Текст книги "Золотая змея. Голодные собаки"
Автор книги: Сиро Алегрия
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Когда стемнело, Рохе зажег светильник – несколько белых, гладких зернышек клещевины, нанизанных на тонкую лучинку. Раскалившись, они начали весело потрескивать. От зловещего уханья сов задрожала листва. Великое множество звезд вспыхнуло в безоблачном небе, и оно засверкало, как хорошо начищенный медный таз. Еще назойливей зазвенели москиты, и дон Освальдо поспешил забраться под свой полог.
Глядя в чистое, звездное небо, Артуро сказал:
– Пока лето, надо бы новый плот справить, вот что…
– Что надо, то надо, – поддержал его Рохелио, – только придется в Шикун шагать, своих-то деревьев у нас нет.
Некоторое время мы молчим, жуем коку и обдумываем предложение Артуро. Купить новый плот – дело стоящее. Конечно, он обойдется не меньше чем в тридцать солей, но это не беда. Артуро обращается ко мне:
– Пойдем, что ли, с нами?
– Я бы пошел, отчего ж не поразмяться? Да и каньясо[15]15
Каньясо – тростниковая водка.
[Закрыть]в Шикуне свое, пей сколько хочешь. Там ведь и плантация сахарного тростника есть, и сахарный заводик, и перегонный аппарат – все как положено. Но подошло время бананы срезать, да и зола нужна для новых посадок, придется выжигать лес.
– Нет, не могу. На этих днях надо засадить поле, с которого я снял урожай, значит, лес выжигать придется. Если опоздаю – сорняк одолеет…
Артуро постучал по своей тыковке и повернулся к брату:
– Ну, а ты пойдешь со мной, пловец-удалец?
Хотя последнее время Рохелио кружился, как молодой петушок, вокруг Флоринды, уговаривать его долго не пришлось. Он согласился идти, но сказал с важным видом:
– Пойти-то мы пойдем, только сначала надо угостить народ, купить в лавочке закуски да чего-нибудь покрепче. Эти тридцать солей мне все карманы оттянули…
Донья Мельча занялась салатом, а старый Матиас опять заговорил. Инженер, совсем разомлев, храпел у себя под пологом. Старик размечтался о том, что хорошо было бы намыть много-много золота в Рекодо-дель-Лобо и сбыть его на ярмарке в Патасе перекупщикам. Мне же хотелось поскорей приняться за срезку бананов, и его золото не очень-то меня интересовало. На ярмарку я тоже собирался, но мой товар – кока да бананы – рос у меня в огороде. Артуро и Рохе сказали, что новый плот они, может быть, продадут, но скорее всего оставят себе. Еще есть время подумать, а чтоб покутить на ярмарке, деньги найдутся.
В ночной тьме стрелами носятся летучие мыши.
На другой день рано утром гость оседлал коня и отправился в путь по тропинке, змейкой уползающей в горы. Братья тоже ушли, перекинув через плечо дорожные мешки и пончо. Их тропинку различить куда труднее. До самого Шикуна она, прижавшись к реке, то скачет вверх и вниз по камням, то вьется по скалам, нависшим над самой водой.
А за плот братья решили заплатить поровну.
III. ЛЮСИНДЫ И ФЛОРИНДЫ
В двух шагах от жилья старого Матиаса, под густой сенью сада, приютилась хижина Артуро Ромеро, где хозяйничает его молодая жена Люсинда. Обе хижины просыпаются, разбуженные веселым гомоном чижей и пронзительными голосами пересмешников, а засыпают под уханье филинов и сов. И с утра до вечера раздается мелодичное воркованье лесных голубей. Птичья музыка не смолкает здесь никогда, как никогда не перестает ей вторить глухой, раскатистый голос Мараньона.
Люсинда родилась в горах, глаза у нее лучистые, а тело, гибкое, как ствол дынного дерева, красиво покачивается во время ходьбы. Она уже выносила и родила сына, которого зовут Аданом. Малыш крепко держится за юбку матери, а та все пугает его змеями, чтоб не уходил далеко. Зато какая радость, когда из огорода, где Артуро пропадает целыми днями, спасая от сорняков коку и перец, вдруг раздается крик:
– Неси ружье-е-е!
Тогда Адан, с трудом удерживаясь на ногах и спотыкаясь на каждом шагу, спешит к отцу, взвалив на спину ружье и искоса поглядывая на этот странный предмет, который так громко стреляет, а блестит совсем как золотые зубы у богатых сеньоров. Высмотрев парочку голубей, нежно воркующих в густых ветвях, Артуро осторожно спускает курок. В поток привычных звуков врывается оглушительный треск, и эхо, прокатившись по скалам, повторяет его.
Голуби падают, густо рассыпая перья, а Адан торопится поскорей свернуть им шеи, замечая, что, когда голубь умирает, из-под крыла его вылетает синяя мушка. Такие мушки, объясняет отец, живут под крыльями у всех голубей, они предупреждают их об опасности, а если зазеваются, то охотник застает птицу врасплох и может подстрелить. Поэтому-то, когда у человека что-нибудь не ладится, говорят: «Видно, уснула твоя синяя мушка!»
Адан возвращается к хижине, волоча за собой ружье и крепко сжимая окровавленными ручонками теплые тушки птиц. Ах, как хорошо с тяжелым, еще не остывшим ружьем и истекающей кровью добычей пробираться через эту страшную чащу, где, того и гляди, тебя укусит змея или проглотит дикий зверь!
О чем только не мечтает Адан! Больше всего, конечно, о том дне, когда, взяв в руки весла, он пойдет «резать воду», как это делает тайта[16]16
Тайта – почтительное обращение к мужчине; буквально – отец.
[Закрыть]. А пока неплохо бы, например, влезть на агвиат, там среди ветвей, в чудесном гнездышке из травы, волокон и пуха, живет семейка пересмешников. Но мать говорит, что придется повременить, подрасти немножко, и, в отчаянии глядя на свои ручонки, которые никак не могут обхватить ствол дерева, он соглашается с ней и понемногу успокаивается – нежность родителей проникает в его душу, как корни дерева в землю.
Долго ждали Артуро и Люсинда сына. Наконец дождались, и он соединил их навсегда. В самом деле, куда годится бесплодная жена? У женщины должны быть дети, так уж положено. В жизни все имеет свое назначение: вода – для жаждущих, хлеб – для голодных, а лоно женщины – для продолжения рода человеческого.
Артуро познакомился с Люсиндой в Сартине. И пока он будет идти в Шикун, а потом возвращаться на своем новом плоту, неплохо было бы рассказать всю эту историю, тем более что река занимает в ней не последнее место. Быстрые шальные воды реки, точно кровь, что течет в наших жилах, – всегда готовы вскипеть, подхватить человека, как былинку, и унести неведомо куда.
* * *
Пять или шесть лет назад – нет, пожалуй, все-таки шесть, потому что с тех пор наш Мараньон разливался ровно шесть раз, – братья Ромеро отправились на ярмарку в Сартин.
Прискакали они туда глубокой ночью и, уже спускаясь по склону горы, услышали вдалеке барабанную дробь и жалобные стоны флейт, а потом и переборы гитар и задорные припевки:
Твои ножки в синих чулочках…
Свет от керосиновых ламп, падая из открытых дверей хижин, ложится желтыми полосками поперек ночной деревенской улочки. Пляшут тени. Идут захмелевшие индейцы и то ли бормочут что-то, то ли тоскливо поют. Внезапно они слышат позади себя частый цокот копыт и разбегаются в разные стороны, уступая дорогу быстрым как ветер всадникам. Кто-то кричит: «Слава смельчакам!» – а всадники, братья Ромеро, молнией пролетают мимо и на всем скаку осаживают коней перед хижиной, откуда доносятся оглушительные звуки барабана. Испугавшись, кони фыркают, прядут ушами, ни за что не хотят двигаться дальше и, только почувствовав сильный удар шпор, взвиваются на дыбы и снова мчатся как одержимые, наводя страх на индейцев. Наконец, братья спешиваются перед постоялым двором и громко зовут хозяйку.
Донья Доротея встречает их приветливо и с крестьянской учтивостью подносит каждому по стаканчику чичи[17]17
Чича – маисовое пиво.
[Закрыть], припасенной специально к празднику. Братья большими глотками осушают стаканы, а кони, чуя поблизости люцерновое поле, громко ржут.
– Ну, как долина?
– Да все на том же месте…
Парни, не мешкая, расседлывают взмыленных коней.
К маленькому столику на галерее подходит Люсинда с блюдом чудесно пахнущего мяса. Свет горелки хотя и слаб, но все же позволяет разглядеть девушку. Накрывая на стол, она то появляется на галерее, то опять убегает.
Артуро, жадно расправляясь с ножкой кролика, толкает локтем Рохе:
– А девчонка-то хороша…
Еще бы не хороша! За два года, что они здесь не были, девушка расцвела, налилась, и не узнаешь. Она стоит в неярком свете горелки, и Артуро глаз не может от нее отвести. Тени легли так, что особенно четко вырисовывается ее нежное личико и острые груди. Под дугами густых бровей озорно блестят зеленые глаза. Злые языки говорят, что она дочь заезжего шахтера, который и ночевал-то у доньи Доротеи всего один раз. Может быть, это и правда, кто не знает веселого нрава хозяйки постоялого двора? Да к тому же девочка никогда не называла отцом дона Антуко, мужа доньи Доротеи.
Теперь Люсинда стоит в дверях и смотрит, как братья, покончив с ужином и чичей, отправляются на танцы. Пройдя немного, Артуро останавливается:
– А вы не идете?
– Мама не пускает.
– Сейчас я сам с ней поговорю.
В конце концов донья Доротея уступает, только просит обязательно зайти к куме донье Пуле да «не задерживаться слишком долго», и все трое наперебой обещают в точности выполнить все ее наставления. Люсинда, шагая впереди, весело болтает, а рядом семенит ее братишка, которого мать велела взять с собой. Он крепко уцепился за юбку сестры, чувствуя себя ее маленьким защитником. Индейцы черными тенями снуют по ночным деревенским улочкам, и Артуро то и дело награждает их тумаками:
– Дорогу красотке!..
В воздухе стоит острый запах перца, чичи и мокрой шерсти, а совсем рядом с Артуро взволнованно дышит Люсинда, и, пьянея от запаха одеколона и ее молодого тела, Артуро невольно прикусывает губу и шумно ловит воздух широко раздувшимися ноздрями. Он поддерживает девушку за локоть, помогая ей перепрыгнуть через ручей, и долго потом чувствует на своей ладони нежное тепло. Наконец Артуро решается обратиться к ней на «ты»:
– Какой ты красавицей стала!
Девушка смеется, сверкая ровными белыми зубами:
– А ты стал вралем…
В небо быстро ползет огонек ракеты и лопается, рассыпая разноцветные звездочки по черному пологу ночи, нависшему над маленьким веселым селением, где сегодня никому не спится. Вдали мерцают яркие красные точки. Это в горах светятся очаги хижин, там еще не спят, ждут своих с гулянья.
У доньи Пуле танцы, и Люсинда берет верх над всеми. Ее пухлый рот улыбается, в зеленых глазах прыгают чертики, а сама она все кружится и кружится, как будто хочет намотать на невидимое веретено веселые звуки танца. Музыкантов трое – у двоих барабаны и флейты, а третий, одноногий метис, играет на аккордеоне и поет… Вот застонала тростниковая флейта, загудели громовыми раскатами барабаны, и в хижину вихрем ворвалась веселая кашуа[18]18
Кашуа – перуанский народный танец.
[Закрыть]. А вот зазвучал аккордеон. Мехи червяком извиваются на круглой культе одноногого метиса, захлебываются и гнусавят, стараясь подладиться под ритм песни. От напряжения у аккордеониста даже усы дрожат. А танцующие знай себе отбивают чечетку.
Люсинда сама себя не узнает. И хотя Артуро – а он все время пляшет только с ней – совсем уже «вывернулся наизнанку», как выразился Рохе, за девушкой ему никак не угнаться, так быстро и ловко кружится она, изгибаясь всем телом. Грубые башмаки парня, отбивая неистовую дробь, поднимают тучу пыли, да и другие пары стараются не отстать. Каждый чоло пляшет со своей девушкой. Чтобы не нарушить общего правила, Рохе тоже нашел себе пару и, танцуя, подмигивает Артуро:
– Везет же старшим братьям!
А чичи хоть залейся – и в ведрах, и в тыквенных бутылях, и в кружках. Артуро выходит и тут же возвращается, прижимая к своей широкой груди целую батарею бутылок с каньясо. Кто-то кричит:
– Ого! Видать, щедрый народ живет в долине!
Веселье в разгаре. Воздух так пропитался спиртными парами, что и пить не надо, дыши – и опьянеешь. Люсинда, чувствуя, как все тело ее вдруг налилось сладкой истомой, дрожит с ног до головы, Когда Артуро, взяв за уголки красный платок, накидывает его девушке на шею и притягивает ее к себе все ближе и ближе, пока ее грудь, переполненная каким-то непонятным томлением, не касается его мускулистой груди. О, эти тропические ночи! Братишка уснул в углу комнаты, а Люсинда не может сдержать своей радости от того, что глаза ее говорят Артуро такое, чего никогда никому не говорили, и что руки ее крепко держатся за его талию, сильную и гибкую – недаром же он плотовщик! А ноги как будто обмякли, послушные новому ритму, ритму покорности и пугливого отказа, страстного порыва и смирения…
Донья Пуле обносит гостей куриным бульоном, после чего – такой уж порядок – хочешь не хочешь, а надо уходить. И вот они идут по улочке селения, то и дело натыкаясь на индейцев, повалившихся на землю в тяжелом пьяном сне. Ночь холодная, ветреная, но чувствуется, что еще немного, и утро снова подарит маленькому селению свой жаркий солнечный поцелуй.
Артуро ведет Люсинду под руку. Он крепко прижимает ее к себе, но девушка чувствует, что теперь ее притягивает к этому парню и какая-то другая, еще более властная сила. Волнение ее как будто улеглось, зато в груди зародилось вдруг странное чувство, бездонное, как ночь, и светлое, как грядущий день. Ей кажется, что она сама и есть ночь, ночь, ожидающая зарю нового дня… «Неужели это любовь?» – думает девушка и невольно вздрагивает. Но Артуро ничего не замечает, он увлекся песенкой, которую еще никогда не пел с таким удовольствием.
Мы в долине за рекой
будем мирно жить с тобой.
Я покрепче плот свяжу,
сам тебя перевезу.
Песенку эту Люсинда слышала много раз, но только сейчас почувствовала в ней какое-то особое очарование: быть может, песенка предсказывает ей дальнюю дорогу и новую жизнь? Жизнь с Артуро? Они идут совсем рядом, чувствуя близость друг друга, хотя и не знают еще, что это – любовь, и не понимают, почему так теснит грудь, почему рвется душа и хочется петь, почему голоса Рохе и маленького брата Люсинды доносятся откуда-то издалека?
Дома Люсинда слышит, как за тростниковой стеной братья Ромеро, укладываясь спать, расстилают потники и одеяла, которые дала им донья Доротея. Потом они долго о чем-то говорят и наконец засыпают.
Она ложится рядом со своим братишкой, – тот давно уже крепко спит, – и с какой-то особенной нежностью целует и крепко прижимает его к себе. Вот так, совсем, совсем близко, как будто это Артуро.
Где-то захлопал крыльями и запел петух.
Когда Люсинда и братья Ромеро проснулись, солнце стояло уже высоко, щедро заливая селение золотым светом. На улице народу полным-полно – все торопятся на площадь посмотреть представление ряженых. На индианках красные, зеленые и желтые юбки, яркую пестроту которых немного смягчают спокойные табачные тона пончо, накинутых на плечи мужчин. Шуршат своими накрахмаленными балахонами тогадо; селендинцы в полосатых пончо суетятся у высоких ворохов ситца, шляп и всякой всячины; мелькают белые войлочные шляпы индейцев из Патаса; громоздятся корзины с розовыми глиняными горшками, которыми славится Мольепата… А вокруг – плотный ряд белых домов с красными крышами. На галереях расположились местные богачи, в высоких сапогах, бриджах и сдвинутых на затылок шляпах из тонкой соломки. Поглядывая на праздничную площадь, они пьют вино, то и дело стреляя в воздух из револьверов, а рядом с ними их жены, в новых платьях и тяжелых накидках с бахромой.
Праздничная площадь – точь-в-точь наполненная яркими безделушками огромная корзина под голубым необъятным куполом, по которому медленно ползет лучезарный диск, разливая вокруг золотое сияние!
Люсинда, Артуро и Рохе тоже отправились на ярмарку. Девушка надела на себя все лучшее, что только нашлось в доме, так что кажется, будто ее самое вынули из сундука, – голубой испанский платок, белая блузка, зеленая юбка, белая шляпа, туфельки на каблуках. Парни, стараясь не отстать, тоже кое-что отыскали в своих дорожных сумках – новые плетеные шляпы, белоснежные рубашки, кашемировые брюки в черно-серую полоску и башмаки на толстой подошве. А вокруг шеи – красные платки. Артуро – вот франт! – даже прицепил к шляпе ленточку цвета перуанского флага. Люсинда и братья весело болтают, остановившись на углу, там, где среди жбанов, кувшинов и тыквенных плошек расположились торговки чичей, желтым перцем и жареной крольчатиной.
Люсинда и братья болтают без умолку, отправляя в рот кусок за куском и прихлебывая из кружек.
– А праздник нынче хорош, – говорит Артуро.
Рохе тут же откликается:
– Дай бог, чтоб и кончился так же хорошо. А если что случится, не забывай – я твой брат…
Люсинда притворно ужасается:
– Батюшки!.. Еще чего выдумали! Конечно, праздник хорош…
И, повернувшись к торговке, которую почти не видно из-за кувшинов и тыквенных плошек, кричит:
– Сеньора, ну и кусок вы мне подсунули, не прожуешь… Плесните-ка еще глоточек, горло прополоскать…
Ряженые, окруженные кольцом любопытных, поют и танцуют. Одеты они невообразимо пестро – на шее ожерелья из стекляшек и поддельного жемчуга, а на груди и рукавах ослепительно сверкают маленькие зеркальца.
Группа «Корикинга» рассказывает о прекрасной птице, живущей в пуне. Один из ряженых, одетый под цвет оперенья птицы, в черное с белым, поет:
Хор то соглашается с певцом, то отвечает ему злой шуткой, а народ вокруг хохочет, веселится.
Группа «Лиса и овцы» изображает нападение лисы на стадо овец, а «кондоры» поют хвалу владыке гор. Группа «Лентяи» пользуется самым большим успехом, она вышучивает нравы людей и неурядицы семейной жизни.
Один из «лентяев» низким хриплым голосом поет:
Я коня потерял и жену
когда-то давным-давно.
По коню до сих пор убиваюсь,
а жена где, мне все равно.
– Что верно, то верно, – одобряет песенку какой-то чоло.
– Верно, если, конечно, конь был стоящий, – добавляет объездчик лошадей из Помабамбы. Свое пончо он перекинул через плечо, а сам до того пьян, что еле держится на ногах.
Женщины, участвующие в сценке, затевают визгливую перебранку: это не муж, а настоящий лоботряс, он и работать-то не хочет, и жена-то ушла от него потому, что надоело ей, бедной, трудиться одной от зари до зари…
Но «лентяй» не сдается и поворачивает шутку другой стороной:
Работящая жена
все равно, что сатана.
А неряха и лентяйка
будет слушаться меня.
Девушки, с туго заплетенными косами, в празднично чистых платьях, заливаются краской, а парни одобрительно гогочут, распространяя вокруг тяжелый запах коки и чичи.
Ряженые после каждой припевки танцуют под аккомпанемент барабанов, арф и скрипок и меняются местами, а потом снова начинают петь, продолжая сценку. Иногда они останавливаются перед галереями и поют что-нибудь лестное расположившимся там богачам и их женам. Те, в приступе филантропии, оделяют поющих пригоршней монет.
Ряженых становится все больше. Они стекаются из верхних и нижних селений по всем мало-мальски доступным тропинкам, и каждую группу сопровождают музыканты – индейцы или метисы. Самодельные скрипки жужжат, точно мухи, струны арф, натянутые на грубо сколоченные рамы, с трудом издают какие-то непонятные звуки, и только гулкие раскаты барабанов и нежные переливы флейт похожи сами на себя.
Есть ряженые, изображающие «некрещеных» и «турков», этих нехристей, которым ничего не стоит прирезать доброго христианина. Есть и такие ряженые, которые не танцуют, а только поют, восхваляя богачей и святую церковь.
Бежит тропинка, бежит, торопится,
бежит к часовне Пресвятой Троицы…
Но вот, ко всеобщему удовольствию и к неописуемой радости братьев Ромеро и Люсинды, двое парней готовятся показать сценку переправы через Мараньон по канатам. Они громко объявляют об этом, собирая вокруг себя шумную толпу.
– Идем скорей! – кричит Артуро, проталкиваясь вперед, а за ним спешат Рохе и Люсинда. – Шуму-то сколько, совсем как у нас на реке!
Хор девушек в легких голубых платьях, с цветами в волосах поет песню о реке. А двое парней, ловко выхватив из ножен свои мачете, размахивают ими, будто бы рубят деревья и обтесывают колья, которые на самом деле они принесли с собой. Кто-то подает им лопаты, они роют ямки, вгоняют колья в землю и натягивают один над другим два толстых каната. Все готово. Под канатами – река. Бурный поток ревет и бьется о камни. Река хочет проглотить людей. Она прожорлива и свирепа. Парни начинают переправу – по одному канату идут, за другой держатся. Дело это нелегкое. «Держи, парень, ухо востро, помни, внизу Мараньон», – поет хор. Парни останавливаются, канаты дрожат. Страшно, голова кружится. Может, вернуться? Вдруг упадут?.. Упадут и навсегда исчезнут в пучине. «Держи, парень, ухо востро, помни, внизу Мараньон». А вдруг они погибнут? Канаты дрожат все сильнее, и парни удерживаются с трудом, «…помни, внизу Мараньон». Но они уже слишком далеко, пройдено больше половины пути. «Держи, парень, ухо востро…» Теперь, когда до берега осталось каких-нибудь два шага, парни совсем осмелели, и вот они с громкими торжествующими криками уже спрыгивают на землю. Скрипки застонали еще надрывнее, арфы забренчали еще громче, а барабаны и флейты перешли на плясовой ритм. Все участники сцепки встают в круг, и герои, переправившиеся через реку, первыми начинают танец. Даже солнцу весело. Голубое небо сияет. А хор поет о том, что река хоть и сильна, но люди все-таки сильнее ее.
Все будто слышат рокот реки, далекий и призывный. А братья Ромеро, вспоминая ее бесконечную ширь, с гордостью думают о том, что они-то не канатами забавляются, а изо дня в день на своих юрких плотах вступают в единоборство с волнами. Люсинда глаз не сводит с Артуро, чувствуя в нем дикую силу и красоту реки…
– Хорошо у вас там…
– Еще бы… Хочешь, пойдем с нами? Веревками пускай балуются здесь, в горах, а я переправлю тебя на плоту… Ну как, пойдешь?
Какое счастье плыть по реке, жить на ее берегу с этим человеком, которому совсем не страшны ее волны! Река, конечно, синяя, как наш горный ручеек, а зимой, наверное, черная и широкая, «широкая, бескрайняя» – так у нас поется в песне, – и еще люди говорят, она «ревет страшным голосом». Но ни Артуро, ни Рохе не боятся реки, значит, и ей нечего бояться. Там ждет ее новая, незнакомая жизнь…
– Пойду, – отвечает наконец Люсинда.
Они обмениваются платками. Ярко-голубая ткань обвивается вокруг шеи Артуро, а на запястье девушки вспыхивает алый шелк. Пылают краски и сердца. В зеленых глазах застыли слезы, в карих – темные воды реки. Два платка, глаза и мир, полный красок… А праздника будто и нет. Есть только два платка, глаза и мир, полный красок…
Они опять сливаются с толпой, смотрят на ряженых – все так интересно!.. Вот в двух богатых домах, что выходят на площадь, начинаются танцы. Утром было два венчанья, и теперь там празднуют свадьбу. Индейцы толпятся у дверей, ждут, может, господа бросят им пригоршню монет. Тогда поднимется возня, драка…
– Так, пожалуй, и не работая разбогатеешь, – шутит Артуро.
Священник тоже пришел на свадьбу, он пьет и веселится ничуть не меньше своих прихожан. Вот он появляется на пороге, круглый, как бочонок, и, обращаясь к индейцам, говорит:
– Дети мои, богу угодно, чтоб его верные слуги иногда веселились. Если выпить в меру, что ж тут плохого?
Но совсем по-другому рассуждают два полицейских. Полицейские на ярмарке – это что-то новое. Они идут по площади – у каждого за спиной карабин, за поясом – револьвер и кинжал. А прислали их сюда из нового полицейского управления в Уамачуко, и, возомнив о себе бог весть что, они решили, видите ли, строго следить за тем, чтобы здешние «живые куклы» не слишком много пили. Так они сказали, зайдя в лавку, и уже успели заставить дона Роке, помещика, заплатить штраф в две либры[21]21
Либра – золотая перуанская монета.
[Закрыть] за то, что тот напился и куролесит второй день подряд. Дон Роке выложил две либры и тут же отсчитал еще две:
– А это в счет завтрашнего дня.
С тех пор они больше не связывались ни с ряжеными, которые дразнили их злыми припевками, ни с тогадо, которые просто не пускали их в свои молитвенные дома, а придирались только к индейцам и чоло. Эти, по крайней мере, смотрят с уважением на карабины и млеют при виде фетровых шляп, начищенных до блеска сапог и зеленых мундиров с золотыми пуговицами и красными поясами. Прохаживаясь туда и обратно, полицейские столкнулись и с нашей парочкой. Увидев Люсинду и о чем-то пошептавшись, они останавливают Артуро.
– Послушай-ка, друг, ты откуда? – спрашивает один из них ни с того ни с сего.
Молодой плотовщик смотрит на него сверху вниз…
– Я оттуда, где мой дом, сеньор…
Второй полицейский, злобно сверкнув глазами из-под насупленных бровей, хватается за револьвер:
– Нахал! Конечно, ты оттуда, где твой дом, но нам надо знать, как называется это место. Мы тебя живо выучим уважать полицию!..
– Я из долины, сеньор, из Калемара…
Ах, как хороши умоляющие глаза Люсинды! Но она молчит, испугалась. Полицейским же очень хочется, чтобы она о чем-нибудь их попросила, тогда можно было бы уступить ее просьбе и заодно завязать разговор… Артуро добавляет:
– Я никогда к суду не привлекался, сеньоры…
А те не без задней мысли спрашивают:
– Военный билет при тебе?
– Правильно, давай-ка сюда военный билет… Такие всегда стараются увильнуть от службы…
Хотя сейчас нет призыва в армию, все равно таким способом легче всего разделаться с этой деревенщиной. Они ждут, ухмыляясь, пока наконец Артуро не находит билет в одном из самых дальних карманов.
– Не сомневайтесь, сеньоры, я всегда отмечаюсь в срок… – И он протягивает им замусоленную, обтрепанную книжечку желтоватого цвета.
Один из полицейских внимательно изучает ее, записывает в свой блокнот фамилию и, снова приняв важный вид, возвращает военный билет Артуро:
– Можете идти…
Артуро и Люсинда, пробравшись сквозь толпу зевак, – интересно ведь, чем дело кончится: может, арестом? – уходят. Парень расстроился:
– Это они из-за тебя прицепились… Собаки… Раньше полицейские были все-таки больше на людей похожи…
Медленно подкрадываются сумерки. Горы – пурпурные, лиловые, желтые – к вечеру принарядились поярче, неподвижным хороводом обступив притихшее селение, и всем очень жаль, что кончается этот последний день ярмарки. Люди расходятся по домам, растекаются по горным тропинкам. Какой-то неугомонный музыкант далеко в ущелье заиграл на флейте, потом забили в барабан: бум-бум… бум… бум… бум… Флейта всхлипывает все тише, жалобно стонет… А барабан ей отвечает: бум… бум… бум…
Черным крылом кондора накрыла землю ночь.
Рохе вернулся на постоялый двор, еле передвигая непослушные ноги: встретил дружков из долины и прокутил весь вечер. Артуро рассказал ему про неприятный разговор с полицейскими, и братья принялись лениво обсуждать это событие.
– Будь у тебя с собой железяка, ты бы по-другому мог с ними поговорить…
– Кто же знал, что эта нечисть тут объявится…
– Всегда надо брать с собой хоть какое-нибудь оружие…
Они имеют в виду ржавый револьвер, который давно уже валяется на дне вещевого мешка в углу хижины Артуро.
Вдруг полицейские появились снова. Они бросили на братьев недобрый взгляд, и у тех едва не сорвалось с языка крепкое словцо, но они вовремя сдержались, – на галерею вышла донья Доротея посидеть, поболтать немного. Парни ей рассказывают, что коку они не привезли на ярмарку, продали всю еще раньше, что урожай в долине хороший, река же… река течет себе, и все… Хозяйка смеется, а когда братья спрашивают, что ей привезти из долины на будущий год, начинает перечислять разные травы и листья и целый час объясняет, что такая-то трава наверняка может вылечить такую-то болезнь, а другая трава еще какую-то болезнь, и еще какую-то, и вообще все болезни, какие только есть на свете.
* * *
Когда совсем стемнело, все отправились к донье Росарио. Люсинда не отказалась от приглашения братьев, да и донья Доротея ее особенно не отговаривала, хотя братишку Люсинды пришлось оставить дома – он спал как убитый. Артуро просил так кротко и жалобно:
– Ведь праздник кончается, сегодня самый последний день…
И мать с дочкой не устояли.
Донья Росарио женщина очень набожная. В самой просторной комнате у нее алтарь богородицы – святой покровительницы Сартина. Пресвятая дева стоит в углу алтаря, за ней выстроился ряд свечей, а кругом цветы и румяные картонные ангелочки. Сегодня у доньи Росарио играют на двух арфах и скрипке. Один из арфистов поет надтреснутым голосом. Танцующие, прежде чем повернуться спиной к богородице, наклоняют голову в ее сторону и быстро крестятся. Понемногу веселье разгорается, правда, не без помощи чичи и каньясо. Танцующих становится все больше. У стен, на ящиках и лавках, остаются сидеть только древние старики и старухи. Они смеются, шамкают беззубыми ртами, едят маисовую кашу и громко прихлебывают из кружек. Мелькают ноги, раскачиваются бедра в такт музыке, пары сходятся, меняются местами, возвращаются обратно и снова как бы теряют и находят друг друга; поклоны в сторону богородицы становятся все реже… Артуро и Люсинда танцуют в уголке, подальше от остальных, тесно прижавшись друг к другу, стараясь держаться так близко, чтобы совсем смешалось их разгоряченное чичей дыхание.
– Значит, пойдешь со мной в Калемар?
– Пойду, только ведь мама скажет, обязательно надо повенчаться…
– Ну и что же, священник еще здесь, завтра же и повенчаемся.
Артуро, совсем ошалев от радости, на минутку перестал танцевать и громко выкрикнул начало припевки: «Несите водку, пора прочистить глотку!» Люсинда куда-то убежала и быстро вернулась с кружкой чичи. Не торопясь, они осушают ее, стараясь касаться губами одного и того же места. Рохе как бы между прочим замечает:
– Эге, братец, уж не втроем ли нам придется возвращаться?
Артуро собирается что-то ответить, но слова застревают у него в горле: в комнату входят те самые полицейские с карабинами, входят и окидывают всех высокомерным, презрительным взглядом. Молодежь продолжает танцевать, но теперь уже безо всякой охоты – в самом деле, почему они так пристально смотрят? «Вот принесла нелегкая!» – досадует какая-то женщина.
Один из полицейских подходит к Артуро:
– А ну-ка, уступи мне свою девчонку.
И начинает танцевать с Люсиндой. Только очень уж у них плохо получается, все смеются, а девушка еле переставляет ноги, как бы давая понять, что пошла танцевать просто из приличия. В это время к Артуро подходит второй полицейский.
– Ты что зубы скалишь, сукин сын? Я тебе покажу, подожди…
И встает перед ним в вызывающей позе – ногу выбросил вперед, рука на кобуре. Парень старается сдержать себя, надеясь, что скоро непрошеные гости уберутся и все опять пойдет своим чередом, но расходиться стали как раз танцующие, тихо, будто крадучись. Осталось всего несколько человек, и, что уж совсем плохо, теперь оба полицейских хотят танцевать с Люсиндой. Братья пошептались в углу, и вперед вышел старший:
