Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Лифт, кошмар моего детства... Допотопная кабина, как всегда, коварно караулившая меня внизу, с жутким грохотом содрогнулась, стоило мне дотронуться до кнопки; зато внутри меня ждал еще один старый друг – тусклое зеркало, перед которым я вновь тщательно поправила сбитую челку. Пятый этаж. Приехали!.. Звоню в дверь и слышу, как за ней звонкой трелью рассыпается соловушка; а вот это и впрямь новшество! Неужели остался в прошлом тот резкий, режущий вой, от которого, по словам тети Зары, у нее всякий раз случался микроинфаркт?.. Дядя Ося позаботился?.. – успела недоверчиво подумать я, прежде чем за дверью раздалось радостно-лукавое «Иду-иду»… и вот я уже стою, словно впервые, соляным столбом в центре старого, доброго, до слез родного «Гудилин-холла», а тетя Зара, пряно-ароматная, сочно-цветистая, по-прежнему впечатляющая, но все-таки слегка уменьшившаяся в размерах за эти три года, то отбегает на шаг, чтобы рассмотреть меня получше, то вновь накидывается на меня с объятиями и поцелуями, причитая и хохоча над тем, что ее ярко-розовый «максфактор» оставляет на моих щеках несмываемые следы:

– Юлечка, да что ж это такое?! Ай, невестушка выросла!! Игоречек, ты глянь, какая к нам пришла красавица!..

Я робко помахала рукой бледной, странной половинке молча и насмешливо улыбавшегося лица, светлым пятном вдруг выступившей из тени узкого простенка, – скорее всего, Гарри давно знал об этом эффекте, а может, приготовил его специально для меня, но, как бы ни старался он слиться с мраком, я ведь уже видела его вчера, хоть и мельком, и отлично знала, что он не утратил прежней стройности и изящества; тут он шагнул вперед, и я окончательно уверилась в том, что фокус был тщательно подготовлен: брат наверняка не случайно оделся в черное, под цвет темноты. А тетя Зара, наконец, успокоилась, послюнила уголок носового платочка, тщательно стерла что-то с моей щеки и, чмокнув напоследок уже в губы, грустно сообщила, что вынуждена нас покинуть: она с удовольствием поболтала бы со мной, расспросила, как поживает папа (всегда сочувствовала бедняге!), но увы, страшно опаздывает: ей надо срочно бежать на дежурство – как говорится, «в темпе вальса»... – В темпе вальса, в темпе вальса, – запела она, кружась и танцующими шажками удаляясь в сторону спальни, – Игоречек, развлекай гостью!.. – И скрылась за дверью, оставив нас с братом наедине.

Надо бы что-то сказать, но я понимаю – это нарушит очарование момента, а оно велико – прямо Кай и Герда встретились после трехлетней разлуки. Да и сам Гарри загадочно молчит, разглядывая меня так же внимательно, как я его. Весь в черном, но вполне по-домашнему: футболка, потертые джинсы, и волосы незагелены, слегка курчавятся, – а все равно, черт знает почему, выглядит жутко элегантным; тоже в своем роде особая примета, заметная безо всякого овеществления. А вот и еще одна, уже более сомнительная: что-то странное произошло с его лицом за эти годы, раньше оно было куда живее, подвижнее, а теперь такое ощущение, будто он каждую секунду строго следит за своей мимикой, и даже легкая демонская ухмылочка, играющая на губах, отдает чем-то неестественным… что-то приятное, хорошо знакомое с детства… ах, да, маска! – посмертная гипсовая маска из пушкинского музея, только на этоймаске кто-то прорисовал углем брови, глаза и ресницы. Тут я вдруг поняла, почему мне кажется, что в «Гудилин-холле» чего-то не хватает. Ну, конечно же, – исчезли зловещие резные маски со стен!.. Не иначе, подумала я, дядя Ося заставил жену их снять, – приревновал к покойнику, что ли?..

– Он боялся их, – засмеялся Гарри, всегда читавший мои мысли без помощи хрустального шара, дымовых шашек и даже недопитого чая; и опять от меня не ускользнула легкая нарочитость его мимики:

– А что у тебя с... – начала я, но вновь обретенный брат не дал мне договорить:

– Ты еще гостиную не видела, это шедевр!.. Пойдем, посмеешься!.. – и, схватив меня за руку, втащил в комнату, казавшуюся мне в детстве образцом безвкусицы. Ну что ж, должна признать – за эти три года она заметно изменилась к лучшему!.. Грозные оленьи рога, равно как и аляповатый туркменский ковер, служивший им когда-то достойным фоном, бесследно исчезли, уступив место роскошным глянцевитым фотообоям – живой, искрящийся хрустальный каскад, окутанный легкой дымкой, в пену взбивает острые камни подножия. Так вот оно что!.. Теперь-то я могу оценить тонкий английский юмор дяди Оси, как-то раз с загадочно-хвастливым видом показавшего мне полароидный снимок – он с женой на фоне этого самого водопада, а снизу подпись: «Мы в отпуске»!.. Надо же, а как натуралистично смотрелось.

Между тем в комнату ворвалась огромная Захира Бадриевна в просторном, цыплячьего цвета сарафане: чмокнула нас в макушки, с обаятельной, парадоксально часто присущей людям ее комплекции грациозностью порхнула к окну: – Сколько там натикало на термометре?.. Двадцать семь вверх – ужас!!! – уже на бегу послала мне воздушный поцелуй, сообщила, что «торт и все прочее» – на столе в кухне: -Хозяйничайте тут без меня! – и, наконец, унеслась восвояси, оставив по себе стойкий запах «Пуазона» (я вспомнила курс физики за седьмой класс – молекулы газа, диффузия); секунду спустя входная дверь гулко хлопнула, отчего стекла массивного книжного шкафа «под старину» слегка содрогнулись.

– Отбыла на службу, – констатировал Гарри, удовлетворенно потерев руки, – ну что, пойдем пить кофе?..

– А книги?.. – вдруг спохватилась я.

– Да подожди ты со своими книгами, – поморщился брат, обнимая меня за талию, – я сто лет тебя не видел!..

Он, как всегда, чувствовал себя непринужденно, – а вот мне все еще было слегка не по себе с этим новым, повзрослевшим Гарри, – может быть, поэтому я никак и не могла соскочить с нудной темы дядиных книг. А много ли он их оставил?.. Много, ой много – в былые времена, да если б сдать в макулатуру, хватило бы на шикарный четырехтомник Мориса Дрюона… – Ты все сразу-то не забирай, – говорил Гарри, выходя в прихожую, – лучше забегай почаще, мы всегда тебе рады… секундочку! – перебил он сам себя и скрылся в ванной; миг спустя оттуда послышался чудовищный скрежет и вой, а затем – разухабистый мат, которого не смог заглушить даже шум льющейся воды: видимо, Гарри машинально отвернул «горячий» вентиль. Я послушала-послушала – и пошла в кухню, где обнаружила слюногонный натюрморт: на черной с золотом велюровой скатерти – массивная хрустальная ваза с шоколадным печеньем, прикрытая сверху продолговатой картонной коробкой вафельного торта «Славушка», а рядом – две крохотные темно-синие с золотистым ободком кофейные чашечки на столь же миниатюрных блюдцах.

Почти игрушечная позолоченная джезва, принятая мною поначалу за ненавязчивый элемент декора, оказалась, к моему удивлению и умилению, вполне настоящей, и Гарри, пообещав, что сейчас угостит меня кое-чем таким, чего я не пробовала и вряд ли попробую где-либо еще, кроме его кухни, принялся колдовать над ней так скрупулезно и старательно, точно приворотное зелье готовил; стоя у плиты и, казалось, целиком уйдя в созерцание, он, однако, не забывал о светских приличиях и продолжал развлекать меня беседой, поминутно бросая через плечо короткие, отрывистые фразы:

– Давай, рассказывай, – как живешь, чем увлекаешься? Ильич говорил, в Тимирязевку готовишься?..

– В какую еще Тимирязевку?! – я впервые об этом слышала.

– Ну, на ботаника. Или на биолога… Целыми днями в микроскоп смотришь и все такое, разве нет?..

Ах, так вот он о чем… я даже улыбнулась: ну, конечно, дядя Ося, как всегда, в своем репертуаре, а на самом деле все не так. Два года назад папа подарил мне на день рождения купленный где-то с рук световой микроскоп, и я, радуясь новой игрушке, потихоньку тырила для нее из кабинета биологии препараты разной мелкой живности; один я, кажется, стащила прямо на контрольной – то была гидра, разглядев которую в окуляр, моя соседка по парте, тихая и вечно испуганная Танюшка, разрыдалась от счастья: так вот, оказывается, что означает подпись под иллюстрацией – «масштаб 100:1»! А ее-то все это время мучили ночные кошмары, в которых животное представало точно таким, как на картинке, только увеличенным стократно: огромное, полупрозрачное, зловеще поводящее ветвями-щупальцами дерево-анчар с отвратительной присоской вместо корней!!! С тех пор она полюбила биологию… ну, а я так и осталась к ней равнодушна, что бы там ни говорил Оскар Ильич. А вот что меня действительно привлекало – это препараты неорганические: микроскоп, объясняла я брату, позволил мне проникнуть в царство предметов гораздо глубже, осмысленнее, чем в детстве: с первого взгляда я влюбилась в ковровые ворсинки, нити, клочья ваты – спутанные, перекрученные, устрашающие на вид волокна; еще больше завораживают случайно попавшие под стеклышко пылинки, что в десятикратном увеличении превращаются в сад камней; но лучше всего положить под объектив дочиста протертое пустое стекло – и вглядываться, вглядываться, не отрываясь, в мертвенную, загадочную, изжелта-бледную лунообразную поверхность…

Гарри слушал меня, странно похмыкивал, и в какой-то миг мне даже показалось, что моя болтовня его раздражает, – но, когда, наконец, он обернулся, я увидела, что лицо его уже не похоже на маску, до того оно живое и веселое:

– Как здорово, – проговорил он, – что хоть что-то в нашей жизни остается неизменным…

Я думала, тут-то он и упустит свое варево, которое, как это всегда бывает, заблагоухало и поползло кверху в ту самую секунду, когда повар утратил бдительность; но плохо же я знала старого фокусника, за три года отнюдь не растерявшего навыков обращения с неживой стихией и ощутившего приближение пикового моментакончиками пальцев, которые держал, так сказать, на пульсе пластиковой ручки: за миг до того, как ароматная магма вспучилась над сосудом пористой шапкой, Гарри отточенным движением сдернул джезву с огня – и шагнул к столу, приговаривая: – Скорей-скорей-скорей, пока пеночка не опала!..

Я торопливо подставила чашки – и брат со снайперской точностью распределил по ним коричневую жижу, поясняя мимоходом, что в пенке-то как раз и скрыт самый смак.

– А ты умеешь гадать на кофейной гуще?.. – с интересом спросила я. Гарри приподнял брови; но вопрос мой не был праздным – общаясь с дядей Осей, я тоже каких только чудес не услышала. Например, что Гарри сам зарабатывает себе на карманные расходы, и не чем-нибудь, а магией; увы – вдаваться в подробности дядя отказался наотрез, так как, по большому счету, остерегался лишний раз вникать в дела пасынка – если, конечно, те сами не вторгались в его мирное существование, как, скажем, пресловутые девушки в неглиже. «Ходят к нему какие-то убогонькие, – неохотно отвечал он на мои жадные расспросы, – он их заводит к себе в комнату, а что там с ними делает – Бог его знает; выходят бодрые, довольные, благодарят Зарочку за то, что вырастила такого сына, суют баксы…»; Игорек, правда, как-то говорил ему, что, мол, «чистит ауры» и «снимает порчу», но что конкретно имеется в виду, Оскар Ильич не знал, а я, исходя из кое-каких детских воспоминаний, сильно подозревала, что не знает этого и сам Гарри; стоит ли говорить, что меня весьма прельщала возможность заглянуть в первоисточник?..

Гарри засмеялся.

– Ну-ка, ну-ка, – проговорил он, хмуря брови и делая вид, что внимательно изучает вымазанное гущей нутро джезвы, – что у нас тут?.. О-о-о, король-олень!.. Любовь у нас с тобой будет, Юлька, большая любовь! – и с неожиданной досадой отправил сосуд-сплетник в раковину. А я и не поняла бы, что его так расстроило, если бы он вдруг не заговорил совсем другим тоном. Эх, Юлька, сколько же кретинов на свете! И как это все получилось?.. Само, почти без его участия: сперва были невинные фокусы со сковородками, праздно-стебные разговоры о венцах безбрачия, полушутливое «наложение рук», под которые охотно подставляли свои глупые головы как отчим, так и мама; потом невесть откуда начали возникать подруги и коллеги Захиры Бадриевны, то и дело забегавшие на огонек и, даром что медики, дивившиеся чудесному облегчению головных и прочих болей; за ними потянулись их пациенты, знакомые пациентов, знакомые знакомых пациентов… словом, он и сам не заметил, как вокруг него сплелась целая клиентурная сеть, – а, когда понял, во что ввязался, было уже поздно что-то объяснять, да и деньги потекли ручейком…

– Ты хоть чувствуешь, чтопьешь?.. Мокко! Элитный сорт, такая дороговизна!..

Помнится, однажды его угораздило: не выдержал, понимаешь ли, бремени лежащей на нем ответственности, решил облегчить душу, открыв свое истинное лицо хотя бы родной матери. Короче, в один прекрасный день он подошел к ней и честно рассказал все: что много лет дурил их с Оскаром Ильичом, что нет у него никакого «дара», и тд, и тп… При этом он, кретин, рассчитывал если не на сочувствие, то хотя бы на понимание. Но Захира Бадриевна попросту отказалась ему верить, безапеляционно заявив, что он, дескать, «перетрудился», и что неплохо бы ему выпить валерьяночки и как следует выспаться. Тогда Гарри, которого, что называется, «переклинило», решил перейти от щадящей терапии к жесткой хирургии: в очередной раз произведя перед мамой знаменитую «левитацию сковороды», он продемонстрировал ей то, о чем до сей поры знала только я – мускулы на ладони и магнит… Увы! Реакция тети Зары была неожиданной и удручающей! Недоверчиво повертев в руках увесистый кругляш, она смущенно сказала: «Ну, конечно, может быть, ты действительно начинал с простых фокусов, но со временем-то у тебя все равно развился настоящий дар!»

– Ну, и о чем с ними говорить после этого?.. – сокрушался Гарри. – Одна ты, Юлька, у меня и осталась…

Кстати, заметила ли я, что с его лицом что-то не так?.. Оно как будто слегка изменилось, правда?!

Еще бы не заметить; а в чем дело-то?..

Да просто он, Гарри, вот уже около года тренирует лицевые мышцы, как когда-то в детстве – пальцы и ладонь: его идеал – пластичная маска, способная мгновенно принимать любые формы. Зачем?.. Да чтобы производить еще большее впечатление на дураков… Запомни, Юлька, основной закон жизни: сначала ты работаешь на иллюзию, а потом она на тебя, – и в любом деле самое главное это вывеска и реклама. Поняла?..

– Во всяком случае, пытаюсь, – пролепетала я, потрясенная его исповедью.

7

Все-таки жесток человек: не прошло и недели, как Гудилины вернули нам дядю Осю, а наше семейство уже помыкало им вовсю – и даже папа с его болезненной деликатностью очень скоро и незаметно для себя привык пользоваться услугами забитой и безотказной Золушки в штанах, на чьи узкие плечи постепенно легла вся черная работа по дому. Она чистила ковры, размораживала холодильник, мыла посуду, по нескольку раз на неделе драила полы, раковину и унитаз, – а, если кому-то из нас вдруг приходила охота распить бутылочку пивка или погрызть фисташек, не возникало вопроса, кто именно влезет в раздолбанные кроссовки и побежит до ближайшего ларька. Грешно так говорить, но в какой-то мере это было справедливо – в конце концов, мы ее к себе не звали…

Вновь привыкая к унизительной позе приживала, Оскар Ильич стремительно опускался. В свои тридцать семь он выглядел едва ли не пятидесятилетним – отчасти из-за того, что ухитрился как-то очень быстро растолстеть и обрюзгнуть (похоже, тетя Зара держала его в черном теле!), отчасти оттого, что из какого-то дурацкого «принципа» совсем перестал следить за собой – и, видно, сам не заметил, как его редкие, начинающие седеть патлы уныло свисли на плечи, усыпав их перхотью, на затылке образовалась небольшая проплешина, а под мышками любимого свитера («говнистого», как говорила мама, цвета) зазияли чудовищные дыры. Зато гордость его оставалась нетронутой, – и вот каждое утро он, все из того же «принципа» не желавший участвовать в семейных трапезах, поднимался спозаранку, чтобы собственноручно поджарить себе яичницу на той самой злополучной «холостяцкой», дождавшейся, наконец, своего истинного хозяина. Кто знает, не напоминала ли она ему еще о чем-нибудь?.. Конечно да; но дядя ни разу не заикнулся об этом, упрямо делая вид, что и думать забыл об утраченном семейном счастье.

Мораторий был нарушен в день Гарриного семнадцатилетия, когда Оскар Ильич, на самом-то деле всегда свято помнивший эту дату (и даже, кажется, подобно Штирлицу, несколько раз запершийся в туалете на крючок, чтобы отметить ее в одиночестве рюмкой водки!), передал мне, официально приглашенной на вечеринку, подарок для брата: огромный, тяжеленный полиэтиленовый сверток, прочно перевязанный бечевкой, под перекрестье которой была втиснута стандартная почтовая открытка о трех розочках. То был январь; как раз накануне ударили морозы, дорогу сковала гололедица, и я еле дотащила подарок, даже не подозревая, что у него там внутри, – но, когда мы с Гарри развернули сверток, я сразу узнала дядины учебники по психологии; счастливый виновник как увидел их, так упал животом на диван и начал дико хохотать. Я, донельзя уставшая, злая как черт, холодно поинтересовалась, чему он, собственно, так радуется; утирая слезы, брат ответил, что, видимо, носить эти злополучные книги туда-сюда – моя карма, и что нынешней весной он, пожалуй, подарит их дяде Осе на день рождения – нарочно, чтобы не лишать меня удовольствия в третий раз перевезти их через пол-Москвы...

Угрозы своей он, конечно, не выполнил, напротив, – в день «икс» появился на пороге нашей квартиры в одном из лучших своих костюмов, держа на отлете роскошный букет чайных роз. Подарок тоже оказался вполне на уровне: «Паркер» с золотым пером и дорогой органайзер. Весь вечер Гарри блистал светским обхождением, выказывая бывшему отчиму прямо-таки сыновнюю почтительность, – так что даже мама, с давних пор считавшая «Игорька» весьма сомнительной личностью, сменила гнев на милость, признав, что уж в чем-в чем, а в умении вести себя ему не откажешь. И лишь одна я знала правду. Не далее как на днях моего названого брата вдруг осенила мысль, что призвание призванием, деньги деньгами, а подумать о высшем образовании все-таки не мешало бы; а, так как выбор вуза был ему абсолютно безразличен – «Я – профессиональный иллюзионист…», – то он и предпочел путь наименьшего сопротивления, решив подольститься к Оскару Ильичу, у которого, кажется, еще со времен аспирантуры остались кой-какие связи на психфаке МГИПУ. От армии Гарри давно и благополучно отмазался (тоже благодаря связям – на сей раз тети-Зариным!), а, значит, вполне мог позволить себе роскошь стать гуманитарием.

Он не прогадал. Это я, Гаррина душеприказчица, знаю, как ловко мой братец умеет имитировать любые чувства – от ледяного презрения до восторженного обожания, – но бедный дядя Ося, давно отвыкший от уважения – да что там, просто от человеческого отношения к себе! – был не на шутку тронут; а, узнав, что «сынок» (он упрямо продолжал так его называть!) решил пойти по его стопам, даже прослезился. Стоит ли говорить, что он с блеском выполнил свою задачу: благодушные профессора, принявшие «Осеньку» и впрямь по-отечески, приветствовали «мужское пополнение» в своей альма-матер с таким энтузиазмом, что Гарри, по-моему, даже к экзаменам готовиться не пришлось. Осенью счастливый отчим получил очередной букет роз – уже не от абитуриента, а от студента Гудилина; а тут вдруг новый поворот: один из почтенных профессоров, узнав о бедственном положении бывшего аспиранта, пообещал тому содействие в трудоустройстве – и тут же, с ходу, предложил вакансию у себя на кафедре. В общем, было похоже, что прихотливая фортуна вновь поворачивается к дяде лицом...

Почему же он все-таки уехал? Мы так и не поняли. Просто в один прекрасный вечер мне, вернувшейся «из гостей» (из Гудилин-холла!), показалось, что в квартире будто чего-то не хватает; я долго не могла сообразить, чего же именно, пока, наконец, начав переодеваться, не открыла дверцу платяного шкафа: ба! – верхняя-то полка, где раньше лежали дядины вещи, пуста!.. Я забегала по квартире: и точно – нет ни тапочек, ни знаменитых клетчатых баулов, ни даже облезлой зубной щетки в стакане над раковиной, пепельница чистая… Что такое?.. Спустя час пришли с работы родители, но не прояснили ситуацию, как я надеялась, а только были удивлены не меньше моего: они уверяли, что в тот день и словом не успели перемолвиться с Осей, – а, стало быть, едва ли могли чем-то обидеть его или унизить. Позвонили в Воронеж, – но и дедушка Илья, хоть и с нетерпением ожидавший сына, приславшего телеграмму «Еду домой тчк жди», знал не больше нашего. В общем, тайна, покрытая мраком... Правда, задним числом я вспомнила, что, когда сидела у Гарри, произошел странный эпизод: зазвонил телефон, брат снял трубку, сказал «Але», послушал минуты две-три, – а потом в своей излюбленной снисходительно-ленивой манере витиевато выматерился, после чего спокойно вернул трубку на рычаг. Господи, да уж не был ли то Оскар Ильич?!.. Но спросить я так и не решилась…

Циничный Гарри уверяет, что, дескать, Оскар Ильич, в кои-то веки обнаружив, как оформилась и похорошела его маленькая воспитанница, просто-напросто бежал от соблазна. Чушь. Гораздо ближе к истине мне кажется причина, указанная в одном из дядиных любимых стихотворений – он частенько нам его цитировал:

«Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид».

–

II

1

Вы будете смеяться, дорогие коллеги, но вторая моя встреча с профессором Калмыковым, на сей раз почти осознанная, произошла не где-нибудь, а в виртуальном пространстве… да-да, том самом, где мы, ваши непутевые студенты, добываем тексты рефератов и курсовых. Канун моего семнадцатилетия: четыре месяца назад названый брат подарил мне компьютер… ну, как «подарил»?.. Просто наш иллюзионист, очень трепетно относящийся к антуражу вообще, не говоря уж об антураже своей комнаты, в один прекрасный день решил сменить старенький, со скрипом думающий Compaq на более мощную, современную и престижную марку; к счастью, ремесло целителя, которое Гарри не забросил и став студентом, приносило ему достатошныйдоход, – и вот он выполнил свое намерение, водрузив себе на стол огромный дорогущий «Пентиум» с экраном в метр шириной. А неделю спустя угрюмый, сутуловатый юноша, один из Гарриных… нет, не друзей – их у брата никогда не было, если не считать меня, конечно, – а приятелей-прихлебателей, благоговевших перед ловкачом, умеющим так шикарно жить, доставил мне устаревшую модель в комплекте с модемом и двумя СD-колонками; щедрость, неслыханная даже для Восьмого Марта, к которому Гарри умело приурочил акт дарения. Я долго удивлялась, почему брат, который, между нами, при всей своей неудержимой, почти маниакальной страсти к роскоши всегда был немного скуповат, просто-напросто не загнал кому-нибудь старое «железо», – и лишь позже со стыдом сообразила: да ведь он попросту выселяет меня из своей комнатушки, так пришедшейся мне по душе, – выселяет, как когда-то Оскара Ильича!.. Что делать: Гудилины – такая гостеприимная семья, что мне, ей-богу, и в голову не приходило, что я своими назойливыми визитами могу как-то мешать Гарриным личным или даже профессиональным планам. Каюсь!..

Так или иначе, я не осталась внакладе: компьютер был хорошенький, ладный, коробка с «мозгами» встроена прямо в дно монитора, что придавало устройству приятную компактность; экран его представлял собой идеально ровный квадрат, чье синее мерцающее свечение заставило меня в одночасье отречься от всех былых привязанностей – светового микроскопа, хрустального шара, с помощью которого Гарри предсказывал своим клиентам будущее, и даже маминых голубых бус. А вскоре я поняла, что внешний вид отнюдь не исчерпывает всех достоинств чудо-машины: заботливый брат успел заправить ее жесткий диск множеством логических игр, в числе которых были и наши любимые шахматы, – и стоит ли говорить, что сражаться с неживым предметом оказалось куда интереснее, чем с Гарри, который, в общем-то, только думал, что был мне полноценным партнером… Словом, новый друг отлично заменил старого, да и тот меня не забывал и время от времени слал «мылом» забавные весточки: «Привет-привет! Сегодня был клиент с особой приметой, тебе бы понравилось: шесть пальцев на руке! Уверял, что он «инкарнация Сатаны», умолял «сделать хотя бы что-нибудь»! Посоветовал ему ампутацию, взял сто баксов за консультацию…», и тд и тп; иногда вместо письма я находила в «ящике» открытку с изображением цветка («Виртуальные розы») или заката («Виртуальные закаты»), а как-то раз он предложил мне встретиться в чате-болталке. Что за «болталка»? Гарри объяснил: это такое место в Интернете, куда люди заходят, чтобы, скрывшись под кличкой-«никнеймом», поболтать о том, о сем…

Я, всегда любившая поговорить, заинтересовалась, – и мы с братом, несколько раз ткнувшись туда-сюда, обжегшись на грубости «чатлан», осели, наконец, в комнатке с уютным названием «У Даши», где собиралась более-менее интеллигентная публика. Тут я обратила внимание вот на какой любопытный казус: Гарри, которого я «в реале» лишь с большим трудом узнавала в лицо, здесь, в чате, выдавал мне свое присутствие моментально, под каким бы «ником» не вошел в болталку («Воланд», «Мистер Икс», «Мастер Смерть», «профессор Мориарти», неизменно черными буквами); я все спрашивала себя: почему так происходит?.. Потому ли, что все его псевдонимы связаны неким тематическим родством?.. Нет – похоже, все дело в слоге, резко контрастирующем с безлико-развязной манерой остальных «чатлан». Даже в маске оставаясь снобом, Гарри избегал пользоваться общеизвестными виртуальными ужимками, вместо ))))) писал «шучу» или «здорово», вместо (((( – «увы», «к сожалению» или даже «как ни печально»; никогда не рисовал смешных рожиц :-) или J, не писал «гы-гы», если в тексте послания сквозило что-то смешное, и тщательно соблюдал правильность орфографии и пунктуации. Впрочем, пустая болтовня быстро наскучила матерому шарлатану, привыкшему быть в центре внимания, и он занялся тем, что любил больше всего – созданием иллюзий, состоящих на сей раз в том, что добрых три вечера мы изображали виртуальную страсть на потеху чатланам-завсегдатаям, встречавшим каждую нашу ссору и примирение одобрительным «гыыы»; параллельно Гарри подзуживал меня в строчке «привата»:

«А знаешь, что самое лучшее в МГИПУ им. Макаренко?»

Я: «Ну, что?»

Гарри: «Девушек тут – как подсознательных мотивов: 95 на 5 осознанных (т.е. сознательных молодых людей!)!»

Или: «А ты кем хотела бы стать – матроной, наложницей, гетерой или жрицей?»

Это их «историк» недавно рассказал им о женских социальных ролях, принятых в античном обществе, – и предприимчивый Гарри с легкостью уложил в эти категории всю дамскую часть своего курса. Матроны – взрослые тетки, обремененные работой или семейством, держатся солидно, особняком, а за иными по вечерам приезжают суровые мужья на лакированных «тойотах»; с такими лучше не связываться – хлопот не оберешься. Жрицы – юные, серьезные, только-только вылезшие из-за парт круглые отличницы, повернутые на учебе; увидеть их всегда можно в первом ряду, а узнать – по строгим, насупленным личикам и постно сжатым губкам; тоже, прямо скажем, не очень-то привлекательный тип. Гораздо больше Гарри интересовали хорошенькие, смешливые, глупенькие наложницы, стайками въющиеся вокруг редких «мальчиков», – а также надменные, эрудированные, знающие себе цену гетеры, ради обладания которыми стоит попотеть. Случаются, конечно, и рокировки – только за зиму он, Гарри, успел навести на курсе еще какого шороху. Уже к Новому году несколько чопорных жриц, забросив конспекты за мельницу, переквалифицировались в наложницы; иные наложницы, наоборот, выросли до гетер, – а одна чинная матрона даже ухитрилась проделать полный круг, разведшись с мужем и став, таким образом, гетерой, потом, со временем, опустившись до наложниц, – и лишь недавно – видно, от безысходности – пополнив ряды суровых жриц… Ну, а в общем, подытоживал брат, рано или поздно сдаются все: такова уж специфика педвуза.

Я, хоть и посмеивалась над его социологическими выкладками, в душе прекрасно понимала, что это он попросту отпугивает меня от своей «альма-матер» – боится, видимо, что я каким-то образом помешаю его личной жизни. Но для меня уже стало привычным делом защищать свой выбор: старшие его тоже не слишком-то одобряли – они предпочли бы видеть меня студенткой физтеха (дед Илья: «Да ты только вслушайся, как звучит: «Веточки параболы смотрят вверх!..»). Бедняги были уверены, что я просто-напросто влюблена в Гарри, вот и «волочусь за ним, как хвост» (любимое мамино выражение). Я не хотела еще больше расстраивать их, признаваясь, чтона самом деле сыграло в моей судьбе решающую роль: давнишняя дяди-Осина оговорка, злая, но меткая, вырвавшаяся у него в приступе самоуничижения и гордыни, звучавшая – не ручаюсь за точность! – примерно так: «Лучшие специалисты в нашей области получаются из адаптированных идиотов».

2

В компьютере покойного профессора еще хранится несколько фрагментов нашей с ним переписки, ныне весьма помогших мне в подборе дипломного материала; вот, например, очень раннее, яркое и болезненное воспоминание – пиковейший моментмоего детства: однажды, когда я, забившись в тесный уголок между тахтой и батареей, по своему обыкновению наслаждалась созерцанием нежно-голубого стеклянного чуда, чья-то грубая, жесткая рука (отцовская? дяди-Осина? нет, пожалуй, мамина!) вдруг попыталась вырвать его у меня, да так неловко, что леска, на которой держались бусины, лопнула, и мои непослушные друзья раскатились по всей комнате; от испуга и возмущения я заревела в голос; увы, к ловле беглецов меня не допустили, что делало обиду еще более горькой и непоправимой…

Vlad: Очень хорошо, Юлечка! ))) И что же случилось после того, как рассыпались бусы?.. )))

Юля: Несколько часов спустя, по какому-то наитию забредя в родительскую спальню и взгромоздившись на стул, я, наконец, обнаружила любимую игрушку на подоконнике: та, усилиями взрослых вновь обретшая целостность, покоилась как раз поверх глубокой поперечной молниеобразной трещины, упиравшейся острым кончиком в красное пластмассовое основание старой настольной лампы, чей абажур был давно и безвозвратно утерян, а раздражающе-яркие лучи, пронизывая бусинки, ложились на изжелта-белую поверхность нежными голубыми пятнышками; задрожав от восторга, я протянула руку, схватила ожерелье, уставилась на него в тупом блаженстве… и тут мне стало дурно: какой же это злой гений дерзнул так гнусно исказить родной, любимый облик, произвольно поменяв местами тяжелые стеклянные шарики, каждый из которых я знала в симпатичное одноглазое лицо?.. Более тошнотворной картины я в жизни не видывала; на мой громкий, отчаянный рев сбежалось все семейство во главе с дядей Осей, уже потирающим руки в предвкушении очередного психологического эксперимента…