Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

София КУЛЬБИЦКАЯ

Профессор Влад

I

Вступительное слово Юлии Свиридовой, студентки-дипломницы факультета психологии Московского Государственного Инновационно-Педагогического Университета имени Макаренко:

Уважаемые педагоги!..

Удивительное, искристое чувство счастья, так полно о владевшее мною после смерти вашего почтенного коллеги – профессора В.П.Калмыкова, – не помешало мне успешно завершить работу над дипломной темой, звучащей как… сейчас… ( торопливый шелест страниц) «Аутизм: некоторые особенности психологической адаптации»… извините, немного волнуюсь, наверное, это простительно – ведь труд мой, как вы сейчас увидите, достатошно аутобиографичен.(Ах, как все-таки жаль, что Владимир Павлович, мир его праху, уже не может оценить мою святую верность его терминологическим изыскам!). Прошу заметить, что я взяла эту тему вовсе не из-за болезненного эгоцентризма – или там, не дай Бог, мании величия, – а просто потому, что уверена: мой «случай» действительно уникален и детальное его изучение в рамках психологического исследования может принести неоценимую пользу науке…

Но, прежде чем мы приступим, хотелось бы отдать последнюю дань тому, кто представлен здесь вечно смеющимся лицом в изящной рамке, украшенной черным бантом. Он и в этой символической форме остается моим научным руководителем – даже, пожалуй, в большей мере, чем прежде, ведь без его смерти картина моей психологической адаптации была бы неполной. Давайте почтим память покойного минутой молчания. Прошу уважаемую комиссию встать…

(Смущенные педагоги неохотно поднимаются с насиженных мест, громыхая стульями, покашливая и тягостно вздыхая; две-три секунды в аудитории держится относительная тишина).

Спасибо, можете садиться. Думаю, Владу этого достатошно. Фамилия его, вкупе с инициалами, научным званием и прочими регалиями, обведена траурной каймой на титульном листе, но я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы «пятнадцать минут позора», как вы любите называть защиту, превратились в сплошной некролог. Веселая история психо-преображения, чудесного исцеления, которую я хочу вам рассказать, вряд ли совместима с унынием и кислыми гримасами. Не стоит также обращать внимания на дурацкие приписки, бурые кофейные пятна и жирные дактилоскопические отпечатки на страницах контрольного экземпляра: это всего лишь тень Влада-Читающего, Влада-Раздраженного, -Язвительного, Влада-Выжившего-из-Ума, Влада-Несовершенного, каким его знала одна я, каким он никогда уже не будет, и какого, несмотря на владеющий мною ныне восторг, мне все-таки чуть-чуть жаль… Но ближе к делу. Я пришла сюда защищаться, не так ли?.. Начну, пожалуй.

(Робкие, но поощрительные аплодисменты).

1

Доводилось ли кому-нибудь из вас, коллеги, охотиться за иллюзией?.. Гнаться за нею сквозь чащу, раня лицо о колючие ветки?.. Нет? Разве что в юности? Вы профессионалы? Ну и прекрасно. А к чему я клоню – сейчас поймёте. Мой дядя… Только не улыбайтесь, коллеги, и не надо цитировать Пушкина – при чем тут дядя, я тоже объясню. Во-первых, он закончил наш факультет – может быть, кое-кто из вас еще помнит такого щупленького рыженького студентика Осю Антипова?.. Что, есть сходство? То-то же. Во-вторых – что куда важнее – он, как и Влад, имеет самое прямое отношение к моему уникальному «случаю», и, в общем, тому, кто захочет глубже исследовать эту вкусненькую проблемку, не обойтись без легкого экскурса в прошлое, где Оскар Ильич только-только приступает к осуществлению своей заветной мечты о покорении Москвы.

В ту пору меня еще не было на свете, – а, стало быть, о начале пути я могу судить лишь со слов очевидцев. Вот, к примеру, моя мама (Маргарита Свиридова – Антипова в девичестве) нарочно вспоминает об этом, когда ей надо звонить в ЖЭК или на телефонный узел. Зачем?.. Чтобы получше разозлиться! Только он, Ося, способен довести ее до нужного накала! Она, Рита, и в лучшие-то, детские годы не особенно жаловала младшего братца – глуповатого веснушчатого рыжика; а тут он, мерзавец, свалился как снег на голову – нагрянул прямиком из Воронежа с двумя огромными чемоданами, так и лопающимися от барахла, – и с идиотски-сияющей улыбкой заявил московской родне, что, дескать, приехал поступать на психфак МГИПУ. («Что ж, – пошучивала в те годы мама, – судя по его придурковатой физиономии, он едва ли ошибся в выборе»).

И, самое-то обидное: ведь она же, Рита, отлично понимала, что за черти несут ее брата в педагогический! Да все те же, что некогда притащили ее, девушку умную и хваткую, в МФТИ – физтех тож!.. Единственной барышне на курсе – чертовски симпатичной, кстати! – не составило, помнится, труда сменить общежитскую койку на роскошную двухкомнатную квартиру в Замоскворечье, где она вскоре и прописалась. Видимо, сей элегантный трюк не на шутку вскружил голову доверчивому Осе, – и вот несчастный болван, вчерашний «дембель», уже мчится, шумно дыша и разбрызгивая лаптями грязь, за своей удачливой сестрой, нисколько не сомневаясь, что в столице его ожидает столь же легкий успех… Тут мама, чувствуя, что, наконец, дошла до кондиции, плюхается на диван, пристраивает телефонный аппарат к себе на колени и яростно принимается накручивать номер ЖЭКа / узла МГТС.

А разговор продолжает отец (Константин Свиридов). Это добрейший, деликатнейший человек, настоящий интеллигент, – и его свидетельства, очищенные от маминого цинизма, запросто могут претендовать на объективность. В первые дни, рассказывает он, оригинальный гость напрочь отказывался распаковывать свои чудо-чемоданы – и на осторожные расспросы хозяев охотно пояснял, что, дескать, надолго-то у них не задержится. Так, «перекантуется пару-тройку месяцочков» – покуда, наконец, новые, интересные знакомства (Москва же все-таки!!!) не позволят ему скоренько обзавестись семьей и зажить собственным домом… Его оптимизм заражал. Все же зять настоял на том, чтобы шурину, пока он еще здесь, выделили постель, пару полотенец и персональную полочку в платяном шкафу; тот едва не расплакался от умиления и благодарности, однако и тут не забыл ввернуть, что, мол, все это – лишь временные неудобства.

К чести Оси, он старательно вел себя так, как и подобает человеку, живущему на птичьих правах – всегда гасил за собой свет на кухне, спускал воду в уборной, приглушал звук телевизора, когда шла его любимая передача «Очевидное-невероятное», до такого невнятного бормотания, что самим хозяевам делалось совестно, – и вообще был тише воды, ниже травы. Тут надо отметить, что, сам того не зная, злосчастный провинциал выбрал крайне удачное время для своего появления. Сестра его ждала ребенка, – и будущий отец, пуще всего на свете боясь взволновать ее или расстроить, на всякий случай заискивал и перед Антиповым-младшим. Лишь однажды он сорвался и позволил себе надерзить шурину, оборвав того резко, на полуфразе: то было, помнится, дождливым субботним утром за завтраком, когда глупый родственник, набив рот яичницей, в сотый раз повторил свое заезженное обещание, что, мол, не позднее, чем через полгода избавит гостепримных москвичей от своего присутствия. Блажен, кто верует!.. По необъяснимой причине – возможно, то был фатальный закон подлости, – Осе, как ни тщился он угнаться за сестрой, катастрофически не везло в личной жизни; и тут уж не помогало ничего – ни огромный ассортимент девушек на факультете, ни хитроумные приемы их соблазнения по Карнеги (самые глупые однокурсницы просекали их с ходу!), ни даже красивое имя Оскар, на которое он невесть почему рассчитывал, собираясь покорять столицу… Ловя себя на мстительно-злорадных чувствах, мой кроткий папа испуганно умолкает.

Зато сам Оскар Ильич – мы с ним часто видаемся на семейных вечеринках – вспоминает о том времени чуть не с восхищением. Ох и странные же люди эти москвичи! Зазвали в гости – говорили: «Живи, сколько влезет!» – сводили на Красную площадь – в мавзолей – зоопарк – Третьяковскую галерею – театр Советской Армии – парикмахерскую «Чародейка» – кафе «Шоколадница», что близ Парка Культуры… всего и не перечислишь, настоящая московская феерия!.. – а, когда он совсем было разнежился в лучах их любви, огорошили: стёрли с лиц ласковые улыбки – и выдали взамен такой волчий оскал, что в какой-то миг он даже усомнился – действительно ли эта парочка связана с ним, Осей, близким родством. Сомнение вспыхнуло с особой силой, когда на свет появился волчонок – маленькая Юлечка. Если до сих пор оборотни еще как-то ухитрялись держать свои звериные инстинкты в узде, то теперь все деликатности были забыты: никто больше не упрашивал его «погостить подольше», зять, Костик, натыкаясь на него утром в ванной, матерился, вместо того, чтобы, как раньше, ойкнуть и извиниться – и даже сестра – родная кровь! – словно с цепи сорвалась и то и дело огрызалась на него и рявкала. Сейчас-то он, профи, знает, как это называется – «постродовая депрессия»! – но в те страшные дни только и мог, что испуганно вжиматься в стену да пресмыкаться: – Маргошенька! Солнышко! Может, я чем помогу?..

С последним, правда, как-то глупо получилось... Как-то раз новоиспеченному дяде поручили присмотреть за ребенком; бедняга чуть с ума не сошел от гордости, – но после того, как я, при его молчаливом содействии, чуть не повесилась на паутине кроватки (в те дни дядя Ося, как на грех, готовился к сессии и умудрился «зачитаться» творением какого-то столпа отечественной психологии), его с позором отстранили от высокой миссии, передав ее в морщинистые, но опытные руки соседки по этажу. В ту пору супруги и принялись намекать Осе, что, дескать, неплохо бы ему перебраться в общагу – раз уж он до сих пор так и не сумел найти себе порядочную девушку с квартирой. Что правда, то правда, дамский пол на Осю не заглядывался, но ведь это еще не повод менять «сталинский» дом в центре Москвы на унылый захолустный барак.

Два последующих года дядя избегает вспоминать – кому охота хоть и в мыслях возвращаться туда, где о тебя ежеминутно вытирают ноги и грубо попрекают каждым съеденным куском?.. – и лишь вскользь отмечает, что в те дни страстно, всей душой ненавидел маленькую племянницу, которую считал узурпатором хозяйской любви и причиной всех своих невзгод – и о которой частенько с понятным и вполне простительным злорадством думал, что вот, похоже, Бог его, Осю, любит, а врагов его – хе-хе! – наказывает по заслугам…

Ибо Юлечка… – как бы это помягче выразиться, э-э-э… росла не совсем здоровенькой. К трем годам, когда ее ровесники, отпрыски бывших папи-маминых однокурсников и школьных друзей, уже вовсю расточали вокруг себя очарование наивной проницательности, со знанием дела рассуждая о «ми’иционе’ах», «па’овозах» и прочей дребедени, из нее клещами нельзя было вытянуть даже элементарных «мама» и «да», не говоря уж о «Мой папа – физик-теоретик». Собственно говоря, и «Юлечкой»-то ее можно было считать лишь с очень большой натяжкой, ибо сама она и не думала откликаться на это имя – как, впрочем, и ни на какое другое. Словом, похоже было, что дружная парочка московских снобов – ха-ха! – ухитрилась произвести на свет – ха-ха! – глухонемого ребенка…

Теперь они, видимо, надеясь исправить этот промах, беспрерывно таскали свое несчастное чадо по врачам. Первым в их череде стал районный ЛОР, который, пощелкав пальцами над головой смурного дитяти, подтвердил страшный диагноз – и на всякий случай прочистил ребенку ушки огромной, жуткого вида спринцовкой (Юлечка, даром, что глухонемая, орала на всю поликлинику). Далее последовала целая серия походов к разного рода специалистам, то ободряющим, то лишающим надежды, – а, в общем, без зазрения совести противоречащим друг другу. Единственный ощутимый результат всех этих поисков состоял в том, что родители постепенно начали смиряться со своим несчастьем – и находить в нем своеобразное горькое удовольствие. Даже Оскара Ильича шпыняли теперь без прежного азарта, а глава семьи – тот и вовсе расплакался как-то на груди у шурина, жалуясь, что крест его слишком тяжел, и что он, дескать, ошибся и сдуру женился не на той женщине… В общем, Осе иногда казалось, что затянувшееся Юлечкино молчание грозит обернуться самыми неожиданными и печальными последствиями для всех троих… нет, даже четверых.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. В один прекрасный день пожилая отцовская сослуживица Валентина Михайловна, добрая и немного суетливая дама, прознав о семейных неурядицах коллеги, предложила ему билеты в Большой за полцены. Тот – из какого-то глупого гусарства – сперва отказался наотрез, но потом поразмыслил и принял «подачку», лицемерно заявив благодетельнице, что, дескать, не знает лучшего успокоения в горе, чем хорошая музыка и профессиональное голосовое исполнение. Супруга его, Рита, оказалась еще более податлива: узнав о предстоящем культпоходе, она страшно обрадовалась, спешно вывалила на тахту сверкающий ворох нарядов и принялась упоенно вертеться перед огромным трюмо, впервые за долгие месяцы забыв натянуть на свое худенькое личико неподвижную маску молчаливого страдания.

До последней минуты Ося втайне надеялся, что возьмут и его. Страстный любитель столичной культурной жизни в целом и оперы в частности, он вот только-только сдал сессию на «отлично» – и полагал, что заслуживает награды. Как бы не так!.. Старушка-соседка, опытная няня, еще год назад перебралась на Ваганьковское кладбище, и некому было сидеть с Юлечкой. Кроме того, за дни сессии в раковине успела вырасти вавилонская башня грязной посуды, за которую, по давно и твердо установившейся традиции, отвечал не кто иной, как безответный и бесправный приживал. Заодно ему было поручено отскоблить и заросший прошлогодним жиром огромный противень, до которого у Риты все это время как-то не доходили руки… То есть прежде чем пойти развлекаться, великодушные москвичи позаботились и о его, Осином, досуге. Ну, что ж… Закрыв за ними дверь, новоявленная Золушка в драных джинсах горестно вздохнула – и, усадив вяло сопротивляющуюся Юлечку в манежик, на всякий случай кинув туда вдогонку пушистую игрушечную собачку и несколько разноцветных кубиков, удалилась в ванную, где уже отмокал в мыльной луже черный, страшный противень, импортированный сюда, казалось, прямиком из ада.

Напомню, что в те времена хозмаги вовсе не ломились, как сейчас, от чудодейственных средств, одной капли которых достаточно, чтобы разом разрешить все житейские неурядицы. В распоряжении мойщика были только вода, хозяйственное мыло и сода. Едва приступив к делу, Оскар Ильич с гадливостью обнаружил, что противень, отвратительный как на вид, так и на ощупь, оправдывает свое говорящее имя.

Добрые полчаса он вел с ним неравный бой, с энтузиазмом возя по изгаженной поверхности сестриной мочалкой и для поднятия духа весело напевая под нос знаменитую арию герцога Роберта «Кто может сравниться с Матильдой моей?!», – но противный кусок листового железа будто издевался над ним, упрямо не желая вспоминать свой первозданный вид. Наконец, дядя изнемог. Коварная посудина, казалось, ждала именно этой секунды: едва почуяв, что мучитель ее дал слабину, она споро выскользнула из его неловких, дрожащих пальцев и с победным грохотом обрушилась в замызганное лоно старой эмалированной ванны. Блям-м-с!!! То пробил звездный час Оскара Ильича. Громкий детский рев, спустя мгновение донесшийся из спальни, разом открыл ему то, чего так долго не могли установить опытные врачи – кандидаты и доктора наук: маленькая Юлечка и не думала страдать глухотой!.. Дядя был так поражен открытием, что даже не осознал поначалу, сколько новых и заманчивых перспектив оно ему сулит.

Но ближе к ночи, когда усталая, но довольная супружеская чета с радостными воплями ввалилась на родной порог, он вдруг понял– и даже вспотел от волнения. Юлечкины родители, напрочь забыв обо всех своих печалях, фальшиво, но дружно мурлыкали: «Иоланта видит!.. Иоланта видит!..»; Оскар Ильич мефистофельски ухмылялся под нос, смакуя мысль, что в их собственной, реальной жизни только что произошла драма, рядом с которой оперный сюжет, как говорится, отдыхает. Но, осторожный, ничем не выказал своего торжества. И лишь два-три дня спустя, объявив родне, что Юлечка, дескать, засиделась в манежике и нуждается в регулярных прогулках, он повязал ребенку бант, обрядил его в лучшее, какое только смог найти в шкафу, платьице (красное в белый горошек, вельветовое) – и дружная парочка, оба в своем роде изгои, отправилась в гости к некоему доценту Калмыкову, что год назад вел у студентов МГИПУ практику в специнтернате для аутичных детей. Пробыли они у него недолго, но этого пятиминутного визита вежливости с лихвой хватило дяде, чтобы увериться в своих догадках.

Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава – обтрепанные и полинявшие рукава застиранной блекло-голубой рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провел на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.). В конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг. Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребенок удивился, но проглотил пилюлю. Еще месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения: уж теперь-то он мог с полной уверенностью выложить карты на стол.

Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер; бесспорно одно – отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым, а теперь заодно и меня с моим загадочным недугом. Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Еще вчера – забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему – нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а все-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.

То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности: хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке, и о переезде в общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами веселых Колобков, – а в семь, как и положено нормальному ребенку, пошла в школу. Кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.

2

Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей – а они, как вы вскоре увидите, были непростыми – факт остается фактом: того, что он сделал для меня – никто не сделал (кроме разве что Влада. Но об этом позже!). И, как бы я не презирала его за позднейшую вину передо мной, кое-что я никогда не забуду – например, как он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу – оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом все прочитанное и увиденное… Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого – огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал!). Кажется, дяде Осе они тоже нравились – как-то раз он с горьким вздохом произнес: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места». А вот насчет Третьяковской галереи наши мнения разошлись: к примеру, громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочитать подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу простаивать перед ними, раздраженно отмахиваясь, когда я нетерпеливо дергаю его за рукав.

В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жесткий, упругий палас, красный с темно-багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Еще симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но все-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с легкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили!). Но истинными моими фаворитами были мамины бусы – нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными!) тяжелые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на солнце или на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца. В избытке чувств я могла перебирать их в руках часами, забившись в любимый угол между тахтой и журнальным столиком.

С этими бусами у нас была связана забавная игра: отвернувшись так, чтобы я не могла видеть его манипуляций, дядя Ося тщательно прятал ожерелье в широких взрослых ладонях, оставляя на виду одну бусину, которую и демонстрировал с хитроватой улыбкой: – Ну, какая по счету?.. – Мне эта забава казалась простой и незатейливой – едва взглянув на пленницу, я тут же называла ее имя: третья от застежки, пятая от застежки, восьмая от застежки, всегда безошибочно, – но глуповатого дядю она всякий раз повергала в священный трепет:

– Как это ты угадываешь? – недоверчиво спрашивал он, глядя на меня почти с ужасом. – Они же одинаковые по размеру!..

В один прекрасный день ему пришло в голову, что у меня, похоже, открылись «аномальные способности»; задумав развить их, дядя Ося купил в киоске «Союзпечать» близ дома колоду карт и несколько дней подряд «испытывал меня на ясновидение»: выложит их на палас «рубашками» кверху – и нудит-нудит-нудит, требуя, чтобы я назвала статус или хотя бы масть коронованной особы, уткнувшейся лицом в темно-багровый ворс… Увы, я ни разу не отгадала правильно, что яснее ясного показывало: никаких «эдаких» способностей у меня нет. Оскар Ильич был удивлен и разочарован. Я объяснила, что все проще, ожерелье – моя давняя любовь, я знаю в лицо каждую бусинку, каждую царапинку на ее поверхности и каждый пузырек воздуха внутри. Мало что поняв – кроме того, что искать во мне «феномен» бесполезно, – дядя Ося махнул на «все эти глупости» рукой и обучил меня карточным играм в «дурака» и «пъяницу», – что в некотором роде было печальным пророчеством его судьбы...

То есть запил он много, много позже; а вот дураком был уже сейчас. Даже я своим скудным аутичным умишком понимала: дядю надули. Мои пусть и впрямь недюжинные успехи в «освоении реальности», которыми он так гордился, вовсе не прибавили ему ни устойчивости, ни уважения: неблагодарные родственники щадили Осю, пока необходимость в нем была налицо, но с тех пор, как я пошла в школу, ими вновь овладел нездоровый скепсис. Все чаще в доме происходили бурные ссоры; десятая моя весна стала, пожалуй, их пиком; заводилой обычно была мама, нападавшая на родного брата с присущей ей грубостью и беспардонностью:

– Что ж ты такой лох? – кричала она (ужасно мерзким тоном – даже меня, ребенка, слегка коробило). – Приоденься! Выведи прыщи! – В ответ Оскар Ильич ворчливо огрызался: может, у кого-то и есть время для личной жизни и всяких там амурных похождений, а у него, между прочим, больной ребенок на руках... Какой ребенок?.. Да ваш, ваш несчастный ребенок, которого вы, умные физики-математики, спихнули на плечи дяди. Где бы он был сейчас, ваш ребенок, если б не глупый гуманитарий Оська?.. (Уже тогда у него появилась дурацкая привычка уничижительно говорить о себе в третьем лице). В какой дурке он пускал бы слюни?! Что, не знаете?..

Он врывался в гостиную, где я, сидя за большим, застеленным клеенчатой скатертью столом, прилежно делала уроки; он хватал мой портфель и начинал лихорадочно перетряхивать его в поисках школьного дневника. – Что, взяли?! – ликующе кричал он, тряся дневником так, словно ждал, что из того вот-вот посыплются пятерки (училась я и впрямь неплохо: врожденная гипермнезия – счастливая способность запоминать с одного беглого прочтения несколько страниц наизусть – всегда меня выручала!). На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом все начиналось сызнова. Мама, еще в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабых мест, ухитрялась подбирать именно те нужные слова, что жалили особенно метко, – она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут не при чем, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шел ко мне – единственной, от кого не ждал подвоха, – и уныло предлагал «перекинуться в картишки».

Фатальное, патологическое невезение!.. Невероятно, но факт: даже в школе, обычной общеобразовательной школе, куда он устроился психологом на пол-ставки и где одиноких женщин было пруд-пруди, ему так и не удалось заарканить заветную прописку; он, правда, как-то проговорился, что ему строят глазки две «симпатяшки» – русачка и музычка, – но в первую давно и безнадежно был влюблен физрук, здоровенный лоб, а вторая, мать-одиночка, сама недавно приехала из Серпухова и снимала крохотную комнатушку в Южном Бутове, что Осю, естественно, не устраивало. Впрочем, возможно, он попросту выдумал все это, чтобы хоть чем-то умаслить сестру, которая мало того что сама с каждым днем все злее проезжалась по его «никчемным мужским данным» – которые вовсе таковыми не были! – но еще и мужа («этого малахольного Костика»!) подзуживала, – и каждое утро Оскар Ильич с трепетом ждал, что вот сегодня ему, наконец, укажут на дверь. Но почему-то все пока ограничивалось издевками, пусть порой и очень жестокими. Он, конечно, догадывался, почему. Все – и он сам в том числе – хорошо знали, что Юлечка, такой необычный, ранимый ребенок, до болезненности обожает дядю (папа, с мягкой иронией: «Осин хвостик!») и еще, чего доброго, не перенесет его внезапного исчезновения. Ладно уж, думали взрослые, подождем немного, пусть девочка еще немного подрастет, окрепнет...

А между тем как они ошибались! Я не только не была привязана к Оскару Ильичу (что уж там говорить о «болезненном обожании»!), – но, как ни стыдно мне теперь в этом признаваться – а, впрочем, мы с дядей квиты! – тайно, сладострастно, как могут только дети, желала ему всяческого зла! И, если не пакостила в открытую, то лишь потому, что – хоть и чувствовала инстинктивно, что в семейной иерархии дядя стоит куда ниже моей любимой игрушки, стеклянных голубых бус – побаивалась выводить из себя этого коварного лицемера, способного – он сам это доказал! – на любую подлость.

Когда я это поняла?.. Не в какой-то конкретный момент, нет. Ужасное открытие совершалось исподволь, постепенно. Как-то раз, помню, мы играли в «акулину», дядя несколько раз удачно смухлевал, подсунув мне пиковую даму из другой колоды с похожей «рубашкой», а, когда обман раскрылся, мне в голову пришла забавная мысль – и я, смеясь, сказала: оказывается, игральные карты так же трудно различать, как и людей, да и тех ведь можно объединить в колоду. Среди них тоже есть «дамы», «короли», «валеты», мелкотравчатая детвора и совсем старенькие «тузы»; четыре масти – брюнеты-пики, блондины– и седые-червы, шатены-трефы, рыжие-бубны, лысые… ну, лысые пусть будут джокерами. Например, папа – очкастый джокер, мама – трефовая дама, я – десятка-треф, дядю Осю еще помню рыженьким валетиком, но теперь, к тридцати годам, он стал натуральным бубновым королем; одноклассники, полные и худощавые, высокие и коренастые и все же трудноразличимые, это как бы набор из разных колод или будто кто-то смухлевал, вот как сейчас дядя… Но тот вдруг перебил меня, чтобы я, дескать, «не морозила ерунды», а шла бы лучше делать уроки, – и, покраснев пятнами, нервно смешал карты. То был совсем не его стиль, обычно он разговаривал со мной, как со взрослой, на равных. Я решила, что он, видимо, нездоров.

Но скоро это «нездоровье» вошло у него в привычку. Я – повторюсь, – училась неплохо, была в классе на хорошем счету, – и вот как-то раз Вере Николаевне, нашей географичке, пришло в голову пересадить меня к главному хулигану и оболтусу Боровкову, чтобы я на того «влияла». Увы, не успела я переехать, как выяснилось, что я – куда более циничная и опасная хулиганка, чем мой будущий подопечный… – Я сказала «к Боровкову», Свиридова!.. К Боровкову, а не к Иванову! К Боровкову, а не к Лепетухину!! К Боровкову, а не к Сивых!!! – и тд, и тп, и все это под гомерический хохот моих жестоких однокашников, чей ассортимент, увы, не успел исчерпаться прежде, чем разгневанная Вера дошла до кондиции – и с яростным воплем «Больная!!!» за шкирку перетащила меня к парте Боровкова – теперь уже не для его перевоспитания, но потому, что «идиотов лучше держать ближе друг к другу, в резервациях». Но, ясно видя гибель своей репутации, я, тем не менее, не понимала, в чем же провинилась (хихикающий в кулак Генка Боровков молчал, как партизан!), и, естественно, придя домой, поспешила выяснить это у дяди. Но, вместо того, чтобы толком объяснить, чем же я все-таки «больна» (а я и раньше слышала дома туманные разговоры о какой-то своей таинственной болезни, но, чувствуя себя прекрасно, не придавала им значения!), тот снова заявил, что я говорю глупости, после чего сам же по-идиотски сострил, уродливо переиначив пушкинскую строфу: «Дитя мое, ты не больна! Ты просто, просто – влюблена!» – чем довел меня до слез. Тогда к нему вернулось обычное миролюбие, и он, ласково погладив меня по голове, заявил: – Это раньше ты была больна, а теперь добрый дядя Ося тебя вылечил.