, так даже и лучше в последнюю минуту. То, что лежит в кладовке, никуда не денется. А начинать надо с трудного. Ты это сам тысячу раз говорил.

– Положим, верно, – задумчиво согласился Саша. – Но как хочешь, а хорошо бы все-таки зайти поесть. Я голоден, как собака.

– А я, может быть, голоден, как две собаки! И ничего, молчу… Но если хочешь говорить по совести, так мы должны сию же минуту обойти район… Ведь это кто предлагал, а?.. Ага! То-то же! И мы обязаны сделать пробный рейс, чтобы завтра проинструктировать ребят. Ответственность так ответственность!

– Но послушай, ведь у нас же нет с собой мешков! Надо все-таки иметь при себе какую-нибудь тару.

– Мешки? – удивился Даня, как будто речь шла о камешке, который валяется под ногами. – Сказал тоже! У каждого дворника сколько угодно мешков. У них всегда бывают мешки. Надо только попросить – и все.

– Пожалуй, – подумав, ответил Саша. – Можно, во всяком случае, попытаться. Но ты знаком хоть с одним дворником?

– С одним? – удивился Даня. – Да меня здесь знает каждый встречный дворник!

– А где живут эти твои знакомые дворники? Надеюсь, не очень далеко? Может быть, все-таки будет разумнее зайти за мешками домой?.. Ну ладно, ладно! Пусть не к тебе – ко мне.

– Как хочешь, – сухо сказал Даня. – А я зайду сейчас вот в этот двор и через пять минут вернусь с мешком. Если надо – с двумя…

Он свернул за угол и решительным шагом вошел во двор чужого дома. За ним, слегка отставая, чуть-чуть колеблясь, пошел и Саша.

Пересекши темный двор, Яковлев уверенно подошел к какой-то двери. Но тут смелость неожиданно покинула его.

– Понимаешь, – сказал он задумчиво, – как будто это тот самый двор. А может, не тот…

– А я-то почем знаю! – сказал Саша, хмурясь и покусывая губы. – Если не тот, так нечего и время зря терять. Идем ко мне.

– Нет, по-моему, все-таки тот…

– Ну, так тогда иди и постарайся обернуться побыстрее, – сердито сказал Саша. – Не засиживайся, пожалуйста, у этого своего приятеля. Уже совсем стемнело.

– Не засиживаться? – удивленно и простодушно спросил Даня. – Да нет, я не засижусь, не беспокойся.

Сказавши это, он поглядел зачем-то в освещенное окошко полуподвального помещения, где и в самом деле, судя по внешним признакам, жил местный дворник. Поглядел, вздохнул и, покусывая палец варежки, переспросил нерешительно:

– Так ты говоришь – не задерживаться?

Петровский молчал, но Яковлеву показалось, что в глазах товарища блеснул насмешливый огонек.

Даня отвернулся и приник лбом к запотевшему окошку. При скудном свете маленькой лампочки, поблескивавшей в дворницкой, он разглядел широкую спину человека, сидевшего за столом. В углу комнаты стояли лопаты, метелка. Мешков не было видно.

– Ну что же? – спросил Петровский нетерпеливо. – Если ты не решаешься войти – скажи прямо! Тогда пойду я… Хотя лучше было бы взять мешки из дому.

– Не решаюсь? С чего ты взял? – И Даня на минуту сделался серьезным. – Вот еще – дворников бояться!..

Но тут дверь внизу отворилась, из темной щели показалась обмотанная платком голова, и сердитый женский голос спросил:

– Чего надо? Безобразить на чужой двор пришли?

Даня быстро глянул на молчаливо стоявшую в полутьме двора прямую фигуру товарища и вдруг, решительно отстранив стоящую в дверях женщину, сказал:

– Разрешите, разрешите-ка на минутку пройти в помещение, гражданочка.

– Чего? – спросила, удивившись, дворничиха.

Он, не отвечая, юркнул в коридор.

Дверь захлопнулась.

Саша остался один во дворе и стал ждать.

С удивительной быстротой зажигалась цепь огней в окнах. Сперва появились в этой цепи лишь отдельные светящиеся звенья. Затем сплошные цепочки зажегшихся огней протянулись по всему фасаду, и лишь изредка то тут, то там выпадало из яркой огневой ленты слепое, темное звено. Но с каждой минутой темных точек становилось все меньше и меньше. Окна, широкие и узкие, светились разноцветными огнями. Некоторые из них были затемнены шторами, другие – тюлевыми занавесками. Но многие стояли совсем открытые, ничем не завешенные, отвечая прямым взглядом на Сашин взгляд.

И вот открылась наконец дверь дворницкой. В светлом прямоугольнике показалась голова Дани, его сдвинутая на самый затылок кепка:

– Сашка!..

Голос у него был не то обрадованный, не то испуганный.

Саша, не колеблясь, двинулся к товарищу, готовый оказать любую поддержку и помощь.

– Портфель! – свистящим шопотом сказал Даня.

– Портфель?.. Зачем?.. Какой? – удивился Саша.

– Живей! – ничего не объясняя, командовал Яковлев. – Твой портфель с книгами… Он может раздумать. Он согласился взять в залог.

– Какой, однако, добрый дворник! – вздохнул Саша, но беспрекословно передал Дане свой новый портфель, недавно подаренный ему матерью в награду за круглые пятерки. В бледном оконном свете на зеленой коже портфеля сверкнули, быть может в последний раз, блестящие, посеребренные буквы «А. П.» – Александр Петровский.

Яковлев не дал товарищу времени пожалеть о портфеле. Он тотчас завладел им и скрылся за дверью. Но вскоре возвратился опять, таща с собой на этот раз два огромных, перекинутых через плечо мешка.

Когда мальчики вышли на улицу, они убедились в том, что добрый дворник всучил им мешки из-под угля. Левая щека и рука Дани уже успели покрыться легкой угольной пылью. Но это его нисколько не смутило.

– Замечательная штука! – говорил он возбужденно. – Целый паровоз войдет, а?

– Возможно, – без особенного восторга ответил Саша. – Одного я толком не пойму: как мы будем ходить по квартирам с этими замечательными мешками? Даже портфели и то отобрали! Можно было бы хоть временно спрятать в портфели…

– Подумаешь! – бодро ответил Даня. – Никого из знакомых мы, конечно, не встретим, а чужих потом никогда не увидим. Они даже не будут знать, что ты – это ты, а я – это я.

– Ладно! Предположим, – вздохнув, согласился Саша. – Однако шестой час. Так мы, пожалуй, много не наработаем. Начали!

– Хорошо, хорошо! – с готовностью согласился Даня. – Ты пойдешь по той стороне улицы, а я – по этой. Мне на тот конец нельзя: в это время она ходит за свежими булками.

– Так что же? – удивился Саша.

– Спрашиваешь! Начнутся разговоры, то, се… Ты же ее не знаешь. Знал бы – не говорил.

– Допустим, – деликатно заминая этот тяжелый разговор, сказал Саша. – Значит, в девять ноль-ноль у дверей твоего знакомого дворника. Только убедительно попрошу не опаздывать.

– Ладно, в девять ноль-ноль, – как эхо, повторил Даня, поглядел на товарища, махнул ему рукой и перешел на другую сторону улицы.

Теперь надо было войти в первый попавшийся подъезд и позвонить в любую дверь. Но это почему-то было не так-то просто. Яковлев пошел вдоль улицы, вглядываясь в фасады домов. С какого же начать? С этого или с этого?

Ежеминутно оборачиваясь, он видел Сашину серую кепку, его согнутую в локте руку с небрежно перекинутым через нее угольным мешком. Саша тоже шагал вдоль ряда домов, разглядывая проемы ворот и входные двери. Дойдя до крайней подворотни, он обернулся, разыскивая глазами Даню.

Этот взгляд немного успокоил Яковлева: должно быть, и Петровскому тоже было не легко постучаться в чужую дверь.

Даня взмахнул угольным мешком и пошел, почти побежал вперед. Добежав до крайней подворотни, Яковлев вошел в нее, открыл дверь первой парадной и снова остановился, опять потеряв уверенность в себе.

Как его примут? Как встретят? Сумеет ли он горячо и толково объяснить людям, зачем пришел?..

Эх, будь что будет!

И он нажал звонок.

Глава VI

Кнопка звонка показалась ему холодной, как лед. Только теперь он разглядел в полутьме лестницы, что на двери висит карточка, вернее сказать – картинка с двумя красиво нарисованными колоннами. Между колоннами, над сенью вызолоченных капителей, было выведено:

Иван Васильевич Чаго (полковник) – 2 раза

Антонина Нестеровна Костодиева (зубной врач) – 3 раза

Далила Степановна Мелисарато (маляр) – 4 раза

Всем вместе один звонок

Картинка была застеклена.

За дверью послышались энергические шаги. Дверь открылась. На пороге стояла женщина в спецовке (должно быть, маляр Далила Степановна) и вопросительно смотрела на незнакомого мальчика с угольным мешком в руках.

– Позовите, пожалуйста, вашего квартуполномоченного, – громко и строго сказал Даня.

– Квартуполномоченного? – переспросила она и, не сказав больше ни слова, захлопнула дверь у него перед носом.

Он стал уже было снова стучаться, царапаться и даже поколачивать в дверь каблуком – равномерными ударами, похожими на бой барабана, – как дверь вдруг снова распахнулась, и на этот раз Даня увидел на ее пороге человека в галифе, подтяжках и теплой фуфайке.

Человек был тучен, высок и величествен, несмотря на свои подтяжки.

– Вы будете здешний квартуполномоченный? – спросил, вдруг совершенно оробев, Даня, заглядывая снизу в спокойное розовое лицо человека.

– Да, я квартуполномоченный. Чем прикажешь служить?

– Видите ли, – сказал Даня, слегка ободрившись под его внимательным взглядом, – наша школа, девятьсот одиннадцатая, проводит сбор цветного металла. Только я вас очень попрошу широко это пока не разглашать. Мы потом сами объявим через «Ленинские искры»… Мы… ну, в общем, наша школа… свой вклад… Пятилетка… (Он запутался.) Так, пожалуйста, я к вам, то-есть не я, а все наше звено обращается к вам, поскольку вы квартуполномоченный. Может быть, у вас есть немножко цветного металла. Мы будем очень благодарны…

– Ага… – сказал задумчиво человек в подтяжках. – Цветного металла, говоришь? Вклад, говоришь?

– Цветного, – подтвердил Даня, – вклад.

– Так, так… Ну что ж, проходи в комнату, конспиратор, сейчас прощупаем, каковы твои перспективы… Да ты заходи, заходи, не робей. Вот сюда, в эту дверь.

Опустив голову, Даня вошел в чужую комнату и остановился на пороге, ослепленный светом большой, стосвечовой лампы под двумя гофрированными веерами из желтой бумаги. За столом происходило чаепитие.

– Мамаша, угостите, – сказал человек в подтяжках. – Тут, понимаете ли, такие обстоятельства: к нам обращается звено… Пройдем, Анюта, в коридор.

Анюта, которая была пожилой женщиной (разве что чуть-чуть помоложе, чем мама Яковлева), поглядела на мальчика с мешком, потом недоумевающе взглянула на мужа, встала из-за чайного стола и, покачав головой, вышла из комнаты.

Даня молча стоял под взглядами людей, допивавших чай, не смея шелохнуться, не смея поднять глаза, не зная, куда девать руки. Стоял, ухватившись, как утопающий за соломинку, за свой угольный мешок, и старался не видеть тарелки с домашним печеньем и булками. Он был голоден теперь уже не как две, а как пятнадцать собак.

– Садись, пожалуйста, мальчик! – вдруг сказала девочка, сидевшая за чайным столом. – Ведь папа же сказал, чтобы ты сел.

– Спасибо, не хочу, – сорвавшимся басом ответил Даня. – Я не люблю сидеть.

– Нет, отчего же? Почему же не присесть? – рассудительно ответила сидевшая у чайника старушка, наверно здешняя бабушка. – Сними-ка пальто, да и садись. Что же такого? Пришел по делу, а дело, голубчик, в одну минуту не делается. Да ты не стесняйся. Отдышись и ни на кого не гляди. Вот я тебе чайку налью – попей потихоньку горяченького.

Даня неизвестно по какой причине залился густой краской:

– Спасибо, нет…

– Экой ты странный, право… Все «нет» да «нет»… Заладил! – ответила бабушка.

Девочка тихонько засмеялась.

Даня покраснел еще гуще, пот выступил у него на лбу.

Подняв ошеломленный взгляд, он встретился с голубыми глазами девочки.

Вообще говоря, он не уважал девчонок. Ну их совсем! Но эта была особенная.

Он поскорей отвел глаза и стал смотреть на свой мешок, она – на недопитый чай.

Между тем перед ним уже поставили дымящуюся чашку, подвинули к нему печенье.

– Закусывай, мальчик, – сказала старушка.

– Спасибо, я не хочу, – через силу ответил Даня.

– Бабушка, а он вообще не любит есть, – тонким голосом сказала девочка.

Услышав это, краснощекий толстяк (мальчик этак лет девяти), сидевший рядом с девочкой и старательно рисовавший розовым карандашом метро с колоннами (не иначе, как именно он сделал картинку для дверей и гофрированный абажур на лампу), опустил лицо на рисовальную тетрадь и громко фыркнул.

«Он у нас, кажется, во второй смене учится, – кровожадно подумал Даня. – Ладно, я ему покажу!..»

– Пей чай, – сказала старушка. – Да расстегни пальто наконец! Здесь жарко, выйдешь на улицу – простынешь.

Даня, беспомощно поглядев по сторонам и покорно расстегнув пальто, с отчаянием схватился за чашку.

Он пил посапывая, давясь, не смея поднять от чашки взгляд, забыв положить себе сахару.

Наконец чашка опустела. Он уже было собрался поставить ее на стол, как вдруг заметил на белой фарфоровой ручке угольные следы. Стиснув в руке пустую чашку, он так и застыл, не зная, что же теперь делать. А старушка, решив, что ему надо подлить еще чаю, сейчас же сказала примирительно:

– Вот так-то лучше будет, голубчик, по-простому. Давай-ка сюда – еще налью.

Он не знал, как ему быть и как расстаться с почерневшей от его рук чашкой. Но понял, что это неизбежно, решился и резким движением поставил ее на стол. Старуха, сейчас же подхватив чашку, стала наливать в нее чай, и неизвестно, чем бы все это кончилось и сколько Дане пришлось бы проглотить чашек горького чая, если б в это время не распахнулась дверь и человек в подтяжках не подмигнул ему с порога, сказав:

– Гайда, паренек, сюда! Можно сказать, выиграл сто тысяч по трамвайному билету. Счастливчик ты этакий!.. И всегда тебе так везет, а?

Забыв сказать старушке спасибо, мальчик ринулся в коридор, волоча за собой мешок из-под угля и сея по дороге легчайшую угольную пыль.

– Сюда, активист, подгребай, живо! – командовал человек в подтяжках, энергически похлопывая Даню по плечу.

Жалобно скрипнув «ки-ок!», открылась кухонная дверь. И неслыханное богатство предстало перед Даней. Посреди кухни возвышалась гора цветного металла. Под неярким светом висящей высоко под потолком лампочки поблескивал таинственным медным блеском дырявый таз для варки варенья, струил белые рябые лучи чайник, который был когда-то никелированным. Тут было подножие керосинки, четыре большие кастрюли, медный поднос, проволока от негодных электрических проводов, дверные ручки, печная заслонка, примус…

Засучив рукава, человек в подтяжках весело помогал растерявшемуся от радости Дане пропихивать эти богатства в мешок из-под угля. Сидя на корточках, увлеченный, словно сам был сборщиком металла, он говорил:

– Видал?.. Нет, ты скажи, видал? Ну что?.. Ну, как на твои глаза?.. Прелестная вещичка, никак не меньше четырех килограммов чистого веса… А это? Да такой керосинки днем с огнем не найдешь!..

Мешок был полон. Человек в подтяжках легко взвалил его на плечи закачавшегося Яковлева и спросил:

– Ну как, дотянешь, паренек, а?

– Дотяну! – чуть слышно ответил Даня и, грохоча своей медной кладью, двинулся к парадной двери. – Я вас благодарю от имени всего звена, – сказал Даня дрогнувшим голосом и прислонил к парадной двери рокочущий мешок, – от… от имени всего отряда, от имени всей школы девятьсот одиннадцатой, за вашу… вашу исключительную инициативу… Нет, это даже удивительно!

– Ладно… Действуй!

И человек в подтяжках, подняв руку, дружелюбно помахал ею над головой.

Дверь захлопнулась.

Все осталось там, за этой дверью: кладовка, комната с лампой под желтым гофрированным абажуром, приветливая бабушка, толстый мальчик, которого следовало бы вздуть… И девочка, не похожая на всех остальных девчонок. Сидит, небось, сейчас за столом и смеется над Даней.

Глава VII

…А интересно знать, сколько примерно веса может быть в таком мешке? Пятнадцать, двадцать килограммов?

С каждым шагом тяжесть мешка все увеличивалась. Красотища! Один заход – и сразу двадцать… нет, верных двадцать пять кило! Если помножить двадцать пять килограммов на ихнее звено, то-есть на девять человек, а девять человек на пять или на десять дней…

Кто-то больно толкнул его в бок, и, крупно шагая, Даню обогнал какой-то мальчик с мешком на плече.

Ай да ребята! Тоже бегают, не евши, по району и набивают ломом мешки.

– Эгей! – закричал Даня.

Мальчик даже не обернулся. Он дошел до угла и остановился там, на перекрестке, под ярким светом фонаря. И тут стало видно, что мальчик совсем не из их класса. Даже не из их школы.

Что бы это значило?

Прижавшись к стене и затаив дыхание, Даня стал наблюдать. Ждать пришлось недолго: из-за угла вышли еще трое, все с мешками разной величины, и, не говоря друг другу ни слова, с видом заговорщиков двинулись гуськом по улице.

Вот оно что!

А Зоя-то, Зоя говорила: «застрельщики». Вот те и застрельщики! Эти ребята, может быть, уже вторую неделю шныряют по всему городу и собирают лом.

От досады Яковлеву даже стало жарко. Нет, он не даст другой школе утереть им нос! Они ходят по всему городу… Прекрасно! И он пойдет за ними. Куда они, туда и он.

Стиснув зубы и стараясь ступать как можно тише, Даня решительно зашагал в хвосте. Есть хотелось все сильней. Теперь, когда у него не было времени подсчитывать будущие успехи звена, в спину ему безжалостно вонзались то ручка от печной заслонки, то острый угол подноса.

А ребята, как назло, шагали вперед быстро, спокойно, уверенно.

Дошли до углового многоэтажного дома (дошел и Яковлев), вошли в ворота (и он – в ворота). В углу двора стояло маленькое двухэтажное зданьице. Ребята круто свернули в ту сторону. Дом был огорожен низеньким палисадником. Внутри палисадника росли какие-то кусты и длинное, тощее дерево. Проходя мимо него, Даня невольно закинул голову. Темное кружево веток отбрасывало на крышу дома легкие тени.

Между тем один из мальчиков уже подошел к порогу дома и уверенно дернул звонок. В глубине квартиры раздалось многократное мелодичное треньканье, похожее на перезвон колокольчиков из школьного оркестра. Послышались шаги. Дверь распахнулась. На пороге стоял какой-то высокий мальчик – должно быть, уже восьмиклассник.

– Дома? – спросил один из пришедших.

– Дома! В берлоге, – ответил высокий. – И где вы только копаетесь? Я уже давно здесь.

– А что, Борис Николаевич пришел?

– То-то и есть, что пришел. Ждет.

Мальчики ничего не ответили и быстро зашагали вверх по невысокой желтой лесенке, какие редко бывают в городских домах, но зато очень часто где-нибудь за городом, на даче. Стараясь не задевать своим мешком желтые перильца, позади всех шагал Даня.

Комната, куда он вошел вслед за остальными мальчиками, показалась ему удивительной: все стены в ней состояли из сплошных шкафов. Полки шкафов были уставлены пестрыми и даже немного пыльными корешками книг разных размеров и, как видно, различного возраста. Одни были еще яркие, свежие, другие успели поблекнуть от времени. Книги подпирали друг друга плечами, словно солдаты, берущие штурмом стену крепости. Там, где между полками оставались пустые пространства, висело множество удивительных и чудесных предметов: кусок дерева, испещренный рядами зарубок, раскрашенная, грубо слепленная маска, бубен, ожерелье из бус и перьев, целые ряды кремней, обточенных в виде лезвий, зубил, молотков – должно быть, орудия доисторического человека.

Даня сразу понял, что это такое: во-первых, они уже проходили это по истории, а во-вторых, в дневнике Маклая было много зарисовок точно таких камней.

К дверям была прибита географическая карта.

Каким-то таинственным, непонятным очарованием тянуло от этих шкафов, от карты, от камней и бус, очарованием дальних стран, путешествий, находок – одним словом, тем самым, чем была полна книга Миклухо-Маклая.

Даня с трудом оторвал глаза от всех этих удивительных вещей и увидел, что посреди комнаты, под лампой, стоит обыкновенный обеденный стол с еще не убранными глубокими тарелками. За столом, оживленно разговаривая о чем-то, сидели трое людей. Один из них, повернувшийся в профиль к двери, был большой и широкий в плечах. Его крупный нос смахивал на клюв коршуна. Глаза у него были светлосерые и казались очень яркими на темном, навсегда загорелом лице. Они были даже не серые, а какого-то бутылочного цвета, пристальные, насмешливые и зоркие. Все вместе – поворот головы, согнутая в локте рука, лежавшая на столе (тоже очень большая и смуглая), нос, похожий на клюв, производили впечатление мужества, лихости, дерзости.

Дане он показался красавцем.

Второй, суховатый и черноволосый, определенно был китаец. Глаза у него были раскосые, скулы жестко обтянуты матовой кожей.

Третий, возраст которого никак невозможно было определить, держал в кулаке и все время поглаживал тоненькую, довольно длинную бороду, завивавшуюся на конце в виде вопросительного знака.

– Здравствуйте! – хором, но негромко сказали мальчики из соседней школы.

– Здоро́во, ребята, – ответил тот, у которого нос был похож на клюв коршуна.

– Ну, ну, показывайте, что принесли, – сказал человек, поглаживавший бороду.

Встав с места, он присел на корточки перед мешками, и Даня, заглядывавший через его плечо, увидел, сильно удивившись, что в мешках, которые развязали ребята, лежат вовсе не кастрюли и не примусы, а камни.

– Ну что ж, очевидно девонские отложения, – сказал мальчикам бородатый человек.

– Да, да, мы так и определили, Борис Николаевич, – почтительно ответил один из них.

Все три мальчика уже сидели на корточках, рядом с Борисом Николаевичем. Их головы сталкивались.

– Я определяю давность этого ракообразного, – важно сказал один мальчик, – примерно в пятьсот миллионов лет до нашей эры.

Даня крякнул: «Определяю давность!.. Пятьсот миллионов лет!..»

А молодой исследователь (словно назло) обернулся и, как показалось Яковлеву, победно и дерзко взглянул в его сторону.

– Пожалуй, – загадочно ответил Борис Николаевич, морща лоб и поворачивая в руках «девонское отложение», то-есть обыкновенный серый камень, в котором Яковлев не видел решительно ничего замечательного.

– А вот «головоногий моллюск», по-моему триста миллионов лет давности, – густым басом сказал третий мальчик и выпятил вперед губы.

…Здесь считали крупно: не килограммами, не полутоннами и не тоннами – здесь считали миллионами! И Даня снова почувствовал себя задетым.

– Ну что же, ты не так далек от истины, – задумчиво ответил мальчику Борис Николаевич. – А кто мне это определит? – И он повертел в своих тонких пальцах какой-то красноватый камешек.

Все молчали.

– Ну что ж? Никто?.. Значит, придется мне самому. Представитель рода «краниа» из верхнего ила. Вглядитесь-ка получше.

Борис Николаевич поднес камешек к свету, и Даня заметил на его тусклой поверхности чуть видный узорчатый отпечаток.

«Ах, чорт! Вот где они, настоящие геологи, или как их там… копают, ищут, находят…» Сбор лома, который только что казался Дане важнее всего на свете, вдруг сделался какой-то мелочью, пустяком – подумаешь, обломки керосинки…

А ловкие руки ученого извлекали один за другим серые, красноватые и черные камни из принесенных мальчиками мешков. Мальчики говорили наперебой: «спериферы», «краниа», «головоногий моллюск»…

– Молодцы! – одобрительно покачивал головой Борис Николаевич. – В общем, мне, видно, придется помочь вам только в возрастной квалификации. Когда выставка?

– К ноябрьским, – ответили мальчики хором.

И тут вдруг произошло нечто непредвиденное.

Не поднимаясь с пола, Борис Николаевич круто повернулся, посмотрел на стоящего у него за спиной Яковлева и протянул руку к его мешку.

– А ты что же? Открывай, – сказал он и сам ловко и быстро развязал веревочку, стягивавшую Данин мешок. Развязал, запустил в мешок руку и вытащил оттуда… печную заслонку.

Стало тихо. Оседая, тоненько звякнул мешок.

– Ага… – сказал задумчиво Борис Николаевич.

Мальчики прыснули.

С такой глубокой серьезностью, что ни один мускул не дрогнул у него на лице, Борис Николаевич подошел к свету и стал внимательно разглядывать заслонку.

Коршунообразный сразу подхватил эту игру. Ни о чем не расспрашивая, он взял левой рукой заслонку из рук Бориса Николаевича и прищурился:

– Гм… интересный экспонат… Определяю как печную заслонку. Борис, а? Как по-твоему?

– Пожалуй… – пожимая плечами, задумчиво подтвердил Борис Николаевич. – Хотя, с другой стороны…

– С другой стороны… – и коршунообразный, взяв заслонку, совершенно серьезно перевернул ее на другую сторону, – с другой стороны – следы долгого служения человечеству в виде сажи, копоти и прочего… Редчайшая находка… Немедленно передать в музей. Мечта доисторического человека. Сидел у костра и думал о заслонке. Вот именно о такой!

Борис Николаевич кивнул:

– Угу!

Они переглядывались, поднимали брови, смотрели друг на друга. Их лица выражали глубокую сосредоточенность.

Было видно, что им не впервые разыгрывать спектакли. Зрители хохотали до упаду.

Наконец Борис Николаевич не выдержал, махнул рукой и тоже засмеялся. Он смеялся, зажмурив глаза, задрав кверху голову; кончик завившейся наподобие вопросительного знака бороды сотрясался в такт его беззвучному смеху. Не смеялся один Даня. Он стоял, багрово-красный, опустив голову, выпятив губы. Борис Николаевич видел его сердитое лицо, отворачивался… и все-таки продолжал смеяться.

И вдруг, вне себя, со слезами в голосе, Даня сказал:

– Подумаешь!.. Закопались! Камни, камни… А наша школа для пятилетки! Мы, мы… Мы – лом! Цветной!

– Что ты сказал? – раздувая ноздри, спросил один из мальчиков. – А ну, повтори!

– И повторю, – сказал Даня.

– Ты сказал – «камни»… Ребята, он сказал – «камни»… Довольно стыдно тебе! А ты знаешь, что такое палеонтология?.. Ага, не знаешь, так молчи! Ты знаешь, что по головоногому моллюску определяют залежи нефти, а? В Баку. Губкин. Ага, не слыхал? «За-ко-пались»! Газеты, газеты надо читать. Не знаешь, так молчи…

Он надвигался на Даню, выставив вперед голову.

– Я тебе дам задираться! – тонким голосом ответил Даня и, тоже выставив вперед голову, пошел на своего противника.

Увидев это, коршунообразный сейчас же встал со своего места.

Даня был в ярости, но все-таки заметил, что правый рукав его пиджака пуст: у него не было правой руки.

– Так, так, – садясь верхом на стул и размахивая левой рукой, как будто дирижируя ею, командовал коршунообразный. – Фролов, отойди – ты мешаешь! Уберите-ка стул у них с дороги…

Он был в восторге.

– Озеровский, брось, – сказал Борис Николаевич и оттащил в сторону Даниного противника.

Встав со своего места, китаец вежливо взял за плечи рвущегося в бой Даню. Его тонкая желтоватая маленькая рука неожиданно оказалась очень сильной. Она сразу лишила Даню возможности наступать. Поднялся шум. Все говорили и кричали разом. Слышалось:

– Газеты надо читать!

– А без меди ты бы при коптилке, при коптилке сидел!..

Спокоен был только Озеровский. В его светлых глазах прыгали веселые искры.