Текст книги "Худей! (др. перевод)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 10
Вес 179 фунтов

Доктор Хьюстон выглядел менее оптимистично, услышав, что продолжается неуклонная потеря веса, и Халлек со дня последней проверки потерял еще 29 фунтов.

– Все же я уверен, что для этого найдется абсолютно нормальное объяснение, – сказал Хьюстон, позвонив три часа спустя после разговора с ним.

Абсолютно нормальное объяснение, как одна из излюбленных версий Хьюстона, ставивших, как всегда, на темные лошадки.

– Угу, – сказал Халлек, глядя туда, где когда-то находился его живот. Он никогда бы не поверил, что станет тосковать по своему брюху; брюху, которое выросло настолько, что скрывало кончики его ботинок. Он научился наклоняться вперед, чтобы проверять, нужно ли чистить туфли. Все верно, он тосковал по своему проклятому брюху, которое теперь казалось ему утраченным другом.

– Если существует объяснение, то какое оно? – спросил он Хьюстона.

– Об этом тебе расскажут, – сказал Хьюстон. – Я на это надеюсь.

Хьюстон договорился об обследовании в клинике Генри Гласмана, небольшом частном институте Нью-Джерси. Им для проверки понадобится три дня. Приблизительная стоимость его пребывания там и меню тестов, которые они собирались провести над Халлеком, заставили его порадоваться, что он давно закончил все формальности по оформлению медицинской страховки.

– Пришлите мне открытку и пожелайте хорошего здоровья, – уныло проговорил Халлек и повесил трубку.

* * *

Начало обследования назначили на двенадцатое мая. Тем временем Халлек наблюдал за тем, как постепенно таяло его тело, и старался перебороть панику, которая медленно подтачивала его решимость и мужество.

– Папочка, ты слишком похудел, – взволнованно заметила Линда как-то за ужином. Халлек мрачно проглотил три свиные отбивные с соусом и две порции пюре с подливкой. – Если это диета, то пора ее прекратить.

– Разве похоже на диету? – спросил Халлек, указывая на свою тарелку вилкой, с которой капала подливка. Он говорил вполне спокойно, но на лице Линды боролись разные эмоции. Наконец, разрыдавшись, она вскочила из-за стола, прижав к лицу салфетку. Халлек тупо посмотрел на жену, а та непоминающе ответила ему взглядом.

«Вот так рушится мир, – бессмысленно подумал Вилли. – Без грохота, постепенно».

– Я поговорю с ней, – сказал Вилли, поднимаясь.

– Если ты покажешься ей в таком виде, то напугаешь ее до смерти, – проговорила Хейди, и Вилли снова ощутил прилив жгучей, металлической ненависти.

Вес 186 фунтов.

Вес 183 фунта.

Вес 181 фунт.

Словно кто-то – старый цыган с поганым носом, например, – пробовал на нем какую-то дикую, сверхъестественную резинку, стирая с Халлека фунт за фунтом. Когда он в последний раз весил 180 фунтов? В колледже? Нет… пожалуй, в выпускном классе.

В одну из бессонных ночей между 5 и 12 мая он вспомнил объяснение колдовства, которое где-то читал. Колдовство срабатывает потому, что жертва уверена, что оно не может сработать. Никаких сверхъестественных явлений – просто сила внушения.

«Может, Хьюстон прав, я сам мысленно заставляю себя худеть… потому что так хотел старый цыган. Только я теперь не могу остановиться». Но рассудок Вилли допускал, что идея внушения была просто чепухой. Все, что сказал цыган – «Худей!» Он не сказал: «Дарованным мне могуществом я заклинаю тебя терять от шести до десяти фунтов в неделю до самой смерти». Он не сказал: «Или-мили-чили-вили, скоро тебе потребуется новый ремень, иначе ты будешь объявлять возражение в трусах». Черт возьми, Вилли, ты вспомнил, что он сказал, только тогда, когда начал терять вес.

Если все дело в психологии, если все дело в силе внушения, остается лишь выяснить: что теперь делать? Что он может этому противопоставить? Каким образом можно мысленно разжиреть? Допустим, он пойдет к гипнотизеру… черт, к психиатру! И объяснит свою проблему. Психиатр может загипнотизировать его и внедрить в сознание уверенность, что проклятие цыгана недействительно. Может, сработать. А может, и нет.

За два дня до начала обследования в клинике Гласмана Вилли встал на весы, в отчаянье глядя на табло, – сегодня 179 фунтов. Пока он стоял на весах, ему в голову закралась мысль: как часто они приходят в голову, после того как их неделями глушит подсознание. Человек, с которым ему стоит побеседовать о своих страхах, – судья Гари Россингтон.

В пьяном виде Россингтон был похабником, но в трезвом виде – симпатичным и понимающим парнем, по крайней мере, до определенной степени. Кроме того, он не болтлив. Халлек допускал, что на одной из пьяных вечеринок (как и с другими составляющими вселенной – восходом солнца на востоке, заходом на западе, возвращением кометы Галлея – вы можете быть уверены, – существуют вечеринки, где люди напиваются коктейлями, выуживают маслины из мартини и, вполне вероятно, щупают чужих жен) он сможет проговориться о параноидально-шизоидной идее старины Вилли Халлека относительно цыган и проклятий, но он подозревал, что Россингтон дважды призадумается, прежде чем прольет свет на эту историю, даже пребывая навеселе. Ведь это будет иметь отношение к чему-то незаконному, произошедшему на слушании. Не было вызвано ни одного свидетеля, не представлено ни одного доказательства, даже судебное разбирательство не начиналось. Дело выглядело спящей собакой, а старые знатоки своего дела типа Гари Россингтона не пинают таких животных. Всегда возможно – маловероятно, но возможно, – что может всплыть вопрос о неправильном ведении дела. Или о том, что ведущий следствие офицер не потрудился провести с Халлеком тест на безалкогольный выдох, после того, как увидел, кто водитель (и кто жертва). Так же как Россингтон не спросил, почему пренебрегли такими фундаментальными принципами судебной процедуры. Были и другие вопросы, которые он мог задать, но не задал.

Нет, Халлек был уверен, что его история окажется в безопасности рядом с Гари Россингтоном, по крайней мере, пока ее свежесть не померкнет лет этак на пять или, скажем, на семь. А Халлека заботил только нынешний год. При таком темпе похудения он превратится в беглеца из концлагеря еще до конца лета.

Халлек быстро оделся, сошел вниз, вытащил куртку из шкафа.

– Куда ты идешь? – спросила Хейди, выходя из кухни.

– Прогуляться, – ответил Халлек. – Постараюсь вернуться пораньше.

* * *

Леда Россингтон открыла дверь и взглянула на Халлека так, словно не видела его прежде. Свет из холла обрисовывал ее худощавые, не аристократические скулы, черные волосы, туго стянутые назад, с первыми признаками белых прядей («Нет, – подумал Халлек, – не белых – серебристых… У Леды никогда не будет ничего столь плебейского, как белые волосы»), зеленое, как лужайка, платье от Диора, скромную небольшую вещицу, которая стоила, наверное, больше пятнадцати сотен долларов.

Ее взгляд заставил Халлека забеспокоиться.

«Неужели я настолько исхудал, что она даже не узнает меня?» – но даже с новоявленной паранойей по поводу внешнего вида в это было трудно поверить. Лицо Вилли вытянулось еще больше, вокруг рта обозначились новые тревожные линии, а под глазами висели бесцветные мешки – безмолвные свидетели бессонницы, но в остальном это было лицо Вилли Халлека. Фигурная лампа в конце прихожей (выкованная из железа, копия нью-йоркского уличного фонаря образца 1880 года, коллекция. Хорошо. 687 долларов плюс доставка) тускло светила, и Халлек был в куртке. Конечно, она не могла видеть, сколько веса он потерял… или могла?

– Леда? Это я, Вилли. Вилли Халлек…

– Конечно, Вилли. Привет.

Все же ее рука потянулась к подбородку. Пальцы полусжаты в кулак. Она стояла в странной задумчивости. Черты ее лица были невероятно гладкими для ее 58 лет, но пластическая операция не очень помогла ей с шеей; кожа выглядела отвислой, не полностью подобранной.

«Она пьяна, похоже. Или… – Вилли вспомнил Хьюстона, аккуратно втягивающего снеговую порошу в ноздри. – Наркотики? Леда Россингтон? Трудно поверить, что такой искусный и везучий игрок в покер… – и по пятам догнала еще одна мысль. – Она напугана. В отчаянье. Что это? Не связано ли это с тем, что происходит со мной?»

Безумие, конечно… и все-таки он ощутил такую бешеную потребность узнать, почему так крепко сжаты ее губы. Почему, несмотря на тусклое освещение и лучшую косметику, какую можно купить за деньги, круги у нее под глазами хоть и бесцветные, но все же проступают, как и его собственные? Почему рука, которая сейчас теребила ворот ее платья от Диора, слегка дрожит?

Вилли и Леда Россингтон разглядывали друг друга секунд пятнадцать в полном молчании, а потом одновременно заговорили.

– Леда, а Гари…

– Гари здесь нет, Вилли. Он…

Леда замолчала, но Халлек жестом предложил ей продолжить.

– Его вызвали в Миннесоту. У него серьезно заболела сестра.

– Интересно, – заметил Халлек. – У Гари нет никаких сестер.

Жена Гари улыбнулась. Она попыталась изобразить воспитанную, немного обиженную улыбку, которую вежливые люди приберегают для тех, кто неумышленно бестактен. Улыбка не сработала, так как оказалась просто гримасой, а не улыбкой.

– Сестра, я сказала? Это и для меня оказалось печальной новостью. Я имела в виду его брата…

– Леда, Гари был единственным ребенком в семье, – мягко сказал Халлек. – Мы как-то за выпивкой перебрали всех ваших родственников. Должно быть… года четыре назад. Хастур сгорел вскоре после той пьянки. На его месте теперь магазин «Король в черном». Моя дочь покупает там себе джинсы.

Он не знал, почему говорит все это, но смутно чувствовал, что это может успокоить ее. Вдруг в свете холодного и тусклого фигурного фонаря он заметил яркую дорожку от слезы, побежавшей из уголка правого глаза к уголку рта. Арка под ее левым глазом начала поблескивать. Пока он смотрел, а его слова непринужденно текли, заплетаясь друг за друга… но наконец, он пришел в замешательство и замолчал, дважды моргнул. Слезы побежали по ее левой щеке.

– Уходи, – попросила она. – Просто уходи, Вилли, хорошо? Не задавай вопросов. Я не хочу отвечать.

Халлек посмотрел на нее и увидел в ее глазах некую неумолимость. Она не собиралась говорить, где Гари. Импульсивно, без определенного намеренья поразить ее и воспользоваться этим, Вилли потянул вниз молнию куртки, распахнул ее и услышал ее удивленный вздох.

– Посмотри на меня, Леда. Я потерял семьдесят фунтов. Слышишь? Семьдесят фунтов!

– Это не имеет ко мне ни малейшего отношения! – выкрикнула она низким, охрипшим голосом. Ее лицо приобрело болезненный, глиноподобный оттенок. На нем проступили следы косметики, как пятна на щеках клоуна. Ее губы обнажили безупречные зубы в ужасном оскале.

– Не имеет, но я должен поговорить с Гари, – настаивал Халлек. Он поднялся на первую ступеньку крыльца, все еще держа куртку распахнутой. «Я это сделаю, – подумал он. – Я не был уверен раньше, но теперь не сомневаюсь». – Пожалуйста, скажи мне, где он, Леда. Он здесь?

Ее ответ был вопросом, и на мгновение Вилли задохнулся. Он нащупал перила крыльца окаменевшей рукой.

– Это были цыгане, Вилли?

Наконец, Халлек вздохнул. Он почувствовал, как воздух с мягким шуршанием втягивается в его легкие.

– Где он, Леда?

– Сначала ответь. Это были цыгане?

Теперь, когда действительно он получил шанс сказать об этом вслух, он обнаружил, что необходимо усилие, чтобы произнести приговор. Сглотнув, он с трудом кивнул.

– Да. Думаю, что так. Проклятие. Что-то вроде проклятия, – он остановился. – Нет, не «что-то вроде». Я думаю, что на меня наложили проклятие.

Он ожидал, что она зальется насмешливым смехом – так часто рисовалась реакция слушателей на его откровение в снах. Но она лишь опустила плечи и склонила голову, рисуя живописную картину скорби. Несмотря на свой ужас, Халлек ощутил такую едкую, болезненную симпатию-сожаление к ней. Он поднялся на вторую, третью ступеньки крыльца, мягко коснулся ее руки… и был поражен ослепляющей ненавистью, исказившей ее лицо, когда она подняла голову. Он отшатнулся, моргая, и был вынужден ухватиться за перила, чтобы не покатиться вниз со ступенек. Выражение ее лица оказалось точным отражением его чувства к Хейди прошлой ночью. Но по отношению к нему… он нашел это необъяснимым и пугающим.

– Это твоя вина! – зашипела она на него. – Целиком твоя вина! Зачем тебе понадобилось сбивать ту цыганскую п…у?

Вилли смотрел на Леду и не мог вымолвить ни слова. «П…у? Неужели я услышал, что Леда Россингтон сказала „п…а“? Кто бы мог подумать, что она может такое произнести?» А второй мыслью Вилли было: «Все не так, как ты думаешь, Леда. Не моя вина… во всем виновата Хейди… А она себя великолепно чувствует, вся в розовом и голубом.»

Тут лицо Леды изменилось. Она посмотрела на Халлека с вежливо-безучастным выражением.

– Заходи, – сказала она.

* * *

Леда принесла ему мартини, который он попросил, в огромном бокале – две оливки и две крошечные луковички были нанизаны на коктейльную палочку, сделанную в форме крошечного позолоченного меча. А может, и целиком из золота? Мартини оказался очень крепким, но против этого Халлек не возражал… хотя по опыту трех последних недель знал, что окажется в заднице, если станет слишком налегать. Его способность много выпить таяла вместе с его весом.

Все же для начала он сделал большой глоток и благодарно закатил глаза, когда напиток разлил тепло по желудку. «Джин. Чудный, высококалорийный джин», – подумал он.

– Гари действительно в Миннесоте, – глухо заговорила Леда, опускаясь в кресло. В руках у нее тоже был бокал с еще большей порцией. – Только он не родственников навещает. Он в клинике Майо.

– В клинике?

– Он решил, что у него рак, – продолжала она.

– Майкл Хьюстон не смог определить, какого рода это заболевание, как и городской дерматолог, но он все еще убежден, что это рак. Сперва он вообразил, что это лишай, решил, что я заразила его лишаем.

Вилли, смутившись, опустил глаза, но на самом деле в этом не было необходимости. Леда глядела поверх его головы, словно рассказывала свою историю стене. То и дело она отпивала мелкими глотками жидкость из своего бокала. Уровень жидкости медленно, но неуклонно понижался.

– Я засмеялась, когда он в первый раз сказал это вслух. Рассмеялась и сказала: «Гари, если ты думаешь, что это лишай, тогда ты знаешь о венерических заболеваниях еще меньше, чем о термодинамике». Мне не следовало бы смеяться, но это был способ… способ снять напряжение, что ли. Напряжение и беспокойство. Нет, не беспокойство. Ужас… Майкл Хьюстон дал ему кремы, которые не подействовали; дерматолог дал ему кремы, которые тоже не подействовали; потом они стали его колоть, но тоже без результата. Именно я вспомнила старого цыгана с полусгнившим носом, как он вышел из толпы на «блошином рынке» в Рэйнтри на выходных после слушанья твоего дела, Вилли. Цыган вышел из толпы и прикоснулся к нему… прикоснулся к Гари. Он коснулся его лица и сказал что-то. Я спросила Гари тогда, спрашивала и позже, после того как он заболел, но он не хотел мне говорить. Просто тряс головой.

Вилли сделал второй глоток, когда Леда поставила свой бокал на столик рядом со своим креслом.

– Кожный рак, – сказала она. – Гари убежден в этом, потому что рак кожи может быть вылечен в девяноста случаях из ста. Я знаю, как он думает… Было бы забавно, если бы я этого не знала после двадцати пяти лет совместной жизни, наблюдая, как он сидит на судейском месте и ведет дела о недвижимости, пьет, гоняется за чужими женами и ведет… О, дерьмо, я вот сижу и думаю, что сказала бы на его похоронах, если бы кто-нибудь впрыснул мне дозу пентотала за час до службы. Мне кажется, это звучало бы так: «Он скупил массу земли в Коннектикуте, где сейчас расположились торговые центры, сорвал массу одежды с чужих жен, выпил море спиртного и оставил меня богатой вдовой. Я прожила с ним лучшие годы своей жизни, имела больше соболиных шуб, чем оргазмов, поэтому давайте выберемся отсюда и закатим в какой-нибудь придорожный кабак, будем плясать, а потом так напьемся, чтобы мой бл…й подбородок задирался над моими бл…и ушами три раза: дважды в Мехико-сити и один раз в Германии. Тогда кто-нибудь сорвет мое бл…е бра. Е…ь все это!» Зачем я все это говорю? Единственное, что понимают такие люди, это, как вести дела в суде и делать ставки на футбольных матчах.

Она снова заплакала. Вилли Халлек только сейчас понял, что та порция выпивки, которую она только что прикончила, была не первой за этот вечер. Неловко заерзав в кресле, он сделал крупный глоток из своего бокала. Жидкость стекла в желудок, обдавая все жаром, не вызывающим доверия.

– Гари убежден, что это рак, потому что не может позволить себе поверить в нечто такое смехотворно древнее, такое предрассудочно-суеверное, такое дешевое из бульварных романов-ужасов; как цыганское проклятие. Но я видела страх в глубине его глаз, Вилли. Я видела, как он испуган. Особенно по ночам. С каждой ночью он все отчетливей понимал, что происходит. Я думаю, это одна из причин, почему он уехал. Он видел, что это вижу я. Налить еще?

Вилли отупело покачал головой. Он проследил, как она прошла к бару и смешала себе новый мартини. Леда готовила очень простые мартини: просто наливала в бокал джина, а потом бросала туда пару олив, которые оставляли за собой две дорожки пузырьков по пути ко дну. Даже со своего места, сидя в другом конце комнаты, Вилли ощущал сильный запах джина.

Что же произошло с Гари Россингтоном? Часть сознания Вилли определенно хотела это знать. Хьюстон безусловно не провел связи между Вилли и Россингтоном. С какой стати? Хьюстон же не знал о цыганах. К тому же Хьюстон бомбардировал свой мозг тяжелой артиллерией через регулярные интервалы. Леда вернулась на свое место.

– Если он позвонит и скажет, что возвращается, – продолжала она, – я уеду в наш дом в Каптиве. Там зверски жарко в это время года, но я выяснила, что, когда джина в достатке, я едва замечаю разницу температур. Думаю, что больше никогда не смогу остаться с ним наедине. Я люблю его, да, по-своему, но не думаю, что смогу еще выдержать такое. Представляю его в постели рядом… что он может… может коснуться меня… – она передернула плечами. Ее напиток чуть расплескался. Она выпила его одним махом и тяжело вздохнула, фыркнула, как запыхавшаяся лошадь, только что утолившая жажду.

– Что с ним, Леда? Что с ним случилось?

– Случилось? Случилось? Вилли, дорогой мой, я думала, что сказала тебе. Думала, ты сам уже все понял.

Вилли покачал головой. Ему показалось, что теперь он вообще ничего не понимает.

– У него растет чешуя. Гари отпускает чешую.

Вилли разинул рот.

Леда рассмеялась сухим задыхающимся смехом, мотая головой.

– Нет. Немного не так. Его кожа превращается в чешую. Он – случай деволюции, ярмарочный уродец. Он превращается то ли в рыбу, то ли в рептилию…

Она неожиданно расхохоталась визгливым, хриплым смехом, от которого кровь в жилах Халлека похолодела. «Она на грани безумия, – подумал он, и это открытие еще больше заледенило его кровь. – Ей нужно уехать из Фэрвью, независимо от того, как обернется дело, чтобы сохранить рассудок».

Леда зажала рот обеими руками, словно извиняясь за непристойные звуки, скорее напоминавшие звуки рвоты, чем смеха. Вилли поднялся и пошел к бару, чтобы все-таки налить себе выпить. Ей, казалось, было легче говорить, когда он смотрел на нее, чем когда он стоял у бара спиной к ней. Но он намеренно остался стоять к ней спиной.

Глава 11
Чешуя справедливости

Гари был взбешен – совершенно взбешен, когда к нему прикоснулся старый цыган. Он отправился к шефу полиции Рэйнтри, Аллену Чалкеру, на следующий день. Чалкер был его приятелем по покеру, и отнесся к нему с симпатией.

Цыгане прибыли в Рэйнтри прямо из Фэрвью, рассказал Гари Аллен. Чалкер решил дождаться, когда цыгане сами уберутся. Они же проторчали в Рэйнтри уже пять дней, а хватило бы и трех – вполне достаточно для того, чтобы все подростки города узнали свое будущее, а несколько отчаявшихся импотентов и столько же неудовлетворенных женщин города пробрались к их табору под прикрытием темноты и купили любовные настои, панацеи и загадочные маслянистые кремы. Через три дня интерес горожан к приезжим убывал. Чалкер под конец решил, что цыгане дожидаются «блошиного рынка» в воскресенье. Это было ежегодное событие в Рэйнтри, притягивающее толпы из четырех близлежащих городков. Если подумать, почему они задерживаются…

– Цыгане могут быть такими же пакостными, как земляные осы, если их растормошить, – так сказал Аллен Гари. Но он решил позволить цыганам остаться, обработать толпу, собравшуюся на «блошиный рынок». Но если они не двинутся с места в понедельник утром, он поможет им отправиться дальше.

Однако необходимости прогонять цыган не возникло. Настало утро понедельника, и поле, где разбили лагерь цыгане, опустело. Остались только борозды от колес; пустые банки из-под пива и соды (цыгане, очевидно, не заинтересовались новым законом Коннектикута о возврате посуды), почерневших кострищ и четырех одеял, настолько завшивленных, что помощник, которого Чалкер послал на расследование, только ковырнул их палкой – длинной палкой. Где-то между закатом и восходом цыгане оставили поле, покинули Рэйнтри. Уехали, как сказал Чалкер своему дружку Гари. И слава Всевышнему!

В воскресенье, в полдень старый цыган коснулся лица Гари, в ночь на понедельник они уехали, а утром в понедельник Гари пришел к Чалкеру с жалобой (каким было юридическое обоснование жалобы, Леда не представляла). Утром во вторник начались неприятности. Выйдя из душа, Гари спустился вниз к завтраку в одном халате и сказал:

– Посмотри на это.

«Это» оказалось пятном огрубевшей кожи точно над солнечным сплетением. Участок казался светлее остального тела, которое имело привлекательный оттенок кофе со сливками (гольф, теннис и плавание, ультрафиолетовая лампа зимой сохраняли его загар неизменным). Огрубевшая кожа показалась Леде желтоватой, того оттенка, что принимают мозоли на пятках в очень сухую погоду. Она прикоснулась к ней (здесь голос Леды дрогнул) и быстро отвела палец. Ткань кожи оказалась грубой, шероховатой и на удивление жесткой. «Бронированной» – всплыло непрошеное слово в ее голове.

– Ты не думаешь, что этот чертов цыган мог меня чем-то заразить? – обеспокоенно спросил Гари. – Кожной сыпью, стригущим лишаем или еще какой-то чертовой заразой?

– Он коснулся твоего лица, а не груди, дорогой, – ответила Леда. – А теперь быстренько одевайся. У нас сегодня прием. Надень темно-серый костюм с красным галстуком, как и положено во вторник. Какой ты молодец.

Два дня спустя он позвал ее в ванну похожим на вопль голосом. Леда примчалась бегом. («Все наши худшие откровения являются в ванной», – подумал Вилли.) Гари стоял, сняв рубашку.

Забытая бритва жужжала у него в руке, а широко раскрытые глаза уставились в зеркало.

Пятно отвердевшей желтоватой кожи расползлось – оно стало напоминать кляксу-дерево, которое вытянулось вверх между его сосков и пустило корни вниз, к его пупку. Эта изменившаяся плоть приподнялась над нормальной кожей его живота почти на восьмую часть дюйма. Леда увидела, что через нее пробегают глубокие трещины. Некоторые выглядели такими глубокими, что туда можно было сунуть мелкую монету. Впервые она подумала, что ее муж начинает выглядеть… ну, чешуйчатым. Она почувствовала, как затрепетал ее желудок.

– Что это? – завизжал он на нее. – Леда, что это?

– Не знаю, – ответила она, заставив свой голос оставаться твердым. – Но ты должен повидаться с Майклом Хьюстоном. Определенно. Завтра зайди к нему, Гари.

– Нет, не завтра, – проговорил он, все еще разглядывая себя в зеркало, уставившись на выпуклость жесткого кожистого покрова. – Послезавтра, если не пройдет. Но не завтра.

– Гари…

– Дай мне тот крем, «Нивеа», Леда…

Она нашла ему крем и задержалась еще немножко, но вид мужа, размазывающего белую пену по желтоватой поверхности, звук пальцев, трущихся о чешую… Она не смогла этого вынести и скрылась в своей комнате. Такое случилось впервые, сказала она Халлеку, когда она еще радовалась тому, что теперь они не спят в одной постели. Она радовалась, что не сможет повернуться во сне и случайно коснуться… Долго она не могла заснуть (так рассказывала она), лежала и слушала, как пальцы мужа шуршат по чужеродной плоти.

На следующий вечер он сказал, что все стало лучше, а еще через день – еще лучше. Ей показалось, что она видит ложь в его глазах… он больше лгал сам себе, чем ей. Даже в такой чрезвычайной ситуации Гари оставался таким же сукиным сыном, каким, как она полагала, он был всегда. Но не вся вина в этом была только его, добавила она резко, все еще не поворачиваясь от бара, где бесцельно перебирала бокалы. Она сама за годы развила собственный эгоизм. Она хотела, нуждалась в иллюзии почти так же сильно, как и он.

На третью ночь он вошел в их спальню только в пижамных брюках. Его глаза были полны боли, выглядел он оглушенным. Леда перечитывала детектив Дороти Сайерс – они всегда были ее излюбленным чтивом, когда увидела мужа. Книга выпала из ее рук. «Я бы закричала, – так сказала она Вилли, – но мне показалось, что весь воздух ушел из легких». У Вилли оказалось много времени, чтобы поразмыслить. Ни одно из человеческих чувств не является сугубо уникальным. Гари Россингтон, очевидно, прошел через тот же период самообмана, а потом у него наступило пробуждение. Вилли прошел через это.

Леда увидела, что твердая желтая кожа (чешуя – теперь нельзя было назвать ее как-либо иначе) покрыла почти всю грудь Гари и весь его живот. Она выглядела отвратительно и топорщилась, как сгоревшая ткань. Трещины расходились во все стороны, глубокие и черные, принимая розоватый оттенок там, где еще не закрепилась новая ткань, и куда, безусловно, было невозможно смотреть. И если сначала можно было подумать, что эти трещины разбросаны беспорядочно, как трещины разбомбленной воронки, через некоторое время глаза отмечали другую деталь. На каждой новой грани твердая желтая плоть поднималась чуть выше. Чешуя. Не чешуя рыбы, а крупная, плотная чешуя рептилий, таких как ящерицы, аллигаторы, игуаны.

Коричневая арка его левого соска еще была видна, но остальная часть исчезла, погребенная под желто-черным панцирем. Правый сосок пропал полностью, и искривленные отроги этого нового покрова тянулись под его рукой к спине, словно сжимающие клешни какого-то немыслимого, невообразимого чудовища. Пуп исчез. И…

– Он приспустил пижамные брюки, – проговорила Леда. Она уже заканчивала третий коктейль, потягивая его мелкими глотками. Слезы текли из ее глаз, но она сказала, что увидела под брюками. – Я тогда закричала, приказала ему остановиться, но прежде успела заметить, что в его промежности шевелятся щупальца. Но пениса превращения еще не коснулись… по крайней мере тогда. Все волосы на теле Гари исчезли, осталась только желтая чешуя. «Ты же говорил, что это проходит?» – сказала ему Леда. «Мне действительно так казалось», – ответил он, и на следующий день отправился с визитом к Хьюстону.

«А тот, вероятно, рассказал ему о парне из колледжа, который не имеет мозга, и о старой даме с третьей партией зубов, – подумал Халлек. – А потом добрый Хьюстон спросил: не желает ли Гари нюхнуть беленького „мозгокривителя“.»

Неделю спустя, Россингтон встретился с лучшей бригадой дерматологов Нью-Йорка. Они немедленно разобрались в его заболевании, сказали: все ясно, и прописали курс жесткого гамма-излучения. Чешуйчатый покров продолжал расползаться. Гари не чувствовал боли, только легкий зуд на границе между старой кожей и новым жутким панцирем. Новая кожа оказалась абсолютно не чувствительной. Улыбаясь призрачной, шокирующей улыбкой, которая стала теперь его постоянным выражением лица, Гари рассказал Леде, как выкурил сигарету и затушил ее о собственный живот… медленно. Он совсем не чувствовал боли, никакой боли.

В тот раз Леда зажала уши руками и завопила, велев ему прекратить.

Дерматологи сказали Гари, что чуть ошиблись. «Что вы хотите этим сказать? – поинтересовался Гари. – Вы говорили, что знаете, что уверены». – «Извините, – ответили ему. Такие вещи порой происходят. Редко, ха-ха, очень редко, но теперь мы все раскусили. Все тесты подтверждают новое заключение. Режим хиповитов – высокопотентных витаминов (для тех, кто не знаком с высокооплачиваемой медицинской болтовней) и впрыскивание железосекреций». Вот что пришло на смену облучениям. Одновременно с новым видом лечения первые пластинки чешуек показались на шее Гари… на нижней части подбородка… наконец на его лице. Вот тогда дерматологи признали, что потерпели поражение. Только временно, конечно. Неизлечимых болезней подобного характера не существует. Современная медицина… диетный режим… мамбл-мамбл… бла-бла-бла…

Гари больше не желал слушать, когда она пыталась заговорить с ним о старом цыгане. Так Леда сказала Халлеку. Один раз даже поднял руку, словно намереваясь ударить ее… и она увидела первые признаки появления жесткой перепонки между большим и указательным пальцами его правой руки.

– Рак кожи! – закричал он на нее. – Рак кожи! Рак кожи! Рак кожи! И не смей, ради бога, говорить о том старом оборванце!

Конечно же, это был Гари. Это он говорил разумно, а она говорила о том, что не сочли бы абсурдным разве что в веке четырнадцатом… но все-таки она знала, что это было творением старого цыгана, который вышел из толпы и коснулся лица Гари. Леда знала это, и в его глазах, даже когда он поднял на нее руку, она увидела, прочла, что и он понимает это.

Еще две недели… Леда едва смогла заставить себя рассказать о них Халлеку. Гари в разное время засыпал мертвым сном, иногда наверху, иногда в комнате, иногда в мягком кресле у себя в кабинете или за кухонным столом, уронив голову на руки. Часто он сидел в гостиной перед телевизором, вцепившись огрубевшей чешуйчатой рукой в горлышко бутылки виски, глядя все передачи подряд до двух или трех ночи. И все это время он пил виски как пепси-колу, прямо из бутылки.

Иногда по ночам он плакал. Леда заходила и видела его всхлипывающим, глядящим, как Вернер Андерсон, заключенный в их «Сони» с огромным экраном, кричал: «Давайте увлекаться видеокассетами!» Тогда на лице великого артиста появлялся энтузиазм человека, приглашавшего всех своих старых подружек отправиться с ним в круиз по странам Арабского Эмирата. В иные ночи (к счастью, таких было немного) Гари буйствовал как араб в последние дни «Пеквода»; шатаясь по дому, он крушил все подряд, не выпуская из руки бутылку с виски. Его руки уже перестали быть руками. А он все кричал, что у него рак кожи. Рак кожи, который он получил от е…й ультрафиолетовой лампы, и он пойдет в суд и подаст жалобу на грязных шарлатанов, которые сделали с ним такое, засудит их до самого корня, выжмет из них такую компенсацию, что у них не останется ничего, кроме зас…х подштанников, в которых они и выслушают приговор.