Текст книги "Отрочество"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Ты обалдел! – сказал Саша.

– Отстань! – ответил Даня.

– Но должна же быть всему мера! – стиснув зубы и приближая к Дане побелевшее от злости лицо, сказал Саша. – С ума ты сошел, что ли? Заболеешь во время каникул!

– Оставь меня в покое! – ответил Даня и продолжал жадно глотать снег. – Пить хочу.

Зажав подмышкой ботинки с коньками, Саша схватил его за локоть и стал изо всех сил тянуть прочь от снежного сугроба. Даня упирался, выворачивался и, набирая одной рукой снег, энергично запихивал его в рот, назло Саше и всему миру. Кончилось тем, что оба они растянулись посреди улицы, к большому восторгу глазевших на них мальчишек.

– Так его, так его! – кричали им.

– Эй, черный, коленом его притисни! – поощрял кто-то Даню.

– А ты его носом в снег, в снег! – советовали Саше.

Товарищи что есть силы тузили друг друга и, стиснувши зубы, молча катались в снегу.

Это продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешался какой-то шедший мимо гражданин с портфелем.

– Хороши… хо-о-роши-и-и… – сказал он укоризненно и вдруг скомандовал почти по-военному: – А ну-ка, встать!

Мальчики покорно встали, кое-как отряхнули с себя снег и молча зашагали домой.

Глава IV

В ту же ночь, в третьем часу, Даня проснулся со странным чувством тоски и досады. Он не мог найти себе места на жаркой кровати. Все тело ломило, во рту было сухо.

Утром мать измерила ему температуру и вызвала врача. Доктор, выстукав Даню, сказал:

– Ну что ж, обыкновенный грипп. Придется полежать.

И вот он в самом деле лежит. Лежит и, прищурившись, смотрит на Сашу, а Саша, который пришел его проведать, примостился на корточках у печки и молча, задумчиво постукивает кочергой по догорающей головне.

«А ведь, в сущности, я растянулся тогда из-за него, – горько думает Даня. – Если бы не он, я бы не торопился, я подобрал бы подходящие ботинки, и ничего не случилось бы…»

И Дане опять слышится музыка на катке, опять видится, как по-дурацки, растопырив руки и ноги, он валяется посередине ледяного круга. И все, все смотрят на него. Смотрит насмешливо какой-то мальчишка-ремесленник, смотрит эта девчонка Таня, с которой он катался. А Лида не смотрит. Она прикусила губу, отвернулась и делает вид, что никогда не была с ним знакома. Ух, если бы кто-нибудь мог это понять! Ни одна живая душа не поймет, какой это позор!

От стыда Даня даже стиснул зубы и громко охнул.

– Кстати, а как фамилия этих девочек? Ну тех, что мы встретили на катке, знаешь? – ни с того ни с сего спросил Саша.

– Таня Мельникова и Лида Чаго, – отвернувшись к стене, сказал Даня.

– Как ты говоришь? Чаго? Странная фамилия.

– Ну и пусть странная! Это не я ее придумал. И вообще, зачем ты об этом спрашиваешь?

Саша ничего не ответил. Он опять ударил кочергой по головешке, и вверх огненными комарами полетели искры.

– Ну, а номер дома, где живет этот твой приятель дворник, который нам мешки давал, ты помнишь?

– Отстань! – сквозь зубы процедил Даня. – При чем тут дворник?

– Ладно, мне надо идти, – видно, думая о чем-то другом, сказал Саша. – Прими, пожалуйста, порошок и поспи. Право, самое верное дело.

– Я не сплю под чужие дудки! – коротко ответил Даня.

Саша ушел.

Пока он спускался с лестницы, присевший в кровати Даня с удивлением рассматривал свои руки. Ему казалось, что они от жара налились, распухли и каждый палец стал большим и тяжелым.

Освещенная с той стороны фрамуга двери поплыла ему навстречу, то растягиваясь и наливаясь светом, то сжимаясь и мутнея. От этого было больно глазам. Даня зажмурился и крепко прижал к векам кулаки.

Когда он открыл глаза, он увидел мать, стоявшую у его кровати и смотревшую на него с нежным и грустным выражением.

Она была тут. Она всегда была тут.

– Посиди! – сказал он сердито.

Она села подле и стала мерно похлопывать рукой поверх одеяла. Она все хлопала и хлопала и даже чуть-чуть подталкивала коленом кровать, отчего кровать легонько и мерно поскрипывала.

Это было похоже на укачивание. Но не беда, ведь в комнате их было только двое…

* * *

– На этой, говоришь, улице? – спрашивал дворник. – Все может быть… Конечно, может и видал, да кто же их упомнит.

– Ну что вы, неужели не помните? – уговаривал Саша. – Такая приметная семья… Ну, Чаго, Чаго!.. А девочка – ну, вот такая примерно… ну, немножко пониже меня и с косами, с косами… Да вы помните!

– Так, так, так, – соображал дворник. – Чаго, говоришь? Так это, может быть, полковникова? Тогда на том парадном, внизку, на правой стороне. Ну, а если не полковникова…

– Спасибо! – сказал Саша и с благодарностью пожал дворнику руку.

* * *

Пока Саша сидел у Дани, пока Даня в жару дремал, укачиваемый нежной материнской рукой, а Саша разыскивал знакомого дворника, в квартире на той парадной, на правой стороне, внизку, развертывались события, далеко не каждый день развертывающиеся на территориях коммунальных квартир.

Полковникова дочка Лида Чаго (девочка, которую разыскивал Саша, была именно она) стояла на коленях на подоконнике, повернув к комнате подметки, и, припав к стеклу лбом, глядела во двор. Она всхлипывала.

Время от времени она грозила кому-то в окно кулаком. Но тот, кому она грозила, не обращал на это ни малейшего внимания.

Раздобыв где-то грязную тачку и посадив на тачку малышей, он впрягся в нее, точно конь, и носился по двору крупной рысью, лихо отбрасывая назад короткие толстые ноги, обутые в новые калоши. И вдруг на всем скаку он остановил тачку и швырнул оглобли наземь.

Сидевшие в тачке малыши скатились вниз по наклонной плоскости. Они безропотно посидели на снегу, опомнились, встали и, отряхнувшись, затрусили вслед за своим рысаком.

– Олег! Олешек!.. Олешка, покатай еще!..

Олег Чаго (это был младший брат Лиды) шел по двору, небрежно раскачиваясь. Лида смотрела на него, зло прищурив глаза.

Дело не в том, что он катал малышей на грязной тачке: пусть, пожалуйста, если им это по вкусу. Дело в отсутствии уважения к человеку, к его достоинству… В общем, дело было в ее дневнике.

Возвратившись из школы и открывши свой ящик (отведенный Лиде мамой в большом бельевом шкафу), она увидела четыре куска туалетного мыла в красной обертке, попрежнему лежавшие в левом уголке ящика. Лида невесть зачем копила и складывала туалетное мыло в свой ящик, жалея сорвать с него красивенькие обертки.

Извлекши мыло, она понюхала его, отодвинула два пустых флакончика из-под одеколона, которые тоже невесть зачем припрятала во всепоглощающий ящик. После этого она достала из ящика большую общую тетрадь.

На обложке была надпись: «Дневник Лидии Ивановны Чаго, ученицы шестого «А».

Достав из ящика дневник, она только-только собралась примоститься где-нибудь в уголку и записать кое-что, как вдруг заметила, что красная нитка, предусмотрительно положенная ею поверх дневника, обронена на дно ящика.

Дрожащими руками Лида раскрыла дневник и увидела, что рядом с записью: «На Олега, я думаю, надо действовать суровостью – он не понимает, что такое дисциплина. 1) Посоветовать маме противопоставить его воле свою волю, 2) а если не подействует, то в воскресенье не дать ему денег на кино», – рядом с этой записью красовалось: «Как бы не так! Сама посиди дома, троечница».

Стало быть, он рылся в ящике. Он читал ее дневник. Мало того: он нагло намекал на ту единственную тройку, которую она получила из-за него же. В понедельник, когда она готовила уроки, он назло ей громко пел у нее под самым ухом.

Лида села на пол подле ящика и зарыдала так громко и жалостно, что из кухни прибежала бабушка.

Когда бабушка прибежала из кухни, Лида сидела на полу и выкидывала из ящика носовые платки, обвязанные цветными нитками, альбомы с фотографиями и стиральные резинки.

Платки, открытки, фотографии и тетрадки вылетали из ящика, как выпущенные на волю птицы. Они описывали в воздухе полукруг и ложились на пол беззвучно или, наоборот, с хлопаньем, в зависимости от твердости и тяжести предмета.

– А что ж ты думаешь, Анюта, – говорила, стоя в дверях и скрестив руки на животе, бабушка, – это же в самом деле нехорошо – читать ее дневник…

Бабушка пыталась выказать объективность. Она сильно любила Олега.

– Нет покоя ни ночью, ни днем! – ответила мать из другой комнаты и не захотела даже вникнуть в суть дела, тем глубоко обидела дочь.

– Нет, Анюта, это же в самом деле нехорошо – читать ее дневник, – лицемерно повторяла стоявшая в дверях бабушка.

От обиды и горечи у Лиды мигом высохли на глазах слезы. Она молча убрала в ящик все, что валялось на полу, забралась на подоконник и стала глядеть сквозь стекло во двор.

Олег не успел еще постучать каблуками о двери черного хода, как она была тут как тут. Она распахнула дверь и, прежде чем он перешагнул порог, вцепилась ему в волосы.

Мама и бабушка едва разняли их. Мама стала перед Олегом, а бабушка заслонила Лиду.

В этом положении застал свою семью возвратившийся со службы полковник.

Он сказал:

– Что случилось? – и замер в дверях кухни.

За спиной у него стоял немалый боевой опыт, но никакой опыт не мог ему подсказать, как следует вести себя во время таких стычек, когда победа столь же нежелательна, как и поражение.

– Иван, почему ты молчишь? – спросила жена.

– Но это же в самом деле нехорошо, – вмешалась бабушка, – читать ее дневники…

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы как раз в это время не раздался осторожный стук в кухонную дверь и на пороге не появился Саша.

– Здравствуйте, – вежливо сказал он. – Можно войти?

– Конечно, – ответила срывающимся голосом Лида и стала оправлять помявшееся платье.

Воцарилась тишина. Первым пришел в себя полковник.

– Да что же, вошел бы в комнату, чего ж так стоять! – сказал он бодро.

– Спасибо… – растерянно ответил Саша. – Но я, если разрешите, тут… Мой товарищ однажды уже был у вас по поводу сбора цветного металла…

– Как же, как же! – оживился полковник. – Я помню. Подходящий паренек… – И он улыбнулся своей великолепной, сияющей улыбкой, так пленившей когда-то беднягу Яковлева. – Мы здесь, признаться, еще кое-что подобрали для него… Дочка, живо! Тащи-ка ступку и самовар.

Не сказав ни слова, Лида вошла в кладовую и выволокла оттуда старый самовар, ступку и две сковородки. Она стояла против Саши и подбирала обеими руками растрепавшиеся волосы.

Олег сейчас же скрылся в кладовке.

– Может быть, отобедаете с нами, мальчик? – приветливо предложила бабушка.

– Спасибо большое, – ответил Саша, – но я по делу. Я к Лиде… лично.

– Ага! – сказал полковник.

И бабушка, мама и сам полковник деликатно вышли из кухни и оставили их вдвоем.

Небрежно и насмешливо поглядывая на гостя, словно это совсем не она, а именно он, Саша, только что дрался на кухне, Лида остановилась подле кухонного столика и начала подбрасывать носком ботинка валявшуюся на полу ленточку.

Саша внимательно смотрел на ленточку.

Помолчали.

Наконец он поднял к ней доверчивое лицо, освещенное светом прозрачных серых глаз, и указал движением бровей на кладовку, где спрятался Олег.

Она пожала плечами, однако подошла к кладовке, затворила дверь и поставила перед дверью табурет.

– Я пришел, – торжественным шопотом начал Саша, – поговорить о товарище. О Яковлеве Данииле. Ты помнишь, конечно?

Она серьезно тряхнула головой, и длинные незаплетенные волосы взметнулись над плечами.

– Так вот, я по поводу Яковлева. Это мой ближайший товарищ… Я, разумеется, не сказал ему и даже адреса, признаться, не знал. Но мне тут помог один дворник. Он, видишь ли, давно знает Яковлева по общественной линии и очень уважает его…

Лида опять кивнула головой. Она слушала серьезно, не выражая ни доверия, ни сомнения.

– Так вот, я пришел, понимаешь ли, переговорить относительно моего товарища, – невольно сбиваясь, продолжал Саша. – Если хочешь знать, так у нас в классе… В общем, вес глубоко его уважают. Он очень серьезный парень… и спортсмен хороший. Ты не думай, он очень хорошо бегает на коньках. Просто у него в тот раз коньки были прокатные…

Она внимательно посмотрела в глаза Саше, уже успокоившись, но все еще не понимая.

– И вот, он заболел, – сказал Саша. – Он заболел воспалением легких или гриппом, точно не знаю. Это, конечно, не так уж страшно. Он парень выносливый и, я бы даже сказал, мужественный. Там разные порошки, уколы – это ему пустяки… Но, понимаешь, так досадно получилось, что как раз во время каникул… И он, как я мог заметить, глубоко уважает всю вашу семью, поскольку вы помогли со сбором цветного металла. Так вот, понимаешь ли, так неудачно вышло, что как раз во время каникул…

Теперь пришла очередь порозовевшего от смущения Саши подбрасывать носком валявшуюся на полу ленточку.

– Он тебя глубоко уважает, – совершенно уже запутавшись и густо краснея, сказал он, – и вот поскольку так получилось, что он заболел… Он, я знаю, глубоко ценит тебя. Ты нас так выручила при сборе металла. У нас было такое затруднительное положение…

– Хорошо, – ответила Лида шопотом, – я скажу нашим девочкам, чтобы они собирали цветной металл. Вы сможете зайти?

– Нет-нет! – ответил испуганно Саша. – Сейчас не о металле. Главное – поддержать морально. Очень было бы, знаешь, хорошо навестить, поскольку сейчас как раз каникулы… И это не заразительно. Я думаю, не заразительно. Я сын врача… Если б было заразительно, я бы предупредил. Так вот, если ты согласна, я как-нибудь зайду за тобой, и мы навестим… Понимаешь, он совершенно исключительный парень. Он очень стойко переносит, но все ж таки каникулы… И он тебя уважает, поскольку ты помогла… Это такой… такой парень, если узнать его как следует…

– Ладно! – с глубокой серьезностью и тоже шопотом ответила Лида. – Я обязательно морально поддержу. – Она на секунду задумалась. – Мы можем далее выделить несколько девочек, чтобы навещали все по очереди. Не беспокойся, мы поддержим морально.

– Спасибо! – с облегчением сказал Саша. – Я в тебе не сомневался.

– Да-да! – ответила она. – Настоящего человека не жалко поддержать, поскольку сейчас каникулы и мы товарищи. Настоящего человека не жалко и даже нужно поддержать. Спасибо тебе за доверие! Это не то что некоторые, – она повысила голос и повела плечом в сторону кладовки, – у некоторых нет сознания, нет пионерской чести и… и товарищества. Они подслушивают, подглядывают, они читают чужие дневники… Им ставят на вид, а они все-таки подслушивают и подсматривают…

– Да, исключительно неприятно и даже подло! – сказал Саша. – Так можно мне за тобой как-нибудь зайти?

– Конечно, – ответила она. – Ты зайдешь, и мы навестим. Мы поддержим, раз он такой стоящий человек.

Сказавши это, она мужественно и с достоинством повела Сашу по коридору к парадной двери под взглядом матери, бабушки и полковника Чаго.

– Эй, малец! – выйдя на лестницу, сказал раскатистым басом полковник. – Ты же забыл на кухне самовар.

– Благодарю! – ответил Саша. – Но мы, если позволите, завернем в другой раз.

– А в другой раз еще чего-нибудь дадим, – ответил полковник добродушно. – Ты не стесняйся, чего ж тут стесняться… Самовар ненужный, а вам понадобится. Дело хорошее. Погоди-ка, паренек.

И, самолично принеся из кухни самовар, ступку и сковородку, полковник передал их Саше.

– Спасибо от имени нашего звена, – серьезно сказал Саша и быстро спустился с лестницы, обнимая самовар.

– Ну что? – сказал дочери возвратившийся в кухню полковник. – Приходит товарищ по организации, а она лупцует младшего брата, все когти выпустила, как дикая кошка. Красиво, хорошо? Позоришь меня на весь район… Ведь это школа девятьсот одиннадцатая! Это они обращались ко мне тогда как к депутату!

Глава V

В ночной тишине, в тот поздний час, когда новый год уже наступил – наступил будничный, не встреченный и не отмеченный, – Даня Яковлев без сна лежал на своей оттоманке, раскинувшись на горячих, помятых простынях, усталый от жара и огорчений.

Наверху, над самой головой Дани, кто-то тренькал на гитаре – встречали Новый год.

И в их квартире – и в соседних комнатах и в коридоре было тихо: все разошлись кто куда и тоже встречали, конечно. Новый год.

Мать и отец собирались идти сегодня на заводской вечер, но мать не решилась оставить сына одного, а отец не хотел идти без матери.

Эх, если бы хоть не выключили в комнате радио! Но радио было выключено, потому что больной обязан спать.

До одиннадцати часов Даня прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ему все казалось, что Саша хоть на минутку забежит навестить его под Новый год.

Но никто не приходил.

Дане было томительно, как всегда, когда до нас долетает пусть даже самая веселии, но отдаленная музыка: звуки наверху говорили, что все вокруг живет и радуется, а он один и никому до него нет дела.

Мать и отец сонно дышали в темноте. Ради него они сегодня остались дома.

А вот Сашка не пришел… Ну конечно, веселится где-нибудь в гостях! Небось интересней, чем сидеть с больным товарищем.

Нет, он, Даня, не мог бы так. Уж он-то был бы сейчас у кровати друга, а не за новогодним столом…

А впрочем, может оно и лучше, что Саша не пришел. Очень уж ему, Дане, нынче вечером как-то не по себе: ноги ломит, в голове гудит, во рту сохнет. Даже говорить было бы трудно, пожалуй. И Саша, наверно, догадался об этом. Ведь у него отец врач. Он любит повторять, что его отец – врач. Он решил не мешать больному спать и прийти завтра утром.

От этой мысли на душе у Дани стало полегче. Он вдавил голову в подушку и сразу уснул.

* * *

Утром, так как был выходной, мать и отец встали попозже. Чтобы не тревожить Даню, они разговаривали шопотом. В глубоком молчании напились чаю, и он слышал только тихое позвякивание ложечек в стаканах.

И вот в передней раздался звонок. Отец пошел открывать. «Сашка». Даня настороженно уставился на дверь. Послышались шаги, потом кто-то завозился у вешалки.

Дверь отворилась. На пороге стоял Иванов. За плечами у него маячил Семенчук.

– Здоро́во! – сказал Иванов.

– Здоро́во! – повторил Семенчук.

Увидев эту живую двухступенчатую лестницу, Даня до того потерялся, что не нашел в себе силы ответить: «Здоро́во!» – и только открыл рот.

Иванов и Семенчук осторожно (как это всегда невольно делаешь в комнате больного) двинулись к яковлевской оттоманке.

Впереди шел маленький Иванов, сзади – огромный Семенчук.

Подошли. Сели.

– Ну, как ты? – спросил Иванов.

– Да ничего…

Помолчали.

Через секунду в открывшуюся дверь заглянула голова матери.

– Может быть, чайку выпьете? – сказала она.

– Мама, при чем тут чай? – значительно и грозно ответил сын.

– To-есть как это «при чем»? На улице холодно, всякий в такую погоду с удовольствием выпьет горяченького.

Но мальчики отказались от удовольствия выпить горяченького, и мать ушла.

Даня пристально смотрел на товарищей. Его разочарование, оттого что это пришли они, а не Саша, было до того сильно, что в первую минуту он даже с трудом мог его скрыть. Но все-таки ему было лестно и приятно, что ребята не забыли его и пришли. Стало быть, он не такой уж пропащий человек.

– Ну, а как Соня? – спросил Даня Володьку.

– Ничего себе, – ответил Иванов. – Мама приехала… А я Соне к Новому году куклу гуттаперчевую достал. Весь город, понимаешь, избегал. И что же ты думаешь? Не хотели принимать. Я говорю: «Да что вы, не в себе, что ли? Я, – говорю, – весь город, может быть, избегал…» А они: «Так ты бы не бегал!» Уж еле-еле я их уломал. Отдал я им куклу и пошел. А нянька вдруг наешь что говорит? Вот не поверишь! «Где, – говорит, – этот твой, который скакал? Пусть, – говорит, – еще когда-нибудь забежит, ребята требуют…»

– Врешь! – перебил Даня.

– Охота мне врать!.. «Артист он, что ли?» – спрашивает.

– Заврался! – сказал Даня.

– Ничего не заврался, – невозмутимо продолжал Иванов. – Она спрашивает: «Артист?» А я отвечаю: – Мы оба артисты из погорелого, – говорю, – театра».

Мальчики прыснули.

Семенчук, который всегда соображал немножко позже других, тоже собирался захохотать, но в ту минуту, когда он раскрыл рот, в комнату вошла мать, и он аккуратно подобрал губы.

– А откуда ты узнал, что я болен? – спросил у Иванова вполголоса Даня. – Тебе Саша сказал?

– Нет, Зоя Николаевна. Мы идем, а она, понимаешь, навстречу. «Не знаете, – говорит, – что с Яковлевым?» Мы спрашиваем: «А что?» А она говорит: «Как же! Он вчера на катке так здорово трахнулся, чуть полбашки себе не отшиб, даже вставать не хотел». Очень она тебя жалела. «Такой, – говорит, – растяпа!» А я уж было подумал, что ты весь забинтованный…

– Так я и знала! – чуть слышно вздохнула мать.

Она сидела у окошка, словно бы даже не прислушиваясь к разговору мальчиков.

Иванов спохватился, что сказал лишку. Он встал, за ним быстро встал Семенчук.

– Ребята, приходите еще когда-нибудь, – сказал топотом Даня.

– Хорошо, – ответил Иванов.

– Обязательно, – подтвердил Семенчук.

– Смотрите же! – недоверчиво и грозно повторил Даня.

– Да уж ладно…

Ушли.

Оставшись один, Даня занялся своим прерванным скучным занятием, а именно: продолжал с досадой ждать Сашу.

Время шло. Утро сменилось днем. День склонился к вечеру. Даня принимал лекарства, ел блинчики с вареньем, рисовал на обоях ногтем треугольники… И ждал, ждал, ждал…

Эх!.. Радость, которую он испытал бы, увидев сейчас Сашу, и быстрое прощение, которое готов был ему подарить, превращались по мере того, как двигалась вперед часовая стрелка, в недоверие, сомнение и горечь.

Пятый час…

– Ну что? – сказала мать, глядя на воспаленное лицо сына. – Тебе нездоровится?

Казалось, она одна сочувствовала ему. Лицо у нее было встревоженное, печальное.

– Здоровится! – ответил он гулким басом из-под одеяла, под которое забился с головой.