Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Прости меня! – вдруг завопил тот, взвиваясь, ловя и целуя мою руку. – Прости меня!!!

– Господи, дядя, за что?..

– Палыч!.. Палыч!.. Учитель!..

И он вновь забился в истерике. Поняв, наконец, что от дяди Оси в его теперешнем состоянии толку не добьешься, я решила оставить его в покое до следующего утра и тихонечко улизнуть, – пусть даже самой пришлось бы ночевать в кухне на матрасе. Как бы не так!.. В следующий миг дядя цепко схватил меня за руку и быстро, бессвязно забормотал что-то себе под нос; вслушавшись, я уловила что-то вроде: «...ты, Юлечка – очень добрая девочка, можно сказать, святая, ты, конечно, простишь меня, только это все равно не поможет, потому что я сам себя никогда, никогда не прощу…». Затем он ненадолго замолчал – и вдруг неожиданно спокойным, почти деловитым тоном поинтересовался:

– Вам уже читали зоопсихологию?..

А как же, ответила я, был у нас такой предмет, его преподаватель Эмма Яковлевна Кноппер по прозвищу Жаба очень нравилась мне своей роскошной отличительной чертой: ее мутно-серые глаза были не просто выпучены, а прямо-таки выкатывались из орбит, – так что порой я даже удивлялась, как это ей удается вот уже более пятидесяти лет беречь их в целости и сохранности, да еще в час «пик», когда в транспортной давке так легко напороться на какой-нибудь острый предмет?..

– …Ну, если так, то ты, конечно, должна знать о механизме импринтинга у утят. Это очень интересное и поучительное явление: только-только вылупившиеся птенцы принимают за родителя первый же движущийся предмет, который попадется им на глаза, – например, экспериментатора, – да так и бегают за ним гуськом, не отставая ни на шаг и не обращая внимания на протестующие крики мамы-утки…

Тут дядя Ося двумя пальцами изобразил на покрывале, как бегают утята. – Ути-ути-ути!.. – засюсюкал он, сложив губы трубочкой. – Ути-ути!.. – и мерзко захихикал.

Смех этот явно не сулил мне ничего доброго, и все же я не вытерпела и спросила:

– Ну, и к чему все это?..

– А вот к чему, – ответил дядя, чье хихиканье уже успело перейти в истерический животный хохот. – Ты, – он брезгливо ткнул меня в плечо указательным пальцем, – ты и есть такой утенок– аутенок. Это я сделал его из тебя. Моя физиономия, – тут он, к моему испугу, с силой хлопнул себя по дряблой веснушчатой щеке, так, что аж зазвенело, – да-да, именно моя глупая рожа была первой, что ты восприняла как человеческое лицо; и возник импринт: теперь в каждом, каждом лице ты видишь, способна видеть лишь то, первоначальное, и я знал это с самого начала, знал, мог изменить, но не захотел, не захотел, – а теперь уже поздно, поздно... – И дядя Ося, вновь упав лицом в подушки, громко, с наслаждением зарыдал.

Сквозь слезы он, впрочем, продолжал бормотать что-то, – и, хорошенько вслушавшись, я даже разобрала несколько слов: оказывается, больше всего дядя раскаивался в том, что, «как Иуда», предал своего Учителя. В роли Христа, повидимому, выступал все тот же великолепный Палыч – он же Влад Калмыков, воспевший волшебные миры аутизма. Но мне вдруг стало не до евангельских аналогий – я осознала смысл дядиного признания. Если только он не лгал, то, получалось, что каждое новое лицо, которое я встречаю на своем пути – суть он, Оскар Ильич. Куда бы я ни взглянула, я вижу Оскара Ильича. Вот Оскар Ильич – подросток; вот он же – семидесятилетний; вот Оскар Ильич, только-только тронутый старостью. Оскар Ильич, каким он был бы, решив набрать вес. Оскар Ильич, отпустивший усы, но все равно узнаваемый. Оскар Ильич, изменивший пол, а, может быть, родившийся женщиной. Оскар Ильич forever. Что ж, подумала я, если это действительно так, то положение мое и впрямь незавидно.

–

III

1

Знаком ли вам, коллеги, такой эффект: иногда ждешь-ждешь чего-нибудь, ждешь-ждешь, а оно бац! – и застает тебя врасплох?.. (Так убегает кофе, стоит на миг отвести глаза от плиты). Знаком?.. Ну, значит, вас едва ли удивит, если я скажу, что ровным счетом ничего не отозвалось во мне при взгляде на высокого, худощавого, с пышной серебристой шевелюрой старика, заглянувшего в аудиторию как раз в тот момент, когда Наталья Михайловна, наша преподавательница семейной психологии – маленькая изможденная дама-треф с жидким хвостом на затылке, – перешла от женского типа оргазма к мужскому, слабым, срывающимся, но вдохновенным голоском прокричав с трибуны:

– Запишите, ребята, – особенность номер один: первые пять-десять минут после кульминации он как бесчувственная колода – ему абсолютно все равно, чторядом с ним лежит!..

Никто ее не слушал. Да, собственно, и слушать-то было некому: унылое ноябрьское утро было на редкость хмурым – и то, что мы, трое четверокурсников, нашли в себе силы хотя бы просто приползти на первую пару, уже само по себе казалось из ряда вон выходящим событием. Я давно забыла ручку на страницах конспекта, и теперь, устремив глаза в окно, задумчиво созерцала лаконичный пейзаж: голые черные ветви тополей на фоне белесого неба – и фрагмент круглой башенки с декоративным поперечным выступом, по которому взад-вперед прохаживаются неторопливые, чинные голубк и.

Мои сокурсники… они защищались вчера, и, думаю, уважаемая комиссия без труда их вспомнит – даже я при встрече всегда узнаю их безо всякого овеществления, уж больно оба колоритны: Саша Курский – чудо-богатырь с ярким румянцем во всю щеку, единственный блондин на курсе, – и Аделина Власюк, девушка вообще без волос. Мы ее никогда Аделиной не зовем, только Эдиком или Эдичкой. Это еще с первого учебного дня пошло, после того как… нет, это по-другому надо рассказывать: представьте себе – идет занятие, вы читаете лекцию, все тихо, только слышно, как легонько поскрипывают о бумагу ручки старательных студентов… и вдруг бах! дверь, ошарашенная снаружи крепким ударом ботинка, с треском распахивается, – и длинное, костлявое, бритоголовое существо в маскхалате и «гриндерах» врывается в аудиторию и вопит ярко-алым ртом: «Что, суки, не ждали?! Это я, Эдичка!!!» Помню, Борис Алексеич, наш «общий психолог», очень смеялся. Так она и осталась Эдиком – даже некоторые преподаватели, кто полиберальнее, ее так зовут (кое-кто в группе, правда, пытался прилепить ей кличку «Лысьва», но этим умникам не поздоровилось).

Итак, в то утро я смотрела в окно, Санек дремал, уютно пристроив голову на руки, а Эдичка, сосредоточенно закусив губу, играла в тетрис: звук был отключен, но сама Эдик не всегда могла удержаться от тихих, но внятных матерных возгласов. Когда вошел старик, все слегка встрепенулись, но тут же, не найдя в нем ничего интересного, вновь вернулись к своим занятиям. Впрочем, седовласого гостя это смутило не больше, чем сомнительная тирада об особенностях его сексуальности. Аккуратно прикрыв за собою дверь, он приятно улыбнулся (то есть насильственно свел ротовые мышцы в тонкую злую полоску), сострил что-то насчет того, что мы, мол, нарочно расселись подальше друг от друга – все равно как размазать черную икру по тарелке, затем шагнул к трибуне – и, смерив бедную, кроткую, старательную Наталью Михайловну оскорбительным взглядом, где ирония смешивалась с брезгливостью, приказал:

– Уступите место – у меня важное сообщение.

Наташенька жалобно прижала руки к груди. Она и рада бы уступить, – но до перемены осталось всего-то минут пять, не больше; может быть, незваный гость соблаговолит подождать немного, присев на одну из свободных скамей?.. Но старик недружелюбно буркнул, что, дескать, торг здесь неуместен: его время – время почтенного профессора, дважды кандидата наук, автора массы научных трудов и монографий – стоит в сто раз дороже, чем время какой-то пигалицы и трех невоспитанных недорослей, вместе взятых. Тут он досадливо махнул рукой и сказал Наталье Михайловне, глядя на нее снизу вверх и все-таки высокомерно:

– Ладно, девочка, пойди пока покури.

Бедная «девочка» остолбенела. Терпеть такое при студентах нельзя ни в коем случае, подсказывал ей педагогический опыт; с другой стороны, пришелец и впрямь в отцы ей годился, о чем говорила хотя бы его шевелюра, серебристая, как новогодний «дождик». Как поступить?.. Но, пока она судила да рядила, ушлый старец все решил за нее – и, резво взобравшись на трибуну, просто-напросто спихнул оттуда хрупкую женщину, которая от испуга потеряла равновесие и, споткнувшись о деревянную приступочку, сломала каблук. Парадоксальным образом это ее и выручило: ни о чем больше не заботясь, бедняжка подхватила испорченные туфли – и, всхлипывая, босиком выскочила за дверь.

– Итак, – резюмировал старик, слегка поиграв сухими пальцами по ДСП-шной крышке трибуны, – возьмите ручки и запишите: «Метро Сокольники: Психиатрическая больница имени В.Ф. Петровского».

У этой сцены, на первый взгляд обыденной, хоть и малоприятной, имеется темная подкладка – приоткроем ее нашим гостям. Несколько лет назад Ольга Валентиновна, декан, а по совместительству бизнес-леди, перевела педагогов, желающих работать с практикантами, на сдельщину – то есть теперь сумма, которую те получают каждый год лично из ее рук в изящном конвертике, зависит – как шутят сами педагоги – от «количества поголовья в группе». Мудрый ход! Куда только девалась былая флегматичность препов, живших прежде под девизом «меньше народу – больше кислороду»?! Теперь-то они зашевелились: по осени на факультете начинается жестокая гонка – охота за студенческими головами, в которой наши почтенные профессора и доценты, осатаневшие от жадности, подчас приобретают поразительное сходство с торговцами «Гербалайфом», а то и с главами политических партий в предвыборный сезон: особо циничные открывают торговлю «автоматами» (я имею в виду отметки, конечно!), более совестливые, считая подобный ход неэтичным, обходятся сбором компромата на коллег и грубым, навязчивым самопромоутированием. К этой-то умеренной категории, судя по всему, и принадлежал наш новый знакомец:

– Во-первых, – вещал он, – любой диплом, пусть даже и красный-распрекрасный, это клочок бумаги для отдела кадров и не более того. Настоящими специалистами он вас не сделает. Настоящий специалист – это тот, кто знаком с потаенными закоулочками и мрачными тупичками человеческого сознания. Я могу помочь вам в этом – если, конечно, вы отважитесь на это опасное путешествие. До сей поры вы знали человеческую психику только, если можно так выразиться, в лицо, – пришло время ознакомиться с ее изнаночной стороной. Во-вторых…

(Я сидела в каком-то полутрансовом состоянии, мерно покачивая головой, завороженная не столько сюжетом, сколько самой манерой его речи: говорил старик очень медленно, монотонно, тягуче и вместе с тем по-дикторски чеканно – и, приглядевшись, можно было заметить, что сам процесс доставляет ему физиологическое, почти сладострастное удовольствие: казалось, он нарочно длит его, не в силах перестать наслаждаться звуком собственного голоса…).

– …Во-вторых, в клинике вас ждет не только интересное, творческое задание, но и, – тут он шутливо погрозил пальцем, – бесплатные завтраки и обеды; ну, а если мы понравимся друг другу, то могут быть и еще кой-какие приятные перспективы…

– Это какие же, интересно?.. – встряла вдруг ежистая (если только ежики бывают бритыми!), не упускавшая случая побороться за правду Аделина; но забавный старик ничуть не смутился:

– Какие? – лукаво улыбаясь, переспросил он. – Ну, скажем… содействие в трудоустройстве – для девчат и медсправка о психической невменяемости и негодности к строевой – для ребят...

При словах «негодность к строевой» Санек, вот уже год, ко всеобщему сочувствию, бегавший от настигавших его всюду повесток, встрепенулся.

– Клево! – брякнула Эдик, со стуком кладя тетрис на стол. – Я вся ваша, сударь. Обожаю экстрим.

Я испугалась – вот сейчас профессор, ободренный успехом, переведет свой орлиный взор на меня – и спросит что-нибудь вроде: «Ну, а вы?»; подумав так, я приготовилась к решительному отпору – темные закоулочки и тупички сознания совершенно не привлекали меня, я считала, что довольно набродилась по ним в детстве. Но отбиваться не пришлось – лично до меня старику не было никакого дела. Зато Эдичке (ничуть, кстати, не шутившей – она и вправду мечтала работать с «психами»!) пришлось пожалеть о своей дурацкой привычке строить из себя «анфан террибля». Ибо вопреки ожиданию наш почтенный гость ничуть не был шокирован ее лексиконом; он даже, наоборот, разулыбался, показав, наконец, зубы – неожиданно красивые, белые и ровные; сказал игриво: «О-о-о! Звучит многообещающе!»; сошел со своего постамента, плотоядно потирая руки и бормоча: «Надо же, какие хорошенькие девушки ко мне намыливаются»; прогулялся меж рядами скамей, остановился чуть сзади Эдички, сидевшей, как назло, с краю и не успевшей отодвинуться, – и, пока он диктовал нам адрес клиники и свои «координаты», рука его, лежавшая на голом черепе «симпатяшки», то ласково его поглаживала, то отбивала пальцами легкую дробь; бедняжка скрежетала зубами, но сделать ничего не могла – сама напросилась, – и лишь злобно косилась на своих подлых однокурсников, умиравших от хохота. Вернее, Санек умирал, – я лишь делала вид, что умираю, на самом же деле просто прятала в ладонях огнем пылающее лицо; зато потом, когда звонок все-таки прозвенел, я еще долго стояла в коридоре, глядя на маячившую вдали, все дальше, высокую худощавую фигуру с непропорционально большой из-за шевелюры головой, вот-вот готовую вступить в нежно-голубоватый световой прямоугольник дверного проема, ведущего на лестничную клетку, словно в недра машины времени из детского фантастического кино, – шагнуть туда, чтобы бесследно в нем раствориться; но ведь и для меня было далеко не в новинку терять и находить профессора Влада в различных, порой весьма удаленных друг от друга временных точках. Палыч, он же Влад. Калмыков, он же Мастодонт, он же доцент Vlad, мой виртуальный друг… которого я, к стыду своему, даже не успела как следует разглядеть; а, впрочем, у меня еще будет время… – так думала я, вместе со своими колоритными сотоварищами направляясь в деканат, чтобы оповестить Елизавету Львовну, замдекана, что мы, трое безалаберных четверокурсников, наконец-то определились с практикой.

2

В назначенное утро я отправилась в клинику; может быть, еще и поэтому мой застарелый топографический кретинизм на сей раз достиг апогея, – и, выйдя из метро, я добрых пятнадцать минут блуждала по Сокольникам, не в силах сообразить, где нахожусь, пока, наконец, наитие не вывело меня к помпезным, чугунным с витиеватым узором воротам, которые профессор Калмыков, заботливо рассказавший нам накануне дорогу, обозначил как «очень красивые».

Они и впрямь показались мне весьма впечатляющим памятником старины; немного портил картину разве что облезлый мотоцикл, который, чуть скособочась, стоял прямо у входа, напрочь его перегораживая. С риском порвать колготки пробравшись сквозь узкую щель между ним и калиткой, я сразу же увидала упомянутый Калмыковым «яблоневый садик» – два жутковатых несообщающихся между собой пустыря, на которых торчало несколько одиноких искрасна-черных коряг, грубо обрубленных сверху и по бокам; чуть дальше виднелись три мраморные скамейки вокруг живописного, но полуразрушенного фонтана, изображавшего слегка подгнившую обнаженную с треснутым кувшином на голове. Это и было назначенное место встречи; туда вела узкая дорожка, вымощенная бетонными плитами.

Совестясь своего опоздания, я пустилась по ней бегом – но на полпути сбавила шаг, поняв, что торопиться некуда: благородной серебристой шевелюры – как ни выискивала я ее глазами – нигде не было видно, и только две понурые фигурки, собственно, и весь калмыковский улов, маячили у фонтана, то сливаясь в одну, то снова расходясь.

Будущие коллеги – когда я, приблизившись, поприветствовала их, – встретили меня довольно мрачно. «Невыспанная» (как она выразилась) и замерзшая Эдичка – ее угораздило одеться весьма легкомысленно: брюки из мешковины едва ли грели, кожанка была наброшена поверх пятнистой маскировочной майки, а кепочка «а-ля Ильич» еле прикрывала голый череп – нервно зевала; она пожаловалась, что, мол, беспокоится за свой обожаемый «Урал-90», – тот пришлось оставить за воротами, и как бы его не увели. Я успокоила ее, но выражение Эдикова лица не стало от этого радостнее – взгромоздившись с ногами на мраморную скамью, она достала из кармана пачку «ЛМ» и мрачно закурила. Подошел меланхоличный Санек. Не успев поздороваться, он с надеждой поинтересовался, не прихватила ли я чего-нибудь пожевать, бутербродика там или яблочка, – но, получив отрицательный ответ, сник и досадливо сплюнул на грязновато-серый бетон дорожки.

После этого все надолго замолчали; пытаясь хоть как-то разрядить с каждой секундой все более тягостную атмосферу, я указала своим однокурсникам на фонтан, где красовалась гипсовая статуя – дама уже далеко не первой молодости: местами позеленевшая, изгаженная птицами и облупившаяся, она таила в себе нечто печальное и зловещее, что, на мой взгляд, придавало ей особую, надчеловеческую, завораживающую красоту.

– Памятник Шизофрении, – бросила Аделина, пустив губами плотное дымовое колечко.

Только тут я поняла, что мои однокурсники уже втайне раскаялись в своем выборе; да и что греха таить, место нашей практики, если как следует оглядеться, и впрямь было не из веселых.

В сущности, тот небольшой пятачок, где мы сидели сейчас, вполне можно было бы назвать уютным и даже милым: образ низких мраморных скамеек вокруг фонтана так и просил напеть в качестве саундтрека какой-нибудь старинный, наивный, выглядывающий из девятнадцатого века романс, – и, думается, весной, когда яблони, зацветая, сменяли угрюмый облик на романтически-игривый, тихий садик при клинике становился идеальной декорацией для отдыха и прогулок. Но легкомысленное настроение тут же прошло бы у любого, кто вгляделся бы за его пределы, вдаль, где стояли два корпуса психиатрической лечебницы, отделенные друг от друга узкой асфальтовой дорожкой. То ли из-за их гнусного грязно-рыжего окраса, то ли потому, что оба они были стары и обшарпаны, то ли еще почему, но вид их навевал до ужаса гнетущее чувство – сразу становилось ясно, что Мастодонт был прав: ни о какой «позитивной шизофрении» и речи быть не может, безумие – это тяжкая болезнь, и не приведи Господи оказаться тут – ни тебе самому, ни знакомым и родственникам. А мы пришли сюда по доброй воле…

Те же мысли, очевидно, мучили и моих однокурсников: с каждой минутой их бледные, с сизыми пятнами лица становились все печальнее. Унылый Санек с тоскливой злобой пинал ботинками основание скамейки. Аделина молча курила и, капризно складывая губы, пускала кольца, – очень красивые, нежно-пепельные, причудливо извивающиеся в воздухе; мне было страшно жаль, что они так быстро рассасываются, не давая возможности как следует оценить красоту и многообразие их форм.

Внезапно их зыбкую вереницу пронизала тонкая, острая дымовая струйка, – и Эдичка, ловким щелчком отбросив окурок в сторону, провозгласила:

– Опа!.. А вот и наш старый хрен прется!..

Я, вздрогнув, обернулась.

И впрямь, со стороны корпусов к нам двигалась одинокая темная фигура; вот только Эдиково определение ей не очень-то подходило – на мой взгляд, зрелище было весьма величественное. Надменно приподняв голову, Калмыков шествовал по гладкой бетонной дорожке – важно, чинно, гордо; высокий, статный, издали он казался гораздо моложе, нежели вблизи, и у меня вдруг отчего-то захватило дыхание. Длинный темносерый плащ чуть развевался от ветра, а серебристую шевелюру скрывал модный в том сезоне головной убор – кожаная кепка-«жириновка». Переведя взгляд на своих однокурсников, я заметила, что они тоже взволнованы – правда, совсем по другой причине. Первым не выдержал Санек: слабо взвыв, он ринулся старику навстречу, – но тот еще издали замахал руками, как бы призывая нас оставаться на месте, и мой продрогший коллега, вернувшись с полдороги несолоно хлебавши, разочарованно плюхнулся на скамейку подле Аделининых «гриндеров»; желая ободрить его, я присела рядом, и бедняга, истосковавшийся по человеческому теплу, тут же инстинктивно прижался ко мне бедром.

– Что, замерзли небось?.. – участливо спросил Владимир Павлович, приближаясь к нам все той же медленной, чеканной, величавой походкой; в его вопросе мне почудилось легкое злорадство: и впрямь, лукаво глядящая из-под ворота Калмыковского плаща светло-серая, плотная, грубой вязки шерстяная полоска красноречиво свидетельствовала о предприимчивости нашего шефа, одевшегося, в отличие от своих легкомысленных подопечных, по сезону. Доверчивый Санек, принявший его тон за чистую монету, скорчил жалобную физиономию и быстро-быстро закивал головой, – зато Аделина, неподвижно, словно сфинкс, восседавшая на мраморной круглой спинке скамьи, не удостоила старого добряка даже взглядом, продолжая внимательно рассматривать некую точку в пространстве яблоневого садика. К счастью, профессора Влада эта демонстрация ничуть не смутила:

– Минуточку внимания, – очень миролюбиво попросил он. – Прежде, чем мы вместе войдем в эти негостеприимные стены, я хотел бы кое-что вам сообщить – так сказать, провести маленькую политинформацию…

Еще несколько секунд он прогуливался пред нами взад-вперед, заложив руки за спину, с озабоченным видом закусив губу и рассеянно шаря глазами по бетонной дорожке – как бы в поисках нужных слов.

– Вам, должно быть, известно – наконец, начал он, – что между психиатрами и психологами испокон веков существует подспудная, но непримиримая вражда. Первые, как представители медицины – то есть науки, изучающей грубую плоть, – стоят на закоренело-материалистических позициях и каждое заболевание пытаются объяснить и вылечить с точки зрения физиологии; вторые же уделяют основную роль психике – то есть, по сути, душе. И никто не хочет уступить другому первенства – таков уж ортодоксальный научный мир. Хотя ситуация, конечно, глупейшая: два, в общем-то, смежных лагеря враждуют, когда гораздо продуктивнее было бы объединить силы и напасть на болезнь сразу с двух сторон – изнутри и снаружи. Вы со мной согласны?..

Никто не стал торговаться: где-то впереди нас ждала уютная теплая комната, а то и – чего доброго! – обещанный бесплатный завтрак. У Санька, сидевшего рядом со мной, громко заурчало в животе.

– По этому поводу, – неторопливо продолжал рассказчик, – есть хороший анекдот; он уже достатошнобородатый, так что кто знает – молчите. Короче, лев, царь зверей, решил провести перепись населения. Созвал всех животных на Главную поляну: «Пусть, – говорит, – умные встанут справа от меня, а красивые – слева». Ну, разделились звери; одна обезьяна никак не может определиться – все бегает туда-сюда, туда-сюда… Лев спрашивает: «Ты что, обезьяна, мечешься?» А она встала перед ним, уперла руки в боки и спрашивает: «А мне чего – разорваться, что ли?!»

Тут, к моему изумлению, Калмыков, дотоле сохранявший строгое лицо и осанку, закинул голову назад и громко, визгливо захохотал; еще несколько секунд он не мог успокоиться, сгибаясь пополам, корчась и задыхаясь:

– Вот и я, – наконец, сумел он выговорить сквозь душивший его смех, – вот и я, как эта обезьяна!.. Защитил две кандидатские диссертации: по медицине – и по психологии!.. О-ха-ха-ха!!!

В следующий миг он совладал с собой и, вновь посуровев, заметил: мол, юмор – это, конечно, замечательно, однако серьезности момента снижать отнюдь не стоит. Мы – так сказать, молодая научная поросль – пришли сюда с очень важной миротворческой миссией – соединить несоединимое хотя бы в пределах отдельно взятой клиники. Цель наша состоит в том, чтобы, в течение полугода изучая пациентов, разработать свою версию возникновения их заболеваний – уже с психологической точки зрения, – исходя из предпосылок, заложенных в самой личности больного, которые мы, без пяти минут дипломированные специалисты, должны будем без труда обнаружить с помощью тестов, бесед и наблюдений…

– Задача ясна?.. Не очень я вас напугал?.. Смотрите, еще не поздно отказаться!..

Все подавленно молчали; не сомневаясь больше в нашей благонадежности, старик пригласительно махнул рукой, – и выводок утят, снявшись с места, послушно двинулся за экспериментатором.

Мы прошли мимо мрачного облезлого грязно-рыжего корпуса, из окон которого то там, то здесь высовывались, гнилозубо ухмыляясь на нашу троицу, странные, опасные на вид существа; с нашим поводырем они, впрочем, здоровались очень уважительно, даром что тот не отвечал на их приветствия, шествуя впереди нас твердым шагом, высоко задрав подбородок. Следом, зябко поводя кожаными плечами, шла Эдик; за ней, слегка пошаркивая ногами, тащился Санек, то и дело боязливо озиравшийся по сторонам (видимо, прикидывал, не лучше ли все ужасы армии, чем это зловещее место!). В хвосте плелась я, погруженная в свои грустные мысли: предметом их был некий диагноз, который, не родись я под счастливой звездой, вполне мог бы сделать это унылое заведение моим домом… С легкой опаской мы вступили на крыльцо, где, сидя на ступенях в обнимку с грязными жестяными ведрами, дымили папиросками трое неопределенного пола, одетые в старомодные клетчатые пальто; миновав их, оказались внутри корпуса, где нас ждал долгий, сумрачный, зловещий лабиринт иссера-зеленых коридоров и лестниц; проплутав по нему добрых пять минут (я уже начинала сомневаться, знает ли сам-то наш руководитель, куда идти?), остановились у белой двери с табличкой «Трудотерапия». Несколько секунд с проклятиями пошарив по карманам, старик, наконец, извлек оттуда бряцающую гроздь ключей и, отперев комнату, впустил нас внутрь.

Помещение, где мы очутились, напоминало зал какого-нибудь кафе или небольшого ресторанчика, и я тут же проследила свой ассоциативный ряд: круглые столики, предназначенные, как объяснил профессор, для занятий общественно-полезным трудом, которому в строго определенные часы предаются пациенты, склеивая коробочки для духов, часов и конфет, были расставлены в шахматном порядке, точь-в-точь как в «Пси», – а в торце расположилось нечто вроде широкого низкого подиума, чей пол, устеленный ковролином, как мог бы предположить, скажем, Гарри, завсегдатай злачных заведений, по вечерам утаптывали, разогревая публику, эстрадные артисты. Мысль эта неожиданно развеселила меня, и я улыбнулась. Оглянувшись на своих однокурсников, я увидела, что те тоже заметно приободрились. Аделина, присев за угловой столик, развязно поинтересовалась, можно ли курить, – и, не дожидаясь разрешения, смачно задымила, стряхивая пепел в пустую сигаретную пачку.

Рядом притулился озадаченный Санек. Голод сыграл с беднягой злую шутку: решив, видимо, что нас и впрямь тут будут кормить, он нетерпеливо барабанил крупными пальцами по голой столешнице, озираясь вокруг с откровенно-предвкушающим лицом посетителя кафе; увы, нигде не было видно ни барной стойки, ни даже скромного раздаточного окошечка. Вконец отчаявшись, Санек с досадой стукнул кулаком по ни в чем не повинной ДСП-шной доске.

– Официант, меню! – не выдержала Эдик, все это время не без насмешливости наблюдавшая за алчной мимикой соседа по столу; пока доживала свой век вонючая «элэмина», она успела вконец освоиться и обнаглеть. Санек предостерегающе пнул ее под столом ногой. Но профессор Калмыков вовсе не рассердился, напротив: снисходительно рассмеявшись – все-таки Эдичка ему нравилась, – он ответил, что и ему эта комната напоминает уютную кафешку, где они в молодости любили сидеть с покойной женой, – однако это всего-навсего мираж утраченного прошлого: столовая, расположенная в соседнем корпусе на первом этаже, откроется только в 12.00…

Аделина расхохоталась: бедный Санек, чьи губы только что непроизвольно и жадно шевелились в такт речам профессора, на этих словах тихо застонал от разочарования – и упал головой на стол.

В тот день, выражаясь образно, хлеба мы так и не получили – зато не остались без зрелищ. Те были представлены экстравагантной, завернутой в цыганистый, черный в алых маках халат, густо загримированной пожилой брюнеткой, которая, ерзая на расшатанном венском стуле (профессор, невесть где добывший эту роскошь, заботливо установил ее в центре подиума), охотно делилась с нами своими горестями. Лечь в клинику, призналась она, ее уговорила дочь – «хорошая девочка, но немного нервная», органически не выносившая обычая Ирины Львовны вокализировать по ночам под аккомпанемент старенького фортепиано (Санек и Эдичка тихо захихикали) и почему-то особенно бесившаяся при звуках лучшего, любимого ностальгического хита из репертуара Клавдии Шульженко – «Три вальса». Тут она расправила плечи, одернула на коленях халат, выразительно откашлялась и в обступившей ее гнетущей тишине вдруг запела:

«Помню первый студенческий бал

Светлый, праздничный актовый зал,

Помню голос, такой молодой…» -

Голос у нее оказался хоть и пронзительный, но довольно-таки приятный и чистый; как бы аккомпанируя себе, она с силой ударяла растопыренными, чуть согнутыми пальцами по коленям:

«…– Что? Да. Что?.. Нет!

У Зины – красивые руки?!

Тридцать пять ей?!! Это бред!!..

У нее уже внуки!!!

Как это, как это я не права?..

Я и не думаю злиться!..» -

Напрасно она так, подумала я. Конечно, исполнение хорошей песни – пусть даже «а-капелла» – было, на мой взгляд, слишком ничтожным поводом для того, чтобы упечь человека в исправительное заведение; но, пожалуй, не стоило лишний раз потешать будущих специалистов, которые в этот миг, сами того не подозревая, являли собой картину глубочайшего горя – стол трясся, как на спиритическом сеансе. К счастью, женщине было на это наплевать. Песня «Три вальса», как знают любители ретро, построена, в основном, на диалогах – диалогах постепенно, куплет за куплетом, стареющей героини и ее верного спутника жизни (чей голос, впрочем, до конца остается за кадром):

« -Что?.. Да. Что?.. Не-е-ет,

Профессор, ты вовсе не старый!» -

– а у певицы, как на грех, оказался недюжинный актерский талант («демонстративная акцентуация», профессионально отметила я), и исполняла она эти диалоги очень старательно, со всем богатством интонационных оттенков, местами слегка переигрывая, – так что даже я, искренне сочувствовавшая славной пиковой даме, очень уж нелепо загремевшей в дурку за любовь к искусству, не могла не признать, что ее эстрадный номер смотрится довольно комично.

– Ах, как кр ужится голова! – с пафосом распевала она, увлеченно ударяя руками по коленям, – как голова круж ится!!!

Тут Санек с Аделиной, не в силах больше выносить пытки юмором, заржали в полный голос; руководитель, почуяв, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля, недовольно покосился на весельчаков и закричал: