Текст книги "Наша трагическая вселенная"

Автор книги: Скарлетт Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Не буду. Это очень хорошая колода. Я рад, что ее переиздали. Ты знаешь, кто ее автор?

Я помотала головой.

– Пожалуй, нет. К колоде прилагалась карточка с информацией, но я не помню, что там было написано. Кажется, какой-то спиритуалист?

– Артур Эдвард Уайт? Да, он их заказал, а нарисовала их женщина по имени Памела Колман Смит, которая родилась, я полагаю, в конце XIX века в Англии, а выросла на Ямайке. Она иллюстрировала Йейтса, и она нарисовала паука Ананси в книжках ямайского фольклора. Все нововведения, которые появились в колоде, были придуманы ею. Даже идея о том, чтобы проиллюстрировать все карты, а не только карты старших арканов, принадлежала ей. Она умерла в нищете и безвестности и почти в полном одиночестве, если не считать женщины-компаньонки.

Он рассмеялся.

– Извини! Я иногда чувствую себя говорящей энциклопедией. Лиз все время меня за это пилит.

– Похоже, ты знаешь о Таро куда больше, чем я.

– Да, – он посмотрел на бокал вина так, будто у него в руках был хрустальный шар, и ему совсем не понравилось, что этот шар ему предсказывает. – Да, я с Таро знаком не понаслышке.

– Ты гадаешь на картах?!

– Ну, что-то вроде того, – сказал он. – Но это было всего одно лето в моей жизни. Ты тогда, наверное, еще даже не родилась.

Я закатила глаза.

– Я родилась в шестьдесят девятом!

– Ну, а это было… – он наморщил лоб. – Наверное, это был семидесятый. Значит, ты едва успела родиться. Мне было примерно двадцать два, и я отправился путешествовать автостопом по Европе со своей первой девушкой. Мы решили, что проведем лето вот так, а потом вернемся в Кембридж поступать в аспирантуру. О, как же четко были распланированы тогда наши жизни! Мы все продумали заранее, и от плана нельзя было отступать ни на шаг. Ей, видимо, показалось, что мы слишком сильно связали себя обязательствами, поэтому она бросила меня где-то во Франции, и в результате в Испанию и Италию я поехал уже один. В Италии меня подобрал автобус хиппи, и я некоторое время прожил на пляже с группой корнуэльских музыкантов. Там я выучился играть на гитаре. Меня научила одна девушка, ее звали Мэйзи. Сначала она помогла мне овладеть игрой на гитаре, а потом как-то раз поздним вечером мы сидели с ней на пляже, и она обучила меня Таро. Она была… Не хочется тебе об этом говорить, но она была очень похожа на тебя. Версия конца шестидесятых. Двадцатидвухлетняя версия. С длинными волосами, голубыми глазами и густыми бровями. Она стала первой женщиной, которую я по-настоящему полюбил. Извини, захотелось тебе о Ней рассказать – ты не против?

– Почему я должна быть против? – Я улыбнулась. – Я не против того, что ты считаешь мои брови густыми.

Он рассмеялся.

– У тебя прекрасные брови.

Он снова посмотрел на карты и переложил колоду в левую руку, а правой поднес к губам бокал. Он сделал глоток, потом отхлебнул из бокала еще немного и сделал еще один. И опять посмотрел на колоду.

– Она чуть не умерла. Господи, как странно все это вспоминать. Я не думал о Мэйзи много лет. И о картах Таро тоже – я и не предполагал, что когда-нибудь еще буду держать их в руках. Но я чувствую удивительное умиротворение, глядя на эту колоду. Нахлынуло столько воспоминаний. Надеюсь, ты не против.

Я все никак не могла понять, почему Роуэн постоянно спрашивает, не против ли я, но вдруг поняла, что Лиз, вероятно, была против чуть ли не всего, что он делал: точно так же Кристофер был против всего, что делала я. Видимо, это особенность большинства длительных отношений: в какой-то момент ты понимаешь, что остался один на один с человеком, который постоянно против всего, что ты делаешь.

– Что случилось с Мэйзи? – спросила я. – Почему она чуть не умерла?

Он прикусил губу.

– Ее едва не убили карты Таро – точнее, одна карта. Звучит безумно, а? Она неделю провела в коме.

– О боже. Как же это произошло?

– Когда я познакомился с Мэйзи, она только начинала гадать туристам, чтобы немного подзаработать. У меня в Испании закончились деньги, и поскольку на гитаре я играл пока недостаточно хорошо, чтобы присоединиться к музыкантам, я научился плести фенечки из разноцветных ниток и продавал их, разложив на газете прямо на земле, а Мэйзи сидела рядом и гадала на картах. В душе она была одиночкой, и путешествовать с шумной толпой ей порядком поднадоело. Я тоже успел устать от большой компании. И вот мы отправились вдвоем вдоль по побережью, с рюкзаками и ее дорожным карточным столом. По пути мы останавливались в деревнях, и она гадала местным жителям. Первое время я чувствовал себя бесполезным: я не говорил по-итальянски и кроме выручки от своих плетеных браслетиков, больше ничем не мог пополнить наш скудный заработок путешественников. К тому же плести их нужно было долго, а стоили они гроши. Сидя рядом с Мэйзи и наблюдая за тем, как она гадала, я многому научился. Оказалось, что я быстро улавливаю суть этой науки. Ты, наверное, заметила, что я легко запоминаю исторические подробности – особенно те, которые касаются людей. Воспользовавшись этой способностью – ну и еще всем, что я узнал, когда учился в университете, – я тоже начал гадать на картах. Когда Колесница выпадала женщине, я представлял себе Боудикку, когда она выпадала мужчине, представлял себе Цезаря. Я умел разглядеть архетипические элементы в каждой карте, вспоминая всевозможные исторические ситуации, которые можно было с этой картой связать. В результате я стал видеть в каждой карте столько всего, что это было просто удивительно и не похоже ни на одно занятие, которое я знал прежде. Наверное, особое очарование картам придавало то, что я был влюблен, и это наполняло меня энергией. С тех пор я не чувствовал себя так долгие годы. – Он вздохнул. – Вскоре я стал гадать людям сам, и несколько недель мы с Мэйзи только об этом и говорили. Благодаря картам между нами возникла какая-то особая связь. Если нам нужно было поговорить о ясности и цели, мы обсуждали Туз Мечей. Если разговор заходил о принятии решения, мы брались за карту Правосудие. Гадание удавалось мне все лучше и лучше – как и игра на старой гитаре, которую я подобрал где-то в Генуе. Мы путешествовали и путешествовали, разыскивали сообщества англоговорящих людей, которым можно было рассказать с помощью карт о многом, а не обходиться фразами типа «ты иметь проблема с мужем». Мы переправились на одной лодке на Сицилию, а оттуда на другой – на Мальту. Мы хотели странствовать все дальше и дальше и добраться до Африки, а может, даже обойти вместе весь мир. Я решил не возвращаться в Кембридж. Это было волшебное время. Мы мылись в море и спали прямо на пляже. Однажды мы отправились на лодке с Мальты на остров Гозо – там обитала коммуна, о которой мы были наслышаны: бунтари со всего мира готовили революцию, чтобы освободить жителей Мальты и Гозо от британского господства. Пожалуй, это было самое счастливое время в моей жизни. Мы пили местное вино, курили гашиш, говорили о политике и гадали на картах. Хотя многие коммунисты, конечно же, говорили, что Таро – это упадничество и мещанство.

– Так что же случилось с Мэйзи? – не выдержала я.

Роуэн снова вздохнул и сделал большой глоток вина.

– К нам должна была приехать ее сестра – она хотела повидаться с Мэйзи и заодно немного пожить в коммуне. Мы написали ей с просьбой привезти кое-что из вещей. Нам нужны были нитки и иголки, писчая бумага, карандаши и ручки, записи Боба Дилана – и новая колода карт Таро. В то время купить карты Таро было не так-то просто, хотя я свою колоду раздобыл в Италии. А вот у Мэйзи карты совсем истрепались. Попросить привезти антисептиков или еще каких-нибудь вещей, о которых позаботились бы взрослые люди, нам в голову не пришло. Мы были молоды и не собирались умирать. Тем более от такой ерундовой вещи, как сепсис.

– Так вот что произошло? У нее было заражение крови?

Он кивнул.

– Да. Лиз, ее сестра, привезла из дома дурные вести. Мэйзи была расстроена и попросила меня погадать ей. Мы почти никогда не гадали друг другу, потому что это казалось нам странной затеей, но в тот раз она уговорила меня это сделать. Мы взяли ее новые карты. Она была Вопрошающим – то есть тем, кому гадают, – и поэтому должна была сама перетасовать колоду. Карты были новые, а она привыкла к своим старым – и вот, тасуя, она слегка порезала одной из карт мизинец. Мы не обратили на это особого внимания. Но когда карты были разложены, мы оба поняли, что видим совершенно ужасную картину. – Он нахмурился. – К этому времени мы погрузились в толкование карт настолько глубоко, что улавливали мельчайшие оттенки их значений – по крайней мере, нам так казалось. В Таро карта Смерть не означает смерти. Она может символизировать, например, начало чего-то нового. И все-таки, как бы много ты ни знал о Таро, всегда ужасно видеть Смерть среди главных карт разложенного тобою узора. По-моему, Смерть выпала второй, она была так называемой перекрестной картой, которой накрывают первую. Так вот эта вторая оказалась Смертью, а чуть позже выпали еще Тройка Мечей и Девятка Мечей. Больше я ничего не помню, но, кажется, на выходе оказалась Шестерка Мечей. Это было ужасно. Мэйзи решила, что на ней лежит проклятье – хотя в отличие от многих она прекрасно знала, что карты работают совсем не так, что они не предсказывают будущее, а указывают лишь на настоящее, – она впала в депрессию. Когда рана на пальце воспалилась, она не стала ничего с этим делать. Я не сразу это заметил, а когда заметил, было слишком поздно, и у нее уже началось заражение крови. Она потеряла сознание на лодке, в которой мы плыли обратно на Мальту, в больницу. И был момент, когда мне показалось, что она умрет.

Рассказывая, Роуэн тасовал карты лицом вверх. Он вытянул Шестерку Мечей и передал ее мне.

– Знаешь, – сказал он. – Все колоды Таро немного различаются. Но главная идея каждой карты всегда сохраняется.

Он придвинулся ко мне поближе и указал на Шестерку Мечей, которую я держала в руке. Он рассказывал мне о деталях рисунка, и наши плечи слегка соприкасались.

– Вот на этой карте всегда присутствует лодка, и в этой лодке непременно кто-то есть – обычно это женщина. Когда смотришь на карту, возникает ощущение трудного или печального путешествия по воде. Таро никогда не описывает ничего буквально. Но с Мэйзи случилось как раз то, что было нарисовано на карте.

Он снова вздохнул и несколько секунд сидел молча.

– Прости меня, пожалуйста, – произнес он наконец. – Я в полном порядке, правда. Все хорошо. Просто вдруг вспомнил, как был молодым и свободным и как все это вдруг резко оборвалось.

Я увидела, что глаза его наполнились слезами.

– Ничего страшного, – сказала я.

Бесконечное множество всего, что я могла бы сейчас ему сказать – например, что и без карт было ясно, что Мэйзи уедет с этого крошечного острова именно по воде, что к коме ее мог привести эффект ноцебо, что мою бабушку, Маргарет, в честь которой я получила свое имя, тоже называли Мэйзи, что я ревную Роуэна к его первой любви, что мне интересно, каким образом вела себя Лиз, когда глаза Роуэна вот так наполнялись слезами, что он и теперь еще может стать пусть и не молодым, но хотя бы свободным, – рассыпалось пылью, и я обнаружила, что обнимаю его: одной рукой я обхватила его за плечи, а другой гладила мягкие редеющие волосы, приговаривая:

– Ничего страшного. Я все понимаю.

– Мы не должны… – сказал он, слегка отстраняясь от меня.

– А мы ничего и не делаем, – заверила я его. – Не волнуйся. Я не настолько толстокожа, чтобы…

И тогда он прижался ко мне еще крепче.

– Я знаю, – сказал он.

Несколько минут мы ничего не говорили, а потом Роуэну понадобилось пойти в туалет, и я указала ему на дверь ванной комнаты на втором этаже. Пока его не было, я принялась разводить огонь. Беша, сразу разобравшись, что происходит, откуда ни возьмись появилась у меня под ногами и бросилась к камину. Она забралась чуть ли не в самый огонь и вся вымазалась в золе.

– Ну куда ты, дурочка! – прикрикнула я на нее. – Сгоришь!

В этот момент вернулся Роуэн.

– Что ты говоришь? – переспросил он.

– А, ты тут, – я улыбнулась ему. – Все в порядке?

Он пожал плечами и тоже улыбнулся.

– Я советовала Беше выбраться из огня. Ей бы хотелось, чтобы он у нас никогда не угасал.

Беша вскочила на диван. Я засунула спичку под вигвам из дров и обрывков газет, и каминное топливо мгновенно загорелось.

Роуэн тоже опустился на диван и налил нам обоим еще вина.

– Впечатляет, – сказал он, кивнув на огонь.

– А, это все из-за топлива, – я поставила перед огнем защитный экран. – Теперь надо держать кулаки, чтобы и дрова тоже загорелись. Это не всегда получается. Но сейчас, думаю, все будет хорошо. Сначала, когда огонь перебрасывается на дрова, бывает очень много искр – поэтому нужен экран, ну а потом… Только зачем я тебе все это рассказываю? Ты наверняка знаешь об огне побольше моего.

– Да. Но в то время когда я имел дело с огнем, мы никаким топливом не пользовались, и чаще всего я разводил костры на берегу. В доме у меня никогда не было камина. В моем детстве ни у кого его не было, ну а Лиз не хотела иметь камин: говорила, что от него много грязи, да и разводить в нем огонь – одна морока. А у тебя все с виду очень просто получается.

– Ну, он еще толком не разгорелся. Думаю, с костром на берегу все примерно так же. Возишься с ним, возишься, суетишься, передвигаешь дрова с места на место, расчищая под ними пространство, чтобы огню хватало кислорода, но в то же время чтобы этого пространства не оказалось слишком много, иначе вся твоя постройка обрушится и огонь задохнется. Но стоит ему разгореться – и кажется, что он уже никогда не потухнет. Извини. Плету какую-то чушь. Я полюбила огонь с тех пор, как поселилась здесь. Потом наверняка привыкну к нему, и он уже не будет вызывать у меня такого восторга. Как ты?

– Мне нравится слышать твой голос. Я – прекрасно.

Я села обратно на диван. Мы больше не сидели на разных его концах, а оказались совсем рядом, примерно посередине, и на одном краю дивана лежала Беша, будто держатель для книг в конце полки. Мы уже успели друг к другу прикоснуться, поэтому теперь ни один из нас не почувствовал себя неловко, когда Роуэн взял меня за руку.

– Ты не против? – спросил он.

– Конечно, нет.

Мы сидели так минуту или две.

– Я ведь приехал, чтобы взглянуть на твой корабль в бутылке, помнишь?

– Точно. – Я отняла руку. – Сейчас покажу.

Корабль стоял на каминной полке в спальне. Я сходила за ним наверх и принесла Роуэну.

– Вот, – сказала я. – Не думаю, что он произведет на тебя сильное впечатление, но мне будет спокойнее, если ты скажешь, что существует вполне рациональное объяснение тому, что море выбросило его к моим ногам как раз в тот момент, когда я просила вселенную подать мне знак. Это все было затеей Ви.

Но он, казалось, меня не слушал. Он смотрел на корабль в такой глубокой задумчивости, словно у него в руках был ключ к разгадке таинственного убийства.

– Очень хорошо, что ты попросила меня приехать и посмотреть на него, – сказал он, не отрывая взгляда от корабля.

– Почему?

– Это очень интересно.

– Да что же тут интересного?

Он наконец посмотрел на меня.

– Сначала ты расскажи свою часть истории. Где ты его нашла? Почему ты просила вселенную подать тебе знак?

– А. Я думала, ты не слушаешь. Ну, вообще-то все это может показаться не слишком правдоподобным, – начала я. – Во всяком случае, мне самой кажется, что так не бывает.

– Ничего, мне ты можешь рассказать все что угодно, – сказал он и налил еще вина. – Все, больше не буду, а то мне еще вести машину до дому.

– Если понадобится, диван у огня в твоем распоряжении, можешь переночевать здесь.

– Спасибо, но… Ладно, расскажи, как у тебя оказался этот корабль.

Много раз представляя себе этот разговор, я собиралась просто сказать ему, что гуляла по берегу и неожиданно нашла его у самой воды. Но вместо этого я начала рассказывать все-все: про Роберта, жившего в лесу, и его корабль в бутылке, про Ви и про то, как мы с ней поссорились, и про то, как тяжело я перенесла первый день года, когда казалось, что в жизни нет ничего, ради чего стоило бы жить.

– Значит, ты попросила у вселенной о помощи, и она дала тебе вот это?

– Выходит, так. Точнее, я просила о помощи у моря, но, видимо, это одно и то же. Довольно странная помощь, кто бы мне ее ни послал. Ну то есть логическое объяснение тут, видимо, может быть одно: что бы ни попалось мне на глаза после того, как я попросила о помощи, мне бы показалось, что это не просто предмет, а предмет со смыслом.

Роуэн повертел бутылку с кораблем в руках.

– Да. Это как раз не просто предмет.

– Серьезно?

– Серьезнее не бывает. Правда, он слегка испорчен. Ты думала, что настоящий корабль был у Роберта, а этот – нечто вроде его копии, которую подкинула тебе вселенная, чтобы ошарашить. Но в действительности все наоборот. Этому кораблю место в музее. Он очень знаменит. – Он улыбнулся. – Тебе понравится эта история. По крайней мере он был знаменит, но настоящую славу ему принесла книга, выпущенная в начале семидесятых, которая называлась «Сотвори свое…». С ее помощью можно было сотворить собственную «Мону Лизу», собственную римскую монету и прочее. А можно было соорудить собственный корабль в бутылке, и за образец предлагалось взять вот этот корабль. Было время, когда во многих домах на камине под тремя утками, висевшими на стене, стояла самодельная копия этого корабля. Теперь они встречаются уже не так часто.

– Так, может быть, кто-то смастерил его как-то раз на выходных, следуя инструкциям в книге, да и бросил потом в море?

– Нет. Это оригинал. Посмотри, какая старая пробка и как аккуратно сделаны паруса. И стекло у бутылки очень толстое. Я почти не сомневаюсь в том, что это корабль из коллекции Уильяма Г. Доу, вот только ума не приложу, как он мог очутиться в море. И почему вселенная решила отдать его тебе – возможно, для того, чтобы ты передала его мне, а я вернул его в коллекцию в Морской центр?

– Какая вселенная молодец!

– Старая добрая вселенная, – улыбнулся Роуэн. – Как мило с ее стороны дать тебе оригинал, а не копию. Хотя найти на берегу копию было бы куда вероятнее, ведь оригинал на земле существует всего один, а копий – по меньшей мере несколько тысяч.

Я поежилась.

– Все события случайны, – сказала я. – А значит, почему бы на берегу не оказаться оригиналу? Почему каждый раз, когда с нами происходит что-нибудь значительное, мы считаем, что эта значимость надуманная? Почему вещи не могут просто так брать и происходить?

– Ничего не происходит просто так.

– В смысле?

– У каждого события есть некая движущая сила. За всем, что на виду, всегда скрывается нечто невидимое. Не призраки и чудовища, а люди, которые делают разные вещи неспроста.

– Да, пожалуй, ты прав.

– Слушай, а скажи-ка мне, почему тебе так необходимо рациональное, научное объяснение этому явлению? Или, если несколько перефразировать мой вопрос, почему людям (включая меня самого) так необходимо научное объяснение чего бы то ни было вообще? Разве не будет куда романтичнее и интереснее считать, что вселенная просто волшебным образом подарила тебе этот корабль по какой-то своей, ей одной известной причине?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. – Я нахмурилась и вспомнила тот скребущийся звук за дверью в Дартмуте. – Может, потому, что без логического объяснения от таких вещей становится как-то страшно и не по себе.

– Да почему же?

– Я не могу тебе объяснить. Но если вселенная – это разумное существо, то жить в ней – нечто совсем другое, не похожее на то, к чему мы привыкли. Получается, ты как бы лишаешься свободы выбора. Я не хочу жить во вселенной, где смысл уже заранее определен и нет ничего загадочного. Вселенная обязана быть непостижимой. Человек не должен быть в состоянии постичь смысл вселенной, точно так же как он не должен суметь пересказать «Гамлета» или «Анну Каренину» с помощью одного предложения или объяснить, о чем эти произведения. Я хочу трагическую вселенную, а не такую, в которой все ясно и понятно и в конце тебя ждет мораль. И, по-моему, искать смысл во вселенной – затея совершенно неблагодарная. Вот Толстой, например, его искал, и результаты этих поисков куда менее интересны, чем его романы.

– И что же это были за результаты?

– Религия под названием «толстовство». Пожалуй, она в чем-то интересна. Толстой выступал за вегетарианство и пацифизм. Но в то же время он утверждал, что знает ответы на все вопросы, а это мне уж точно не нужно.

– Зачем же ему понадобилась собственная религия?

– Когда ему было около пятидесяти, у него случилось нервное расстройство. Он был к тому времени знаменит и успешен, имел большой дом и семью, но жизнь почему-то потеряла для него смысл. И вот он пустился в духовную одиссею, и его поиски смысла жизни становились все безумнее и безумнее, он старался выжать из вселенной весь ее смысл без остатка, отчаянно силясь ее понять и разобраться, почему и ради чего он существует. Когда он попытался изложить свое представление о загробной жизни Чехову (Чехов описывает загробный мир как такую «студенистую массу», с которой после смерти сливаешься, теряя свою индивидуальность), тот просто ничего не понял. Ему показалось, что это какая-то бессмыслица. Ему вообще не был важен смысл жизни как таковой, ему было важно, каким образом ты проживаешь свою жизнь. Он куда больше интересовался тем, что делают и говорят окружающие его люди. Он был одержим подробностями человеческой жизни. Толстой всегда относился к своему писательству как к учительству, и одной из причин его срыва стали тяжелые переживания относительно того, что учить стало больше нечему. Для Чехова же писательство всегда было лишь возможностью поднимать самые разные вопросы, поэтому никакого кризиса по этому поводу у него быть не могло. Пока Толстой насаждал свое толстовство, Чехов работал в саду и боролся с туберкулезом. В последнем письме, написанном им перед смертью, он возмущался тем, как безвкусно одеваются немецкие женщины. Но вот что интересно: Толстой (до того, как произошел его срыв) сумел написать все свои огромные романы, а Чехов как ни старался, так и не смог. И, кстати, Толстой был богат, а Чехов всегда бедствовал. Я, пожалуй, скорее Чехов, чем Толстой.

За разговором мы не заметили, как снова взялись за руки.

– Значит, если ты увидишь фею… – улыбнулся мне Роуэн. – Что ты станешь делать?

– А ты ведь собирался рассказать мне про фей, – напомнила я ему. – Про фей из Коттингли.

– Я помню. Но сначала ответь на мой вопрос.

– Что я стану делать, если увижу фею? Не знаю. Наверное, внушу себе, что ничего не видела.

– Из-за того, что тебе хочется, чтобы вселенная была как можно более непонятной? То есть ты не отправишься на поиски новых фей? Просто отвернешься и будешь смотреть в другую сторону?

– Наверное, да. Чтобы не узнать наверняка, видела я фею или нет.

– Я тоже. Я думал, что со мной что-то не так.

– С тобой действительно что-то не так. Большинство людей и в самом деле любит, чтобы все было ясно и понятно.

– Наверное, так оно и есть.

– Но ведь ты не видел фей?

Он рассмеялся.

– Нет. Как и девочки из Коттингли, которые утверждали, что видели их. То есть они почти наверняка их не видели. Мои дедушка и бабушка жили по соседству с домом этих девочек, и они верили в фей из Коттингли, вот почему я испытал настоящее потрясение, когда узнал, что в действительности их не существовало – в смысле, не существовало этих фей, а не моих дедушки и бабушки. А история там была такая: в 1917 году две девочки, Фрэнсис Гриффитс и Элси Райт, сфотографировали фей. Фрэнсис все время доставалось от матери за то, что она бегала играть к лесной реке, и девочка объяснила ей, что ходит туда для того, чтобы смотреть на фей. Никто не поверил в то, что она их видела, и тогда она одолжила у отца фотокамеру и стала выманивать фей, чтобы Элси могла их сфотографировать. Когда отец проявил пленку, он подумал, что это подделка. Но мать Фрэнсис была связана с теософами, и новость об удивительной фотографии дошла до Артура Конан-Дойля. Он даже написал о этом книгу. Конан-Дойль, почти как Толстой, в последние годы жизни обрел духовность. Его книга «Пришествие фей» – вещь довольно странная. Он полностью поверил во всю эту историю с феями, и в то, что фотографии настоящие, и увидел в этих снимках доказательство существования многогранного мира духов. Прошло немало лет, прежде чем Фрэнсис и Элси признались, что фотографии были подделкой. Точнее, не то чтобы они прямо признались. В шестидесятых они не раз намекали в разных телешоу и журнальных интервью на то, что снимки, возможно, были не вполне настоящие, и в какой-то момент рассказали, что прикрепили вырезанные из детской книжки изображения фей к ветвям деревьев с помощью шпилек для волос. Но под конец добавили, что поддельными были все снимки кроме одного, и сказали, что они на самом деле видели фей, но сфотографировать их было не так-то просто, потому что феи не желали смирно сидеть перед камерой.

– Удивительно! – улыбнулась я. – А как они выглядели, эти феи?

– Как рисунки, вырезанные из детской книжки.

– Серьезно?

– Да. Во всяком случае, для тебя они выглядели бы именно так. А вот Конан-Дойль увидел в них что-то совсем другое. Или же захотел увидеть что-то другое. И не он один – фотографии изучали самые разные эксперты. Одна женщина заявила, будто это величайшее открытие и мы видим новый мир, – и при этом она же отмечала, что феи выглядят неестественными и плоскими и что у одного из гномов руки похожи на плавники. Все дело было, конечно, в том, что Фрэнсис и Элси просто не слишком аккуратно вырезали этого гнома. И лично меня завораживают в этой истории не столько феи (реальные или вымышленные), сколько то, что такие люди, как Конан-Дойль, не допускали возможности, что эти девочки, одна из которых была дочерью простого механика, способны на подобный розыгрыш. Он был готов скорее поверить в фей, чем в этих девочек. А ведь Элси работала в темной комнате фабрики по производству поздравительных открыток и подделывала там фотографии, на которых погибшие солдаты словно воссоединялись со своими семьями. У нее был большой опыт по созданию фотоколлажей. Фрэнсис тоже была очень интересной девочкой. Она выросла в Южной Африке, и переезд в Коттингли, видимо, стал для нее настоящим потрясением. Я, во всяком случае, чуть сума не сошел, когда мне довелось там немного пожить перед университетом. Перебираться из теплой страны в холодную – это вообще очень странное ощущение. В течение нескольких дней холод не особенно ощущается – как бывает, когда только что вылез из теплой ванны и некоторое время еще носишь тепло с собой. Но когда наконец холод до тебя добирается, это просто невыносимо. Тебе требуется больше одежды, и возникает чувство, будто под всеми этими слоями ткани ты сгниваешь заживо. И к тому же в холодных странах все постоянно сидят по домам, потому что снаружи не только холодно, но еще и темно. Я легко могу представить себе, как в первый теплый день весны Фрэнсис вышла на улицу и увидела вокруг магию и волшебство – и фей тоже! А еще мне нравится история о том, каким образом фотографии попали к Конан-Дойлю. По удачному стечению обстоятельств в тот вечер встреча теософского общества, в котором состояла мать Элси, была посвящена обсуждению фей. И вот она к слову поделилась с собравшимися тем, что у ее дочери есть такая фотография, ну и так далее. Девочки вовсе не собирались прославиться, но в результате до конца своих дней были знамениты.

– Ну да, ведь не могли же они подвести Конан-Дойля, раз он поверил в их фей.

– Вот именно.

– Значит, «причины» существования фей могут быть очень сложными – почти такими же сложными, как и сами феи. Хм-м. – Я отхлебнула вина. – Мне кажется, все на свете сложнее, чем мы думаем, а вовсе не проще. И существует так много всего, о чем люди не в состоянии ничего рассказать и чего не могут объяснить.

Роуэн вздохнул.

– Это правда.

– Все в порядке? – спросила я.

– Да-да, конечно, – кивнул он и посмотрел на часы. – Но мне пора идти. Лиз возвращается поздним поездом из Лондона. Мне надо встретить ее на станции.

– Ясно.

Он забрал у меня свою руку.

– Прости меня, пожалуйста.

– Да за что же? Ты прав. Тебе пора идти.

– Мег…

– Послушай, Роуэн, я совсем не сержусь. Я не считаю, что ты обязан здесь оставаться, и кто знает, что произошло бы между нами, будь мы оба свободны. Может, все было бы ужасно. Может, ты и нужен-то мне лишь потому, что у тебя есть другая. Но ты говорил, что хотел бы снова почувствовать себя свободным и испытать страсть. Так что же тебе мешает? Уйди от Лиз. Не для того, чтобы прийти ко мне и поселиться тут, – ты ведь можешь отправиться путешествовать, да мало ли что еще ты можешь сделать! В своей работе ты все время испытываешь на себе самые разные вещи, примеряешь разные роли – и я никак не пойму, почему ты не делаешь всего это в реальной жизни.

– Я тебе нужен? – переспросил он.

– Конечно. Я думала, ты прекрасно это знаешь. Да нет же, безусловно, ты это знаешь, иначе не извинялся бы передо мной так часто и не заставлял бы меня чувствовать себя так, будто я требую от тебя нечто такое, чего ты не в силах мне дать. Но я ничего от тебя не требую.

– Но я тебе нужен.

– Да.

– Все это очень сложно, – проговорил он чуть слышно. – Но можно я тебя еще раз поцелую, хотя бы один раз?

– Не знаю, – сказала я, но все же наклонилась к нему, и мы поцеловались.

– Мне не следовало этого делать.

– Мне тоже. Я не собираюсь становиться твоей любовницей. Это ты тоже знаешь.

– Конечно. Я тебя об этом и не прошу. Но я не могу уйти от Лиз. И это ты тоже знаешь.

– Почему не можешь?

Он вздохнул.

– Потому что это непросто. Да, у нас с ней нет детей – ни маленьких, ни больших. Да, Лиз не болеет никакой неизлечимой болезнью. Но все равно я ей необходим. Например, я много помогаю ее матери. А у самой Лиз бывают чудовищные панические атаки, и я единственный, кто умеет ее из этих приступов выводить. Да и много чего еще. У нас общий дом. У нас через несколько месяцев запланировано путешествие, и все уже оплачено. У нас общий счет в банке. Наши жизни очень тесно переплетены.

– Не хочу показаться жестокой, – сказала я. – Но ты описываешь самые обыкновенные отношения. Никому никогда не бывает легко уйти. Я до самой последней минуты не осознавала, что собираюсь уйти от Кристофера. Я же не говорю, что тебе нужно сорваться и отправиться на поиски приключений, бросив кого-то, кто раньше удерживал тебя на месте. После такого ты вряд ли будешь чувствовать себя комфортно. Но почему бы тебе просто не поговорить с Лиз и не рассказать ей о том, что у тебя на душе?