Текст книги "Александр Великий. Дорога славы"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава 10
ГЕФЕСТИОН

Когда я впервые увидел Гефестиона, мне было десять лет. Ему было одиннадцать. Он прибыл в Пеллу из родовых владений в высокогорьях Эордеи. Отец Гефестиона, Аминтор, представлял при дворе моего отца интересы Афин. Эта должность, «proxenos», была наследственной и считалась весьма почётной. Но между Македонией и Афинами существовали постоянные трения, порой перераставшие в открытые военные столкновения, и Аминтор, опасаясь, что его заступничество за Афины вызовет гнев Филиппа (хотя эти двое выросли вместе и оставались друзьями), некоторое время держал своего младшего сына вдали от столицы и двора. Лишь когда Гефестиону минуло одиннадцать, отец привёз его в Пеллу, чтобы подготовить к поступлению в свиту, куда ему, как и мне, предстояло быть зачисленным в четырнадцать лет.

В ту пору моим наставником был некто Леонид, имевший обыкновение, дабы «закалить тело и дух», будить меня за час до рассвета и в любую погоду гнать купаться в реку. Я этого, само собой, терпеть не мог.

Вода в Лудиасе, возле Пеллы, так холодна, что пробирает до костей даже летом, а что за стужа царит там зимой, невозможно описать. Стоит ли говорить, что, стараясь избежать этих купаний, я шёл на всяческие ухищрения, по большей части напрасные. В конце концов до меня дошло, что раз от этих утренних омовений не избавиться, так лучше уж заниматься ими не по принуждению (что делает их ещё более неприятными), а по доброй воле. Я стал вставать раньше наставника и успевал искупаться, пока он ещё лежал в постели. Леонид счёл это проявление характера своей заслугой, для меня же испытание ледяной водой стало вполне терпимым, ибо теперь я мог сказать себе, что занимаюсь этим в силу собственного решения.

Однажды на рассвете (день выдался таким холодным, что купаться мне пришлось в проруби, которую предварительно понадобилось проделать) я, возвращаясь после купания мимо царского манежа, услышал внутри голоса и стук копыт. Мне стало любопытно, и я тихонько заглянул внутрь. Гефестион был на арене один, не считая его наставника. Восседая на своём рослом, семнадцати пядей, гнедом по кличке Резвый, он управлял конём одними коленями, не касаясь поводьев, и держал в руках короткую пику. Наставник сопровождал каждое его движение потоком указаний и замечаний, которые Гефестион вроде бы воспринимал с почтительным вниманием, но делал лишь то, что считал нужным сам. До того момента мне никогда не доводилось видеть человека, не только мальчика, но и мужа, столь внимательного и чуткого в отношении своего коня. Правил он едва уловимыми движениями коленей и лёгким перемещением своего веса, а в поводьях, похоже, не нуждался вовсе. Он легко побуждал Резвого менять аллюр, причём, какие бы повороты ни совершал конь, сам продолжал сидеть совершенно прямо. В ту пору Буцефала у меня ещё не было, а тогдашний мой конь по выездке не шёл с Резвым ни в какое сравнение. Любо было смотреть, как ловко всадник и его скакун, достигшие полного взаимопонимания, выполняли самые сложные кавалерийские упражнения. В то время как Резвый без труда переходил с галопа на шаг и кружил по арене, сам Гефестион сидел на коне, как будто прибитый к нему гвоздями. Спина прямая, плечи расправлены, брюшные мышцы напряжены. Малейшее, совершенно незаметное со стороны изменение положения корпуса всадника воспринималось конём как команда, которая выполнялась незамедлительно и безукоризненно.

Я покраснел от стыда, ибо до сих пор совершенно искренне считал себя превосходным наездником и лишь теперь понял, как мало я понимаю в лошадях и как плохо умею с ними управляться. Оказывается, я не более чем самодовольный невежда. И зачем, спрашивается, отец приставил ко мне этого пустоголового Леонида, только и знавшего, что загонять меня в ледяную воду? Вот чему мне следовало бы учиться!

Однако спустя мгновение мой гнев обратился против меня самого. Разве я не сам хозяин своей жизни и не от меня зависит, что познать и чем овладеть?

В тот миг я поклялся себе не только в совершенстве овладеть искусством всадника и кавалерийского командира, но прежде всего самому сделаться собственным наставником, выбрав нужные мне знания и навыки, и сделать всё возможное, чтобы достичь в этих областях совершенства.

Гефестион меня не замечал, а подойти к нему самому мне не хватало духу. Он показался мне не только самым привлекательным юношей, но и вообще самым красивым человеком любого пола и возраста, какого я когда-либо видел. И тогда я дал себе ещё одну клятву: этот человек непременно станет моим другом, а когда мы вырастем, вместе выступим против правителей Персии.

Принято считать, что дети живут своими, сугубо детскими, простыми и непритязательными интересами. На самом деле это далеко не так. В десять лет я оценивал окружающий мир столь же вдумчиво, как и ныне, а любознательность проявлял даже большую, ибо скучная зубрёжка, навязываемая старшими, ещё не успела притупить во мне изначальную тягу к познанию. В ту пору я уже мог объективно оценивать действительность и потому сразу, на той самой арене, понял, что Гефестион самой судьбой предназначен для того, чтобы на всю жизнь стать для меня самым дорогим другом. Полюбив его всей душой, я сразу почувствовал, что наша любовь будет взаимной. Так оно и случилось, а чувство, зародившееся во мне в тот миг, оставалось неизменным все эти годы.

Долгие полтора года я не заговаривал с Гефестионом, но внимательно к нему присматривался. Если мне что-то не давалось, например не получалось какое-то упражнение, я находил его, наблюдал за тем, как проделывает это он, и, подражая ему, добивался желаемого. Гефестион, разумеется, не был слеп. Он заметил мой интерес, но некоторое время не подавал виду. Таким образом, мы стали по-своему близки, не успев перемолвиться и словом. Ну а к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, мы уже были неразлучны.

Для тех, кто по складу своего ума склонен видеть во всём дурное, скажу, что любовь молодых людей всегда сопряжена со связывающими их тайными мечтами и стремлением не только к славе, но и к той чистой добродетели, которая, как кажется им, замутнена и искажена старшим поколением, но в которую молодёжь, несомненно, вдохнёт новую жизнь. Такая любовь по своей природе не столь уж отлична от испытываемых друг к другу чувств молодых девушек. Ей, разумеется, присущ физический аспект, но у людей с благородными помыслами он никогда не выступает на первый план, уступая место возвышенной, духовной близости. Такая любовь подобна любви Тесея и Пирифоя, Геракла и Иолая, Ахилла и Патрокла. Юноши стремятся доставить друг другу радость, становясь лучше, и становятся лучше, чтобы доставить друг другу радость.

К тому времени, когда мне пошёл тринадцатый год, мой отец, подкрепив свои уговоры золотом, добился прибытия в Пеллу в качестве наставника для знатных македонских мальчиков знаменитого афинского философа Аристотеля. До сих пор те, кого предназначали ему в ученики, в подавляющем своём большинстве интересовались лишь охотой, лошадьми и воинскими упражнениями. В число подопечных философа попали и Птолемей, и Кассандр, и Любовный Локон, и мы с Гефестионом. Эллинское наречие нам преподавал зять Аристотеля Эйфорион, основной задачей которого было избавить нас от ужасного, варварского македонского акцента и привить нам чистое аттическое произношение. Всякий, кому доводилось изучать языки, знает, что в любой группе учеников непременно найдётся хоть один, которому это никак не даётся. Среди нас полной неспособностью к усвоению эллинской речи выделялся Марсий, сын Антигона. Когда он тужился, силясь выговорить хоть что-то на афинский манер, мы надували щёки и затыкали рты, стараясь не покатиться со смеху. Но как-то раз, в полдень, он распотешил нас до того, что сдержаться не удалось. Мы взорвались и принялись кататься по траве чуть ли не в истерике.

И тут неожиданно на нас с жаром обрушился Гефестион. Никогда прежде я не видел его в таком гневе.

– Неужели это кажется вам смешным? – воскликнул он и, указав на восток, в сторону моря, продолжил: – А помните ли вы, мои недалёкие друзья, что там находится Персия, которую мы мечтаем когда-нибудь покорить? И персы об этом знают. Хотите знать, что они делают сейчас? Пока мы ржём и катаемся по земле, как жеребята, они проводят время в напряжённых трудах. Мы бездельничаем, а они потеют.

Его суровая отповедь быстро отрезвила всю нашу компанию, и даже наставник выглядел смущённым.

   – Довольно скоро нам предстоит встретиться с этими персидскими юношами в бою. Конечно, нас манит победа, но достаточно ли будет превзойти противника силой? Нет и ещё раз нет! Мы должны показать азиатам, что превосходим их не только воинским умением, но доблестью, благородством, высотой душевных стремлений. Они должны сами признать за нами право владеть их царством, ибо мы превосходим их во всех добродетелях, к числу коих относится и самообладание.

Весть о тираде Гефестиона облетела Пеллу на крыльях. Встречая его на улицах, люди одобрительно похлопывали моего друга по плечу, а на рынке шорники и зеленщики приветствовали его вставанием.

Отец призвал меня к себе для беседы наедине.

   – Так это и есть тот мальчик, которого ты избрал себе в друзья? По-моему, его, несмотря на юные годы, можно с полным основанием назвать мужчиной.

В устах Филиппа это звучало как наивысшая похвала. После того случая все мы стали относиться к занятиям серьёзнее и уже не считали изучение поэзии или аттической грамматики чем-то недостойным настоящего воина.

И вот тот же самый Гефестион на свой лад укорил меня за расправу над Фивами. В своё время, когда оба мы были мальчиками, Аристотель учил нас тому, что счастье состоит в «активном использовании всех способностей человека в согласии с добродетелью». Но на войне слово «добродетель» пишется кровью врага.

Теламон убеждал меня в том, что в солдатской котомке не должно быть места состраданию. Я знаю, в известном смысле он прав. Но мне известно и то, что за всё надо платить. Все люди должны отвечать за свои деяния, в том числе и злодеяния. Это относится и ко мне.

Но как бы то ни было, цель, ради которой я стёр Фивы с лица земли, была достигнута . Вся Эллада почувствовала, в чьих руках, и твёрдых руках, находятся поводья. Недовольные умолкли, недруги прикусили языки, разгоравшиеся было восстания сошли на нет. Новых мятежей не последовало, а в Пеллу потянулись посольства с поздравлениями и заверениями в преданности. Выглядело это так, словно все греки только и мечтали, чтобы я их возглавил.

– Веди нас, Александр! – наперебой заявляли послы разных городов. – Веди нас против персов!

Отряды добровольцев приходили из Афин и из всех полисов союза. В армию было набрано шесть тысяч гоплитов, шестьсот всадников и ещё пять тысяч пеших наёмников. Таким образом, с учётом десяти тысяч пеших и полутора тысяч всадников, уже переправившихся за проливы, дабы подготовить плацдарм, силы вторжения составили почти сорок две тысячи человек. Близился час Великого Отплытия. Пелла превратилась в огромный военный лагерь. Всех охватило такое возбуждение, что даже животные не могли спать. С моей стороны требовалось действие, какой-то знак, подобный памятному поступку Брасида, сжегшего в Мефоне свои корабли, дабы его люди поняли, что пути назад нет.

Для Праздника Муз я собрал войско у Диума, на живописном берегу, откуда открывался вид на величественные, покрытые снежными мантиями Оссу и Олимп. Одних только воинов, с учётом тех, кому предстояло остаться дома под началом Антипатра, насчитывалось около шестидесяти тысяч, всего же, с учётом женщин и слуг, народу набралось вдвое больше. Мною был устроен грандиозный, изрядно опустошивший мою сокровищницу пир. На почётных местах в окружении видных командиров восседали Парменион и Антипатр.

И тут я приступил к раздаче своих земель. В Македонии личные владения царя называются «basileia cynegesia», «царские охотничьи угодья». На момент моего восшествия на престол к угодьям принадлежала примерно треть царства, не считая завоёванных и присоединённых провинций, по закону и обычаю находившихся под властью короны. Таким образом, я являлся обладателем необъятных полей, лугов и пастбищ, лесов и рудников. Каждому из военачальников Филиппа достались в наследственное владение обширные и богатые земли. Собственную усадьбу – Озёрный Утёс – я предложил Пармениону, который, к его чести, отклонил этот дар. Все полководцы обрели владения, достойные царей. Гефестиону я подарил Эордею, одно из любимых владений моего отца. Без пожалований не остался ни один командир, вплоть до сотника. Антигон стал владетелем трёх долин в верховьях Стримона. К Теламону отошло селение близ залива Торон. По мере раздачи земель я чувствовал всё большее облегчение, словно избавлялся от некоего тяжкого бремени. С лёгким сердцем я раздаривал нивы и сады, рыбные заводи и строевой лес. Мне хотелось раздать всё имущество, до последней пряжки, не оставив себе ничего, кроме коня и копья. Даже десятники получали выпасы и табуны, даже рядовые в фаланге становились владельцами сельских усадеб. Я простил все долги и освободил семьи взявших оружие от всех податей. Всё принадлежавшее ранее Филиппу и лично мне перешло в собственность моих товарищей. Приграничные леса, захваченные у вождей Иллирии, вернулись к прежним владельцам, поскольку теперь они стали нашими союзниками. Хлебородные провинции за Дунаем и пастбища во Фракии я подарил нашим товарищам из Фессалии, Пеонии и Агриании. Каждый новый дар встречали бурей рукоплесканий, а когда я закрепил за своим дорогим Пердиккой богатое владение Триассы, тот выступил вперёд и перед всем войском спросил:

– Александр, что же ты оставишь себе?

Об этом я даже не подумал.

   – Свои надежды, – вполне серьёзно ответил я, и собрание взорвалось неописуемым восторгом.

Лишь отважные командиры Коэн, Любовный Локон и Эвгенид Счетовод из Херонеи остались без пожалований. За всё это время их имена не прозвучали ни разу, и ты, юный друг, можешь понять, что они чувствовали уныние и тревогу. Им казалось, что они по неизвестной причине навлекли на себя мой гнев, и это, разумеется, не могло их не печалить. У Счетовода, надо сказать, имелись основания опасаться моей немилости, ибо он, влюбившись в девицу из одного северного племени, едва не дезертировал с Дунайского рубежа. Он полагал, что был прощён лишь из уважения к тому, что его отец был школьным товарищем Филиппа, а мои люди тем временем тайно отыскали его возлюбленную и, не применяя насилия (ибо она была свободной женщиной), обратились к ней от моего имени с предложением принять руку этого человека. Теперь она, украшенная свадебной гирляндой, находилась здесь, укрытая от глаз воздыхателя. Точно так же, как возлюбленные Коэна и Любовного Локона, пребывавших относительно этого замысла в полном неведении.

Когда я наконец вызвал эту троицу вперёд и представил им их невест, гром ликования вознёсся до небес. Свадебные обряды мы совершили здесь же, на глазах у всей армии. Должен сказать тебе, что среди всей этой радостной круговерти нашёлся лишь один человек, додумавшийся сделать подарок мне. Элиза, невеста Счетовода, подарила мне пару танцевальных сандалий, сшитых ею собственноручно.

Право же, в тот день я был счастливейшим из смертных, а глядя на блестевшую под луной вершину Олимпа, дерзко подумал о том, что столь сладостное чувство недоступно даже богам. Потом, один за другим, стали брать слово полководцы.

   – Братья, – заявил Антигон Одноглазый, – честно признаюсь вам, что, когда Филипп умер, я в душе сомневался, придутся ли Александру по мерке отцовы солдатские доспехи. То, что храбростью, талантом и честолюбием боги Александра не обделили, стало ясно уже давно, но сможет ли столь молодой человек снискать уважение и преданность заслуженных полководцев и ветеранов армии его отца? Думаю, друзья мои, сегодня вечером ответ на этот вопрос стал очевиден для всех. В глазах нашего юного царя я вижу, что он чужд корысти и себялюбия и чтит добрую славу превыше любых наград. Позволю себе сказать о нём то, что было сказано гирканами о Кире Великом:

 
Всеми богами клянусь вам, друзья, он становится только счастливей,
Нас одаряя добром и жажду богатства презрев.
 

Снова и снова произносили командиры прочувствованные речи. Когда поднялся Счетовод, по его бородатому лицу струились слёзы.

   – Воистину, о Александр, ты одарил меня счастьем превыше всяких мечтаний. Однако клянусь рукою Зевса: если ты дашь мне отпуск на время, достаточное, чтобы заронить семя во чрево возлюбленной и зачать наследника, я не стану предаваться праздности и утехам в новообретённых владениях, но, вооружившись, последую за тобой, куда бы ты ни повёл.

Следующим обратился ко мне мой доблестный Коэн.

   – Веди нас в Сарды, в Вавилон и в сам Персеполь, – возгласил он. – Клянусь, Александр, я не успокоюсь, пока не узрю тебя восседающим на троне самого царя царей Персии!

Книга четвёртая
ПОЗОР ПОРАЖЕНИЯ

Глава 11
БИТВА ПРИ ГРАНИКЕ

Ты следишь за моим повествованием, Итан? Вижу, больше всего тебя увлекают «кровавые» истории. Ну что ж, двинемся на восток вместе с армией, выступающей из Македонии, переправляющейся через проливы, разделяющие Европу и Азию (в направлении, противоположном тому, каким сто пятьдесят лет назад осуществлял своё вторжение Ксеркс), и водружающей свой львиный стяг на земле, обладателем которой считает себя нынешний царь Персии, Дарий Третий. Где же он, мнящий себя Владыкой Востока? Узнав о том, что мы явились посчитаться за обиды, нанесённые его предками, он не осмелился выступить против нас лично, но поручил это своим подданным, сатрапам западных провинций, собравшим стотысячное конное и пешее войско и полагающим, что этого будет вполне достаточно, чтобы сбросить нас в море. В Зелее, в тени священной Трои, его полководцы осаждают так называемые Врата Азии. Впрочем, речь не о персах, а обо мне.

Должен сказать, что ближе всего к гибели (за исключением одного случая в Газе, когда в меня угодил дротик, пущенный из катапульты) я оказался именно в сражении при реке Граник. Персидский всадник по имени Резак нанёс мне спереди удар мечом, который, окажись он чуть сильнее, не только разрубил бы мне шлем, но и раскроил бы череп.

Основным оружием персидской конницы является дротик и акинак, нечто среднее между мечом и кинжалом, хотя в последнее время многие стали перенимать у нас обычай использовать длинное копьё. Что же касается избранной тысячи и «родственников», то эти отборные воины вооружены тяжёлыми мечами из дамасского булата, подобными тем, какими сражался сам Кир Великий. Этот длинный и прочный однолезвийный меч выковывается вместе с рукоятью из одного куска прочнейшей сирийской стали.

Удар Резака снёс верхнюю часть моего шлема вместе с украшенным перьями пустельги гребнем в то самое мгновение, когда моё копьё вошло в его грудь под правым соском. Железо ослабило удар, и, хотя я получил глубокий порез, который после боя пришлось зашивать, череп остался цел. В первый момент я не ощутил боли и понял, что ранен, лишь когда кровь из раны стала заливать мне глаза. Есть один секрет, очень полезный для любого раненого воина: если ты знаешь, что твоя рана несмертельна и не грозит тебе увечьем, постарайся воспринять её как предмет гордости и тщеславия. Для доблестного мужа полученная в честном бою рана есть отличие и награда.

К тому моменту мы уже лишились тридцати храбрейших «друзей» из отряда Сократа Рыжебородого, которые полегли под жесточайшим обстрелом, штурмуя крутые утёсы над переправой. Эти люди пали смертью храбрых, исполняя мой приказ, и их смерть, отзываясь в моём сердце, заставляла меня приветствовать любую боль, выпадавшую на мою долю.

Когда царь Македонии лично ведёт в атаку своих «друзей», по обе его стороны находятся воины столь высокой доблести и отваги, сидящие на столь могучих и прекрасно обученных скакунах, что нет на земле войск, способных отразить натиск этой единой, охваченной порывом общего вдохновения несокрушимой силы. В истории военного искусства нет ничего даже отдалённо напоминающего эту неистовую бурю, её просто не с чем сравнить. Клит Чёрный как-то сказал, что, устремляясь в атаку в составе ведущего клина, чувствовал себя так, словно находился на борту железного корабля, подхваченного могучим ветром и мчащегося вперёд, дабы обратить врага в прах всесокрушающим тараном.

Это неплохое описание, но в нём не учтён некий основной элемент, делающий, на мой взгляд, атаку «друзей» неотразимой. Я имею в виду жар дыхания, бурлящую энергию их неистового напора, имеющую не только механическую, но и внутреннюю природу. На полном скаку я чувствую запах чеснока, распространяемый скачущим слева Теламоном, а моя нога касается бока Резвого, коня Гефестиона, мчащегося справа. Я ощущаю бронзу его нагрудной пластины, и мне в ноздри бьёт запах взрываемой его копытами почвы. Буцефал подо мной разгорячён настолько, что поднимающийся из его ноздрей пар обжигает плоть. Его воля ощущается мною не как продолжение моей, но как сила, проистекающая из его собственного сердца. Для меня он не животное, а равный мне воин. Его воодушевление воспламеняет меня. Я подпитываюсь от него, так же как он подпитывается от меня. Буцефал любит такие мгновения. Это именно то, для чего он был рождён.

Когда наш передовой клин вспенивает воду над отмелью Граника и метательные копья врага со звуком, напоминающим треск рвущегося полотна, пролетают мимо наших ушей, мой конь и я испытываем общий для нас обоих экстаз, суть которого в том, чтобы отдаться судьбе. Когда копыта Буцефала ударяются о донный песок и гравий, сотрясение передаётся мне и воспринимается всем моим телом. Направляя его лёгким наклоном тела вперёд, я ощущаю импульс, идущий от его задних копыт, чувствую, как сжимается и растягивается его хребет. Мощь этого движения такова, что кажется, будто я оседлал молнию.

Мы несёмся на врага. Воздух наполняется запахом камня, мочи и железа. Всё, что может быть подготовлено, подготовлено. Что можно продумать, продумано. Дальнейшее, увы, находится во власти случая. Мы превратились в цель для десятков метательных копий, сотня сердец взывает к своим богам, призывая погибель на наши головы. Ничто, ни наша броня, ни наша воля, ни плечо товарища (хотя Клит, например, отрубает по локоть правую руку персидского всадника Спифридата, уже замахнувшегося, чтобы отправить меня в ад), не может гарантировать выживание. Лишь владыка Олимпа, к которому я беспрестанно взываю пред ликом смерти.

Ты спрашивал, Итан, испытываю ли я страх. Отвечу так: у меня нет на это права. Солдату в строю позволительно ощущать ужас, но командиру – никогда. От него зависит слишком многое: и жизни товарищей, и исход боя. Разрешить себе такую роскошь, как страх, он не может. Я, например, пожираю свой страх, набрасываясь на него с яростью льва. Поглощаю его, растворяя в своём чувстве долга по отношению к войску и жажде славы.

Граник – это быстрая и мелкая речушка, сбегающая с горы Иды близ истоков Скамандера, питающего водами равнины Трои. Его русло петляет по зарослям лиственницы и ольхи, прорезает морское побережье и огибает отрог Иды, промывая в камне прямой, как стрела, канал, уходящий через равнину, где стоит греческий город Адрастея, на север, к Пропонтиде. Почва в пойме реки песчаная, но плотная. Предводителям войск Азии было бы трудно найти лучшее место, для того чтобы встретить незваных гостей и отбросить их назад.

Как я говорил, царя Дария с войском нет. Я весь день высылаю вперёд конных дозорных, которые пытаются углядеть его великолепную колесницу и драгоценные доспехи, но тщетно. Потом мы узнаем, что он находится в десяти тысячах стадиев восточнее поля боя и возлежит на подушках где-нибудь в Сузах или Персеполе. Я горько разочарован.

Владыка Азии полагает, что отогнать меня смогут даже его подданные.

Наше войско появляется на равнине Гранина ближе к вечеру, после четырёхчасового марша от Приапа. До сумерек остаётся ещё пара часов. Силы персов сосредоточены на противоположном берегу. Их фронт составлен исключительно из конницы, насчитывает примерно двадцать тысяч всадников (почти в четыре раза больше, чем у нас) и растянулся на целых пятнадцать стадиев. Персидские воины не ждут начала битвы, стоя рядом с лошадьми, но сидят верхом, в полном вооружении. В тылу кавалерии, почти в двух стадиях позади, находится вражеская тяжёлая пехота. Это греческие наёмники, главным образом из Аркадии и Пелопоннеса, с некоторым количеством спартанцев. Их шесть или семь тысяч, и это серьёзная сила, хотя и уступающая нашей. Правда, вокруг наёмников в качестве подкрепления собралась огромная, тысяч в шестьдесят, орда ополченцев: фригийцев, мизийцев, армян, пафлагонцев и прочих. В основном это насильно согнанные земледельцы, которые, несомненно, разбегутся, как только прольётся первая кровь.

Нам не хватает нескольких сотен, чтобы наша численность составила сорок две тысячи человек. Гоплиты с сариссами разбиты на шесть отрядов, по пятнадцать сотен в каждом. К ним примыкают вооружённые на тот же момент три тысячи пеших царских телохранителей. А поддержку их осуществляют формирования одриссов, трибаллов, иллирийцев, пеонийцев, союзных нам эллинов, а также наёмников, как в лёгком, так и в тяжёлом вооружении. В общей сложности набирается тысяч тридцать. Конница состоит из восьми отрядов «друзей» под общим командованием Филота, (в каждом должно быть по двести воинов, однако некоторые недоукомплектованы, а царский отряд Клита Чёрного, напротив, насчитывает триста всадников. В целом македонских всадников набирается восемнадцать сотен, столько же, сколько тяжеловооружённых конных фессалийцев, ведомых Калатом. Последние входят в состав левого крыла, которым командует Парменион. К этому следует добавить восемьсот царских копейщиков (они разбиты на четыре отряда), две сотни легкоконных пеонийцев, шесть сотен союзной греческой кавалерии, четыре сотни фракийцев, пять сотен критских лучников и примерно то же количество метателей дротиков из Агриании.

Войско вступает на равнину примерно в десяти стадиях от реки.

   – Пора! – говорю я Теламону, и он передаёт мой приказ по цепи:

   – Вперёд!

Корпус из походной колонны разворачивается в атакующий боевой порядок. Кавалерия и метатели дротиков занимают правый фланг, слева от них становятся царские телохранители Никанора, далее выстраиваются тяжеловооружённые формирования Пердикки, Коэна, Аминты, ещё левее – фракийцы, наёмники и союзные нам греки. Эти последние вместе с другими союзниками, наёмной конницей и фессалийцами составляют левое крыло, подчинённое Антигону Одноглазому. Я выезжаю перед строем на возвышение, вроде бы считающееся холмом, но на деле являющееся не более чем бугорком, уже получившим от наших острословцев гордое имя Прыщ. В качестве рассыльных при мне состоят одиннадцать смелых, честолюбивых молодых людей хорошего происхождения, на быстрых, выносливых лошадях. Выстроившись позади бугра, они, не сводя с меня глаз, дожидаются приказов. По знаку Теламона очередной гонец выезжает вперёд, получает депешу и мчится во весь опор, чтобы доставить её по назначению. Приказы я передаю им не лично, а через Гефестиона, Птолемея, Эвмена или Рыжего Аттала, которые, с ещё одиннадцатью достойными воителями, составляют то, что именуется «agema», или личное боевое охранение. Каждое послание начинается с имени того, кому оно адресовано, и содержит конкретные указания. Например: «Филот, расположи линию в шестистах локтях от реки: конница выстраивается в глубину, “зубами дракона”, клиньями по пятьдесят всадников. Жди дальнейших указаний. Если есть какие-то нужды, передай просьбу с этим гонцом».

Курьер мчится галопом, и к тому времени, когда второй, третий и четвёртый его товарищи успевают получить приказы и умчаться, первый уже возвращается с ответом Филота.

   – Отдых!

Пехотинцы развязывают ремни, на которых подвешены сариссы, втыкают копья тупыми концами в землю. Припадая на одно колено, солдаты упирают висящие у них на груди щиты нижним краем в землю, однако самих щитов не снимают. На каждые шестнадцать бойцов приходится каптенармус и слуга: сейчас оба они обходят строй, разливая вино из кожаных бурдюков прямо в подставленные, сложенные чашечкой ладони. Поразительно, как много вина может влить в себя человек, когда над ним нависает страх!

Весь месяц, ушедший у нас на переход из Европы в Азию, я каждую ночь проводил совещания с командирами своих разведывательных разъездов и лазутчиками. Они докладывали мне обо всех передвижениях противника, а сейчас, верхом на конях, собрались вокруг моего командного пункта. Я посылаю их вперёд, к вражескому фронту, и они докладывают о местоположении различных подразделений, их составе, вооружении и командирах.

Эти люди – если хочешь, можешь назвать их шпионами – незаменимы, без них не обойтись ни одной армии. Среди лазутчиков и перебежчиков есть дезертиры из рядов вражеского войска, но большинство составляют представители народов, покорённых персами. У меня таких шпионов десятки, а вот Филиппу в Греции служили сотни.

В большинстве своём это интересные люди. Среди них немало прирождённых разбойников, но есть и настоящие герои. В любом случае они заслуживают уважения, ибо, выполняя опасные задания, рискуют не карьерой или прибылью, а своими жизнями, а нередко и жизнями своих близких. Если мы потерпим поражение, персы будут относиться к ним не как к солдатам противника, но как к изменникам, со всеми вытекающими последствиями.

Как удаётся находить таких людей? Да очень просто: они сами тебя находят. И сами приводят к тебе своих знакомых или родственников, тоже готовых послужить на этом поприще. Мой отец широко использовал такого рода агентов. Выступая против врага, Филипп направлял своих официальных посланников с перечнем требований и претензий, а когда они начинали обсуждаться, в стенах каждого города обнаруживались ораторы, энергично выступавшие в пользу Македонии и её царя. К этому их, как правило, склоняли щедрыми пожалованиями и перспективой возвышения в случае утверждения власти Филиппа на их родине. Должен сказать, что Филипп, поставив какое-либо государство в зависимость от себя, старался сохранить и расширить число своих сторонников, а заодно держать влиятельных людей под постоянным контролем. Знатные мужи становились в его войске командирами собственных формирований, а их дети присоединялись к царской свите, где воспитывались вместе с благородными юношами Македонии. Я и сам осуществляю ту же политику. Взять хотя бы наших так называемых «греческих союзников». Все они, двенадцать тысяч пеших и шестьсот конных воинов, по существу, те же заложники. Они знают, что не могут вернуться домой и, если подведут меня, вольно или невольно, спрос с них будет по всей строгости.