Текст книги "Охотники за Костями (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Адъюнкт поглядела на Синн. – Лучше бы ей отыскать его. Мне нужны Верховные Колдуньи. Синн, погляди на меня. Погляди.

Девушка не подала вида, что слышит Тавору. Голова болталась, перепачканные волосы закрывали лицо.

Адъюнкт сказала со вздохом: – Возьмите ее, помойте. Не спускайте глаз – позже попробуем снова.

Когда Темул вынес Синн, Нил спросил: – Адъюнкт, вы намерены преследовать Леомена? Как? Нет способа – Королева Снов могла уже перенести его на иной континент.

– Нет, мы не будем преследовать. Но пойми, викан: пока он жив, в глазах Императрицы это не победа. И'Гатан останется тем, чем был – проклятием Империи.

– Он не поднимется вновь.

Тавора внимательно поглядела на Нила. – Молодежь ничего не знает об истории. Я хочу пройтись, а вы отдыхайте.

Она ушла. Нил поглядел в глаза сестры. – Молодежь? Как быстро она забыла.

– Они все забыли, брат.

– Как думаешь, куда ушел Леомен?

– Куда же еще? В золотой век. К славе Великого Восстания. Сейчас он шагает тропами мифов. Будут говорить – он возжег огонь. Будут говорить – в его очах видно Откровение. Будут говорить – он отплыл от И'Гатана по реке малазанской крови.

– Местные верят, что Колтейн возвысился. Новый бог, Повелитель Ворон…

– Глупцы. Виканы не возвышаются. Мы просто… повторяемся.

* * *

Лейтенант Прыщ проснулся и поднял правую руку, чтобы приветствовать своего капитана (Добряк встал как раз у его матраца).

– Говорят, лейтенант, у вас руки склеились.

– Да, капитан. Левая рука.

– Говорят, они сделали все, что могли, убрали боль. Может быть, в один прекрасный день сумеют разделить пальцы. Найдут целителя с Высшим Деналом и заставят вашу руку выглядеть и работать как раньше.

– Да, сэр. А пока – ведь это рука для щита, и я могу…

– Тогда почему, во имя Худа, вы валяетесь на тюфяке?

– Гм… да, сэр, нужно найти одежду, и я с вами.

Добряк оглядел ряды постелей. – Полгоспиталя заполнено блеющими ягнятками – лейтенант, вы решили стать волком? Выходим ночью. У нас мало фургонов и, что еще хуже, много носилок и паланкинов – на что стала похожа Армия, а?

– Позор, сэр. Как поживает Кулак Баральта, сэр?

– Потерял руку. Но вот он не хнычет, не плачет и не жалуется.

– Нет?

– Конечно, нет. Он все еще без сознания. Вставай на ноги, солдат. Завернись в одеяло.

– Я потерял браслет, сэр…

– Но на его месте остался ожог, не так ли? Они увидят его и поймут, что вы офицер. А также по суровому лицу.

– Так точно, сэр.

– Отлично. Хватит время тратить. Перед нами работа, лейтенант.

– Так точно, сэр.

– Лейтенант, если вы будете лежать через одно биение моего сердца… я скатаю матрац вместе с вами. Понятно?

– Так точно, сэр!

* * *

Она сидела неподвижно, разбросав ноги и руки, как кукла; старая виканка мыла ее, а другая стригла волосы. Они не подняли голов, когда вошла капитан Сорт.

– Хватит и этого, – сказала она и сделала жест выйти. – Прочь.

Заведя заунывные причитания – наверное, проклятия – старухи вышли.

Фаредан Сорт поглядела на девушку: – Длинные волосы мешают зрению, Синн. Тебе без них лучше. Мне своих совсем не жалко. Ты не говоришь – но, думаю, я поняла, что происходит. Итак, слушай. Не отвечай, просто слушай…

* * *

Уныло – серый летающий пепел поглотил остатки солнечного света; пыль с дороги клубами расходилась по полям. До Четырнадцатой Армии все еще доходили последние вздохи мертвого города – остатки огненной бури, печальное напоминание выжившим солдатам, ожидающим звуков рога.

Кулак Кенеб поднялся в седло, натянул удила. Вокруг был слышен лишь кашель – и от людей, и от животных. Ужасный звук. Фургоны, полные замотанных тряпками раненых, выстроились на тракте, словно похоронная процессия. Они были закопчены, обуглены, они смердели пожарищем. В одном, думал он, лежит кулак Тене Баральта – лицо его страшно обожжено, целитель ухитрился спасти глаза, но загоревшаяся борода уничтожила большую часть губ и носа, а некоторые куски его тела и вовсе похоронены в общей могиле. Все беспокоились за здравие его рассудка; впрочем, он оставался без сознания. Милость богов… Но там много и других, о, сколь много…

Он заметил, что к нему спешит Темул с двумя всадниками. Викан резко остановил коня, кивнул: – Нигде не можем найти, Кулак. Не удивляюсь – но запомни: у нас были и другие дезертиры, и всех удалось поймать. Адъюнкт приказала отныне убивать беглецов при обнаружении.

Кенеб кивнул и отвернулся.

– Отныне, – продолжил Темул, – виканы не примут от малазанских офицеров приказов иного свойства.

Кулаку пришлось снова поглядеть на Темула. – Кулак, виканы – тоже малазане.

Юноша скривил губы и пришпорил коня. – Теперь они ваша проблема. Высылайте поисковиков, если хотите – но Армия ждать не будет.

Едва он натянул удила, как прозвучали рога. Армия пришла в движение.

Кенеб встал на стременах, оглядел окрестности. Солнце почти село. Слишком темно, чтобы что-то рассмотреть. Капитан Фаредан Сорт и Синн. Дезертиры. "Проклятая капитан. Я думал, она… ладно, я не думал, что она способна…"

И'Гатан ломал людей, ломал сильно – он не думал, что многие сумеют оправиться.

"До конца дней своих…"

Четырнадцатая Армия начала поход, вышла на западную дорогу к развилке на Сотку; за спинками солдат остались пыль, прах и разрушенный город.

* * *

Голова ее была змеиной, вертикальные щелки зрачков светились зеленым; Бальзам видел, как болезненно – завораживающий, раздвоенный язык выскакивает из пасти. Толстые космы черных волос извивались, на конце каждой пряди имелась крошечная человеческая головка, разевающая рот в жалобном писке.

Пожирательница Ведьм, Зезорма Раадиль, разодетая в шкуры зебр. Четыре ее руки устрашающе размахивали священными орудиями дальхзонезцев. Бола, кнут, кривой серп и камень. Он никогда не мог понять: куда делись более подходящие орудия смерти? Ножи? Копья? Луки? Кто вообще придумал такую богиню? Чей извращенный, больной, помраченный разум сочинил все эти ужасы? "Кто бы он ни был, я его ненавижу. Или ее. Наверное, ее. Это всегда она. Она же ведьма? Нет, Пожирательница ведьм. Значит, это был мужик, и вовсе не безумный. Кто-то же должен пожирать ведьм"?

Но она приближалась к нему. К Бальзаму. К посредственному ведуну – нет, к негодному ведуну – нет, к простому солдату. Сержанту. Где, Худа ради, его взвод? Армия? Что он делает в саванне родной страны? "Я сбежал оттуда, о да. Пасти скот? Охотиться на диких, злобных зверей и называть это приятным препровождением времени? Не для меня. О нет, не для Бальзама. Я выпил столько коровьей крови, что могу отрастить рога, выпил столько молока, что могу иметь вымя…" – Так изыди, Пожирательница!

Она засмеялась (вполне ожидаемо, что звук этот вышел шипящим) и сказала: – Я проголодалась по приблудным ведунам….

– Нет! Ты ешь ведьм! Не ведунов!

– Кто говорит о еде?

Бальзам пытался убежать, он хватался руками, скреб ногтями по твердым камням, но вокруг одни скалы и выступы – он в ловушке.

– Я в ловушке!

– Отойди от него, похотливая змеюка!

Громовый глас. Ну ладно, малость тихий для грома. Бальзам извернулся и увидел над собой громадного жука, вставшего на задние ноги. Клиновидная голова оказалась бы на уровне колен Бальзама – если бы Бальзам сумел подняться. То есть громадного в относительном смысле. "Импарала Ан, бог Навоза".

– Импарала! Спаси!

– Не бойся, смертный, – ответил Жук, помахивая усиками. – Она тебя не получит! Нет, ты нужен мне.

– Тебе? Зачем?

– Копать, мой смертный друг. Через обширную кучу земли! Лишь твой род, смертный, наделен таким ясным видением и таким необоримым аппетитом! Вы – поставщики отходов и созидатели свалок! Следуй за мной, и мы проедим путь в саму Бездну!

– Боги, да ты воняешь!

– Неважно, друг – скоро и ты…

– Оставьте его в покое, оба! – Третий голос, очень резкий, приближался откуда-то сверху. – Лишь мертвые и умирающие выкликивают истину!

Бальзам глянул вверх. Бризан Групп, богиня коршунов. Об одиннадцати головах. – Ох, оставьте меня! Все вы!

Теперь голоса раздавались со всех сторон. Боги и богини, полное сборище отвратительных покровителей Даль Хона.

"О, почему у нас так много вас?"

* * *

Это была сестра, не она сама. Она вспомнила так ясно, словно это было вчера. Ночь лжи сгустилась над деревенькой в Итко Кане. Море оставалось пустым слишком, слишком долго. Наступила нехватка – нет, настоящий голод – и все современные, цивилизованные убеждения были отброшены. Во имя Пробуждения они вернули мрачные обычаи древних.

Рыба ушла. Моря были безжизненны. Для спасения, для инициации Пробуждения нужна кровь.

Они взяли сестру. Улыба была уверена. Да, вот они, заскорузлые, грубые руки стариков, тащивших бесчувственное, накачанное снадобьями тело по мокрому песку – отлив отошел далеко и терпеливо ожидает теплого дара – а она просыпается и в ужасе смотрит вокруг.

Все неверно. Не так это случилось. Они взяли сестру – близняшку, ведь в Зеркальных Родах таится сила, и такое очень редко случается в маленькой деревне.

Сестра. Вот почему она ушла от них. Прокляла каждое имя, каждое лицо, увиденное в миг отправления ритуала. Бежала и бежала, до самого города на севере – но знай она, ЧТО ее там поджидало…

"Нет, я пошла бы снова. Да. Ублюдки. "Во имя жизни окружающих отдай свою, дитя. Это цикл рождения и смерти, вечная тропа пролегает через кровь. Отдай нам свою жизнь ради жизни других"".

Удивительно, почему это жрецы никогда не избирают в "славные жертвы" себя? Почему не приказывают привязать себя к кольям, чтобы дождаться прилива и крабов, вечно голодных крабов?

И, если это так славно, зачем лить в горло вонючий дурханг, пока глаза не становятся как черные жемчужины, пока девочка не лишается способности видеть, тем более говорить? И еще менее – понимать, что происходит, к чему она приговорена?

Плывущая над собственным телом Улыба чувствовала, как собираются древние духи, жадные и радостные. А где-то в глубине за молом ожидает Старейший Бог. Сам Маэл, кормилец ничтожеств, жестокий хищник жизни и надежды.

В душе заклокотал гнев. Улыба ощутила, что тело содрогается в тугих цепях онемения – она не станет лежать покорно, не улыбнется в ответ на прощальный поцелуй матери. Не станет сонно моргать, когда теплая вода коснется ее, захлестнет ее, польется в…

"Слышьте меня! Все вы, проклятые духи! Я отвергаю вас!

О да, идите прочь! Вы много знаете, потому боитесь. Да, клянусь, я возьму всех вас с собой. Всех заберу в Бездну, в лапы дьяволов хаоса. Это же цикл, видите сами! Порядок и хаос, цикл куда старее жизни и смерти. Не согласны?

Итак, идите ко мне. Все".

В конце концов, только в этом она уверена. Они взяли сестру, и она… "ладно, не надо таиться. Ты сама подарила прощальный поцелуй. Дурханг – не извинение, милочка".

Бегство так и не помогло ей. Надо было бежать куда быстрее.

* * *

Можно верить шлюхам. Он был рожден шлюхой, сетийской девочкой четырнадцати лет, от которой отвернулись родители. Конечно, тогда она еще не была шлюхой, но если надо кормить малыша – какой еще путь можно избрать?

Он изучил культы шлюх, всех женщин, друживших с матерью, разделявших с ней страхи и все иное, происходящее из общей профессии. Они касались его нежно и уверенно – язык тела, самый знакомый им.

Полукровка не может призывать богов. Полукровка бредет по канаве между двумя мирами, презираемый в обоих.

Но он не был одинок. В некотором смысле именно полукровки крепче всех держались сетийских традиций. Чистые родом ушли на войну – юные копьеносцы и девы-лучницы; они встали под знамена Малазанской Империи. И вернулись уже не сетийцами. Малазанами.

Тогда Корик погрузился в старые ритуалы – те, которые смог припомнить – хотя сознавал, что они пусты и безбожны. Они служат лишь интересам живых, скопищу полукровок.

И в этом не было позора.

Потом, гораздо позднее, пришло время, когда Корик нашел свой собственный язык, защищающий жалкие жизни женщин, первыми научивших его искусству пустого поклонения. Мирской диалект, связанный интересами живых, родных, стареющих людей вокруг. Выплатил долг детства никому ныне не нужным, отставным шлюхам. Изношенный язык, изодранный грубыми прикосновениями, равнодушным использованием горожан, прославляющих экстаз и поклонение, когда им это выгодно, а в иное время жрущих людскую плоть со спокойствием обсевших добычу грифов.

Глубоко во сне Богоносца Карелбары Корик не видел гостей. Для него – лишь забвение. Что до фетишей… что ж, они служат иной цели. Совершенно иной.

* * *

– Давай, смертный. Тяни.

Хрясь поглядел сердито сперва на Порхающего Огрызка, Бога – Саламандру, Верховнейшего из верховных маршалов, потом на сумрачные болотища Мотта. Что он здесь забыл? Он не желает здесь быть. Что, если братья найдут?

– Нет.

– Давай, я знаю, ты хочешь. Возьми мой хвост, смертный, и смотри, как я стану трепыхаться – бог, пойманный руками человека. Не этим ли забавляетесь все вы?

– Нет. Иди отсюда. Не желаю говорить. Иди.

– О, бедный Джамбер Бревно. Ты так одинок. Но вдруг братья тебя отыщут – тогда ты захочешь иметь меня рядом. Да, захочешь. Если они найдут тебя… ох, ох!

– Не найдут. Даже пытаться не станут.

– Они ищут, глупый мой дружок…

– Я тебе не дружок. Иди.

– Они встали на след, Джамбер Бревно. За то, что ты сотворил…

– Ничего я не натворил!

– Хватай хвост. Вот, вытяни руку…

Джамбер Бревно, ныне известный как Хрясь, вздохнул и сомкнул руки на хвосте Бога – Саламандры.

Тот дернулся, и хвост остался в руке смертного.

Порхающий Огрызок со смехом поскакал вдаль.

"И отлично", подумал Хрясь. "Давно не шутили со мной".

* * *

Корабб встал посреди пустыни, и кто-то подходил сквозь пыльную дымку. Дитя. Ша'ик Возрожденная, вернувшаяся провидица, готовая вести на смерть новых воинов. Он не мог ясно различить лицо – с глазами что-то не так. Может, сгорели. Или выбиты летящим песком – он не знал, но чувствовал боль, видя ее. Видеть ее было ужасно.

"Нет, Ша'ик, прошу. Надо закончить это, покончить с этим. Мы получили свою долю священных войн – сколько крови хотят впитать пески? Когда утолится твоя жажда?"

Она подошла ближе. Чем ближе оказывалась она к нему, тем сильнее болели глаза. Когда раздался ее голос, Корабб Бхилан Зену'алас был слеп.

Но не глух.

Она прошептала: – Спаси меня.

* * *

– Открой глаза, друг.

Но он не хотел. Всем нужны решения. От него, всё время… а он больше не может. Никогда больше. То, что сейчас – совершенство. Медленное погружение, шепотки, не значащие ничего, не оформленные в слова. Ничего иного, ничего больше не нужно.

– Вставай, Скрипач. Еще раз, в последний раз – поговорим. Нужно поговорить, друг.

"Ладно". Он открыл глаза и заморгал, желая видеть ясно – но туман не исчезал – и сделанным из тумана казалось склонившееся над ним лицо. – Еж. Чего тебе?

Сапер ухмыльнулся: – Спорю, ты решил, что умер. Так? Вернулся к старым приятелям. Сжигатель Мостов – а ведь Сжигатели не умирают. Бессмертная армия – о, мы так надули Худа! Ха! Это ты думаешь? Ладно, тогда где Ходунок? Где остальные?

– Ты скажи.

– Скажу. Ты не мертв. Пока что. Наверное, на малое время. Вот почему я здесь. Тебе нужен пинок, Скрип, иначе Худ тебя отыщет и мы никогда больше не свидимся. Там, где ты сейчас, мир прожжен насквозь. Насквозь, королевство за королевством, садок за садком. Никто не может назвать его своим. Это надолго. Мертвое, выжженное до самой Бездны место.

– Еж, ты призрак. Чего ты хочешь от меня? Зачем я тебе?

– Ты должен идти, Скрип. Должен донести нас до конца…

– Какого еще конца?

– До конца. Все, что могу сказать…

– Почему?

– Потому что еще не случилось, идиот! Откуда мне знать! Это будущее. Я не вижу будущего. Боги, ты такой тупой. Всегда был.

– Я? Я себя не подорвал, Ежик.

– И что? Ты лежишь на куче кувшинов и истекаешь кровью: это лучше? Сладкий медок смешался с кровушкой…

– Какой медок? О чем ты?

– Лучше тебе вставать. Вы выбились из графика.

– А где мы?

– В никаком месте. В этом и проблема. Может, вас найдет Худ, а может, никто. Духи И'Гатана – они сгорели. Обращены в ничто. Уничтожены все воспоминания, тысячи и тысячи прядей. Тысячи лет… пропали. Ты не можешь вообразить величину потери…

– Тихо. Ты говоришь как привидение.

– Пора вставать, Скрип. Сейчас же. Идите…

* * *

Пал мчался по равнине. Бутыл обнаружил себя лежащим на почерневших остатках травы. Рядом находились обугленные трупы – какие-то четвероногие травоядные; около них сидели шесть человекоподобных существ, голых, но покрытых тонким мехом. Они рубили жареное мясо острыми кремнями.

Еще двое стояли на страже. Один из них… это ОНА!

"Моя женщина". Теперь она на сносях. Увидела его, подошла ближе. Бутыл не смог отвести взора от царственно спокойных очей.

Некогда на острове Малаз обитали дикие обезьяны. Он припомнил, что в Джакатакане семилетним ребенком видел на рынке клетку с последней обезьяной, пойманной в лесах на северном побережье. Он забрел в деревню – молодой самец в поисках пары – но самок этого вида не осталось. Вскоре его, усталого и испуганного, загнали в конюшню, побили палками – и теперь он скорчился в грязной бамбуковой клетке, стоящей на грязном рынке.

Семилетний мальчик встал перед клеткой, его глаза были на одном уровне с окруженными черным мехом и тяжелыми надбровными дугами глазками зверя – и на один миг, один бесконечный миг их взоры сплелись. Один миг, разбивший сердце Бутыла. Он увидел слабость, увидел разумность – существо, сознающее себя, но не сознающее, чем оно виновато и чем заслужило пленение. Оно не знало, разумеется, что осталось единственным в целом мире. Последышем своего вида. Именно это, по каким-то непонятным законам рода людского, и было преступлением.

Да и ребенок не мог знать, что обезьяне, как и ему, исполнилось семь лет.

Но оба знали, знали в глубинах душ своих – эти едва озаренные разумом существа, не принявшие еще свойственной их видам формы – что смотрят в глаза брату.

И сердце его разбилось.

Разбивая и сердце обезьяны – может быть, думал он позднее, это всего лишь вера, внушение, необходимость самобичевания. За то, что стоял вне клетки, за то, что кровь обезьян была на руках его племени.

Душа Бутыла была разбита… и тем освобождена, одарена – или проклята? – способностью странствовать в поисках слабых искр жизни. И находить, что они вовсе не слабы, что неспособность ясно увидеть их принадлежит лишь ему самому.

Сострадание возможно тогда и только тогда, когда ты можешь выйти за пределы себя, увидеть решетку со стороны.

Много лет спустя Бутыл проследил судьбу последней обезьяны. Куплена ученым, одиноко проживавшим на диком берегу Гени, в лесах которого обитали стаи обезьян, мало чем отличные от малазских; ему нравилось думать, что сердце ученого не лишено было сострадания, а лесные обезьяны не отвергли своего кузена. Он надеялся: хоть эта жизнь получила отсрочку смертного приговора.

Он страшился узнать, что чучело зверя стоит в пыльной комнате какого – нибудь замка как необычный трофей.

Посреди пыли, в запахе жженой плоти женщина склонилась к нему и провела пальцем по лбу.

Потом ее пальцы сложились в кулак. Кулак поднялся, метнулся вниз…

* * *

Он отпрянул, широко распахнул глаза – но увидел лишь темноту. В спину впились жесткие края и осколки – "комната, мед, о боги, как болит голова…" Бутыл перевернулся, застонав, и черепки хрустели при каждом движении. Он был в комнате, следующей за складом меда; один кувшин последовал за ним, чтобы разбиться о холодный камень пола. Маг снова застонал. Весь перемазан в тягучем меде, в пыли… но ожоги, но боль – ушли. Он глубоко вздохнул и прокашлялся. Воздух мерзкий. Нужно отыскать путь – все они…

– Бутыл? Это ты?

Каракатица. Лежит рядом. – Да. Мед…

– Да уж, здорово лягает. Мне снился… тигр, он умер – был порублен на куски теми большими неупокоенными ящерами, что ходят на двух ногах. Умер, но возвысился, хотя мне рассказали лишь о смерти. Путь смерти – я не понимаю. Трич должен был умереть, думаю я, чтобы дойти. Смерть была необходима – я уверен, но… боги! Слушай сюда. Воздух гнилой – нам нужно уйти.

"Да. Но я же потерял крысу", вспомнил он, "потерял". Охваченный отчаянием Бутыл поискал животное…

.. и сразу нашел. Она пробудилась от касания и вовсе не мешала его душе снова "оседлать" себя. Смотря глазами крысы, он привел ее в комнату.

– Буди всех. Время.

* * *

Геслер проснулся весь в поту, под звуки все более громких криков. Да, в такой сон он не стал бы возвращаться никогда. Если бы смог. Огонь, разумеется – много огня. Теневые фигуры танцевали со всех сторон. Ночь, озаренная пламенем, барабаны ног, заклинания на некоем варварском, невнятном языке. Он чувствовал, что душа отвечает, мерцает и распускается, словно призванная чуждым ритуалом.

Тут Геслер нашел себя. Они танцуют вокруг очага. А он смотрит на них из самого пламени. Нет, он – это пламя.

"Ох, Правд! Ты пошел и убил себя. Проклятый дурак".

Со всех сторон побуждались солдаты – крики, бормотание, треск разбитых амфор.

Странствие еще не окончено. Им надо идти, глубже и глубже, пока не упрутся в тупик, пока не кончится воздух, пока масса мусора на обрушится на головы.

"Все, что захотите. Кроме огня".

* * *

Как давно они внизу? Бутыл не имел ни малейшего понятия. Воспоминания о чистом небе, солнце и ветре – как приглашения сойти с ума; мысль обо всех этих считающимися бесплатными вещах походит на пытку. Мир ныне сузился до фрагментов кирпичной кладки, пыли, паутины, тьмы. Кривых, исчезающих, уводящих не туда проходов. Руки от прикосновений к слежавшимся обломкам стали кровавым месивом.

Вот после долгого спуска он нашел место совсем непроходимое. Ощупал дыру онемевшими руками. Какой-то квадратный блок упал под острым углом с потолка. Его край рассек лаз на две узкие части.

Бутыл уперся лбом в грязный пол. Воздух плыл мимо – слабый поток, всего лишь ленивое шевеление. По полу текла откуда-то вода.

– Что такое? – спросил сзади Каракатица.

– Мы в тупике.

Молчание. Потом: – Крыса прошла? За завалы?

– Да. Впереди есть вроде бы перекресток – там сверху дыра, воздух спускается в провал на полу. Но, Карак – путь заграждает большой отесанный камень. Прости. Нам надо идти назад…

– К Худу мы пойдем. Пусти, надо ощупать всё самому.

Это оказалось нелегко сделать, на перемену позиций ушло время. Бутыл прислушался: сапер бормотал под нос, потом начал ругаться.

– Я же ска…

– Тише. Я думаю. Можно попробовать его расшатать но тогда упадет весь потолок. Нет, лучше прорыться на этаж ниже. Дай нож.

– У меня нет. Уронил в дыру.

– Тогда попроси у кого – нибудь.

– Карак…

– Ты не сдашься на таком пустяке. Не можешь. Или ты проведешь нас, или мы покойники.

– Черт дери, – зашипел Бутыл. – Тебе не приходило в башку, что пути может не быть? Откуда он? Крысы мелкие – о Худ, они тут живут. Кто бы позаботился создавать удобный для нас тоннель через весь проклятый город? Честно скажу: удивлен, что мы прошли так далеко. Слушай, мы можем вернуться в храм – вырыть прокоп под развалинами…

– Да ты не догоняешь, солдат. Над местом, в котором мы засели, развалина величиной с гору. Целый город, а не храм. Вырыть? Забудь про это. Пути назад нет, Бутыл. Только вперед. Теперь найди нож, проклятие!

* * *

Улыба достала один из метательных ножей и передала ползущему впереди ребенку. Что-то шептало ей, что вот они и пришли в тупик. Может быть, дети… Был приказ пропустить вперед детей. Может, они смогут проползти. Все их усилия… "ладно, пусть хотя бы половина спасется".

Без Бутыла они так далеко не зашли бы. Гибкий ублюдок – только подумать. Человек, умеющий видеть глазами ящерицы, крысы, паука. Гриба. Да уж, соревнование умов. Трудно ему приходится.

Все-таки он не плохой – понес половину груза, в тот день, когда капитан показала всю свою дурость. Так мило. До странности мило. Но мужчины иногда способны на благородство. Она этому никогда не верила, но теперь придется признать: они способны преподнести сюрприз.

Ребенок сзади карабкался по ее спине: потные руки, ноги, сопливый нос. Вонючка. На редкость вонюч. Ужас с этими детьми. Самовлюбленные тираны. Мальцы – одни кулаки и зубы, девчонки – одни сопли и когти. Сбиваются в хнычущие стаи, ищут слабину – горе ребенку, не сумевшему показать себя сильным. Как акулы собираются вокруг раненого. Лучшая забава – кого-нибудь затравить.

"Если эти недоноски выживут вместо нас, я стану злым духом. Стану преследовать их до конца дней". – Смотри, ты, – зарычала она (детский локоть заехал в нос), – держи грязные руки подальше! Иди скорее, обезьяна!

– Тише там, – раздался голос сзади. – Ты сама была ребенком…

– Ты ничего обо мне не знаешь. Заткнись!

– Так тебя не мама родила? Ха! Охотно верю! Вывелась из яйца, змеюка…

– Ну смотри, кто бы ты ни был. Даже не надейся пролезть мимо.

– Даже близко не подойду.

– Рада, что ты такой понятливый, – фыркнула она.

Если пути вперед не будет – они все помешаются. Уж не сомневайся. Ну, у нее два ножа осталось – кто полезет, пожалеет.

* * *

Дети проползали под камнем – хотя Каракатица все еще копал – и замирали на той стороне. Они плакали и жались друг к дружке. Сердце Бутыла плакало вместе с ними. Они еще обретут надежду – но сейчас, как кажется, ее не осталось.

Хрипы и вздохи Карака – потом он выругался, сломав нож. Не особо обнадеживающие звуки. Впереди крыса кружит у провала, усы топорщатся, чуя теплый воздух сверху. Она может карабкаться по стенке. Бутыл желал, чтобы так и произошло – но, кажется, его контроль слабеет, животное начинает сопротивляться. Голова крысы дергается над провалом, когти цепляются за край, воздух проносится мимо…

Бутыл нахмурился. Воздух опускается сверху, но и поднимается снизу, из дыры. Соединяясь, движется к ним.

Но крыса… воздух снизу. Теплый, не холодный. "Теплый. Запах солнца".

– Карак!

Сапер замер: – Что?

– Нужно пройти здесь! Дыра – у нее обработанные края. Это шахта, Карак, ее прорыли – кто-то копался в боку теля – другого объяснения нет!

Плач детей утих. Бутыл продолжил: – Это все объясняет. Не так ли? Мы не первые лезем по этим тоннелям – люди прорыли руины в поисках сокровищ…

Он услышал, как Каракатица шевелится.

– Что ты делаешь?

– Нужно вышибить блок…

– Нет, стой! Ты же говорил…

– Не могу пробить пол! Придется выбить клятый камень!

– Карак, погоди!

Рев, тяжелый хлопок – пыль и гравий посыпались сверху. Еще один хлопок. Пол сотрясся, потолок начал осыпаться. Через облако пыли донеслись крики ужаса. Бутыл пригнулся, закрыв глаза от потока камней и черепков – песок такой блестящий…

"Блестящий!"

Он не мог вздохнуть – едва мог двигаться под весом навалившегося камня.

Сзади доносились встревоженные голоса. Поток битого камня ослабел.

Бутыл поднял голову, сипло вздохнул, закашлялся.

Увидел, как солнечные лучи пробивают себе дорогу. Они омыли ноги Бутыла, громадные камни фундамента под ним.

– Карак?

Покашливание. – О боги, клятая штука прошла между ног – еще малость, и… Худ меня побери, тошнит…

– Да ладно! Вон свет. Солнечный!

– Зови крысу – я не вижу… далеко ли. Думаю, пролом узкий. Слишком узкий.

Крыса карабкалась по детям. Он мог слышать биение ее сердечка.

– Я ее вижу… твою крысу…

– Возьми в руки, помоги влезть в пролом сверху. Да, там день – ох, узкий! – я смогу, может, еще Улыба – но другие…

– Просто будешь рыть, когда вылезешь, Бутыл, ты расширишь дыру. Мы уже близко.

– Дети смогут пролезть? За камень?

– Гм… думаю, да. Тесно тут, но смогут.

Бутыл повернул голову: – Передай по цепочке! Мы почти наверху! Прорыли путь! Мы почти вышли!

Крыса лезла все ближе к источнику света.

Бутыл освободился от битого камня. – Отлично, – сказал он, идя к Каракатице.

– Следи, куда ползешь! – бросил тот. – Мое лицо уродливо и без следа твоих копыт!

Бутыл встал под неровным провалом. – Я стану отгребать мусор. Где достану.

– Давай.

Имена, звучащие в перекличке… трудно сказать, сколько… наверное, почти все. Бутыл не мог позволить себе думать об этом. Он начал расшатывать камни, кирпичи и деревяшки, расширять шахту. – Падает!

Как только крупный кусок шлепался на пол, Каракатица подбирал его и относил в сторону.

– Бутыл!

– Что?

– Один из сирот упал в яму – я не слышал звука – похоже, ему конец.

"Вот дерьмо". – Передай веревку – сможет Улыба подойти к ним?

Маг прорывался вверх. Расширение, потом снова сужение – почти можно дотянуться до отверстия. Слишком маленькое даже для руки, понял он. Он сбил со стены пролаза крупный камень и смог подобраться к дыре еще ближе. На полочке слева от его плеча восседала крыса. Ему хотелось поцеловать клятую тварь.

Но не сейчас. Дыра выглядела ужасно – сплошь большие камни. По душе пронеслась паника.

Бутыл ударил по ним обломком кирпича. Из – под ногтя хлынула кровь, но он почти не ощутил боли. Руки онемели. Удар, еще удар. Дождем сыпались осколки. Руки быстро устали – он исчерпал свои резервы, у него не осталось сил и воли. Но долбить он продолжал.

Каждый новый удар слабее предыдущего.

"Нет, черт дери! Нет!"

Он ударил снова.

Кровь оросила глаза.

* * *

Капитан Фаредан Сорт остановила лошадь на гребне холма, что сразу к северу от мертвого города. Как правило, павший город вскоре обрастает стервятниками: старухи и дети шныряют вокруг, копаются в руинах. Но не здесь, не сейчас. Наверное, такого тут долго не будет.

Пологие склоны холма, на котором стоял И'Гатан, таяли – текли ручейки свинца, золота и меди, образовывались реки и пруды застывшего камня, из которого выступали черепки, куски кирпичной кладки. Все покрывала пыль.

Сорт подала руку Синн, помогая пуститься с седла. Девушка толкала ее, вертелась, взвизгивала – чем быстрее угасал день, тем сильнее она беспокоилась. Четырнадцатая Армия ушла прошлой ночью. Капитан и сидящая сзади Синн объехали тель не один раз, не два – они осматривали его с восхода.

Капитан начала сомневаться, верно ли она прочитала Синн, точно ли почуяла, что это полусумасшедшее, вроде бы глухое создание что-то знает, что-то слышит… ведь она так рвалась к холму. В этом не было очевидной причины.

Или вполне очевидная тут причина – безумное горе, тоска по мертвому брату?

Еще раз осматривая обломки на северной стороне холма, Сорт заметила, что хотя бы один стервятник все же явился: девочка, вся в пыли, со спутанными волосами, бродила шагах в тридцати от стены.

Синн тоже видела ее. Она поспешила вниз по склону, издавая нелепые мяукающие звуки.

Капитан отстегнула шлем, сняла и поставила на луку седла. Утерла соленый, темный пот. Дезертирство. Ну, это уже не первый раз. Если бы не магия Синн, виканы ее нашли бы. Наверное, казнили бы. Она захватила бы нескольких за собой, даже если бы Синн противилась. Люди должны понимать, что она дорогого стоит. Сорт никогда не уставала доказывать это.

Синн пробежала мимо малолетней мародерки и полезла на тель.