Текст книги "Профессор Влад (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Как так?.. – Это Русалочка Анна впервые за весь наш разговор осмелилась подать голос... нет, лучше сказать, голосок: тихий, нежный и мелодичный, словно хрустальный бокал ущипнули за краешек. – Как это так?.. – А вот так: хоть от блеклых, но проницательных черепашьих глаз Мастодонта не ускользала ни одна мелочь, – о чем говорило уже то, что всякий раз, как холодный, отрешенный взгляд их падал на Гарри, морщинистое лицо старика пугающе каменело, – тем не менее от семинара к семинару он продолжал игнорировать красавчика-студента (как бы отчаянно тот ни тряс рукой, требуя слова!). А, стало быть, оставался неуязвим для его обаяния… – и, что самое обидное, брат ведь знал, знал, почему! – дурацкий, нелепый до смешного казус, не имеющий никакого отношения ни к личным качествам Гарри, ни даже к цвету его костюма! Вот уж, действительно, патопсихология – пат, безысходность!

Много лет назад Оскар Ильич, тогда еще школьный психолог, по большому секрету открыл пасынку маленькую, но страшную учительскую тайну. В мучительную для каждого школьника минуту, сказал он, – да-да, именно в ту пиковуюминуту, когда палец педагога медленно-медленно ползет вниз по странице классного журнала, словно пытаясь тактильно отыскать слабое звено в списке учащихся; словом, в ту самую минуту, когда любой скромный работник сферы образования играет роль трагическую и грозную и даже особо циничные классные тузы поневоле трепещут, видя перед собою ужасный лик самого Рока, – чтодвижет его пальцем, вдруг перевоплотившимся в жезл?.. Подлость?.. Гнев?.. Жажда мщения, как думают многие?.. Любовь к справедливости?.. Расчет?.. Или, может быть, простая случайность?.. Нет, увы, нет, но стеснение и робость: до жути боясь обнаружить перед жестокими учениками свое косноязычие, большинство педагогов стараются избегать сложных, длинных или просто «нрзбр» слов – и вызывают к доске обычно одних и тех же персон, чьи фамилии, благодаря своей простоте и ясности, начисто исключают возможность какой-нибудь смешной или обидной оговорки.

Чтобы убедиться в истинности отчимовой теории, лишь на первый взгляд малоправдоподобной, Гарри понадобилось всего разок украдкой заглянуть в классный журнал. И впрямь… Горшкова, Петрова и Спиридонов пользовались у педагогов гораздо большим успехом, чем, скажем, Кржепольский, Мкртчан и Шмидт; еще хуже обстояли дела у Ирочки Поносовой и Олега Какучая – ну, а (неизвестно где ударяемую) югославку Ивану Петрович вообще никто и никогда не спрашивал, попросту выводя ей необидные четверки через каждые пять клеток… Но вовсе не ее судьба потрясла Гарри, долго еще не могшего избавиться от неприятного чувства. Давно привыкнув к тому, что его вызывают к доске как-то уж слишком назойливо, куда чаще, чем остальных, он все это время наивно полагал, что учителям просто-напросто нравится ловить на лету искры его блестящего импровизационного дара, а то и любоваться его красивым лицом. Ну, а теперь?.. – теперь оказывалось, что его обаяние здесь не при чем, а виной всему – банальная родовая карма, изменить которую, увы, не властен даже самый мощный экстрасенс…

– Как, Гарри!.. – в шутку изумилась я. – Неужели и тебеэто не под силу?!

…Да, не под силу, – что и подтвердила история с Мастодонтом, у которого, как на грех, оказалась одна маленькая, но досадная слабость. А именно: старый чудак страстно, до умопомрачения гордился своей дикцией(по чести сказать, и впрямь превосходной – пожалуй, это единственное, что выгодно отличает его как лектора!). Стоит ли говорить, что во время опросов он не желал снисходить до простых звукосочетаний, с трогательным тщеславием выбирая те, что позволяли ему в очередной раз щегольнуть быстротой и ловкостью языка?.. Его фаворитками были Гаррины соседки по скамье Вера Либкнехт и Нурия Хайбибайбуллина: изо дня в день он с маниакальным упорством поднимал их с насиженных мест – сперва беленькую, затем черненькую, – чтобы, гнусаво, но без малейшей запинки отчеканив их заковыристые названия, безжалостно прогнать сквозь весь недельный курс, не оставив камня на камне – ни от их извечной жреческой надменности, ни от наполеоновских планов незадачливого отпрыска плавной, звучной фамилии «Гудилин», которому оставалось теперь лишь надеяться, что на него, сидящего по иронии судьбы как раз между этими двумя занудами, случайно падет слабенький отблеск их славы.

Если б он успокоился на этом, дурак!.. – но хрустальный шар, столько раз, бывало, предрекавший его клиентам близкую опасность, ныне почему-то безмолвствовал.

Излишняя опытность порой играет с нами злые шутки: мой названый брат, весьма понаторевший в «арс аманди» с педагогами, не без основания полагал, что хорошо знает все их слабости. Вот, к примеру – ужас ужасов, то и дело овладевающий каждым лектором: сумел ли я нынче «зацепить» аудиторию, не усыпил ли слушателей?!.. От этой напасти есть лишь одно средство, зато верное – так называемые «вопросы по теме»: любой предприимчивый студент может (и даже обязан!) задать их преподавателю в конце занятия, чтобы тот, поверив, что все эти сорок пять минут сотрясал воздух не напрасно, проникся к спрашивающему истерическим обожанием. Сказав себе так, Гарри решил, что сейчас этот трюк особенно уместен – как говорится, если гора не желает идти к Магомету, Магомет сам придет к горе. (NB: вопрос должен быть не абы каким, а позаковыристее – «препам» приятен легкий массаж мозгов; а лучше всего покуситься на какую-нибудь старую, заплесневелую научную догму, которую до сих пор никому и в голову не приходило опровергать. Ведь ничто так не умиляет старых профессоров, как вдохновенный студент-революционер, с весенним энтузиазмом вытряхивающий пыль из прописных истин, – на их жаргоне это звучит так: «Умеет думать головой!»).

Несколько дней прошли впустую. Нет, не то, чтобы мой названый брат туго соображал, – просто все эти гнусные патологии, чьи тошнотворные описания Мастодонт изо дня в день излагал на едином дыхании, ни разу не запнувшись, были настолько омерзительны, что Гарри не хотелось не то что вникать, но и просто лишний раз слышать о какой-нибудь очередной «ман ии» или «пат ии» – с ударением на предпоследний слог, как это принято у медиков. Так продолжалось до тех пор, пока профессор не добрался до, так сказать, королевы всех психиатрических заболеваний – шизофрении… Сей звучный термин, давно захватанный дилетантами, именно по этой причине не вызвал у брата особенно тягостных ассоциаций, – а, кроме того, он вспомнил, что в свое время Оскар Ильич, весьма озабоченный темой безумия, снабдил его массой интересных сведений, которые теперь, так сказать, дождались своего часа. Всю лекцию Гарри напряженно смекал, чем бы эдаким угостить пресыщенного душеведа, – и к концу занятия, наконец, сформулировал весьма, как ему казалось, стильный вопросец насчет «позитивной шизофрении»…

– Что-о-о?!..

…Да-да, вы не ослышались – «позитивной шизофрении». Звучит эффектно, не правда ли?.. А мысль, противотанковой миною засевшая в этом словосочетании, была, поверьте, еще эффектнее.

Итак, едва седой, костистый, величавый пономарь, сжалившись, наконец, над осовелой аудиторией, по привычке с громким хлопком закрыл свой массивный «требник» – аж пыль во все стороны полетела! – Гарри смело поднял руку, пояснив, что у него, дескать, есть вопрос. Кустистая пегая бровь Мастодонта тут же изогнулась в форме вопросительного знака: до сей поры студенты не слишком-то баловали его своим вниманием. Ну что ж, мы вас слушаем, молодой человек… Тот неторопливо поднялся, откашлялся, поправил двумя пальцами красный платок на груди и начал:

– Скажите, профессор, – именно так, слегка по-старомодному, предпочитал он обращаться к своему противнику, – найден ли уже кардинальный способ лечения шизофрении?..

Вопрос-провокация: ответ на него Гарри, конечно же, знал и сам – Мастодонту оставалось лишь «озвучить» его. Нет, мол, не найден; разумеется, наша медицина шагнула далеко вперед, сказав «нет!» зловещим инсулиновым инъекциям – пациентов, помнится, разносило от них до безобразия, – но, увы, по-прежнему не дает никаких гарантий, довольствуясь как можно более длительным растягиванием ремиссии – периода просветления тож… Ну-с, вот, собственно, и все; а в чем дело-то, юноша?.. А вот в чем (пора, пора, понял Гарри, – пришла минута!):

– Уважаемый профессор! А не считаете ли вы, что сама идеялечения шизофрении безнадежно себя изжила?..

Такого поворота Мастодонт не ожидал; его худое, морщинистое, обезьяньи-подвижное лицо изумленно вытянулось.

– Что-то я не совсем вас понял, – сварливо буркнул он, – нельзя ли поподробнее, молодой человек…

Почему же нельзя?! Зря он, что ли, как дурак, сидит тут с красным платочком?! Еще как можно! Короче, так: учеными давно подмечена тесная связь гениальности с безумием. Есть версия, что шизофреникам принадлежит добрая треть величайших духовных, культурных и научных открытий, до сих пор смущающих стыдливость интриганки-Вселенной: Коперник, Бруно, Данте Алигьери, Н.В.Гоголь, Ван Гог… Можно до бесконечности продолжать этот печальный и вместе с тем грандиозный список, да и ныне, если верить статистике, пациенты психиатрических клиник продолжают удивлять нас неожиданными, спонтанными взлетами художественной и поэтической мысли… К чему это я клоню?.. Ах да: так, может, вообще не стоит лечить этот загадочный, далеко не до конца изученный медиками недуг?! Как знать, не обкрадываем ли мы пациента, пытаясь вывести его из болезненного состояния, не лишаем ли массы творческих возможностей?!! Ведь из всего вышесказанного сама собой напрашивается мысль, что шизофрения носит не столько негативный, сколько позитивный характер, – а, стало быть, чем без толку мучить мертвого припарками, не лучше ли переводить зловещие симптомы безумия в созидательное – так сказать, позитивное ру…

– Достатошно!!!

Что случилось?! Только теперь сообразив взглянуть в лицо своему собеседнику (о чем он как-то всегда забывал в ораторском пылу!), наш старательный студент с ужасом прочел на его мятом пергаменте лишь откровенную скуку – да еще, пожалуй, брезгливость. – Достатошно, – вяло повторил тот, безразлично махнув рукой, и Гарри, так и не договорив, вынужден был медленно, с достоинством опуститься на скамью. А старик, раздраженно заходив по аудитории, заговорил: дескать, все эти россказни – бред собачий, он слышал их десятки раз, шизофрения – органическое заболевание и ничего более, а говорить о ее «позитивности» – все равно что сказать «позитивный грипп» или «позитивный педикулез»… Ну, в общем, лекция закончена, все свободны – в том числе и вы, прилизанный молодой человек с дурацким красным платком.

Брат был убит («никогда еще я не чувствовал себя таким идиотом», признался он, залпом опустошая очередную рюмку). Видимо, пытаясь хоть как-то спасти положение, он сделал совсем уж очевидную глупость: с азартом в голосе крикнул, что, мол, на следующем семинаре докажет свои тезисы наглядно. Профессор пожал плечами, но спорить не стал – и уже почти миролюбиво пробурчал под нос, что, дескать, готов признать свою неправоту, если, конечно, «доказательства» окажутся вескими. Гарри, такой многоопытный, такой искушенный, на сей раз почему-то даже не заподозрил, что его заманивают в ловушку.

Придя домой, он тут же полез в книжный шкаф: если ему не изменяла память, где-то в глубине, на нижней полке, вот уже несколько лет пылилось в бездействии роскошное немецкое издание – толстенный, отлично иллюстрированный, упакованный в суперобложку том, повествующий как раз о творчестве шизофреников. Причудливо-яркие образцы их живописи, а также стихи (увы, без перевода!) представлены там в громаднейшем изобилии. Удастся отыскать эту чудо-книгу – и Мастодонт будет посрамлен... Увы! Гарри несколько раз перешерстил личную библиотеку, но заветного тома так и не нашел – и лишь к концу дня, цепенея от ужаса, вспомнил, что сам же некогда и сунул его в чемодан Оскару Ильичу вместе с зубной щеткой и прочими интимными вещами...

Черт, что же делать?! Проклятая книга была единственной его надеждой!.. В какой-то миг у брата даже мелькнула мысль заказать по Интернету билет до Воронежа – за уик-энд он вполне смог бы обернуться, – однако он тут же отбросил ее, как несостоятельную: и впрямь, унизиться перед «Ильичом» было бы, пожалуй, еще противнее, чем перед Мастодонтом, которому он, по крайней мере, не успел ничем особенно насолить. А все-таки взялся за гуж – не говори, что не дюж: как не крути, а хоть что-то предъявить старику надо было. И тогда…

– …И тогда я снял со стены свою картину, – ну, помнишь, ту, «Эсмарха»?..

Конечно, картину я помнила, она мне очень нравилась: ее написал, обрамил и повесил над кроватью сам Гарри, на которого время от времени находил художественный стих. Сюжет ее, на первый взгляд, был прост – сияющее белизной эмалированное дно ванной, а на нем ярко-розовая, похожая на грелку резиновая кружка для клизм… Но тут-то и выползала наружу вся суть и жуть картины: чем дольше вы вглядывались, тем сильнее лезли в глаза мерзкие, почти непристойные детали, делавшие привычную, банальную вещь отвратительно одушевленной: длинный, блестящий, нагло извивающийся червеобразный шланг; бесстыдное щупальце-присоска, сочащаяся слизью; нарочито-физиологичные складочки-морщинки, расширенные поры, мелкие черные волоски, растущие на резиновой коже… и в какой-то момент вы отводили глаза, не в силах вынести иррационального, но явственного и очень стыдного ощущения, будто еще немного – и страшный холст выдаст всему свету какую-то вашу интимную, тщательно скрываемую даже от самих себя унизительную тайну!.. Еще там были очень четко выписаны тени – вы словно воочию видели голую стоваттную лампочку, безжалостно освещавшую пространство ванной комнаты. Талантлив, талантлив был мой брат; я часто жалела, что он всерьез не занимается живописью – возможно, единственным, что у него могло бы получаться без всякого шарлатанства.

Но вредный старик, повидимому, был равнодушен к искусству. Едва взглянув на предъявленный ему шедевр, он сухо бросил, что, дескать, никакой шизофренией тут и не пахнет, зато явная сексуальная патология так и бросается в глаза, – после чего брезгливо отвернулся, предоставив опешившему автору наслаждаться своим творением в компании хихикающих однокурсниц.

– Ты представляешь, каково мне было?.. – озлился Гарри. – Да половина девчонок из нашей группы отлично знает эту картину!..

Но еще горшее оскорбление Мастодонт нанес ему вчера, на экзамене, куда Гарри (вот придурок!) явился при полном параде – в черном смокинге, с белой гвоздикой в петлице и начищенных до зеркального блеска туфлях. И билет-то вроде бы достался легкий – «Ранний детский аутизм: симптомы, примеры адаптации». Мой названый брат изощрялся как мог, щедро сдабривая сухие и нудные академические сведения забавными примерами из жизни… Напрасно. Мастодонт, внимая его пламенной речи, только все скептичнее пожевывал сухими лиловатыми губами – и, наконец, окончательно скиснув, заявил, что, дескать, терпеть не может… ну, скажем так, пустозвонов (на самом-то деле старик выразился гораздо грубее – что-то вроде «мир-дверь-мяч» по английски). А, впрочем, у Гарри есть еще шанс натянуть на слабую-слабую «удочку» – достатошнотолько ответить на два-три дополнительных вопроса… Несчастный лох, естественно, проглотил наживку – и еще около получаса расточал перед экзаменатором сокровища своего блистательного красноречия. На сей раз старик слушал его очень доброжелательно, легко поигрывая по столу костлявыми пальцами и понимающе кивая, – а потом с улыбкой сказал: «Что ж, сударь, говорить вы умеете неплохо, однако фактические знания у вас на нуле. Государству такие специалисты не нужны. Я буду ходатайствовать о вашем отчислении из вуза.».

Тогда Гарри, которого понемногу начинало охватывать отчаяние, решил, что пришла пора выложить на стол последний козырь, все это время хранившийся у него про запас. Ловким жестом фокусника выудив из рукава визитную карточку («Garry Gudilin. Superfeeler»), он торжественно вручил ее профессору, намекнув при этом, что для иных привилегированных лиц его услуги могут быть и бесплатными; как бы невзначай он добавил, что уже сейчас видит в стариковских недрах застарелый простатит, который – если смотреть на него сквозь призму шестой чакры – выглядит как маленький, злобный красноглазый зверек, острыми зубками грызущий никчемное преподавательское тельце. Гарри был уверен, что ничем не рискует – ведь, если верить рекламным объявлениям в газетах и журналах, простатитом страдает едва ли не каждый мужчина в возрасте Мастодонта и даже моложе. Но тут его ждал неприятный сюрприз. Брезгливо отстранив изящную Гаррину кисть с зажатой в ней карточкой, старик заявил, что никакого простатита у него отродясь не бывало, – а если бы даже и был, то он, как человек здравомыслящий, обратился бы в районную поликлинику, а не к услугам шарлатанов…

Этой-то роковой фразе и суждено было переполнить чашу Гарриного терпения: парадокс, но она взбесила моего брата сильнее, чем все предыдущие унижения, вместе взятые, – взбесила до такой степени, что он, забыв даже о зачетной книжке, выбежал из кабинета и со всех сил хлопнул дверью, – а секунду спустя вернулся и еще раз хлопнул, для верности…

– Почему? – с любопытством спросила я, думая, что после тирады о шарлатанстве Гарри должен был зауважать и даже полюбить Мастодонта – первого, не считая меня, кто разглядел и понял его истинное лицо. Однако брат так и трясся от злости:

– Да как он смеет называть меня шарлатаном, старый идиот?!.. Я целитель, я несу людям добро, я… я… моя миссия…

Его ноздри трепетали, он задыхался, пытаясь сказать что-то еще, – но мне и этого было достатошно: я была напугана, почти как много лет назад, в детстве, когда однажды дядя Ося, отводя меня домой после очередной поучительной прогулки, решил зайти во двор не через арку, как обычно, а с торца, – и я, впервые увидев знакомые места в новом ракурсе, заревела от тоски и ужаса. Что он несет?.. Какая миссия?.. Какое добро?!.. Да тут еще, к довершению всех радостей, уголок братнина рта начал мелко-мелко подрагивать, и, что самое страшное, Гарри, кажется, даже не замечал этого; впрочем, в следующий миг он перехватил мой взгляд, быстро поднес руку к подергивающейся щеке и еще несколько секунд задумчиво поглаживал пальцами вибрирующий живчик:

– Тик, – смущенно сказал он, убирая руку. – Вот до чего он меня довел, старый козел. Надо попить чего-нибудь успокаивающего…

Но выполнил он это намерение очень своеобразно: ухватил «Хеннесси» за шею так, словно это была бутылка пива, и, жадно припав губами к горлышку, задвигал кадыком.

Меня передернуло. Анна, все это время взиравшая на своего кавалера с материнской нежностью, укоризненно покачала головой:

– Наверное, он просто тебя за что-то невзлюбил, – вздохнула она. – Вообще-то он добрый. Вот мне, например, он сразу поставил «отлично»…

– Да ну? – недоверчиво пробормотал Гарри, возвращая опустевшую на три четверти бутылку на стол. – Как же это он сподобился?..

Русалочка потупилась. Нет, об этом она рассказывать не будет: как-то неловко, стыдно, неприлично – да и вообще, не стоит того…

– Нет уж, расскажи! – это уже мы с Гарри вдвоем накинулись на нее. – Расскажи, расскажи!

Анна застенчиво улыбнулась. Ну, если уж мы просим… короче, дело было так. Еще задолго до начала сессии она, как в свое время и Гарри, успела наслушаться страшилок о неимоверной придирчивости старого педагога; название предмета – «медицинская психология» – тоже не сулило ничего доброго… В общем, переступая порог лаборантской кабинета анатомии, где проходил экзамен, Анна вовсе не надеялась на легкий исход, – тем более что накануне, прилежно зубря тексты конспектов, с грустью поняла, что ей, повидимому, никогда не стать такой же умной, как те, кто сочинял всю эту белиберду. Однако старик, вопреки ожиданию, так ни разу и не придрался к ее ответу (очевидно, не менее долгому, гладкому и безупречному, чем обтянутые бежевой лайкрой ноги). Он, в общем-то, не особо его и слушал, разглядывая сидевшую перед ним Анну с пугающей и неприятной дотошностью. Наконец, на середине особо заковыристой фразы, увешанной сложными наукообразными терминами, точно новогодняя елка – игрушками (Анна заучила только ее транскрипцию, не углубляясь в дебри смысла, а потому очень боялась сбиться!), он вдруг резко встал, сказал « Достатошно», затем шагнул к двери, быстрым движением повернул ключ в замке – вот так: «чик-трак»! – и, присев рядом с Анной, занялся ее волосами…

– Как это – «занялся»?! – А вот так. Поначалу он просто гладил их рукой, приговаривая: «Какие хорошие волосы»; но потом, видя, что она не протестует, – а она действительно не протестовала, какой уж там протест, она сидела не жива не мертва! – он осмелел и начал целовать их, со стонами тереться о них лицом, зарываясь носом в искристый каскад. Ну, а потом…

– Что «потом»?.. – жадно спросил Гарри, у которого от волнения даже рот приоткрылся, – что, что было потом?..

Девушка пожала плечами. А что потом? Ничего… Чиркнул «отл» в зачетке и отпустил; ничего больше, в общем-то, и не было, – ну, можно еще добавить, что с тех пор, встречая Анну в коридоре, Мастодонт очень вежливо и проникновенно с ней здоровается…

– Ну, еще бы, – промурлыкал Гарри, окончательно приходя в себя, – я отлично понимаю старого дурака…

Губы его, сложившиеся в знакомую мне с детства плотоядную ухмылочку, больше не дергались: видно было, что Аннин рассказ произвел на него в высшей степени благоприятное впечатление.

– А взглянуть-то можно?.. – игриво спросил он. – Можно взглянуть на боевой трофей?..

Анна, аккуратно порывшись пальчиками в крохотной черной сумочке, висевшей на спинке стула, с готовностью извлекла оттуда заветную зеленую «корочку» – несомненно, предтечу будущей красной: весь факультет знал, что Русалочка не только первая красавица курса, но еще и одна из самых многообещающих студенток МГИПУ им. Макаренко. Вровень ей был разве что сам Гарри – во всяком случае, до того дня, как на его пути баррикадой встал Мастодонт; впрочем, брат, согретый выпитым и услышанным, уже позабыл о своем постыдном поражении. Бережно приняв из нежных пальцев своей подруги потертый «вещдок», раскрытый на нужной странице, он приблизил его к глазам и с выражением прочел… нет, не может быть… – «Мед.психология – отлично. Влад. Калмыков».

5

Почтенные коллеги, я слышу, интересуются (это, думаю, сугубо профессиональное любопытство!): ну-с, и что же я предприняла, узнав, что мой давнишний виртуальный друг так счастливо материализовался в стенах психологического факультета? Что почувствовала – и что подумала? Захотела ли тут же увидеться с ним – или, наоборот, бежала встречи, удрученная слишком явной аморальностью «Мастодонта»?.. Обрадовалась или ужаснулась?.. Разочарую – ни то, ни другое: мы ведь не переписывались почти три года, за такой срок любая девушка утешится, даже если она не страдает аутизмом, сиречь самодостатошностью, – а что уж говорить обо мне, которую в тот миг неожиданное совпадение слегка позабавило и только. Я вовсе не собиралась ни подстерегать профессора у дверей кафедры, ни (Боже упаси!) просить названого брата познакомить меня со своим заклятым врагом… Тем более, что встреча наша и без того была неминуемой: имея весьма смутные представления об уходе за новорожденными, я все же подозревала, что Машенька Игрунова, разродившись, едва ли сразу помчится назад к преподавательскому столу... Словом, стоило Анне захлопнуть зачетку, как я благополучно забыла о Владе Калмыкове – так всегда забываем мы о том, что, как нам кажется, все равно никуда от нас не убежит! – и минуло полгода, прежде чем игрунья-судьба вновь решилась напомнить мне о нем.

Это было уже поздней весной, а точнее – в разгар первомайских праздников, когда вдруг случился «нежданчик»: в Москву – после трех с лишним лет обиженного молчания – приехал (погостить, конечно!) Оскар Ильич. Был он весел, не поминал былого, подросшим питомцам привез памятные подарки: мне – толстенную «Занимательную ботанику», Гарри – новенькие, еще пахнущие древесиной и лаком шахматы, над которыми, по дядиным уверениям, мой дед Илья трудился около года. Получилось, по-моему, вполне сносно (особенно если закрыть глаза на яркую индивидуальность каждой из фигур, любовно выточенных и окрашенных старательными стариковскими руками в разные цвета), – однако мой братец-сноб, лишь мельком взглянув на презент, высокомерно заявил, что, дескать, ему, медалисту-разряднику, многократному чемпиону юношеских турниров, противно не то что играть, а даже просто прикасаться к такому убожеству.

Я нашла, что дядя похорошел: минувшие годы наделили его множеством ярких отличительных черт. К примеру, он почти полностью облысел, и его обнажившийся череп оказался густо усеян веснушками всех оттенков коричневого и желтого; кое-что желтое обнаружилось и во рту – то были роскошные золотые зубы, пришедшие взамен унылых зияющих пустот. Хищно сверкнув ими, он извлек откуда-то из недр пиджака литровую бутыль «смирновки» и выразительным жестом защелкал пальцем по горлу, намекая домочадцам, что надо бы, дескать, «отметить свиданьице»; но так как те не успели еще забыть, сколь отвратителен, мерзки-хвастлив и приставуч становится Ося во хмелю, то поспешили замять тему – и тут же под каким-то благовидным предлогом убрались из дому, оставив нас с дядей наедине. Мне приятно заметить, что гость, кажется, лишь обрадовался этому.

Он осознал, наконец, что мы с ним, по сути, однокашники, только, так сказать, разнесенные во времени; мысль эта успешнее, чем водка, помогла ему дойти до кондиции, – и уже после третьей стопки он замучил меня расспросами о преподавателях, которых знал когда-то (иные даже учились с ним на одном курсе!). Пара-тройка лекторских перлов и несколько заезженных студенческих баек, которые я приподнесла дяде в наивной надежде, что он удовлетворится этим и отстанет, заставили его закатиться в приступе нервного кудахтающего хохота.

– А кто у вас патопсихологию ведет? – с жадным интересом спросил он, когда, наконец, отсмеялся и пришел в себя. – Не Палыч, нет?..

Может быть и «Палыч», не знаю: Гарри почему-то упорно избегал называть Мастодонта человечьим именем, а мне «доцент Влад» по отчеству не представлялся, да и патопсихология у нас должна были начаться только в будущем году. Так я и ответила дяде, которого мое равнодушие возмутило до крайности:

– Да как же это можно – Палыча не знать?! Это ж Палыч!..Такой мужик!.. – и дядя в приливе чувств едва не опрокинул бутылку, прежде чем удариться в ностальгические воспоминания. Как весь их курс во главе с Палычем ходил в незабываемые походы с ночевкой: тот, длиннющий, костистый, растрепанный как леший, на правах научного руководителя учил их ставить палатки и, забыв о «ноблесс оближ», чертыхался, вбивая колышки в каменистую почву; а с наступлением темноты, выползши из своих уютных укрытий, они рассаживались вокруг костра, и Палыч, легко встряхивая дивной, начинавшей уже тогда седеть гривой, чуть хрипловатым голосом пел: «Изгиб гита-ары желтой / ты обнима-аешь нежно», хотя сам и обнимал гитару; и Осе страшно хотелось быть на месте этой гитары (это, по-моему, уже сказывалось выпитое!). Он обожал его, боготворил. Он подражал ему во всем, от походки (гордой!) до манеры одеваться (аскетичной!), и даже начал произносить «достаточно» как « достатошно». Таким вот сухим « Достатошно!» – через «ш» – Палыч обрывал нерадивых студентов на экзаменах и семинарах. Достатошно! Кто-то объяснил тогда Осе, что такое произношение присуще лишь коренным, так называемым «центровым» москвичам, после чего его восхищение Палычем достигло апогея – он всегда благоговел перед людьми, по праву рождения имевшими то, о чем он, Оскар, мог лишь втайне мечтать; между прочим, жил его кумир буквально в десяти минутах ходьбы от нашего… (грустный вздох)… то есть, конечно, вашегодома. Впоследствии, уже много лет спустя, ему не раз приходилось встречать Палыча в гастрономе, что напротив трамвайной остановки, – но тот всегда как-то очень холодно кивал ему и явно уклонялся от более тесного сближения.

– А ты помнишь, как мы с тобой ходили к нему в гости? Ты еще совсем вот-такусенькая была? Ну, помнишь?..

Ничего подобного я не помнила – что и немудрено, учитывая тогдашнее состояние моего «Я»; но Оскар Ильич не унимался:

– Ну как же, ты еще вцепилась тогда в бюстик дедушки Ленина – стоял у него такой на трельяже: вцепилась как ненормальная и не хотела отдавать, мы тебе вдвоем пальцы разжимали, еле отняли, – а ты потом всю дорогу до дома ревела?..

Тут, действительно, что-то забрезжило в моей памяти – очень слабо, урывками: нечто блестящее, очень гладкое на ощупь, шарообразное и в то же время с причудливыми выступами; внезапно вспыхнувшая страсть, секунда восторга обладания и затем, почти сразу – адская, невыносимая боль потери. Так это, значит, тоже было как-то связано с Владом?.. Забавно.

А дядя все предавался ностальгии. Юбилей Палыча! Вот это был праздник!.. Весь факультет несколько дней не просыхал!.. Они, студенты, приподнесли ему тогда роскошный торт, собственноручно испеченный домовитой Оленькой Трубниковой – москвичкой в пятом поколении, на которую он, Оскар, в то время имел виды (она жила в Хамовниках). Ну и торт же был, загляденье! – пышный, огромный, чуть не полметра в диаметре: там, короче, снизу бисквит шоколадный, сверху еще один, ромом пропитан, между ними прослоечка из заварного крема, а украшено все это дело белой сахарной глазурью, желтыми кремовыми розочками и густо-коричневой надписью – «Палычу – 40!»; он, Ося, лично помогал Оле выдавливать растопленный шоколад из бумажного фунтика, – кулинарные шприцы тогда, кажется, не вошли еще в обиход. Ну и торт же был, объеде…

40 плюс примерно 25, прикинула я про себя, – значит, где-то 65; не полтинник, конечно, как думалось мне в пору нашей переписки, но и не «под восемьдесят», как уверял меня старый мистификатор Гарри… Захотелось выспросить у дяди еще что-нибудь о «Палыче», но благоприятный момент был, увы, упущен: Оскар Ильич, еще минуту назад такой веселый, оживленный и говорливый, уже лежал ничком на тахте и плакал навзрыд, и спина его конвульсивно содрогалась. В свои неполные двадцать я хорошо знала, что такое тоска по безвозвратно ушедшему прошлому, и дядины слезы (хоть и довольно дешевые, как показывал опыт!) вдруг не на шутку тронули меня. Понимая, что сейчас вряд ли кто-то способен помочь его горю, кроме разве что самого Калмыкова, да еще, пожалуй, столь же недоступного Гарри, я все же сделала единственное, что могла: присела рядом и осторожно, ласково погладила тощие, судорожно дергающиеся в плаче дядины плечи…