Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Как бы не так!.. Ревнивая старческая злоба, кислотою разъедавшая в те дни мозг Влада, не давала ему пропустить и страницы, чтоб к чему-нибудь да не придраться: вот и теперь, на удивление легко проглотив «снятие венца безбрачия», он, тем не менее, не преминул недобро осведомиться: ну, и куда же, интересно, подевались наши подростковые годы?.. Так сказать, пик всякой пиковости?.. – А, зная вашего так называемого брата, – сварливо добавил он, – ох, извините, Юлечка, я хотел сказать «названого»!.. – так вот, зная вашего так называемогобратца, могу себе представить, что за гнусное похабство вы пытаетесь от меня скрыть!..

В ту пору спорить с ним стало опасно – любое волнение, как предупредили меня врачи, могло стоить ему (да и стоило впоследствии!) рассудка, а то и жизни, – и мне пришлось вновь напрячь свою память: похабство? Профессора интересует похабство? ОК, вернемся в подростковые годы.

Один из любимых скабрезных фокусов Гарри-двенадцатилетнего, на которые он был великий мастак и которыми повадился развлекать меня, стоило нам сойтись чуть покороче (благо взрослые часто и охотно оставляли нас вдвоем, надеясь, что мы подружимся!) – так называемая «Мечта импотента»: две спички («ноги») прочно втыкаются в коробок и устанавливаются головка к головке, к ним аккуратно приставляется третья, вся эта конструкция поджигается, – и вот, к великой радости мага, спичка, пришпаренная головой к своим собратьям, начинает потихоньку подниматься кверху, пока, наконец, от нее не остается обугленный червячок, а в комнату не врывается дядя Ося с истошным воплем: «Где горит?!». Все это, конечно, было очень здорово, но я почему-то никак не могла забыть недавнего шоу со сковородой и как-то раз, набравшись смелости, попросила Гарри «еще что-нибудь приподнять».

Ответом мне стала целая серия циничных шуточек, за которыми брат тоже никогда в карман не лез. Переждав, пока фонтан иссякнет, я повторила просьбу. Тогда Гарри показал мне свою правую ладонь и снисходительно сказал: – Я думал, ты лучше соображаешь. Видишь эти бугорки?.. Видишь?.. – Я была уверена, что вот-вот услышу еще какую-нибудь скабрезность, но в следующий миг Гарри пояснил: – Тут тоже есть мускулы – только их надо растренировать. Это чтоб держать магнит, ну, и всякие там мелкие предметы. Видишь, видишь, напрягаются?.. Растренируешь – тоже так сможешь: это меня папа научил, – добавил он как бы невзначай, а на самом деле – в пику отсутствующему отчиму, который, как, впрочем, и тетя Зара, всегда свято верил в его магический дар.

А вот и еще одна история о гнусном похабстве Гарри. Как-то раз мама пришла домой вся бледная, растрепанная, ее трясло; рывком дернув нижнюю дверцу почтенного серванта, где, кажется, еще оставалось с новогодних праздников недопитое спиртное, дрожащей рукой выхватила оттуда початую бутылку дагестанского коньяка, лихорадочно глотнула несколько раз прямо из горлышка – и лишь тогда, успокоившись немножко, смогла рассказать нам с отцом, что случилось. Оказывается, несколько минут назад, забежав в аптеку за анальгином, она встретила там… кого бы мы думали?.. – Игорька! «Какой заботливый мальчик!» – умилилась мама и (хоть хмурая кассирша все еще отсчитывала ей сдачу) устремилась к прилавку, откуда махал ей чудо-ребенок. Однако, подойдя ближе (а Гарри уже просовывал чек в неудоборасположенное окошечко аптеки!), она увидела, что покупка племянника представляет собой не совсем то, что думалось, – а, лучше сказать, совсем нето («выйди, Юлечка!»). Пока она, в ступоре, бессильно хватала ртом воздух, все еще надеясь, что ей примерещилось, Игорек, естественно, заметил реакцию названой тети, – но ничуть не смутился: с нарочитой обстоятельностью расстегнув школьную сумку, он спрятал туда го… пре… – Юлечка, я же сказала тебе, выйди!! – затем все с той же педантичной аккуратностью щелкнул застежкой – и, вновь подняв глаза, одарил «тетю Риту» такой вкрадчивой улыбкой, что все неодобрение, которое она собиралась обрушить на племянника, застряло у нее в горле: – а Ося говорит, – прибавила она, чуть не плача, – что от этого, ну, то есть от невыраженных эмоций, может развиться язва двенадцатиперстной кишки, а то и рак!.. – да выйди же, выйди же, выйди же, Юлечка!!!

Все это было бы забавно, если б не терзающие меня тягостные предчувствия. И точно… Немного придя в себя, она заявила, что встречаться с Гарри я пусть больше и не надеюсь, что он меня «растлит», что, возможно, уже растлил, раз я играю с ним на раздевание… и вообще, уж не с этой ли целью он и осуществил свою ужасную покупку?.. Последнее предположение было диким, она отлично это понимала, однако остановиться уже не могла – и, стремясь быть последовательной, выполнила свою угрозу: в следующий раз мы с Гарри увиделись лишь спустя три года, когда оба подросли достатошно, чтобы плевать на родительские капризы.

А еще семь лет спустя, прочтя эту запись, профессор Калмыков взбеленился и едва не разорвал «Гарри-талмуд» в клочья. Сперва я не поняла, что его так задело, а потом сама перечла написанное – и пришла в ужас: ну, конечно же, «игры на раздевание»!.. Эх, Влад, Влад!.. Играли-то мы всего-навсего в шахматы, которые оба очень любили, у Гарри даже был разряд: в свое время он посещал шахматную секцию на базе бывшего Дома Пионеров, завоевал несколько медалей на районных турнирах, подавал большие надежды, – но, после того, как на чемпионате Москвы среди юниоров его, лучшего игрока, дисквалифицировали по обвинению в использовании гипноза, психотропных средств и прочих штучек-дрючек, гордость его не выдержала, и с тех пор ему только и осталось, что играть с хорошенькими и глупенькими девочками на раздевание – разбиваю наголову, раздеваю догола, смеялся Гарри, расставляя фигуры на доске. Однако, задумав сыграть ту же шутку со мной, он в итоге сам остался в одних трусах, и дядя Ося, ненароком вошедший в комнату, опешил и заорал, чтобы Гарри «немедленно оделся», – не сомневаюсь, что именно он-то и стукнул на нас маме. Вот и все, и никакого похабства; а что до грязных Владовых домыслов, то я могу с легкостью их опровергнуть – например, такой вот грустной историей:

Как-то раз, весной, мы с Гарри, знакомые уже больше года – тогда он еще пытался за мной ухаживать и искренне дивился тому, что я под всеми предлогами уклоняюсь от его назойливых ласк, – гуляли в ЦПКИО им. Горького; уж не помню, как это я упустила его из виду – засмотрелась на аттракционы, что ли?.. – но в следующий миг его черная лыжная шапочка оказалась затерянной среди доброго десятка таких же в очереди к Колесу Обозрения, и я, в панике мечась туда-сюда, взывала: «Гарри, Гарри, Гарри!!!» – пока, наконец, он не сжалился и не помахал мне рукой в дутой серебристой перчатке. Вот тут-то до него и дошло, почему я так упорно отказываюсь «брать уроки поцелуев». Нет, конечно, дядя Ося много раз предупреждал его о моей «странности», – но разве он, Гарри, мог поверить, что какая-то девчонка способна в упор не видеть его красоты?.. С тех пор он прекратил свои домогательства и, как мне показалось, вздохнул с облегчением; тогда-то мы и стали друг для друга тем, чем продолжаем быть и поныне – братом и сестрой; тем обиднее, что неделей позже нас разлучили, обвинив в каком-то дурацком «циничном разврате»; тем обиднее, что десять лет спустя, за месяц до своей кончины, этому поверил и ты, мой бедный профессор Влад…

5

Мой пятнадцатый день рождения, тоскливый и нудный, как и оба предыдущих, отмечали под всполохи голубых молний, недоброе ворчание встревоженных деревьев за окном и резкий, сухой трескучий звук сыплющейся на жесть карниза мелкой ледяной крупы: это середина июля – потому-то я и Юля! – самый грозовой сезон... Все было уже съедено и выпито, – но одинокий, унылый гость, час назад забредший на огонек, не хотел уходить и сидел за столом словно приклеенный, нервно вздрагивая и обхватывая голову ладонями при каждом раскате грома. Напрасно мама суетилась, пытаясь навязать ему старый, чуть сломанный, но «еще хороший» зонтик, с которым, по ее словам, он «так славно добежал бы до метро»: густое белесое бушующее варево из воды и ветра, словно ластиком стершее привычный заоконный пейзаж и теперь изредка выплевывающее из себя черные прутья, со стуком ударявшие в стекла, повидимому, всерьез пугало Оскара Ильича, не преминувшего с тоской заметить, что, мол, в такую погоду из дому выходят только самоубийцы. Что ж, пусть еще немножечко переждет… Дядя обрадовался, подсел к телевизору, – и, не успели мы оглянуться, как время подошло к ночи.

Что было делать – не выгонять же его на улицу?! Битый час мы соображали, куда бы уложить дорогого гостя; когда-то, помнится, мы с ним превосходненько соседствовали в гостиной, но пятнадцать лет – все-таки возраст для девушки немалый, и едва ли ей подобает ночевать в одной комнате с чужим мужем, пусть даже они и кровная родня. Пораскинув мозгами и немного повоевав со старой, добротной, пришедшей еще из советских времен раскладушкой, ни так, ни сяк не желавшей вписываться в интерьер, семья решила, что непритязательный Ося отлично заснет и на коврике у двери… ах, ах, простите, на матрасе в кухне. То была ночь с пятницы на субботу; у меня были каникулы, у родителей – выходные, и мы резонно полагали, что наутро дядя, свежий и бодрый, отправится восвояси, позволив, таким образом, отдохнуть и нам.

Как бы не так!.. Ранним утром (ну, может, шло уже к полудню, но мы-то, вольные пташки, вовсе не торопились выкарабкиваться из сладостного анабиоза!) в прихожей внезапно раздался резкий звонок. Ай, какая досада!.. И кто бы это мог быть?.. Мы никого не ждали… Спустя секунду мерзкий звон повторился, но уже настойчивее: может, кто-то с похмелья ошибся дверью?.. Хорошо бы это проверить; что же до меня, то я и не думала поддаваться на провокацию – кто бы ни был этот назойливый визитер, рвался он уж точно не ко мне! – и, уютненько свернувшись калачиком, натянув на голову простыню, принялась потихоньку соединять друг с другом оголенные контакты прерванного блаженства. Тем временем назойливый гость позвонил в третий раз, и нынешний звук был не чета предыдущим, он тянулся и тянулся, не прекращаясь, словно в кнопку вставили спичку (Гарри когда-то любил так шутить!), пока я, наконец, не начала вновь задремывать, сквозь пелену грез лениво думая о том, что, возможно, сама тишина есть не что иное, как род непрерывного звона…

Внезапный внутренний толчок теперь уже окончательно выбил меня из забытья, – я даже не сразу поняла, что виной тому резко изменившийся звуковой фон в квартире; некоторое время я, замерев, прислушивалась к происходящему в прихожей, откуда доносился тихий, невнятный бубнеж мужских голосов, один из которых, недоуменно-протестующий, несомненно, принадлежал отцу. Другой, нагловато-спокойный, не был мне так знаком. Впрочем… Не вытерпев, потирая пальцами слипшиеся от сна веки, я еще неуверенно слезла с кровати, накинула халатик – и, подкравшись к двери, осторожно выглянула в щелку. С первого же взгляда мне стало ясно, что случилось нечто серьезное, неприятное и, пожалуй, касающееся нас всех. Пугающая мизансцена: входная дверь распахнута настежь; сонный, растерянный папа, с усилием тараща один глаз, столбом стоит посреди прихожей, машинально поддергивая то левой, то правой рукой широкие «семейки» в голубой горошек; рядом красуется невероятных размеров клетчатый баул вроде тех, с какими путешествуют «челноки», а два долговязых очкарика в белых футболках и синих джинсах, по виду интеллигентные ребята, уже втаскивают через порог второго точно такого же монстра, не слыша (или делая вид, что не слышат) робких протестов хозяина квартиры…

Прежде, чем я сообразила, что происходит, в прихожей возник новый персонаж, ранее скрытый от моих глаз дверью кухни: аккуратно уложенные волосы так и блестят от геля, сияющая белизна дорогого летнего костюма эффектно контрастирует с их пиковой чернотой. Легонько попинав клетчатый бок острым по тогдашней моде кончиком сверкающей туфли, он одобрительно хмыкнул, снисходительно кивнул своим адъютантам (те без лишних слов удалились) и загадочно, чуть коварно улыбнулся… тут я, кажется, начала догадываться… но, как назло, именно в этот момент элегантный юноша поспешил откланяться, вежливо пояснив, что внизу его ждет такси и счетчик крутится с немыслимой быстротой.

Еще несколько секунд отец оправлялся от шока, почесывая в паху и мечтательно созерцая странную кладь, оставленную стремительным гостем; затем, как ошпаренный, бросился на кухню, – и до меня донеслись отчаянные вопли: «Вставай же, вставай, дурачина!..». Вбежав следом, я увидела забавную сцену: папа, стоя на коленях пред импровизированным дяди-Осиным ложем, безбожно трясет беднягу за голые, худые веснушчатые плечи, а тот лишь страдальчески мычит да извивается в руках своего мучителя, пытаясь плотнее завернуться в матрас…

На шум поднялась и неприбранная мама. Вид огромных баулов, сиротливо стоящих в прихожей, привел ее в ужас: и то сказать, за четыре с лишним года семейной жизни имущество дяди Оси значительно разрослось... Теперь несчастного расталкивали уже в четыре руки и орали на него в две глотки; еле-еле разлепив глаза, Оскар Ильич все еще не в силах был понять, чего от него хотят, но, когда, вытолканный разгневанными родичами в прихожую, увидел вещи, остатки сна мигом слетели с него, и он вполне здраво поинтересовался: почему же мы не задали все свои вопросы тому, кто этопринес?..

– Да я и не узнал его сначала! – оправдывался отец. Дядя Ося попытался было съехидничать – дескать, как же мы, в таком случае, догадались, что именно он, Ося, хозяин сего знатного багажа?.. – но тут же в смущении прикусил язык: на каждом из баулов красовался аккуратно приклеенный кусочек желтоватого лейкопластыря с пометкой «Антипов О. И.» (похожие ярлычки когда-то лепили мне на чемодан родители, отправляя меня в пионерский лагерь). Словом, то, что дядю попросту выставили из дому, было ясно и без дополнительных комментариев. Но вот почемуи какэто произошло?.. Поняв, что игра проиграна, Оскар Ильич потребовал яичницу с беконом и чашку крепкого кофе, – после чего обстоятельно и не без некоторой гордости поведал о своих злоключениях.

Оказывается, вчера, прежде чем отправиться ко мне на день рождения, он крепко повздорил с пасынком. То была, конечно же, далеко не первая их ссора, однако нынешний случай можно смело назвать уникальным – хотя бы потому, что на сей раз он, Ося, не ограничился, как прежде, горестными причитаниями, а как следует надавал Игорьку по морде, благо тот, при всех своих талантах, никогда не мог похвастать особенной физической силой. Зара, естественно, налетела на мужа, как обезумевшая наседка, – и… ну, в общем, все закончилось тем, что драчуну указали на дверь…

Мама: – Ах!.. За что же ты ударил бедного ребенка?! – (Надо же, а я и не подозревала в ней такой лояльности!). Дядя замялся; видно было, что вспоминать подробности ему неприятно, – но так и быть... Короче, в последние месяцы с Зарочкой творилось что-то странное: вечно раздражительная, нервозная, она то и дело мызгала мужа из-за всякой ерунды; возмущалась, что он недостаточно внимателен к ребенку, – и тут же сама заявляла, что он, мол, Игорьку не родной, а, значит, и не имеет права выговаривать тому за мелкие провинности; не разговаривала с ним часами – и его же обвиняла в грубости, обидчивости, черствости и прочих грехах, нахально и явно выдуманных. Ося, недаром психолог, чуть голову не сломал, ища реальную причину ее агрессивности, но так и вспомнил за собой никакой вины. Оставалось одно – признать, что причиной всему пасынок, который, очевидно, с самого начала за что-то его невзлюбил и за спиной вечно наговаривает матери всякие гадости. И вот однажды Оскар Ильич собрал в кулак все свои профессиональные навыки и…

Отец, ехидно: – Что, вроде кастета, да?.. -… Да нет, бил-то он не кулаком, а ладонью, зато по лицу – по гладкому, красивому лицу!.. – но это было чуть позже. А тогда он всего-навсего постучался в комнату к пасынку и предложил ему спокойно – что называется, по-мужски – обсудить вопрос: «Почему у нас в семье постоянно случаются конфликты?». Однако Игорь, нагло ухмыльнувшись, заявил, что это ясно и без обсуждений, – и с тех пор не давал отчиму проходу: «Я вижу, у вас серьезный энергетический сбой в области малого таза. Может, нужна моя помощь?»

– Помните сковородку?.. – грустно спросил Оскар Ильич. На миг лица родителей озарились мягкими ностальгическими улыбками: еще бы, ведь именно после той незабываемой сковородочной вечеринки дядя Ося и переехал к Гудилиным насовсем, – а потому «холостяцкая» была для нас чем-то вроде символа Свободы. Ну, вот то-то и оно... За неделю Игорек успел так достать отчима своими грубо-экстрасенсорными намеками, что в один прекрасный день – а, конкретно, вчера – тот не выдержал: сбегал к ближайшему ларьку, хватанул для храбрости баночку джин-тоника, – и, когда пасынок в очередной раз полез к нему с предложением «полечить половую сферу», сумел, наконец, ответить ему достойно… далее мы знаем.

Все это было, конечно, очень занимательно, но главный вопрос оставался открытым: что делать с дядей Осей и его вещами?.. Мама попыталась было прозондировать почву, позвонив Захире Бадриевне, однако вернулась в кухню с поблекшим лицом: осатаневшая свояченица, пожаловалась она, изъяснялась с ней в жесткой и грубой манере врача районной поликлиники, – что не на шутку покоробило маму, до сих пор знавшую «Зарочку» только с хорошей стороны. – У-у-у, – прокомментировал дядя Ося, – это знаете какой волк в овечьей шкуре!.. Неудивительно, что она первого мужа извела! Я еще вовремя спасся!..

Он был весел и даже шутил, чем привел трезвомыслящую маму в холодную ярость; она с горечью процитировала нам финальную фразу телефонного разговора с тетей Зарой – «Все хорошо, что хорошо кончается!» – разом, по ее словам, убившую в ней надежду на благополучный исход: ведь Захира Бадриевна, сама в прошлом провинциалка, так и не удосужилась прописать у себя Оскара Ильича. Однако дядя Ося успокоил маму: он, по его словам, знал Зарочку гораздо лучше нашего. Вот так у них всегда и бывает: с утра поругаются, а вечером бурный Зарочкин темперамент уже гонит ее просить прощения. Только вот нет, заявил дядя, уж на сей-то раз он ее проучит: баулы с бирками – это, пожалуй, перебор, так что, если мы не возражаем, он проведет у нас еще ночку?.. Мама скривилась, но не возразила.

После завтрака жизнь, казалось, потекла своим чередом: покончив с мытьем плиты, куда, в довершение всех бед, несколько раз успел сбежать утренний дядин кофе, мама заявила, что идет в гости к подруге. Папа, как обычно, удалился в спальню – упасть в обьятия глянцевых телезвезд. Оскар Ильич, оставшийся не у дел, подсел было к телевизору – и несколько минут старательно притворялся, что смотрит развлекательное ток-шоу; но, так как, в силу понятных причин, сосредоточиться на чужих проблемах ему не удавалось, то вскоре он сдался, убавил звук – и перенес ток-шоу в нашу гостиную. Все эти годы, – жаловался он плаксивым тоном изнемогающей в неудачном браке пожилой овцы, – над ним цинично, расчетливо и, увы, совершенно безнаказанно глумится утонченный садист... Это меня заинтриговало, захотелось услышать подробности. Увы, ничего особо интересного дядя рассказать так и не смог:

В том-то и беда, пояснил он, что, в сущности, ему и придраться не к чему: циничный мерзавец настолько хитер, что ни разу не выступил с открытым забралом, предпочитая мелкие, но подлые булавочные уколы. К примеру, взгляд – снисходительный, полный жалостливого презрения. Насмешливый тон. Подчеркнутое игнорирование его, Оскара Ильича, присутствия в те нередкие вечера, когда мать уходит на дежурство, а по дому принимается шастать очередная красотка в неглиже. Или даже несколько красоток сразу: гаденыш в этом деле весьма нечистоплотен, зато завел привычку демонстративно мыть руки после каждого рукопожатия с отчимом!.. За столом тоже выставляется напоказ холодная, брезгливая, молчаливая аккуратность: ни одна крошка хлеба, выпавшая из отчимова рта, ни одна случайная лужица кофе не остается без внимания – все идет в зачет… Одним словом, мерзавец.

– То ли дело ты, Юлечка, – льстиво сказал он, потрепав меня по макушке. – И за что только этим Свиридовым так повезло с ребенком!..

Увы!.. Все эти разговорчики ничуть не маскировали того факта, что Оскар Ильич, пожалуй, уже начинает сожалеть о своей горячности: каждые пять минут он нервно косился на телефонный аппарат, а однажды даже дернулся было к нему… – но тут же сделал вид, что из чистого педантизма поправляет справочники, стопкой лежащие на трюмо. Я услышала, как он тихонько бормочет себе под нос: «Ничего-ничего, позвонишь сама, никуда не денешься…» Но, видно, как бы он себя ни уговаривал, подспудная тревога нет-нет, да и пробивалась из подсознания наружу, ибо Оскар Ильич (теперь делавший вид, что просматривает текущую прессу) все чаще отбегал на кухню покурить. А, так как человек он был экономный, то вскоре вся наша квартира пропиталась тошнотворным ароматом «Пегаса». («Не гонялся бы ты поп, за дешевизной!» – бормотал под нос папа, с окостеневшей улыбкой Будды на лице внимая оптимистичным рассуждениям шурина о «маленьких хитростях семейного бюджета»).

– Голова что-то разболелась, – посетовал дядя Ося, вернувшись в гостиную после очередного зловонного перекура. – Кто бы полечил мне голову?..

Тут он, к моему изумлению, с ногами взгромоздился на тахту, где я мирно сидела в уголке, листая журнал «Наука и жизнь», – и, не успела я ничего сообразить, как его лицо уже утыкалось мне в колени; в следующий миг оттуда донеслось сдавленное: «…возложи руки мне на затылок!..» Я нерешительно повиновалась, с трудом сдерживая брезгливость, – блекло-рыжие волосы дяди оказались неприятно мягкими и влажными на ощупь (стояла жара). Несколько минут прошло в сосредоточенном молчании; я боялась шевельнуться – не так давно в переполненном вагоне метро меня прижал почтенный орденоносный ветеран, и с тех пор я относилась к мужчинам с подозрением. Хорошо еще, что Оскар Ильич лежал спокойно, расслабившись, и ровно, глубоко дышал. Наконец, ему надоело:

– Нет, – с сожалением произнес он, – ничего не получается. А вот когда Игорь… – Он не договорил, вздохнул, слез с тахты и отправился на кухню курить.

Вернувшись, он праздно поинтересовался, как у меня обстоят дела с отметками – и потребовал показать «табель»; нет проблем, год я закончила вполне прилично – в основном пятерки, несколько четверок по естественным наукам и тройка по новомодному предмету «москвоведение». – Что ж, молодец, – хмыкнул дядя Ося, закрывая мой дневник, – а вот Игорь у нас идет на золотую медаль… – В его голосе звучало наивное отцовское самодовольство; к счастью, я вовсе не была тщеславна – и лишь от души посочувствовала дяде, который, видимо, еще не совсем понимал, что со вчерашнего дня имеет полное право считать себя бездетным.

Между тем антикварные напольные часы в гостиной пробили три; пробили четыре; пробили половину пятого, – а Захира Бадриевна что-то не торопилась бежать к нам с повинной. Теперь Оскар Ильич уже не скрывал, насколько обеспокоен. Глистой вытянувшись на тахте, он тоскливо ел взором телефонный аппарат, словно пытаясь его загипнотизировать; увы – дядины глаза-бусины, в отличие, скажем, от Гарриных, не обладали магнетической силой, и коварная машина, словно издеваясь над ними, упрямо хранила безмолвие. Лишь однажды – часов эдак в шесть вечера, – она разразилась пронзительной трелью, от которой дядя Ося прямо-таки дугой изогнулся на своем ложе; но то был всего-навсего отцовский сослуживец, пожелавший напомнить рассеянному коллеге о предстоящем юбилее шефа.

Пять минут спустя явилась мама – веселая, шумная, как будто слегка помолодевшая за время своей отлучки; даже стоящая в квартире табачная вонь и унылое присутствие брата, которого она, повидимому, почитала уже благополучно отбывшим, не слишком ее расстроили. С беззлобным криком «Вы б хоть окна открывали, что ли!!!» загромыхала форточкой на кухне; затем, отдуваясь и обмахиваясь подобранной где-то рекламной газетой – было жарко, – вбежала в гостиную, швырнула на стол крохотную сумочку черной кожи, со вздохом счастливого облегчения плюхнулась на тахту и, поудобнее пристроив телефонный аппарат к себе на колени, принялась энергично накручивать диск; кажется, начиналось то, что папа с присущей ему флегматичной иронией называл «телефонной сиестой».

За последующий час мои знания о жизни успели пополниться новым образчиком дядиного мировоззрения. Некогда, сказал он, усевшись за стол и грустно подперев щеку рукой, великие умы человечества, братья Люмьеры (?), изобрели уникальную вещь – телефонный аппарат; предназначением его было – быстро и без затруднений передавать информацию из одной точки пространства в другую, удаленную на тысячи, даже миллиарды километров. И как же они, наверное, переворачиваются теперь в гробу, видя с небес (?!), что их любимое детище используется столь кощунственно и бездарно – как если бы кто-то вздумал забивать гвозди электронным микроскопом! Нет, черт возьми, ужасную ошибку допустили городские власти, отказавшись от введения повременной оплаты!..

Наконец, он не выдержал: решительно встал, подошел к маме, подергал ее за плечо и выразительно постучал пальцем по запястью. Та, даже не взглянув на него, состроила капризную гримаску – и, эдак небрежно отмахнувшись, изящным движением переместила трубку к другому уху… Тут с дядей произошло что-то страшное: мгновенно окрасившись в цвет собственных волос, он бросил на маму дикий, сверкнувший злой слезой взгляд, затем как-то странно улыбнулся, ощерив зубы (впервые я заметила, что двух-трех – по бокам – не хватает)… и вдруг как завизжит – слюна аж во все стороны брызнула: – Да сколько ж можно трепаться!.. Сколько ж можно трепаться?!.. Сколько ж можно трепаться?!!! – Эта истерика привела лишь к тому, что дядю изгнали из гостиной, захлопнув дверь за его спиной так, что на ковер посыпалась штукатурка (дом наш старый, сталинский и давно нуждается в капремонте!), и сквозь узкий, давно осиротевший кошачий лаз, еще во времена оны прорезанный в каждой двери кем-то из полувыдуманных, знакомых мне лишь по старым пожелтевшим фото усатых отцовских предков, вновь пополз омерзительный запах «Пегаса». А я думала: удивительно, до чего же он стал вздорный. Раньше он себе такого не позволял…

Бдзы-ынь! – стоило маме, все еще держащей аппарат на коленях, разъединиться с подругой, как «уникальная вещь», точно издеваясь, тут же заголосила вновь; укоризненно взглянув на нее, мама, болезненно сморщившись, потерла красное, затекшее ухо:

– Але?.. – со вздохом сказала она, сняв трубку, – да?.. Какой еще Гарри?.. А, это ты, Игорек…

– Ну я же говорил!!! – раздался в прихожей горестный, рыдающий вопль, и в следующий миг дядя с грохотом влетел в гостиную, едва не сорвав дверь с петель; но тотчас же ему пришлось, оттолкнув маму, заплясать вокруг меня, так как трубка, еще теплая и влажная, была в моих руках, и оттуда слышался незнакомый, взрослый и вместе с тем страшно родной голос с незабываемой снисходительно-хамски-нагловато-насмешливой ноткой:

– Привет, Юлька! Как жизнь?.. Как жизнь, спрашиваю?..

Я и хотела бы толком ответить, да не могла: как раз в эту секунду Оскар Ильич, изловчившись, ухватился за низ трубки, и мне удалось отстоять ее, лишь заехав дяде рукой по носу; аппарат, брошенный на произвол судьбы мамой, смывшейся от греха в спальню, нервно подпрыгивал на покрывале тахты.

– Я чего звоню-то, – весело объяснял Гарри, – тут от Ильича кой-какие книги остались, я забыл ему в сумку сунуть; может, подъедешь завтра, заберешь?.. Заодно и повидаемся, а то я утром и не разглядел тебя толком… Ты дорогу еще не забыла?..

Пихнув дядю посильнее, чтобы он отвязался, я поспешила воспользоваться передышкой: конечно, помню, и не только дорогу, и была бы жутко рада увидеться снова, – если, конечно, Захира Бадриевна…

– Да ты что, – возмутился брат, – мама тебя очень любит. Вот она тут передает тебе привет… (И верно: откуда-то издалека донеслись гулкие приветственные вопли тети Зары.) Так мы тебя завтра ждем, ОК?..

На сей раз Оскар Ильич подскочил сзади: крепко прижав меня к себе, он больно впился ногтями в мои пальцы, с трудом удерживающие скользкую трубку, и, установив подбородок на моем плече, обдавая меня «Пегасовым» перегаром, истошно орал: – Сынок!.. Сыночек!.. Сынуля!.. – Не-еет, – хохотал Гарри, – Ильича мы назад не возьмем, пусть и не надеется!.. У нас код поменялся, запиши! 731 одновременно! Запомнишь?.. – Тройка, семерка, туз!.. – крикнула я в пространство; – Сыночка!!! – ликующе завопил победитель, едва не разбив себе губу раструбом… и тут же его радостное лицо обмякло в гримасе недоуменной обиды: связь была прервана – из трубки, в такт моему и его сердцебиению, неслись короткие гудки.

6

Филевская ветвь метро – утешение клаустрофоба: в пиковый моментприступа, когда ты в поисках хотя бы иллюзии пространства бессильно прижимаешься носом к стеклу, милосердная электричка вдруг выныривает из узкого, тесного, темного тоннеля на простор, на свободу… и вот оно, наконец: усталый, измученный, вспотевший путешественник, не смея верить своему счастью, благодарно созерцает разворачивающуюся за окном панораму, с наслаждением впивая ноздрями горьковатый окраинный ветерок.

Нелишне, конечно, подключить и слух: станционные платформы – открытые, белые, голые, безлюдные, жуткие – похожи друг на друга, словно человеческие лица. И все же я рада покинуть душный вагон. Как встарь, первым делом гляжусь в огромное, черт знает к чему прикрепленное зеркало на краю платформы и тщательно причесываю растрепавшуюся челку; как встарь, долго и нудно плутаю по лестницам, входам и выходам зловещей станции, пытаясь выбраться «в город», но снова и снова каким-то адским образом попадая на платформу электрички, идущей в центр, пока, наконец, мне не приходит в голову парадоксальный вариант – просто пойти в другую сторону… и вот, наконец, я наверху. Ах, ностальгия!..

Дальше, если, конечно, мы с Топографическим Кретинизмом ничего не напутали, надо перейти дорогу и углубиться в дремучие, загадочно-темные дворы, заросшие вековыми дубами и гаражами-«ракушками»; несколько шагов по узкой, извилистой тропинке – и перед нами старый, обшарпанный «лабиринт», приютившийся на бывшей детской площадке между трансформаторной будкой, колючими зарослями акации и сетчатым забором стадиона. Ага, вот, наконец, и дом Гарри, старая кирпичная девятиэтажка; на двери подъезда белеет плохо приклеенное объявление ЖЭКа – вот уже вторую неделю мой чистоплотный брат вынужден смывать следы дяди-Осиных рукопожатий ледяной водой. Кодовый замок: помню-помню, 731. Что еще изменилось? Только не подъезд; он, как и прежде, прекрасен, по ровным шоколадным стенам то там, то здесь вьется искусственная виноградная лоза, и ступени, устланные ярко-алой ковровой дорожкой, безупречно чисты, что и немудрено: вот меня провожает подозрительным взглядом чопорная пожилая консьержка, – та же самая, трехлетней давности, или новая?..