Текст книги "Наша трагическая вселенная"

Автор книги: Скарлетт Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Но ведь вы пишете рецензии на научные книги? – спросила Саша.

– Да, – ответила я. – И там все примерно так же. Пока я читаю эти книги, я все понимаю – особенно если они хорошо написаны и там приводится много толковых примеров. Но если кто-нибудь попросит меня рассказать про теорию относительности, я этого сделать не смогу. Ну, то есть смогу, но не слишком хорошо. Как там называется теория относительности про скорость света?

Судя по недоумевающим лицам, этого не знал никто. Кроме Конрада.

– Специальная теория относительности, – сказал он.

– А общая теория относительности – это закон всемирного тяготения?

Он засмеялся и хлебнул вина.

– Кажется, да. Вы правы, это быстро забывается.

– У меня в голове настоящая каша из разных картинок: вот человек едет в поезде, движущемся с той же скоростью, что и автомобиль, и ему кажется, будто машина и поезд по отношению друг к другу стоят на месте, но потом он идет по вагону, и ему кажется, будто он перемещается со скоростью приблизительно одна миля в час, но на самом-то деле он перемещается со скоростью, с которой едет поезд, ну и плюс одна миля его собственной скорости. И пространство-время представляется мне таким, знаете, одеялом…

– Космической материей! – воскликнула Либби.

– Точно! – улыбнулась я ей.

– Ну ты вообще всех запутала, – упрекнул Либби Боб.

– Просто я однажды связала для Мег космическую материю. Вот и все.

Марк многозначительно закатил глаза, пока Либби на него не смотрела, а Роуэн рассмеялся.

– «Вот и все!» – передразнил он ее. – Получается, что ты прямо бог вязания!

Тут он встретился со мной взглядом, но сразу же снова отвел глаза.

– Или его ассистент, – подхватила Либби. – Я спросила у Конрада, как должна выглядеть эта самая космическая материя, чтобы ее можно было связать.

– Интересно, Бог сам создал вселенную? – спросила вдруг Саша. – Или же он только разработал проект, а создавал по его чертежам кто-то другой?

– Мама, не надо, у меня от тебя мозг воспалился! – взмолился Боб.

– Вот почему мы не стали прививать ему религиозность, – сказал Конрад, обращаясь к Марку. – Мы знали, что он не справится с парадоксами. Он все время на чем-то сосредоточен.

– Я уже чувствую себя так, будто мне три года, – возмутился Боб. – Спасибо большое.

– Я тоже не понимаю парадоксов, – подбодрил его Роуэн и перевел взгляд на меня. – Вы знаете друга Фрэнка и Ви – философа, который разгадывает парадоксы?

– Нет! – рассмеялась я. – Господи боже. Это уж совсем какой-то бред!

– Я думала, разгадать парадокс невозможно, – удивилась Либби. – Разве не в этом их смысл?

– Твоя жена умнее тебя, – сказал Конрад Бобу. – Я всегда это говорил.

– Папа, пожалуйста, перестань!

– Один мой знакомый художник коллекционирует парадоксы, – сказала Саша. – Он хранит их в стеклянном шкафчике – пришпиливает булавками, как бабочек. Как найдет новый, сразу пришпилит.

– Найдет? – переспросила я. – Они что же, прямо вот так валяются?

– Ну, может, он сказал это в переносном смысле. Может, никакого стеклянного шкафчика на самом деле тоже нет. По-моему, мы сильно напились, когда он мне об этом говорил.

Конрад нахмурился и допил вино. Он заново наполнил свой бокал и подлил всем остальным.

Роуэн рассмеялся.

– Мне еще ни разу не доводилось найти парадокс, – сказал он.

– Все впереди, – сказала Либби с загадочной улыбкой.

Черт. Она знала.

– Как это хорошо! – воскликнула Саша. – Как хорошо, что мы с вами обсуждаем эту тему, потому что мне всегда было неудобно спросить у него, что же это вообще такое. Ну а теперь кто-нибудь, пожалуйста, расскажите мне: что такое парадокс?

– Это утверждение, которое опровергает само себя, – сказал Марк.

– Какое, например?

– Все критяне лгут, – сказала я. – Это парадокс, если вам сообщил об этом один из них.

– Я не поняла – один из кого? Из кретинов?

– Нет. Один из критян, мам, – пояснил Боб. – Житель Крита.

– И почему это парадокс?

– Ну такие уж это древнегреческие штучки.

Конрад посмотрел на них обоих и рассмеялся.

– Она – голова, – указал он на Либби, – но и сын у меня тоже не промах. Нашли друг друга. Что же до парадокса, то это не просто утверждение, которое само себя опровергает.

– Ну да, – я пожала плечами. – Это утверждение, с помощью которого ты пытаешься доказать его же собственную несостоятельность. Ну как, например, парадокс кучи. Вот есть у вас куча песка. Если убрать оттуда одну песчинку и спросить у кого-нибудь, видит ли он по-прежнему перед собой кучу, он ответит: да, конечно. Тогда вы берете оттуда еще одну песчинку и снова спрашиваете. Вам опять отвечают, что это все еще куча. Так вот в какой же момент куча перестает быть кучей? Ведь в конечном итоге можно разобрать ее всю и оставить только одну, последнюю, песчинку, но, поскольку никакого определения кучи не существует, можно прийти к выводу, что эта единственная песчинка – тоже куча.

– Но это ведь всего-навсего доказывает, что у слова нет точного определения, правильно? – отозвался со своего стула Роуэн. – И демонстрирует разницу между существительным абстрактным и конкретным.

– Ну хорошо, это не самый лучший пример. Но вся наука XX века основана на парадоксах. Теорема Геделя о неполноте, принцип неопределенности Гейзенберга… А есть ведь еще парадокс литературы или парадокс вымысла. Почему мы пугаемся, когда читаем рассказ о привидениях, хотя прекрасно знаем, что это всего лишь рассказ? Почему литература вообще вызывает в нас эмоциональный отклик – ведь мы же знаем, что все это фантазия? И почему, перечитывая книгу или пересматривая фильм, мы испытываем те же эмоции, что и при первом просмотре или прочтении?

– Ну, это никакой не парадокс, – улыбнулся Роуэн. – Это жизнь.

– Мой любимый парадокс – история про лошадь и стог сена, [42]42
  Имеется в виду парадокс о буридановом осле.


[Закрыть]– подхватил Конрад. – У лошади есть возможность выбрать, к какому из одинаковых стогов сена, расположенных от нее на равном расстоянии, подойти, и, не в силах сделать осмысленный выбор, она умирает с голоду. Этот пример демонстрирует, насколько парадоксально вообще осмысление чего бы то ни было.

Я вспомнила про женщину, которая не решалась выйти из дому, потому что увидела у себя в саду Зверя. Не умрет ли и она с голоду? И если умрет, то почему: потому что изо всех сил пыталась все осмыслить или, наоборот, потому что поступала неразумно?

– Ага, а я вспомнила другой парадокс, еще лучше, – сказала я, на ходу пытаясь вспомнить, где же я об этом прочитала. – Впервые он встречается у Фомы Аквинского. Фома задался вопросом, что случится, если Богу вздумается устроить вселенское воскрешение. Другими словами, что произойдет, если одновременно оживут все, кто когда-либо жил на земле. Что будет с людоедами и людьми, которых они съели? Их невозможно оживить одновременно, ведь людоеды состоят из тех людей, которых они съели. Можно воскресить одного из них, а не обоих сразу. Ха-ха.

Я посмотрела на Роуэна.

– По-моему, это хороший пример парадокса, – закончила я.

– Роуэн знает истории про настоящих людоедов, – сказал Боб, но Конрад многозначительно поглаживал бороду с тех пор, как я упомянула Фому Аквинского, и Роуэн, как и все остальные за столом, ждал, когда он заговорит.

– Это интересная загадка, – произнес тот наконец. – Фома Аквинский сосредоточивается на проблеме людоедства, но в действительности на земле всегда одно состоит из другого. Каждая лодка, которую я строю, раньше была деревом, точнее – несколькими деревьями, и, возможно, метеоритами, железной рудой, растениями и прочим. Один пирог два раза не съешь. Вот, наверное, откуда взялся этот парадокс.

– Мег все время говорит про людоедов, – рассмеялась Либби. – Не обращайте на нее внимания! Кто хочет лимонного пирога? А после пирога – песни под гитару! Усядемся все в кружок, как хиппи, и будем хлопать в ладоши.

Она была права. Став веганом, я постоянно твердила о людоедстве. И меня тогда все спрашивали, неужели я думаю, что животные чувствуют боль, а растения – нет, а еще спрашивали, что я стану делать, если проглочу муху или если выживу после авиакатастрофы и окажусь в джунглях, где мне придется питаться трупами и насекомыми. А я в ответ спрашивала их, почему они считают, что есть свиней, наделенных разумом трехлетнего ребенка, – это нормально, а есть трехлетних детей – нет. Вегетарианкой я стала давно – Беша была еще щенком, и я как-то раз гладила ее лапу и вдруг с ужасом осознала, что на ощупь эта лапа – как сырое мясо. Точь-в-точь как те куриные ноги, которые продаются в супермаркете. Беша уже откликалась на свое имя и знала приблизительно двадцать слов, а еще у нее был любимый мячик. Когда я включала Тома Уэйтса, она каталась по полу, а заслышав Боба Дилана, выходила из комнаты. Она была не едой, она была моим товарищем. И тогда я поняла, что больше никогда не смогу есть мясо млекопитающего – правда, некоторое время я еще ела рыбу, но потом отказалась и от нее. Вскоре после этого мне довелось рецензировать книгу, в которой говорилось, что вегетарианство в том виде, в каком его исповедую я, не имеет ровным счетом никакого смысла. Зачем отказываться от мяса животных, если ты все равно ешь продукты, которые получают из этих животных, – например, молоко и сыр? Как можно пить молоко, если знаешь, что вообще-то оно предназначено для вон тех симпатичных телят, которые весной греются на солнышке на лугу, а потом их разлучают с матерью, чтобы превратить в телятину, или упаковать в газо-модифицированной среде, или попросту поджарить, чтобы все молоко, предназначенное им, досталось вам? Мне эти доводы показались достаточно убедительными, и я перешла на растительную диету – ела в основном хумус, горький шоколад и чипсы с солью и уксусом. Я продержалась так два года, но потом потихоньку начала сдавать позиции. Оказалось, что в вымышленный и всеми признанный мир, в котором фермерские животные существуют только в виде счастливых рисунков на пакетах с молоком, верить куда проще, чем в реальное положение дел. Я не ела млекопитающих и продолжала по возможности избегать молочных продуктов, но больше уже не думала о причинах своей диеты.

Либби поставила лимонный пирог на стол и разрезала его на шесть кусков.

– Я вспомнила, где прочитала про Фому Аквинского! – воскликнула я. – В этой моей сумасшедшей книге о том, как пережить конец света!

Конрад рассмеялся.

– И как же можно пережить конец света?

– Ну, надо дождаться, пока вселенная погибнет, и тогда, в тот момент, когда материя во вселенной достигнет состояния «бесконечной плотности», запустится компьютерная программа, и «бесконечная» энергия позволит создать новую «бесконечную» вселенную – вечную загробную жизнь. Все очень складно, но жутковато.

– После того как ты мне про все это рассказала, мне приснился кошмар! – пожаловалась Либби.

– Но это и в самом деле кошмар, – сказала я.

– А по-моему, это просто чудесно, – не согласилась с нами Саша. – Я бы хотела жить вечно!

– А я – нет, – бросил из своего угла Роуэн.

– Когда начинаешь думать о возможностях, которые скрываются за этим самым «вечно», становится не по себе, – сказала я. – В этой книге, точнее, в книгах – их на сегодняшний день уже две, – автор пытается представить себе эту «следующую» вселенную, которой управляет точка Омега – сгусток бесконечной энергии, что-то вроде Бога. Каким образом был бы устроен рай? Автор утверждает, что прежде, чем мы туда попадем, нам всем нужно прожить героическую жизнь длиной в тысячу лет. Все очень сложно и пугающе.

– Я считаю, что представить себе рай невозможно, – сказала Либби. – Иначе какой в нем смысл?

– Согласен! – кивнул Конрад.

– Но если знать, что ты будешь существовать все с тем же твоим сознанием вечно, – продолжила я, – то волей-неволей начнешь представлять себе разные вещи и довольно быстро поймешь, что все это не очень-то приятно. Я думаю, автор именно поэтому предлагает ограничиться тысячей лет, а после этого уже сливаться с Божественной сущностью, ну или с точкой Омега. Потому что если в сознательном состоянии прожить целую вечность, рано или поздно сам станешь Богом, ведь ты уже испытал всех и вся…

– И стал всеведущ, – закончил мою мысль Роуэн. – Тебе стали доступны все знания, какие только существуют. И не осталось ничего невозможного.

– Да, и можно вернуться назад во времени и прожить жизнь любого человека, – сказала я, на секунду встретившись с Роуэном глазами. – Можно выяснить, что думали люди, которые тебя окружали, пока ты был жив, даже если они никогда ничего тебе не говорили. Тогда ты узнаешь правду обо всем на свете. Тогда…

– Тогда это будет уже ад, – перебил меня Марк, отодвигая тарелку. – Ну, для некоторых. Потому что в таком случае ты поймешь, что всю свою жизнь лгал, и хитрил, и предавал людей, которых любил, и что в какой-то момент вечности – а этот момент вполне может оказаться в самом начале, ведь конца у вечности нет, – все, кому ты лгал, все, кого обвел вокруг пальца, и все, кого обидел, узнают об этом. И у тебя не останется больше секретов. Все, что ты когда-либо делал, и все, о чем когда-либо думал, окажется открытым для всех. И остаток вечности ты проведешь в одиночестве, потому что от тебя откажутся все, с кем ты был связан.

Либби встала и вышла из комнаты.

– Что-то я ничего не понимаю, – сказала я, размышляя, не стоит ли мне пойти за ней.

– Я тоже, – сказал Роуэн. – Ведь чтобы узнать чужие мысли, нужно стать этим человеком? И прожить всю его жизнь с самого начала? Нельзя ведь просто ввалиться в чье-нибудь сознание. Даже если ты туда ввалился, все воспоминания, желания и навязчивые идеи этого человека будут прямо тут, у тебя под носом. И, как ты сказала, в вечности тебе хватит времени на то, чтобы узнать вообще все. А значит, ты перестанешь кого-либо осуждать.

– Ну да, и превратишься в само сострадание, – подхватила я. – И больше не захочешь никого судить, потому что будешь прекрасно понимать другого и причины его поступков. Ты ведь сам станешь этим другим, как сказал Роуэн, и значит, осуждая его, ты осудишь себя.

– И тогда ты соединишься с Богом, – задумчиво произнес Конрад.

Единственной песней, которую знали и Боб, и Роуэн, и я, оказалась Hey Joe,и вот мы с Роуэном начали играть на «запасных» акустических гитарах Боба, в то время как сам он взялся за свою басуху. Либби хотела петь, но не знала слов, поэтому мне пришлось как-то справляться самой, даже несмотря на то, что Роуэн не спускал с меня глаз. Марк ушел вскоре после обеда, сославшись на «больной живот». Когда Конрад и Саша тоже ушли, мы выпили бутылку ливанского вина, которое Боб принес из лавки и процедил через марлю. Глаза у Либби становились все краснее и краснее, а лицо – все бледнее, и наконец она уснула прямо на диване. Боб, казалось, этого не заметил, он демонстрировал нам рифф за риффом, а я сидела и слушала, с какой бешеной скоростью колотится мое сердце всякий раз, когда я встречаюсь взглядом с Роуэном. Вот опять. Его глаза будто задавали мне вопрос, но я не была уверена в том, какой именно. Вопрос был не о том, можно ли меня снова поцеловать, – тут было что-то гораздо более неоднозначное, но что же?

В половине первого я позвала Бешу, спавшую наверху в гостевой комнате. Сесть за руль в таком состоянии я не могла, поэтому надела на Бешу поводок и сказала Бобу, что вернусь за машиной утром. Роуэн все еще бренчал на одной из акустических гитар Боба, но, увидев, что я собралась, поднялся и сказал:

– Пожалуй, мне тоже пора.

Мы попрощались и вместе вышли из дома.

– Тебе куда? – спросила я, хотя и без того знала.

– К башне, – ответил он. – Но я провожу тебя. Уже поздно.

– Это совсем необязательно.

– Мне будет приятно.

Мы пошли по набережной, и Беша бежала впереди, радостно виляя хвостом. Она остановилась у первой скамейки и принюхалась. Я тоже остановилась, а Роуэн ушел вперед. Потом он понял, что мы отстали, и вернулся.

– Боюсь, собака будет идти медленно, – извинилась я. – Ей нужно все понюхать.

– Ей тут, наверное, очень интересно, – сказал он. – Столько разных запахов.

Он нагнулся и потрепал шерсть у Беши на макушке. Он немного задержался в этой позе, и я даже подумала, не размышляет ли он о том, как было бы хорошо прикоснуться ко мне, – потому что лично я размышляла как раз об этом.

– Наверняка, – согласилась я.

Ночь стояла туманная и беззвездная, и чайки кричали где-то далеко над морем.

– Мег… – Роуэн бросил трепать голову Беши, выпрямился и прикоснулся к моему плечу. И тут же убрал руку.

Мы оба повернулись к реке. Я снова посмотрела на него. Если мы опять поцелуемся, что дальше? Нам ведь нельзя друг с другом переспать. Чего бы я там себе ни нафантазировала, он для меня слишком стар – так стар, что у наших отношений нет будущего. К тому же я связана с другим, а он связан с другой, и вообще в мире все не так просто, как хотелось бы. И все равно – я была пьяна и знала, что, если он меня поцелует, я отвечу на его поцелуй.

Он посмотрел под ноги и откашлялся.

– Лиз от меня ушла, – сказал он.

– Господи, – выдохнула я. – Когда?

– Ну, она ушла, а потом вернулась, – он поежился. – Ушла несколько дней назад.

– Вернулась? Она ушла от тебя и снова вернулась?

– Она передумала. Хочет пойти со мной к семейному психологу.

– А ты что?

Он застегнул молнию на куртке.

– Я хочу спокойной жизни.

– Правда? Большинство людей не хочет.

Я подумала о Либби и о том, как ей с самого начала не нравилась их спокойная жизнь с Бобом. И о себе. Может, на самом деле-то я всегда хотела спокойной жизни и именно поэтому, устроив весь этот шум с побегом к Кристоферу, не сбежала немедленно обратно в Лондон, где Ви предлагала мне остаться у них столько, сколько понадобится. Первые несколько дней в Девоне Кристофер молчал. Но я тогда считала, что это у него пройдет, что он просто слишком тяжело переживает ссору с Беккой и свое предательство по отношению к Дрю. Но это не прошло. Как можно стать счастливой с Кристофером? Это был мой главный вопрос последних семи лет. Ведь должен же быть какой-то способ. Мы оба были молоды, и объективно он не стал менее привлекательным, хотя на меня он начинал производить примерно такое же впечатление, как диван, или сковородка, или пульт от телевизора. Почему я все время думала об этом мужчине – мужчине, который стоял сейчас передо мной и вдруг стал казаться таким тонким и ранимым, как слабое деревце в эпицентре урагана? Почему я все время представляла себе, как снова его поцелую, если в этом не было ровным счетом никакого смысла?

– Правда? – удивился Роуэн. – Я думал, хотят. Когда тебе будет столько же лет, сколько мне…

– Неужели это имеет значение? Разве важно, сколько тебе лет?

– На прошлой неделе мне исполнилось шестьдесят. Я думаю, это имеет значение. Я уже никогда не буду молодым. И мне не хочется оставаться одному в холостяцкой квартире, потихоньку спиваться и не видеть ни одной живой души.

Беша тащила меня вперед – ей не нравилось стоять на месте. Машин поблизости не было, и я отстегнула поводок. Посмотрев на меня, как бы спрашивая разрешения, она побежала вперед и стала обнюхивать поочередно каждую ножку скамейки. Потом обернулась, чтобы понять, что я собираюсь делать дальше. Я медленно пошла вперед, и Роуэн двинулся за мной. Беша бежала за нами, принюхиваясь и поглядывая на меня, принюхиваясь – и снова поглядывая.

– Роуэн, – он шел в ногу со мной, но чуть позади, и я окликнула его. – Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Я думал, ты меня поймешь. Я думал – или скорее надеялся – ты поймешь, что мне нужен друг. Большинство людей, которых я знаю, друзья Лиз или ее родственники. А она не хочет, чтобы кто-нибудь об этом знал. Я подумал, что тебе можно доверять. Я знаю, ты почти вдвое моложе меня, и…

– Мне почти сорок, – перебила его я. – Ну, будет скоро, через несколько лет. Я не вдвое моложе тебя.

– Я гожусь тебе в отцы.

– Годишься, но ты же не мой отец.

Он вздохнул.

– В общем, вот зачем я пригласил тебя на обед. Я потом жалел, что отправил тебе это письмо, но уже ничего нельзя было поделать. Мне не хотелось, чтобы ты сочла меня несчастным старикашкой, который все никак не успокоится и опять пытается к тебе неловко подкатить. Просто мне так нужно было с кем-то поговорить – с кем-то, кто бы меня понял. Наверное, это очень эгоистично с моей стороны. Поэтому я не удивился, когда ты мне не ответила – особенно после того, что между нами произошло. И теперь я только хочу сказать, что мне очень неловко, и прошу у тебя прощения.

Ветер хлестал по реке, а Беша виляла хвостом и бежала к следующей скамейке.

– Я ответила, – сказала я.

– Ответила?

– Да, сегодня днем.

– Надо же. Я проверяю почту только на работе. И что же ты мне написала?

– Написала, что с удовольствием с тобой пообедаю. Так что теперь, возможно, это ты станешь считать меня несчастной.

Я рассмеялась, хотя ничего смешного во всем этом не видела.

– Господи, значит, когда там, на пароме, я предложила тебе со мной пообедать, ты подумал, что я несчастная девица, которая все никак не успокоится и пытается к тебе подкатить? – спросила я. – Нет. Не отвечай. С чего мне считать тебя несчастным старикашкой? Ты – последний, о ком я могла бы такое подумать. Это такая глупость.

Он пожал плечами и грустно улыбнулся.

– Жаль, что ты считаешь меня глупым.

– Эй, я это в хорошем смысле! Итак, для справки, там, на пароме, я не пыталась назначить тебе свидание. Просто у меня есть одна классная вещь, которую я хотела тебе показать. Корабль в бутылке, я его нашла. Я уже сто лет хотела попросить тебя на него взглянуть и объяснить мне, откуда он мог взяться. Можно, я его принесу, и ты на него посмотришь? Я бы хотела как-то ввернуть его в свой роман, но ничего про него не знаю.

– Конечно. У нас ведь сейчас в Морском центре проходит выставка коллекции кораблей в бутылках Уильяма Г. Доу. Приходи посмотреть, если, конечно, еще не видела их в Дартмутском музее.

– С удовольствием приду. Только обещай не рассказывать мне, как они туда попадают.

– Куда туда – в бутылки?

Я кивнула.

– Я никогда этого не знала и никогда не хотела знать.

– Хорошо.

Он посмотрел на Верхний паром, направлявшийся к противоположному берегу.

– А где твой парень? Я все собирался спросить.

– Кристофер? Ну, мы сегодня поссорились.

– Всерьез?

– Даже не знаю, – вздохнула я. – Может, и нет.

– Если хочешь, мы можем поговорить и об этом. Мне бы хотелось тоже что-нибудь для тебя сделать.

– Ну, ты ведь покажешь мне корабли в бутылках.

Он улыбнулся.

– На это много времени не уйдет. Там, кстати, есть один корабль в лампочке – думаю, тебе понравится.

Я прикусила губу.

– Только, знаешь, я не уверена, что от меня будет много пользы. Я не слишком-то мудрая.

– Нет, ты мудрая.

– Ну уж никак не в том, что касается отношений.

– В любом случае мудрее меня. Если верить Лиз, я в отношениях вообще ничего не смыслю.

– Ну что ж, – произнесла я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. – Я попробую.

Некоторое время мы шли молча. Мы миновали лодочную базу, похожую на грязную кухонную раковину, из которой выдернули пробку, после чего на бортах осталась грязь от спущенной воды. Потом прошли мимо Роял-авеню-гарденс и общественных туалетов.

– В среду тебя устроит? – спросил Роуэн.

– Извини, что? – переспросила я.

– Обед. В среду в час дня в «Лакис»?

– Отлично, – кивнула я. – Договорились. Слушай, я дальше дойду сама. Иди к себе.

– Точно? – он взглянул на часы.

– Да, – ответила я, поежившись.

И он ушел.

Я вошла в дом, и он показался мне совершенно пустым. Где же Кристофер? Звонить куда-нибудь, где я могла его найти, было уже слишком поздно, да я и не собиралась этого делать. Я снова прокрутила в голове нашу утреннюю ссору. Он послал меня к черту – это было что-то новенькое. Я отказалась заняться с ним сексом – такого тоже еще не случалось. Но теперь у меня были деньги, было будущее, и я собиралась писать роман, пока Кристофер занимался бы реконструкцией крепости и, возможно, посещал бы какие-нибудь курсы. Может быть, в конце концов нам удастся уехать из Дартмута. Но, пожалуй, для начала все-таки надо дописать роман. Тут в моем плане выходила заминка. Даже если я когда-нибудь допишу роман, Кристофер не станет его читать. Он даже не придет на вечеринку в честь выхода книги. А если и придет, то потом всю дорогу домой будет ныть о том, какие неискренние там были люди, и причитать, что ради книг вырубаются леса. Он нарочно наденет что-нибудь неприглядное и в довершение образа нацепит свои бирюзовые шлепанцы. И весь вечер будет говорить этим своим голосом брайтонского наркоторговца, отвешивая направо и налево одни только «да, братан» и «нет, братан», и станет пялиться на всех вытаращенными глазами, смеяться над людьми, которые мне нравятся, и хихикать в бороду, которую ради такого случая обязательно отрастит. Будет рассказывать всем о том, что учился в Университете Жизни, а если издатель оплатит нам комнату в отеле, Кристофер примется громко шутить на тему других постояльцев и требовать, чтобы ему принесли грамм кокаина, потому что это входит в его представление о «роскошной жизни».

Было уже почти два часа ночи, но я совсем не чувствовала усталости. Беша тоже, кажется, ничуть не утомилась. Обычно, если нас не было дома несколько часов, вернувшись, она, будто в режиме ускоренного воспроизведения пленки, переделывала все свои любимые дела сразу – сейчас она тоже уже успела погрызть старую сыромятную кость и сбросить с лестницы теннисный мячик. Я дала ей горсть сухого корма, и она съела несколько кусочков. Беша побывала в своей постели на втором этаже и в другой своей постели – на первом, посидела в кресле и побегала по всей комнате, гоняясь за собственным хвостом. Мне захотелось что-нибудь почитать, и я сходила наверх и взяла из стопки непрочитанных книг справочник по собачьей психологии. Спустившись, я проверила, заперта ли входная дверь, и уселась на диван. Я прислушалась, не скребется ли кто-нибудь и сегодня, но было тихо.

Во введении кратко излагались результаты экспериментов, демонстрирующих, что интеллект собаки не ниже интеллекта человеческого детеныша. Недавно группа ученых повторила классический «лобовой» эксперимент, который обычно проводят для выявления аналитических способностей у детей. Эксперимент этот изначально выглядел так: ребенку показывали, как включить свет, причем делали это двумя разными способами. Первый способ – включить его лбом, так, чтобы обе руки были на виду. Второй – тоже включить его лбом, но на этот раз спрятав руки под платком. Когда демонстратор пользуется лбом, несмотря на то что руки у него свободны, ребенок делает то же самое. Но когда руки у демонстратора заняты, ребенок, догадавшись, что, будь его руки свободны, он бы ими воспользовался, включает свет рукой. В собачьей версии показывающая собака в первом случае нажимала на выключатель лапой, а во втором – тоже лапой, но с мячиком в зубах. Результаты эксперимента показали, что собаки рассуждают точно так же, как дети. Собаке удобнее нажимать на выключатель носом, поэтому, когда показывающая собака пользовалась лапой из-за того, что во рту у нее был мяч, подопытная собака включала свет носом. Если же никакого мяча не было и не было никаких причин пользоваться не носом, а лапой, подопытная собака предполагала, что главная собака знает, что делает, и в точности копировала ее действия. В книге были даже симпатичные фотографии собак, нажимающих на выключатель.

Беша забралась ко мне на диван.

– Смотри, – показала я ей. – Собачий эксперимент!

Она в ответ тихонько взвизгнула.

Основная часть книги, которую я лишь бегло пролистала, была посвящена рассказу о том, что все собаки рождаются с разнообразными инстинктами, которые людям следует учитывать в общении с ними. Автор утверждал, что собаки созданы для того, чтобы жить в стае, и им необходим вожак. Если вы держите дома собаку, писал автор, этим вожаком придется стать вам – вести себя так, как это делают вожаки, в противном случае ваша собака может запутаться или даже впасть в депрессию. А быть вожаком – это значит никогда не позволять собаке спать у вас в постели, сидеть рядом с вами на диване, выходить из двери раньше вас или есть прежде, чем начнете есть вы сами. Если собака знает, что находится у вас в подчинении, вы сможете научить ее чему угодно, и она будет чувствовать себя в безопасности.

А я вот все думала, с чего это собаке вздумается вообще нажимать на выключатель. В описании эксперимента не было указано, какую награду подопытные собаки получали за выполнение этого задания. Наверняка за каждое «правильное» действие им давали какой-нибудь приз. Я мысленно составила список вещей, ради которых Беша могла бы нажать на выключатель. Конечно же, ради еды и, когда-то давно, ради секса. До того как ее стерилизовали, каждый раз во время течки Беша бросалась на все, что двигалось, и выла ночи напролет. Но еще она бы нажала на выключатель в автомате, выдающем теннисные мячики, котят, издательскую корректуру и солнечный свет. Наверху у нас в шкафу был спрятан электрический обогреватель. Беша не умела включать его лапой, но она пыталась – по крайней мере со стороны казалось, что она пытается, – его включить. Я не была уверена, старалась ли она включить его сама или жестами просила, чтобы его включила я. Так или иначе, его невозможно было держать на виду, потому что тогда она непременно требовала, чтобы он всегда был включен. Если я включала его на низкую мощность, она снова тыкала лапой в выключатель и требовала, чтобы я переключила на высокую. И только когда он был включен и работал на самой высокой мощности, Беша делала перед ним два торжественных поворота вокруг своей оси и со счастливейшим видом укладывалась рядом – и лежала так до тех пор, пока комната не превращалась в настоящую сауну. Потом она начинала часто дышать, поднималась, находила в комнате местечко попрохладнее и перекладывалась туда. После этого я с облегчением выключала обогреватель. Но через десять минут она выходила из своего угла, и все начиналось по новой. Вот почему в конце концов обогреватель пришлось спрятать в шкаф. Интересно, о чем было бы написано в книге по самосовершенствованию для собак? Вероятнее всего, там бы говорилось о том, что на самом-то деле это собаки, а не люди являются вожаками и что в действительности люди обожают, когда ими командуют, держат их в строгости и лижут им лица. Может быть, там даже рассказывалось бы о том, что случилось с нашими инстинктами после того, как нас приручили, и о том, как глупо мы выглядим, когда повторяем поступки своих предков и пытаемся сделать нашу жизнь интереснее, представляя себе, что делаем вещи, которые в реальности не делаем вовсе.