Текст книги "Наша трагическая вселенная"
Автор книги: Скарлетт Томас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
В тот день в Шотландии, вручив друг другу подарки, мы рано легли спать. Спор о буддийских притчах грозил перерасти в ссору, к тому же все мы были расстроены судьбой Жены Лота, особенно после того, как Ви рассказала о людях из монастыря, с которыми она там общалась. На следующее утро я вместе с Ви и Фрэнком пошла на пляж. Ви сидела на камне и смотрела на море, а Фрэнк занимался гимнастикой тайцзи. Я устроилась на другом камне и смотрела на них обоих. Спустя некоторое время Ви разделась – на ней был старый купальник в красно-белую полоску, – завизжала, нырнула в ледяную воду и завизжала еще раз. Несколько минут она бултыхалась, как золотая рыбка в пакете с водой, но только это был редкий вид золотой рыбки – говорящий. Она кричала:
– Ай! Ай! Холодно, черт-черт-черт, холод собачий!
Потом она поплыла, размахивая руками – у нее получалось что-то вроде баттерфляя, только задом наперед, и выглядело это одновременно изящно и смешно. Я-то знала, что таким образом Ви как умеет сливается с вселенной, отчего та тоже становится одновременно изящной и смешной. Лично я на подобную связь не была способна. Я не сомневалась в том, что, попытайся я соединиться с вселенной, она бы вытолкнула меня точно так же, как море выталкивало все эти суденышки, чьи остовы обрамляли берег.
– Все в порядке? – крикнул мне Фрэнк.
– Да. Только холодно, – крикнула я в ответ. – Особенно когда смотришь на Ви. У меня из-за нее мурашки!
– Хочешь сделать пару упражнений?
– Каких? Тайцзи?
– Ага. Иди-ка сюда. Сразу согреешься.
Я пожала плечами и направилась к нему. Он показал мне несколько движений, но все они были какие-то неуловимые, и я почти ничего не поняла. Я пыталась повторять за ним, но теплее мне от этого не становилось. Тогда я стала просто прыгать на месте, наблюдая за тем, как он занимается.
– Вот это мне никак не дается, – сказал он и изобразил что-то очень плавное. – Называется «Отнеси тигра к горе».
Я прекратила прыгать и улыбнулась.
– Хорошее название. И упражнение выглядит симпатично.
Брызги стали тише: Ви больше не возмущалась и теперь спокойно плыла к маяку. И все равно в каждом ее движении была видна энергия, которой у меня, похоже, не было. Мне не хотелось бороться. Я не видела в этом смысла. С чем мне бороться? С Кристофером? С матерью? С «Орб букс»? Со своим романом? С самой собой? Или, может, побороться за Роуэна, который для меня слишком стар и которому я не нужна?
– Кажется, у меня небольшая депрессия. Пройдет.
– Не забывай, что у тебя есть мы. Если хочешь, можешь пожить у нас в Лондоне.
– Спасибо, может, и в самом деле приеду, – ответила я, хотя прекрасно знала, что у меня нет ни денег на билет, ни достойного объяснения Кристоферу, зачем мне туда ехать.
– Ви как-то раз сказала мне, что если попросить море о помощи, оно никогда не откажет. Я пробовал несколько раз. От этого вправду чувствуешь себя лучше. Может, попросишь море помочь и посмотришь, что будет? Или просто расскажешь ему о своих проблемах? В конце концов, оно достаточно большое, чтобы вместить их в себя. Можешь набрать камней покрупнее, придумать, какую из твоих проблем каждый из них будет олицетворять, и бросать их в воду. – Он пожал плечами. – Не знаю, может, тебе все это кажется хипповским бредом: ты ведь куда прочнее стоишь на земле, чем мы с Ви. Но иногда бывает полезно сосредоточиться на чем-либо конкретном и отпустить все. Море может в этом помочь.
– Спасибо, Фрэнк. Я постесняюсь делать это сейчас, но, если станет совсем туго, я подумаю. Когда вернусь домой, поеду в Слэптон-Сэндс. Там полно больших камней.
В последний вечер в Шотландии все напились тернового джина, и мы с Клавдией стали вспоминать самые несуразные варианты зеб-россовских романов, которые нам когда-либо приходилось отклонять. Один был написан от лица кошки, в другом фигурировало воплощение Будды.
– Помнишь странную дзенскую притчу из той рукописи? – спросила меня Клавдия.
– Там их было много разных.
– Ну ту, в которой сумасшедшая старуха сжигает хижину монаха.
– А, да, припоминаю. Но смутно.
– Одна старуха годами заботится о монахе, пока тот медитирует. Эта притча? – подхватила Ви. – Она его кормит, поит, шьет ему одежду, а через двадцать лет посылает к нему проститутку, чтобы та бросилась нашему монаху на шею: старуха хочет посмотреть, как он сумеет применить свою мудрость, обретенную за годы занятий медитацией. Он давал обет безбрачия, но сможет ли устоять? Монах говорит проститутке что-то поэтическое о старом дереве, растущем на холодной скале, и объясняет ей, что в нем «нет тепла». Когда отвергнутая девушка рассказывает об этом старухе, та приходит в ярость оттого, что двадцать лет помогала человеку, а тот за все это время так и не научился состраданию. И вот старуха идет и сжигает его хижину.
– Да, точно. Бесит меня эта притча, – подытожила Клавдия.
– Почему? – удивилась я. – А мне она понравилась.
– Потому что в ней нет ничего полезного. Там говорится лишь о том, что психованная старая карга вцепилась когтями в несчастного монаха и поступила по отношению к нему жестоко только потому, что он оказался не точь-в-точь таким, каким ей хотелось его видеть. Вообще-то отличный сюжет для хоррора, как один человек задался целью разрушить жизнь другому, словно маньяк-преследователь.
– Ну это если смотреть на все глазами монаха, – уточнила я.
Мы снова немного выпили, и тут Клавдия напомнила мне еще об одном романе, который мы не стали публиковать: там рассказывалось о девушке-подростке, она увлекалась садоводством и случайно вырастила у себя в саду хищные говорящие растения, и те стали ее единственными друзьями. Мы обе принялись хихикать и вспоминать всякие жуткие места из этого романа, вроде такого: «Мы растем с начала времен, Мелисса!» или «Ты тоже узнаешь изысканный вкус синей мясной мухи и станешь одной из нас!».
И тут Ви ни с того ни с сего вдруг набросилась на меня:
– Господи, Мег, когда же ты наконец поймешь, что мир куда сложнее, чем предсказуемая формула? Ты так боишься воспринимать жизнь всерьез – неудивительно, что ты никак не одолеешь этот свой роман!
Если бы в начале предложения не было моего имени, я бы решила, что Ви обращается к Клавдии. Раньше она меня всегда во всем поддерживала и не говорила ничего, кроме добрых и лестных вещей. Отреагировала я не лучшим образом.
– Как мне все это надоело, – сказала я еще до того, как успела подумать, что следовало сказать. – Неужели ты не понимаешь, что сочинить историю, у которой не будет формы, может каждый! Кто угодно способен придумать несколько поступков и связать их друг с другом! Дети постоянно этим занимаются. А настоящее мастерство – это то, о чем говорит Клавдия: когда делаешь все, что велел Аристотель, но делаешь это по-своему, так, как никто до тебя не делал. И это гораздо труднее, чем слепо следовать Аристотелевым указаниям. Знаешь, сколько требуется труда, чтобы придумать незатасканный сюжетный поворот или откровение для героя, которое не имело бы отношения к «неожиданному осознанию» того, что этот герой всю дорогу и так знал, а снизошло бы на него в результате развития событий и роста напряжения по ходу повествования как такового! Тебе бы надо перечитать Аристотеля, и тогда ты увидишь, что он пишет не только о том, как придумывать истории о бутылке с маслом, но и о создании настоящих осмысленных трагедий. Впрочем, да, они тоже предсказуемы в той или иной мере. Однако он говорит, что одна из главных задач автора – заставить слушателя или читателя испытать изумление, даже если история основана на формуле и написана в соответствии с законами вероятности и причинно-следственных связей. Настоящее искусство состоит в том, чтобы картина, сложившаяся в конце, нас удивила и чтобы мы удивились еще больше, узнав, что все фрагменты этой картины были у нас в руках с самого начала.
– Но ведь это жульничество, – возмутилась Ви. – Заставлять людей удивляться давно известной им истории – то же самое, что пробуждать в них желание каждые два года покупать новую кухню, новую одежду, новый имидж. Люди почему-то забывают, что «где-то уже это слышали». Подобные пересказы не позволяют им увидеть ничего нового. И они всю жизнь топчутся вокруг одного и того же.
– Как могут поступки героев, соединенные друг с другом, позволить людям взглянуть на мир по-новому? Я каждый день вижу какие-нибудь поступки. Но ведь это не искусство! Искусство должно создаваться искусно.
– А никто и не говорит, что в пространстве, разделяющем шаблонное повествование и всякие там поступки, ничего нет, – настаивала Ви. – Та жизнь, которая укладывается в рамки шаблонного повествования, наименее искусна. Разве нет?
Я не очень поняла, о чем она, и поэтому мотнула головой:
– Нет.
Я замолчала, но она ничего не сказала, и я продолжила:
– Ты считаешь, что Чехов так велик…
(Конечно, я и сама так считала, и Ви прекрасно это знала.)
– …Но даже Чехову не удалось сконцентрироваться настолько, чтобы написать роман. Ему это оказалось не под силу. Все свои самые яркие наблюдения и зарисовки он сохранял для этого романа. Но в итоге они так ни для чего и не пригодились, потому что это невероятно трудно, почти невозможно – сделать так, чтобы на протяжении восьмисот тысяч слов или даже больше сюжет держался и не расползался на части.
– Он был слишком занят – зарабатывал деньги рассказами и пьесами, – ввернул Фрэнк. – Кормил семью.
– Ну, в этом мы все похожи.
План будущего романа был у Чехова очень простой. Он описал его в одном своем письме в 1888 году: «Роман захватывает у меня несколько семейств и весь уезд с лесами, реками, паромами, железной дорогой. В центре уезда две главные фигуры, мужская и женская, около которых группируются другие шашки. Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно, а потому придется ограничиться только описанием, как мои герои любят, женятся, родят, умирают и как говорят». [16]16
Письмо Д. В. Григоровичу, 9 октября 1888 г.
[Закрыть]Чтобы роман сложился, вероятно, нужно иметь представление обо всем мире пусть и ложное, зато свое. А у меня пока нет никакого представления о мире, даже ложного.
– Все это только отговорки, – вздохнула Ви. – Тебе нужно начать писать серьезные вещи, пока не стало слишком поздно. Чехов, когда не писал роман, писал рассказы, ставшие классикой. А ты пока сваяла только несколько тоненьких книженций, проповедующих неолиберальную мораль ничего не подозревающим подросткам. Ты говоришь им, что мир – клевая штука, если придумать, как им завладеть, и найти в нем «собственный» смысл. Ты завуалированно объясняешь, что все поступки укладываются в какую-то заранее определенную сюжетную схему, в рамках которой можно делать все что вздумается, но при условии, что ты главный герой. Ты рассказываешь им, из каких элементов состоит счастливый конец, а счастливый конец – это всегда личный успех героя. Ты говоришь им, что в мире не существует ничего иррационального, хотя сама знаешь, что это ложь. Ты показываешь им, что конфликты нужны лишь для того, чтобы ловко их разрешать; что каждый, кто беден, хочет стать богачом, а каждый, кто болен, хочет поправиться; что каждый, кто причастен к преступлению, плохо кончит, а любовь непременно должна быть чистой. И еще ты внушаешь им, что, несмотря на это, это и это, они – все без исключения – особенные и мир вращается вокруг каждого из них…
– Черт, – не выдержала я. – Перестань. Ты ведь сама знаешь, что все не так просто. Я же не говорю, что романы Зеба Росса – высокое искусство, но в них встречаются персонажи, которые не похожи на других и которые в процессе повествования доказывают, что это совершенно нормально – быть такими, какие они есть…
– Что надо принять свою участь и не суетиться…
– Да нет же, они суетятся! Все рассказы как раз о суете! Ты что же, считаешь, что соорудить трехактное повествование – то же самое, что шарф связать? Но это не так! Это адский труд! Ты хоть раз пробовала написать роман? Конечно же, нет! Ты не пыталась придумать даже жалкого бессюжетного рассказика! А ведь эти убогие рассказики – пусть любой шестилетка может сварганить такое за пять минут – нравятся тебе гораздо больше, чем полноценные романы! Тебе-то легко писать. Ты просто едешь куда-нибудь, занимаешься там каким-нибудь делом и потом просто-напросто фиксируешь все это на бумаге. Но литература – это совсем другое. Это чертовски тяжело, и я по крайней мере пытаюсь этим заниматься, а о тебе даже этого сказать нельзя.
По дороге к двери я успела заметить, как Фрэнк подошел к Ви и положил руку ей на плечо. На следующее утро я увиделась только с Клавдией.
– Черт, – сказала она при виде меня. – Я сто лет мечтала сказать ей все это. Ты молоток.
Пока я одевалась и собирала вещи, Себастьян у себя в клетке продолжал приговаривать «Ты – молоток!», и Клавдия все пыталась задобрить его кусочком банана, чтобы он переключился на свое привычное цитирование Шекспира, пока не проснулись Фрэнк и Ви. С тех пор с Ви и Фрэнком я не разговаривала.
Примерно неделю спустя, в первый день нового года я проснулась у себя дома в Дартмуте и прижалась ногой к ноге Кристофера. Лежа в постели, я наблюдала, как он сначала встал, а потом, не взглянув на меня, вышел из комнаты. Рождество определенно вывело из равновесия и его, хотя он еще не успел рассказать мне, что именно произошло. Новый день зиял черной дырой. В библиотеку я поехать не могла, она была закрыта. Почитать книгу тоже не представлялось возможности: Кристофер считал, что провести целый день с книгой в руках можно только в том случае, если ты лежишь в постели с гриппом или тебе за это платят. После возвращения из Брайтона Кристофер по большей части молчал. Только в канун Нового года он пробормотал что-то о своих планах смастерить новый кухонный шкафчик. И теперь я с ужасом представляла себе, как буду держать гвозди, ошкуривать какие-нибудь доски, а потом ждать, пока шкафчик упадет со стены.
И дело тут было не в Кристофере: у нас дома вещи падали со стен из-за того, что под штукатуркой скрывался весьма сомнительный каркас из веток и извести – строительный материал времен неолита, который продолжали использовать в XIX веке, когда строился наш дом. Однажды по телевизору показывали документальный фильм о домах-мазанках вроде нашего и рассказывали, что стены в таких зданиях состоят из обрезков древесины, скрепленных смесью из навоза и соломы. Когда какие-нибудь предметы вроде кухонных шкафчиков падали со стен, Кристофер бросался на диван и плакал, а я заваривала ему чай, убеждала, что он не безнадежен, и искала нам по телевизору какую-нибудь историческую программу. Каждый раз мне хотелось сбежать в ванную с книгой, но в итоге дело все равно кончалось тем, что я сидела и смотрела что-нибудь про Чеддарского человека, [17]17
Чеддарский человек– человеческий скелет, найденный в ущелье Чеддар в графстве Сомерсет, Англия. Останки датируются приблизительно 7150 г. до н. э.
[Закрыть]Боудикку, [18]18
Боудикка– царица племени иценов в Британии.
[Закрыть]ледники или Стоунхендж и уверяла себя в том, что не трачу время впустую, потому что все это может пригодиться для очередного «зеба росса», а кое-что, вероятно, удастся вставить даже в мой «собственный» роман – конечно, до тех пор, пока мне не захочется это «кое-что» к черту оттуда выкинуть. Кроме того, из-за сырости в доме я начинала кашлять, и до того момента, пока мне снова не удавалось выбраться на улицу, легкие мои работали в своего рода «безопасном режиме». Я никогда не говорила Кристоферу прямым текстом о том, что эта сырость усугубляет мою астму: мне казалось, что только полный идиот мог этого не замечать. Конечно, здесь было что-то от пассивной агрессии – равно как и в картинных приступах кашля, регулярно случавшихся со мной во время наших с Кристофером ссор. Иногда я выхаркивала из легких нечто такое, что, как могло показаться, находилось там с начала времен.
Черная дыра первого дня в году засасывала меня, как это и полагается всем черным дырам. Пока Кристофер громко возился в туалете и чистил зубы, я приняла четыре капли цветочного лекарства, которое Ви приготовила мне тогда в Шотландии, и посмотрела в окно, на городские крыши. Я представила себе море, скрытое за этими домами, и крепость. Крепость была для меня не более чем открыткой, да и море тоже казалось застывшим и неживым. Я вдруг подумала о том, что до конца своей жизни могла бы вставать каждое утро и смотреть на крыши. И тогда, кто знает, возможно, все осталось бы как есть. А если все осталось бы как есть, то какая разница, жива я или мертва. Возможно, у кого-то каждый день начинался с, таких умозаключений, но мне это было незнакомо. А я-то полагала, что в своей жизни уже передумала все депрессивные мысли, какие только можно. Тут я почувствовала себя неблагодарной – вот только по отношению к кому или чему? Я стояла у окна, и мне даже не из-за чего было переживать – ну, не считая денег. Скучать по Роуэну я перестала. Да, мне хотелось попросить прощения у Ви, но я не знала, как это сделать. Она должна была приехать в марте на открытие лабиринта. Когда я узнала, что же они все-таки там строят, и услышала, что им нужна знаменитость, которая могла бы принять участие в торжественном открытии, то предложила пригласить Ви. Она несколько раз выступала по телевизору, ее книга стала бестселлером, ну и кроме того мне казалось, что лабиринт должен был ей понравиться. Но я понимала, что найти способ извиниться мне придется до того, как это мероприятие состоится.
В конце концов я поехала вместе с Бешей в Слэптон-Сэндс. Стояла там на галечном пляже и размышляла, каково это было бы – однажды войти в тихие волны синего моря и больше из них не выйти. Конечно, ни в какие волны я входить не стала. Вместо этого я посмотрела себе под ноги и подумала о том, что галька, сколько ее ни меси ногами, все равно останется галькой. Я боялась, что на берегу будет чертовски холодно, однако воздух оказался очень влажным, и на волосах у меня улеглись теплые легкие брызги. Беша в Слэптон-Сэндс всегда вела себя крайне осторожно и даже зимой старалась ступать по гальке как можно аккуратнее, будто под лапами у нее лежали не камни, а битое стекло. Настроение у меня было почти такое же унылое, как в тот день в Дартмуте, когда я купила себе пряжи. Похожее чувство безысходности сопровождало меня на протяжении нашего с Бешей долгого возвращения на машине из Шотландии. На этот раз я все же попросила море о помощи. Я стояла и смотрела, как разбиваются о берег волны. Я сказала вслух:
– Помоги мне.
А потом добавила:
– Пожалуйста.
Из-за просьбы о помощи глаза мои наполнились слезами. Но море мне не ответило, лишь обдало новыми брызгами. Тогда я подняла с земли несколько камней покрупнее и представила себе, что каждый из них – одна из моих проблем. Моя ссора с Ви. Постоянная нехватка денег. Отчаяние Кристофера. Мое отчаяние. Сырость в доме. Мой роман. Секс. Я могла бы продолжить этот список, но решила остановиться. Потом я побросала камни в море, после чего у меня отнюдь не появилось чувства, что я избавилась от проблем. Наоборот, мне показалось, что теперь самое время и мне последовать за ними. Интересно, если бы я это сделала, Кристоферу было бы стыдно на моих похоронах? А в газете некролог опубликовали бы?
Какие мелкие мысли… А море такое глубокое.
Мое любимое стихотворение (кстати, единственное, которое я знала наизусть) было посвящено гибели «Титаника». Я прочитала его морю, как когда-то – Роуэну, и на мгновение мне показалось, будто кто-то и в самом деле меня слышит. Мне стало интересно, как море отнесется к этому стихотворению: ведь оно здесь не главный герой и даже не главный злодей, а всего-навсего нейтральная жидкость, на поверхности которой судьбой было предначертано столкнуться айсбергу и кораблю. Где-то там, в глубине морской, теперь покоится остов «Титаника», и «неясные лунноглазые рыбы» удивленно проплывают мимо. И тут, в этот теплый и влажный первый день 2008 года, море все-таки выплюнуло мне кое-что в ответ. Это был корабль в бутылке – безупречная модель судна, заключенная в слегка поцарапанное и местами отшлифованное песком стекло, – его вынесло прямо к моим ногам. Он провел в воде много времени, но я его узнала: разве можно было забыть это синее море из воска и надпись на борту корабля – «Катти Сарк». Я стала убеждать себя, что такое совпадение невозможно: закрыла глаза, открыла их снова. Корабль по-прежнему был здесь. Я не могла в это поверить. Получается, что море решило вот так откликнуться на мою просьбу о помощи?
– Какого черта? – спросила я у моря. – Что ты хочешь этим сказать?
Ответа не последовало. Я дрожащими руками подняла корабль с земли и унесла домой. С тех пор он стоял у меня на полке, и я не переставала ломать голову над тем, что бы это значило, а спросить мне было не у кого: с Ви я больше не общалась, а никто из других моих знакомых не поверил бы в то, что такое могло случиться.
Когда в понедельник вечером я ехала вдоль берега в Торки, волны были очень высокие, и я не слишком искренне, но все же надеялась, что они захлестнут машину, но такое случалось только в шторм или во время весеннего прилива. Если бы автомобиль смыло в море, я бы, вероятнее всего, смогла из него выбраться, и тогда страховая компания выплатила бы мне деньги, и я купила бы себе что-нибудь поновее. Может, надо просто столкнуть машину в реку, как это сделала Либби? Одна из афиш у автобусной остановки на главной улице Пейнтона по-прежнему анонсировала открытие нового Морского центра, которое состоялось еще в прошлом октябре. Плакат был уже весь изорван и трепался на ветру. Я на открытие не ходила, у меня даже не было туда приглашения. Больше в Пейнтоне не происходило ничего примечательного, все шло как обычно: два местных турагента предлагали «волшебные таинственные путешествия» по городу, а в лавочке рядом с салоном красоты для домашних животных предлагала свои услуги предсказательница мадам Верити. [20]20
Verity– истина (англ.).
[Закрыть]Поднялся ветер, и облака плыли по небу тонкой полосой, будто кто-то разматывал белую ленту. Пока я ждала парома, чтобы вернуться в Дартмут, на телефон пришло сообщение от Либби: «Полиция поверила в историю с машиной. Боб тоже. Придешь к нам в субботу ужинать? Марк тоже придет!!! Мамочки! А как насчет бара в пятницу?»
Я припарковалась в неположенном месте у дома Рега. Впрочем, желтая линия у тротуара так затерлась, что ее, можно сказать, там уже и не было. Поднимаясь по лестнице, я немного запыхалась. Может, пора принимать витамины, содержащие железо, или есть больше зеленых овощей? Моя мать свято верила в силу железа: если кто-нибудь у нас в семье чувствовал себя неважно, ей казалось, что это непременно легкая анемия. А может, мне бы сейчас пошла на пользу баночка меда мануки. Открыв входную дверь, я увидела на пороге Бешу. Кругом валялись обрывки корректуры какой-то книги: необычная картина для понедельника. Знаменитой писательницей я, конечно, не являлась, однако я была жива и к этому моменту у меня уже набралось некоторое количество относительно свежих публикаций, так что иногда я получала корректуру новых научно-фантастических романов молодых писательниц и формальные письма с просьбой написать отзыв, чтобы его опубликовали на обложке. Беша всю эту макулатуру съедала. Точнее говоря, пережевывала и выплевывала обратно. Однажды она поступила так с книгой, которую я должна была отрецензировать для Оскара, и после этого случая мне пришлось позаботиться о том, чтобы вся важная корреспонденция направлялась в почтовый ящик в Тотнесе и Кристофер забирал ее по дороге с работы. Речь Оскара о том, что литератор должен быть в состоянии придумать оправдание получше, чем банальное «ее съела собака», вошла в число его классических тирад. Беша обожала книги, но больше всего – именно откорректированные сигнальные экземпляры, напечатанные на дешевой мелованной бумаге. Они казались ей даже лучшим лакомством, чем кости из жил, которые я иногда брала на рынке по субботам. Порой мне мерещились обрывки какого-то романа в собачьих какашках, и я вечно представляла себе, будто роман этот – мой собственный, но его Беша, конечно же, никак не могла съесть, потому что он не был дописан. Однажды я наткнулась в интернете на страницу, где рассказывалось о том, что в какашках своего питомца подчас можно найти кучу всяких странных вещей: головы кукол Барби, игрушечные машинки, «лего», ложки. Беша любила полиэтиленовую упаковочную пленку с пузырьками, которой были обклеены изнутри конверты с книгами, да и сами книги она тоже обожала. А вот к обычным письмам даже не прикасалась – наверное, они казались ей слишком несущественными, – поэтому банковская ведомость и сегодня лежала на полу нетронутой. Ну что ж, она сейчас отправится к своим товарищам. Ага! А вот, похоже, и банковский чек из газеты. Прекрасно! А еще письмо, которое прилагалось к корректуре: книга, съеденная Бешей, оказалась «футуристическим нуаром для поколения пост-MTV и посткиберпанка».
Получив деньги за последнюю рукопись Зеба Росса, я на радостях купила переносной пылесос, чтобы бороться с жеваной бумагой Беши и опилками Кристофера. Вот и теперь я вынула пылесос из зарядного устройства и принялась методично всасывать им клочки страниц. Книга пострадала так серьезно, что я даже не могла понять, какого она была объема, но иногда мне удавалось ухватить по абзацу то там то сям. К примеру, у входной двери я обнаружила фрагмент, в котором речь шла о женщине, вставившей себе между ног пистолет, инкрустированный бриллиантами, а чуть дальше в коридоре мне попался отрывок, очевидно, о той же самой женщине: на этот раз она управляла летательным аппаратом, а некий мужчина тем временем терся членом у нее между грудей. Запылесосив всю книгу, я переместилась в гостиную, чтобы разобраться со строительным мусором, оставшимся там после трудов Кристофера. Дом постепенно наполнялся тошнотворным запахом собачьих зубов, а я, орудуя пылесосом, снова размышляла о загадочной книге Ньюмана. Если Оскар мне ее не присылал, тогда откуда она взялась? Кристофер никогда не получал почты, ни от кого. Часть его сознания так окончательно и не переехала в Брайтон, не говоря уж о том, чтобы поселиться здесь вместе со мной, поэтому вся его почта, вероятно, приходила в квартиру отца в Тотнесе. Если бы когда-нибудь Кристоферу сюда, в Брайтон, прислали книгу, Беша непременно съела бы ее. Да и к тому же Кристофер не был любителем чтения. Он, правда, ежедневно прочитывал «Гардиан», от первой полосы до последней, однако все подаренные ему книги о переработке отходов, исторических зданиях и глобализации он складывал на полку, так ни разу в них и не заглянув. Когда умерла его мать, он готовился к защите дипломной работы по политологии. Наверное, тогда он еще читал, но я не могла себе представить, что это были за книги.
Прежде чем выйти с Бешей на прогулку, я поднялась к себе в кабинет и попыталась подготовить пространство для работы над романом, за который планировала засесть сразу после возвращения домой. Я подключила ноутбук к сети и зажгла лампу. Предметы вокруг озарились мягким светом. Среди них был мой любимый плакат с периодической таблицей: я вешала его над столом повсюду, где бы ни селилась. Он оказывал на меня успокаивающее действие: всякий раз, когда жизнь становилась чересчур запутанной, я смотрела на него и напоминала себе о том, что любая материя во вселенной может быть разобрана на вот эти элементы. Синие полки вокруг были забиты несъеденными корректурами моих книг, финальными экземплярами этих же книг, рукописями и копиями тех немногих интервью, которые я давала – преимущественно небольшим журналам, посвященным научной фантастике. Обычно журналисты этих изданий либо оставались невидимками и присылали вопросы по электронной почте около часа ночи, либо оказывались бородатыми и облаченными в плащ с капюшоном пародиями на самих себя. Они спрашивали меня о чем-то вроде такого: «Какова роль женщины в научной фантастике?» или «Вы видели фильм „Матрица“?», – и говорили, что в жизни я куда лучше, чем на той странной фотографии, напечатанной в книге на странице об авторе. Я не была сильна в искусстве давать интервью и всегда так тщательно составляла ответы на вопросы, что чувствовала себя не более реальной, чем Зеб Росс: в процессе виртуальной беседы я будто выдумывала новую Мег. К слову, за исключением собственных книг, которые, впрочем, нравились мне только в процессе их создания, я вообще-то не очень любила научную фантастику. Однако никогда в этом не признавалась и постоянно читала фантастическую «классику», чтобы было что сказать в интервью. «Матрицу» я, конечно же, обожала и прочла о ней множество критических работ, включая Бодрийяра, который написал, что с его идеями картина не имеет ничего общего и скорее является переработкой Платонова «мифа о пещере». Так что теперь мой ответ на любой вопрос о «Матрице» длился минимум полчаса, и даже самые повернутые на этом фильме журналисты в итоге пялились на меня, разинув рот.
Зеб Росс, в отличие от меня, в прессе до сих пор ни разу не появлялся, и в какой-то момент в «Орб букс» решили, что это никуда не годится. В западном мире он оказался одним из тех немногих людей, у кого до сих пор не было ни своей странички на «Фейсбук» или «Майспейс», ни даже адреса электронной почты. Конечно, на то имелась уважительная причина: Зеба Росса ведь не существовало на свете, но мы не хотели, чтобы об этом знали читатели. Поэтому было принято решение нанять кого-нибудь, кто зарегистрируется как Зеб Росс во всех социальных сетях и будет появляться под его именем во всяких чатах непедофильской тематики. Я пообещала на следующем заседании редколлегии порекомендовать на эту должность брата Кристофера – Джоша.
На самой верхней из моих синих полок пылился корабль в бутылке. Я так до сих пор ничего с ним и не сделала. Хотела было отнести его в Морской центр и показать Роуэну, но все не решалась. По ночам я иногда представляла себе, как беру корабль и иду туда. Но не могла же я рассказать Роуэну о том, откуда этот корабль у меня взялся и почему он так важен для меня. В конце моей фантазии мы всегда целовались, и это было еще одной причиной, почему я не хотела идти в Центр. Конечно, я подумывала о том, чтобы включить все это, за исключением поцелуя, в свой роман. Может, чертов корабль и приплыл-то ко мне только из-за того, что хотел попасть в книгу? Но какую роль он может там сыграть? Я придумывала, а потом выбрасывала из текста самые разные макгаффины, в том числе секретную карту и таинственную статую, и теперь мне было стыдно о них вспоминать. Я рассказывала о макгаффинах на своих семинарах, в связи с чем, конечно же, мне не следовало использовать их в своем серьезном романе о Настоящем Мире, ведь серьезные романы должны содержать в себе только осмысленные вещи, а не какие-то там странные объекты, помогающие развитию сюжета. Макгаффин (термин введен Альфредом Хичкоком) – это предмет, который сам по себе ничего не значит, но вокруг него разворачивается действие, потому что многие персонажи хотят им завладеть. Макгаффином может быть какой-нибудь важный документ, ключ, бриллиант, статуя – да что угодно, хоть бутылка с маслом. По мнению Аристотеля, использовать первый попавшийся предмет, чтобы спровоцировать развитие повествования или облегчить узнавание, станет только ленивый автор, и тут я не могла не согласиться. Я не была ленивым автором, просто мои сюжеты ни к чему не приводили. Как-то раз я задумалась: а что если все, чем люди хотят обладать, – это лишь макгаффины? Но мысль была настолько мрачной, что я сразу отказалась от нее.
