Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он лгал! Еще неделю назад я сама слышала, как он своим тонким, плаксивым голосом описывает родителям нашу недавнюю поездку в Палеонтологический музей: как после долгого, мучительного ожидания подошел троллейбус, как он, Ося, юрко заняв два свободных места, закричал: «Юлечка, Юлечка!», – и как тяжело ему было наблюдать за «несчастной калекой» (это я!), что, широко раскрыв непонимающие глаза, ощупью пробирается по салону, глядя мимо «родного дяди», потом на него и снова мимо – слыша, как говорится, звон, да не зная, где он (а легко сказать: на дворе стоял март, и дядя Ося был одет в драповое пальто и добротную пыжиковую шапку «как у всех»)… Тут я вспомнила, как недавно он, заявив, что я должна «сближаться с коллективом», заставил меня взять в школу трехкилограммовый пакет «Мишки Косолапого», чтобы угостить ребят, – но гуманитарная акция получилась какой-то нелепой: мимо моей парты потекла нескончаемая круговая очередь потенциальных «друзей», прослышавших о бесплатной раздаче вкусностей, на каждом – синий форменный пиджачок и каждый уверяет, что его-де обделили, и уследить за этим, увы, невозможно, да, собственно, и незачем, и хочется только одного – чтобы запас конфет, достатошный, чтобы вызвать аллергию на сладкое у всей школы, включая преподсостав, поскорее иссяк... То, что надо мной издеваются, от меня не ускользнуло, хоть я и никак не могла сообразить, в чем именно издевка; но, когда я решила выяснить это у дяди Оси, тот снова заявил, что я «все выдумываю». Словом, было ясно, что Оскар Ильич, так сказать, играет со мной в дурака, – вот только зачем?..

Когда я, наконец, поняла это – сама дошла, своим аутичным умишком! – мне пришлось еще несколько дней проваляться в постели в сильнейшем жару, до причины которого районный педиатр доискаться так и не смог. А между тем – NB, коллеги! – это очень любопытное свойство моего организма: любое сильное эмоциональное потрясение тут же откликается в нем резким скачком температуры, не сбиваемой никакими лекарствами, а иногда вызывающей бред… В тот раз я, повидимому, тоже бредила – судя по тому, что Оскар Ильич, который сам вызвался дежурить у моей постели, еще долго косился на меня с опаской и избегал задушевных разговоров. Со временем мы вроде бы как помирились, но внутри себя я затаила глубокую обиду на дядю, по-детски не прощая ему предательства. Я и впрямь считала, что он поступил подло, скрыв от меня суть моей странной болезни – вернее, ее последнегосимптома, – а, значит, лишив меня шанса излечиться от нее полностью. Тогда я и не подозревала, что в один прекрасный день это обернется для меня благом. Ведь если бы все, и ваши тоже, лица, уважаемые коллеги, не казались мне абсолютно одинаковыми (как китайские или японские – здоровомуевропейцу, смеется мой названый брат Гарри) – разве я была бы сейчас так упоительно счастлива?..

3

Я слегка преувеличила, назвав сходство между людскими лицами абсолютным: это, конечно, не совсем так. При желании (возникающем, в общем, не так уж часто) различить их, в принципе, можно – обычно с помощью двух-трех простеньких, но остроумных приемчиков, не требующих особой концентрации. Вот, к примеру, мое «ноу-хау» – эффективнейшее средство, не раз выволакивавшее меня из унизительных ситуаций, – так называемое «овеществление», которое я изобрела в канун своего одиннадцатилетия, как-то вдруг осознав, что взрослой девушке, какой я вот-вот стану, вряд ли стоит выставлять себя на посмешище. Механизм его прост: достатошнотолько забыть, что лицо – это лицо, и попытаться взглянуть на него, как на что-то абстрактное, неживое, – тогда в нем проявятся вполне конкретные детали, за которые впоследствии можно зацепиться. Скажем, с тех пор, как я обнаружила, что дядины глаза до жути похожи на пятую и восьмую бусину от застежки соответственно, жалостные сцены в троллейбусе прекратились навсегда, ибо уж своих-толюбимиц я могу в считанные секунды отыскать в любой толпе, в любой час-пик…

Или вот еще пример: в районной библиотеке, где я провела полдетства (все аутисты любят читать, если, конечно, знают буквы!), заседали посменно две дамы-треф: первая – очень добрая тетенька (она всегда подбирала мне что-нибудь интересненькое!), вторая – сущая мегера, которой мы, робкие зачитанные дети, боялись до смерти. Увы – обе носили массивные роговые очки и седой пучок!!! Что ж, овеществление и тут мне помогло: кожа злобной дамы, оказывается, ловко мимикрировала под ткань любимой маминой блузки («жатая, модная!», с нежностью говорила та), ну, а во рту у добродушной жили чудесные, ярко вспыхивающие при улыбке золотые резцы…

Все бы хорошо, да вот беда – бывают случаи, когда овеществление не срабатывает. К примеру, когда я попыталась применить его к себе самой, меня постигла обиднейшая неудача: в круглом, сероглазом, с прямой челкой девичьем лице, тупо глядящем из зеркала, я так и смогла найти ни одной зацепки – даже глаза-бусины были точь-в-точь дяди-Осиными! – и после ряда бесплодных попыток махнула рукой на свою затею. В сущности, мне, как и любой девочке моего возраста, гораздо интереснее было бы узнать, как я выгляжу в глазах других, нормальныхлюдей, «симпатичная» я или «уродина» (понятия, увы, для меня темные!), однако и тут я потерпела фиаско. Отец уверял, что для негоя всегда буду красавицей, – что, конечно, обнадеживало, но как-то не слишком, мама, брезгливо морщась, умоляла поменьше вертеться перед зеркалом, ну, а дяде Осе с некоторых пор вообще стало бесполезно задавать вопросы: ему было не до меня…

Все началось с того, что он, прежде завзятый домосед, стал пропадать где-то по вечерам. Потом и вовсе загулял – и возвращался только под утро, слегка покачиваясь, с блуждающей, блаженной улыбкой на глуповатом лице... В манерах его тоже появилось что-то новое – уверенность, что ли: он совсем перестал мыть за нами посуду, а на привычные, уже набившие всем оскомину мамины подколки отвечал снисходительным похмыкиванием… В общем, не было сомнений в том, что свершилось чудо и Оскар нашел, наконец, свой идеал – незамужнюю даму с московской пропиской и хорошими жилищными условиями.

Кто она?.. Откуда взялась?.. Имя героини?.. Дядя Ося загадочно отмалчивался, видимо, боясь сглазить; но тут мы кое-что вспомнили. На дворе стоял декабрь 91-го года; несколько месяцев назад, в августе, Оскар Ильич, неожиданно оказавшись единственным среди нас храбрецом, вышел на баррикады. Когда все завершилось и он вернулся домой, его встречали, как героя; еще несколько дней мама, а за ней и отец, величали его не иначе как «наш освободитель», на что дядя Ося строго отвечал: «Не каркайте!» Мы-то наивно думали, что он имеет в виду будущее России, теперь же выяснилось, что дядя был озабочен куда более важной проблемой – личной. Что ж, отныне его называли «освободителем» только иронически – в том смысле, что он вот-вот освободит нас от своего присутствия.

Под напором родительского любопытства он понемногу стал выдавать информацию. Да, он действительно встретил тогда на баррикадах женщину своей мечты. Она – врач-невропатолог в районной поликлинике. Вдова. Одинокая?.. – с любопытством спросила мама. Нет, слегка помявшись, отвечал дядя Ося, не совсем одинокая, у нее сын, – но это как раз не страшно, потому что их трехкомнатная квартира близ Кутузовского прямо-таки огро-о-омная, места хватит всем!.. А сколько лет сыну?.. Ну, чтоб не ошибиться, он примерно на год старше Юлечки (мне было одиннадцать – значит, ему двенадцать). Это особенно порадовало родителей, – я услышала фразу: «Вот будет Юлечке кавалер».

Хороший мальчик? О да, умнющий парень, прямо вундеркинд… Я, тайком подслушивающая разговор взрослых, решила, что речь снова идет о какой-то редкой болезни, что заставило меня проникнуться к будущему кавалеру заочной симпатией.

– Ты хоть приведи их к нам, познакомь, – сказала мама. Дядя Ося засуетился: конечно, он давно мечтает всех нас познакомить, просто ждал, пока все окончательно утрясется (он неоднократно обжигался и боялся теперь излишней поспешностью спугнуть удачу). Особенно, по его словам – по его лицемерным словам! – ему хотелось свести бывшую воспитанницу со своим будущим пасынком. (Юлечка сейчас как никогда нуждается в общении со сверстниками). То-то выйдет парочка!.. Дядя Ося расписывал «будущего пасынка» с такой страстью, будто тот был его родным сыном: чудо-ребенок!.. Умница! Красавец!! Отличник!!!

Последнее вызвало у мамы острый приступ скептицизма. – Что-то ты загибаешь, – с сомнением сказала она, – если он красавец, зачем же он тогда отличник? – Даже через стену было слышно, как оскорбился дядя. – Ну, хорошо, – произнес он после секундной паузы, – раз так, больше я ничего не расскажу, и не просите.

Но хватило его ненадолго. Спустя пять минут он как бы невзначай забрел в гостиную, где я тихонечко сидела на диване, делая вид, что читаю… и хвалебная песнь о вундеркинде полилась, ничем не сдерживаемая, сызнова. Увы, чем дольше я внимала ей, тем грустнее мне становилось, и виной тому был отнюдь не «чудо-ребенок» с его удивительными достоинствами.

Он что – забыл, с кем разговаривает?.. – изумленно думала я, вполуха слушая восторженный дядин бред. Похоже, да, забыл – иначе не осмелился бы мозолить мне уши описаниями «потрясающей внешности» пасынка. – Красавчик! – говорил он с придыханием, – просто красавчик!.. Девочки толпами бегают!.. Черненький такой, прямо демоненок; брови вразлет, а глазищи под ними – во!.. Огромные!.. (Что-то у наших будущих родственников все было «огромным»!). Черты лица…

– Они что – цыгане?! – с ужасом спросил отец, появляясь в дверях гостиной. Да нет же, скорее – грузинские князья. Вы бы видели этого мальчика! Тонкие, аристократические черты лица, точеный нос…

Тут меня охватил нервный хохот, и я убежала в спальню, чтобы не слышать дядиных разглагольствований. Смеялась я по двум причинам. Первая: у моего деда Ильи в Воронеже есть токарный станок, на котором он любит вытачивать шахматные фигурки; «точеный» нос в форме коня или пешки представлялся мне сомнительным украшением. Вторая и главная: повидимому, дядя Ося и впрямь настолько ошалел от свалившегося на него счастья, что забыл о моей беде напрочь… Не скажу, чтобы мой смех был очень веселым: кажется, именно тогда я впервые по-настоящему осознала свою ущербность – и долго еще рыдала, уткнувшись лицом в подушку.

Спустя неделю (почти все скромные дядины пожитки успели за это время незаметно уплыть из дому, оставив зияющие пустоты на полках и полочках) Оскар Ильич огорошил нас известием, что его новая семья вполне созрела для смотрин и вот-вот нагрянет к нам с визитом вежливости. Это вызвало легкую панику – каждый втайне боялся, что будущие родственники, увидев нас, испугаются и передумают. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Окинув квартиру цепким взглядом опытного стратега, мама объявила генеральную уборку, и всю неделю мы, ужасаясь мысли не угодить благодетелям, вкалывали, как волы.

Наконец, долгожданный день наступил. К встрече гостей мы начали готовиться с самого утра: отца прогнали в спальню, чтоб не мешал, а сами занялись по хозяйству. Салатики и прочая снедь уже дожидались своего часа в холодильнике, оставалось только разложить их по тарелкам да украсить забавными аксессуарами – мухомор, ловко сработанный из яйца и половинки помидора, усыпанной точками майонеза, морковные звездочки и проч. Сервировав стол почти по-ресторанному, приступили к созиданию собственного облика. Я сняла с «плечиков» свое лучшее, нарядное платье – синее, облегающее, с блестками; мама заставила меня распустить волосы, обычно туго забранные в хвостик, собственноручно уложила их щипцами и накрасила мне ресницы:

– Ну, ты у меня прямо дама, – сказала она с гордостью. – Пойди-ка, посмотрись в зеркало! Ну как, нравишься себе?..

Сама она тоже, по ее выражению, «примарафетилась»: черный шелковый брючный костюм, шею украшают голубые стеклянные бусы, в макияже преобладает жемчужно-серый оттенок… Два с лишним часа, оставшиеся до прихода гостей, показались нам тягучей и вязкой субстанцией, в которой медленно растворялось любимое мамино «телемыло». Наконец, в прихожей раздался отчаянный трезвон – и мама, с бешеными глазами метнувшись к зеркалу и несколько раз ткнув расставленными пальцами в свою «вертикальную химию», побежала открывать, неумело крестясь на ходу. Секунду спустя квартиру огласили ликующие вопли дяди Оси: – Мы идем! Мы идем!! – и с лестницы послышались далекие, гулкие голоса. Не в силах побороть разбирающего меня жгучего любопытства, я тоже спрыгнула с тахты и выскочила в прихожую.

Там меня ждало потрясающее зрелище… Сквозь дверной проем старательно протискивалось нечто огромное, меховое и грандиозное. Забежавший вперед Оскар Ильич так и пританцовывал от нетерпения, силясь хоть как-нибудь помочь странному существу и суетливо выхватывая у него то сумочку, то перчатки (одну он уронил!), то пышную, громоздкую кроличью шапку. Чуть ближе ко мне мама, такая трогательная и худенькая в своем черном шелковом костюмчике, неуверенно улыбалась и боязливо жалась к стене – весьма, надо сказать, предусмотрительно, ибо в следующий миг смущенно смеющийся меховой колосс, чьи усилия, наконец, увенчались успехом, заполнил всю прихожую целиком:

– Захира Бадриевна, – густо, с юмористической ноткой в голосе представился он (то есть она, конечно!), – можно просто Зара. А это мой Игорек…

Тут произошла небольшая заминка: не рассчитавшая своих габаритов веселая гостья несколько секунд безуспешно пыталась извернуться таким образом, чтобы пропустить вперед себя «Игорька», застрявшего, видимо, где-то сзади; подвигала локтями, оглянулась вправо, влево, рассмеялась, махнула рукой – и, деликатно потопав ногами о половик (мама, в панике: «Только не смейте разуваться, Зарочка!.. Не смейте разуваться!..»), втиснулась в проем кухни, позволив нам, наконец, увидеть воочию того, о ком мы все эти дни слышали так много интересного.

Прославленный чудо-ребенок, державшийся и впрямь с редким достоинством, неторопливо расстегнул «молнию» своей дутой, серебристого цвета куртки и стянул с головы черную лыжную шапочку, открыв такую же, как у матери, жгуче-пиковую масть. Он оказался еще и кучерявым, – не знай я, что это «Игорек», решила бы, что передо мной девчонка. Пиковая десятка?.. Нет, валет пик, он ведь старше меня почти на год…

Мама так и заахала: «Ах, какой хорошенький! Глаза-то, глаза!» Потом озадаченно взглянула на Захиру Бадриевну:

– Надо же, – заметила она, по-моему, немного бестактно, – он у вас еще совсем мальчик, я бы даже решила, что он младше Юлечки. А мне всегда казалось, что южные народности…

– У него был русский отец, – пояснила Захира Бадриевна. Мама успокоилась. Тот, о ком шла речь, продолжал спокойно стоять у двери, терпеливо дожидаясь, пока взрослые закончат свои пересуды.

Тем временем я, почти не таясь, с жадным интересом разглядывала будущих родственников: Игорек показался мне так себе – пиковый валет без особых примет; зато тетя Зара…Что ни говори, думала я, а вкус у дяди Оси отменный: уж его-то жену я точно узнаю в любой толпе безо всякого овеществления! Мало того, что она огромна, как грузовик «Белаз», – у нее еще и усы растут!.. Небольшие, конечно: пикантные такие усики. Но заметные. В мгновение ока гостья завоевала мою симпатию, пополнив маленькую личную коллекцию VIP-персон – это были те, кого я встречала в школе или во дворе: сосед, очкастый мальчик с целиком обожженной правой стороной лица; неправдоподобно тучный директор школы; его антипод, анорексически-худой юноша, почти скелет, что вот уже несколько лет вел у нас общественно-полезный труд; безногий однорукий инвалид, катающийся вокруг дома на трехколесной дощечке… – словом, люди, благодаря своим физическим изъянам легко узнаваемые, с которыми я могла смело здороваться по имени без риска попасть впросак.

– Надо же, какая хорошенькая девочка!.. – это уже тетя Зара, смущенная и польщенная сыновьим успехом, решила соблюсти приличия.

Тут вдруг я поймала на себе пристальный, чуть насмешливый взгляд Игорька, который, оказывается, все это время, пользуясь суматохой, беззастенчиво на меня пялился. По скромности своей я было заподозрила, что это всего-навсего любопытство естествоиспытателя (наверняка ведь Оскар Ильич уже наболтал ему, что я, мол, отмечена сложным и редким дефектом психики, так же как и нам все уши прожужжал «удивительной красотой» Игорька, которую я, увы, не могла оценить по достоинству!). Но миг спустя, когда я вновь украдкой на него глянула, он улыбнулся так откровенно и плотоядно, что у меня больше не осталось сомнений: мама старалась не зря, мои распущенные кудри и накрашенные ресницы оч-чень понравились названому братцу…

– Давай сюда куртку, Игорек, – ласково сказала мама. – Вы тоже раздевайтесь, Зарочка. Ой, куда бы ее повесить?.. Помоги, Ось…

– Вот на ось ее и повесь, – сострил папа, выходя из туалета с глянцевым журналом в руках. Шутка осталась незамеченной – взрослые в эту минуту увлеченно оттаптывали друг другу ноги, ища местечка для вещей; один лишь вундеркинд слегка усмехнулся, но тут же поспешно придал своему лицу выражение снисходительного равнодушия.

Наконец, гости разобрались с верхней одеждой, попросту навалив ее кучей на небольшой столик, стоящий под зеркалом в прихожей (Игорек слегка скривил губы, увидев, как непочтительно погребли его куртку под огромной шубой Захиры Бадриевны и дяди-Осиным драповым пальто), и мы всей гурьбой отправились в гостиную, где нас ждал роскошно накрытый стол. С шутками и смехом раселись по местам: мы с папой – по одну сторону, Захира Бадриевна с сыном – по другую, дядя Ося – у стены, в торце, где просто никто больше не хотел садиться, а мама-хозяюшка – напротив него, у двери, откуда ей было сподручнее отлучаться на кухню за новыми яствами. Вряд ли случайным было и то, что мы с чудо-ребенком оказались vis-a-vis.

– А это наша Ю-улечка, – нараспев произнесла мама, обняв меня за плечи: она вдруг вспомнила, что не успела представить меня молодому человеку. Тот украдкой послал мне все тот же долгий, полный дерзкого намека взгляд – и чуть заметно кивнул маме: вижу, мол, что Юлечка...

– Гарри, – спокойно представился он, напрочь игнорируя «Игорька». Мама заулыбалась.

– Гарри Каспаров? – игриво спросила она. – Чемпион?..

Мальчика явно покоробило, но он тут же справился с собой: – Нет, – нарочито-вежливым голоском ответил он, – Гарри Гудилин, – и взглянул на мою бедную маму с брезгливой жалостью.

Захира Бадриевна пояснила: Гудилин – фамилия ее покойного мужа, Игорькова отца, Гарри – производное от «Игоря»… Тут мама – а за ней и дядя Ося, радующийся ее радости – пришла в полный восторг. И вправду, как остроумно придумано! Действительно ведь был такой Гарри Гудини – великий маг-иллюзионист!.. За это стоило выпить, и Оскар Ильич под общий радостный испуг выстрелил пробкой прямо в огромное трюмо, которое от удара содрогнулось и застонало, но почему-то не разбилось; взрослые с готовностью зазвенели бокалами; дядя загадочно пообещал, что Игорек еще покажет нам свои чудеса.

Впервые в жизни и мне разрешили попробовать шампанского. Я выпила целый бокал, после чего мое тело начало вести себя как-то странно – оно как бы меняло местами действие и предшествующий ему импульс: скажем, стоило мне подумать, что неплохо бы протянуть руку и взять с другого конца стола вазочку с хреном, как оказывалось, что моя рука непонятно когда уже сделала самостоятельный рейд над скатертью и как раз в эту секунду возвращается с добычей к тарелке. Это наблюдение навело меня на неприятную мысль, что, может быть, и в обычные дни части нашего тела живут автономной жизнью, и нам только кажется, что мы принимаем решения сами. Несколько раз я опрокинула бокал, и взрослые засмеялись; Гарри тоже пил шампанское и тоже, по словам Захиры Бадриевны – впервые, однако координации не терял.

Спустя пять минут, когда первая бутылка шампанского опустела, а взрослые немного расслабились, Захира Бадриевна легонько толкнула сына в бок:

– Ну, Игорек, – заговорщицки сказала она, – покажи!..

Гарри усмехнулся.

– Мама, – сказал он со снисходительным упреком. Но тут и другие взрослые, уже успевшие слегка захмелеть, накинулись на него: «Покажи, покажи!» Особенно старался раскрасневшийся дядя Ося: – Не финти, давай-давай, показывай!.. – Мальчик с вымученной улыбкой закатил глаза. Потом нарочито-тяжко вздохнул.

– Ну, ладно, – сказал он. – Нужно что-нибудь железное. Только не очень тяжелое, а то у меня силы не хватит.

Мама с готовностью сбегала на кухню и вернулась с небольшой металлической сковородой – без ручки, но с двумя симпатичными ушками: то был, кажется, подарок сослуживцев к Восьмому марта, чистенький и блестящий, ибо его еще ни разу не использовали – хватило бы разве что на одноглазую яичницу («холостяцкая», со смехом говорила мама), а наше семейство было весьма прожорливо. – О, – удовлетворенно сказал Гарри, – то, что надо. Так, все замолчали! Я должен настроиться.

Моментально наступила тишина – такая, что слышно было, как за стеной переругиваются соседи, а где-то за окном, далеко-далеко, с шорохом проносятся автомобили. Гарри настраивался. Он закрыл глаза. Его бесприметное лицо стало сосредоточенным и скорбным. Металлическое дно сковороды притягивало взоры холодным блеском; изящная бледная ладошка с тоненькими пальчиками медленно легла сверху.

Все замерли.

На лице мальчика выразилось мучительное, смертельное напряжение (взрослые так и впились в него взглядами, а у дяди Оси от волнения приоткрылся рот); казалось, рука его намертво прилипла к сковороде. Он сделал судорожное усилие, словно пытаясь оторвать ее – нет, не удается. Он конвульсивно дернулся… еще раз… еще… По его исказившемуся лицу можно было догадаться, что соприкосновение со сковородой причиняет ему невыносимую боль… Еще раз… еще... Не удается… Внезапно он, слабо вскрикнув, сделал отчаянный, резкий рывок – да, да, сорвать кожу, но разом, вмиг прекратить адскую пытку!.. – но страшная сковорода, как ни жутко это звучит, и теперь не отпустила свою жертву: неожиданно для всех она оторвалась от поверхности стола и, вопреки всем законам физики, повисла на ладони у мальчика, словно приклеенная!..

– Ва-а-уууу!!! – взревели взрослые.

Гладкий, бледный лоб Гарри покрылся мелкими бисеринками влаги; он стиснул зубы, но ничем не уронил своего достоинства. Не уронил он и сковороды. Еще две-три секунды – видимо, для большего понту – подержав металлический предмет на весу, он осторожно опустил его на скатерть – и только тогда позволил себе с тяжким, но довольным вздохом откинуться на спинку стула.

Все в восторге зааплодировали; дядя Ося крикнул: «Браво!»; Захира Бадриевна, раскрасневшаяся от гордости, притянула сына к себе и звонко чмокнула в макушку. Тот досадливо поморщился и, как ни в чем не бывало, принялся накладывать себе на тарелку крабовый салат. Казалось, он абсолютно равнодушен к своему успеху и даже слегка его презирает; но я все-таки успела поймать на себе быстрый, острый испытующий взглядик, брошенный чуть искоса: мол, на тебя-то я произвел впечатление?.. Произвел, не скрою. Похоже, этот мальчик дружил с предметами не хуже моего…

После этого в гостиной вдруг стало очень празднично и шумно: напряжение спало, сменившись эйфорической веселостью, и взрослые, окончательно отбросив остатки былой скованности, перестали, наконец, заботиться о хороших манерах и радостно загалдели. Как-то сразу стало ясно, что теперь все мы – одна большая, дружная семья. Звонко стучали о фарфор серебряные приборы; Захира Бадриевна гулко хохотала; дядя Ося, размахивая вилкой, громко и возбужденно живописал родителям подвиги своего чудо-пасынка: – …И вы знаете, что он сказал?.. Оказывается, до сих пор на мне лежал так называемый венец безбрачия!.. Да-да, потому-то я все это время и не мог обзавестись семьей. Думаете, ерунда?.. А вот он, Игорек, снял с меня этот самый венец, и вот тут-то у нас с Захирой-ханум все и началось… Правда, Зарочка?..

4

Оскар Ильич, всегда склонный к преувеличениям, и на сей раз не изменил себе: квартиру Гудилиных, хоть и точно весьма просторную, вряд ли можно было назвать «огро-о-омной». Пожалуй, единственным, что хоть как-то оправдывало эту гиперболу, была прихожая – и впрямь до того обширная, что правильнее было бы говорить о ней «холл». Там, в печальном свете бра, со стен, щеголявших вычурными, багровыми с золотом обоями, зловеще ухмылялись резные деревянные маски, – их коллекционировал еще Гаррин отец-дипломат, скончавшийся несколько лет назад от обширного инфаркта, который, по уверениям Захиры Бадриевны, настиг беднягу при особо рьяном исполнении супружеских обязанностей. Может быть, еще и поэтому – потрясенная мрачным комизмом истории, тенью легшей на аляповатые стены, – я всегда чувствовала себя здесь неуютно – и на всякий случай старалась лишний раз не заглядываться на эти жуткие гримасы хохота, дьявольского восторга и, реже, уныния, портящие во всех других отношениях гостеприимный «Гудилин-холл».

Не слишком уютной была и гостиная – безумная оргия тети-Зариной дизайнерской фантазии: стены, задрапированные восточными коврами, тяжелые бархатные занавеси, хрустальная люстра с увесистыми гроздьями сверкающих висюлек, массивные кресла и, как бы в качестве завершающего штриха – раскидистые оленьи рога, угрожающе нависшие над тахтой. Слегка напуганная и, признаться, неприятно покоробленная всем этим кичем, я лишь мельком заглянула в тетину спальню, успев удивиться величию гигантского сексодрома, с которого стартовал когда-то невезучий Гудилин-старший, и отдать должное храбрости Оскара Ильича. А вот Гаррин «пенал» пришелся мне по нраву. Ах, какую чудесную вещицу я там встретила!.. Золотисто-коричневую подушку-«думку» с пышными черными кистями на уголках, расшитую (по словам Гарри, вручную!) замысловатым восточным орнаментом; брат уверял, что эта фамильная вещь набита девичьими косами двенадцати поколений тети-Зариных предков по женской линии, – а другая точно такая же наволочка, вышитая гладью и тройным крестом, уже притаилась в комоде, дожидаясь скальпа будущей Гарриной жены (многочисленных жен, осмеливаюсь предположить я, а затем, вероятно, и многочисленных дочерей!).

Сама комнатка, узкая и тесная, напоминала в ту пору картинку из букваря давно минувших лет, где старательный октябренок, сидя за столом, готовит школьные задания: строго, аскетично, из мебели – лишь самое необходимое: платяной шкаф, письменный стол у окна, а рядом ветхий, расшатанный диванчик. Ах, сколько здесь еще будет пиковых моментов(тоже, кстати, Калмыковский термин)!.. Вот, к примеру: мне 15 лет, названому брату – 16; тихий, долгий зимний вечер; уютненько укутавшись пледами, с ногами забравшись на дряхлый диван, попиваем ароматный коньячок; между нами – шахматная доска, но мы не играем, вдруг отвлеченные невесть откуда всплывшим вопросом: что делать после школы?.. Я в полной растерянности – мое будущее в тумане, – брат, как всегда, абсолютно спокоен и даже насмешлив: – Я профессиональный иллюзионист, – снисходительно бросает он, – мне ничего не стоит создать иллюзию профессионализма в любой сфере… Кстати, Юлька, на носу конец полугодия, а я не знаю ни хрена… ой, пардон, ни фига… а, спорим, я выйду из этого исправительного заведения с золотой медалью?.. На шоколадку?.. Спорим?..

(В любом споре, как известно, один дурак, другой подлец; стоит ли говорить, что на сей раз, как, впрочем, и всегда, дурой оказалась я, а подлецом Гарри, спустя полгода получивший сразу две медали: и шоколадную и золотую...)

– И что?.. – помню, спросил Влад, перевернув страницу «Гарри-талмуда» (так он его называл), – по-вашему, это интересно?.. Что здесь, собственно, такого уж пикового, кроме черных волос вашего дружка? – А то, ответила я, что фраза об иллюзиях, сказанная походя и в шутку, меня тогда поразила – и вот почему: мне вдруг пришло в голову, что речь, возможно, идет не только о выборе профессии и школьных отметках. За долгие месяцы нашей дружбы я привыкла слышать, что Гарри – красавчик, это было всеобщее мнение. А тут мне вдруг подумалось – да так ли уж ему повезло в этом смысле, как все говорят?.. Что, если эта «красота» – просто еще одна иллюзия, на которые мой братец такой мастак?.. Проверить этого я, увы, не могла, по-прежнему будучи полным профаном в вопросах внешности, но с грустью покачала головой: ох, и несладко же приходится моему братцу, если я права!..

Это печальное воспоминание влечет за собой другое, трогательное. Та же комната, но год спустя; тот же шкаф, чуть покосившийся и местами облезлый, тот же письменный стол у окна… а вот диван уже новый, обитый черным велюром, стильный, но мягкий. На нем, укутавшись пледами, попивая коньячок, сидим мы с названым братом: я – в старом дяди-Осином свитере, Гарри – в дорогом шелковом красном халате с тонким пояском, весь в золотистых дракончиках, а, может быть, петухах. Между нами шахматная доска, но мы не играем (вот на этом-то месте Влад, споткнувшийся о дежавю, и взъярился, решив, что я, «как всегда», над ним издеваюсь!): просто анализируем партию, вот уже много дней азартно разыгрываемую Гарри с каким-то виртуальным гроссмейстером, кажется, инвалидом, прикованным к постели, но в Интернет-пространстве буквально творящим чудеса. Мой брат, экс-чемпион района, вот-вот признает свое поражение, меж тем, на мой дилетантский взгляд, позиция у него превосходная.

Но Гарри и так прикидывает, и сяк – получается ерунда; вдруг я понимаю, в чем дело. Брата постигла участь обезьяны, пойманной за лапу узким горлом кувшина, внутри которого коварно спрятан апельсин: боясь потерять ферзя, он не решается оставить его без прикрытия и сделать прекрасный, единственно возможный ход конем на в5. Мне же абсолютно ясно, что он ничем не рискует, ибо мат в три хода, уже смутно просвечивающий сквозь суету эндшпиля, участия ферзя не требует: там вполне хватит коня и двух слонов, в этом-то и загвоздка, однако Гарри, подавленный авторитетом сильнейшей фигуры, все еще колеблется. Тут мне в голову приходит одна забавная мысль, и я, сняв королеву с доски, говорю брату, что этот наглый ферзь такой же иллюзионист, как и он, Гарри. Тот не понимает, затем вглядывается в расположение фигур, ахает – и тут же предлагает в награду за остроумие снять с меня венец безбрачия, совсем даром, так сказать, по блату; получает фамильной «думкой» по башке, гадко хохочет, обзывает меня пошлячкой, потом, успокоившись, поправляется: – Нет, ты не пошлячка, ты буквалистка!.. – и мы, собрав фигуры, идем на кухню варить кофе. Вот, собственно, и все, вроде бы ничего крамольного, правда?..